Зощенко Михаил. Избранное

   — Ты, — говорит, — пойми, зараза, не смотрел я еще на твою ленту. Отдай, говорят, мои пречистые.
   И все так чинно-благородно, без скандалу, — просит вообще вернуть свои же деньги.
   Тут заведующий прибегает.
   — Мы, — говорит, — деньги назад не вертаем, раз, говорит, взято, будьте любезны досмотреть ленту.
   Другой бы на месте Николая Ивановича плюнул бы в зава и пошел бы досматривать за свои пречистые. А Николай Ивановичу очень грустно стало насчет денег, начал он горячо объясняться и обратно в Ригу поехал.
   Тут, конечно, схватили Николая Ивановича, как собаку, поволокли в милицию. До утра продержали. А утром взяли с него трешку штрафу и выпустили.
   Очень мне теперь жалко Николая Ивановича. Такой, знаете, прискорбный случай: человек, можно сказать, и ленты не глядел, только что за билет подержался — и, пожалуйте, гоните за это мелкое удовольствие три шесть гривен. И за что, спрашивается, три шесть гривен?
   1926

КИНОДРАМА

   Театр я не хаю. Но кино все-таки лучше. Оно выгодней театра. Раздеваться, например, не надо — гривенники от этого все время экономишь. Бриться опять же не обязательно — в потемках личности не видать.
   В кино только в самую залу входить худо. Трудновато входить. Свободно могут затискать до смерти.
   А так все остальное очень благородно. Легко смотрится.
   В именины моей супруги поперли мы с ней кинодраму глядеть. Купили билеты. Начали ждать.
   А народу многонько скопившись. И все у дверей мнутся.
   Вдруг открывается дверь, и барышня говорит: "Валяйте".
   В первую минуту началась небольшая давка. Потому каждому охота поинтересней место занять.
   Ринулся народ к дверям. А в дверях образовавшись пробка.
   Задние поднажимают, а передние никуда не могут.
   А меня вдруг стиснуло, как севрюгу, и понесло вправо.
   "Батюшки, — думаю, — дверь бы не расшибить".
   — Граждане, — кричу, — легче, за ради бога! Дверь, говорю, человеком расколоть можно.
   А тут такая струя образовавшись — прут без удержу. Л сзади еще военный на меня некультурно нажимает. Прямо, сукин сын, сверлит в спину.
   Я этого черта военного ногой лягаю.
   — Оставьте, — говорю, — гражданин, свои арапские штучки.
   Вдруг меня чуть приподняло и об дверь мордой.
   Так, думаю, двери уж начали публикой крошить.
   Хотел я от этих дверей отойти. Начал башкой дорогу пробивать. Не пущают. А тут, вижу, штанами за дверную ручку зацепился. Карманом.
   — Граждане, — кричу, — да полегче же, караул! Человека за ручку зацепило.
   Мне кричат:
   — Отцепляйтесь, товарищ! Задние тоже хочут.
   А как отцеплять, ежели волокет без удержу и вообще рукой не двинуть.
   — Да стойте же, — кричу, — черти! Погодите штаны сымать-то. Дозвольте же прежде человеку с ручки сняться. Начисто материал рвется.
   Разве слушают? Прут…
   — Барышня, — говорю, — отвернитесь хоть вы-то, за ради бога. Совершенно то есть из штанов вынимают против воли.
   А барышня сама стоит посиневши и хрипит уже. И вообще смотреть не интересуется.
   Вдруг, спасибо, опять легче понесло.
   Либо с ручки, думаю, снялся, либо из штанов вынули.
   А тут сразу пошире проход обнаружился.
   Вздохнул я свободнее. Огляделся. Штаны, гляжу, тут. А одна штанина ручкой на две половинки разодрана и при ходьбе полощется парусом.
   Вон, думаю, как зрителей раздевают.
   Пошел в таком виде супругу искать. Гляжу, забили ее в самый то есть оркестр. Сидит там и выходить пугается.
   Тут, спасибо, свет погасили. Начали ленту пущать.
   А какая это была лента — прямо затрудняюсь сказать. Я все время штаны зашпиливал.
   Одна булавка, спасибо, у супруги моей нашлась. Да еще какая-то добродушная дама четыре булавки со своего белья сняла. Еще веревочку я на полу нашел. Полсеанса искал.
   Подвязал, подшпилил, а тут, спасибо, и драма кончилась. Пошли домой.
   1926

РЕЖИМ ЭКОНОМИИ

   Как в других городах проходит режим экономии, я, товарищи, не знаю.
   А вот в городе Борисове этот режим очень выгодно обернулся.
   За одну короткую зиму в одном только нашем учреждении семь сажен еловых дров сэкономлено. Худо ли!
   Десять лет такой экономии — это десять кубов всетаки. А за сто лет очень свободно три барки сэкономить можно. Через тысячу лет вообще дровами торговать можно будет.
   И об чем только народ раньше думал? Отчего такой выгодный режим раньше в обиход не вводил? Вот обидно-то! А начался у нас этот самый режим еще с осени.
   Заведующий у нас — свой парень. Про все с нами советуется и говорит как с родными. Папироски даже, сукин сын, стреляет.
   Так приходит как-то этот заведующий и объявляет:
   — Ну вот, ребятушки, началось… Подтянитесь! Экономьте что-нибудь там такое…
   А как и чего экономить — неизвестно. Стали мы разговаривать, чего экономить. Бухгалтеру, что ли, черту седому, не заплатить, или еще как.
   Заведующий говорит:
   — Бухгалтеру, ребятушки, не заплатишь, так он, черт седой, живо в охрану труда смотается. Этого нельзя будет. Надо еще что-нибудь придумать.
   Тут, спасибо, наша уборщица Нюша женский вопрос на рассмотрение вносит.
   — Раз, — говорит, — такое международное положение и вообще труба, то, говорит, можно, для примеру, уборную не отапливать. Чего там зря поленья перегонять? Не в гостиной!
   — Верно, — говорим, — нехай уборная в холоде постоит. Сажен семь сэкономим, может быть. А что прохладно будет, так это отнюдь не худо. По морозцу-то публика задерживаться не будет. От этого даже производительность может актуально повыситься.
   Так и сделали. Бросили топить — стали экономию подсчитывать.
   Действительно, семь сажен сэкономили. Стали восьмую экономить, да тут весна ударила.
   Вот обидно-то!
   Если б, думаем, не чертова весна, еще бы полкуба сэкономили.
   Подкузьмила, одним словом, нас весна. Ну, да и семь сажен, спасибо, на полу не валяются.
   А что труба там какая-то от мороза оказалась лопнувши, так эта труба, выяснилось, еще при царском режиме была поставлена. Такие трубы вообще с корнем выдергивать надо.
   Да оно до осени свободно без трубы обойдемся. А осенью какую-нибудь дешевенькую поставим. Не в гостиной!
   1926

ЧАСЫ

   Главное — Василий Конопатов с барышней ехал. Поехал бы он один — все обошлось бы славным образом. А тут черт дернул Васю с барышней на трамвае выехать.
   И, главное, как сложилось все дефективно! Например, Вася и привычки никогда не имел по трамваям ездить. Всегда пехом перся. То есть случая не было, чтоб парень в трамвай влез и добровольно гривенник кондуктору отдал.
   А тут нате вам — манеры показал. Мол, не угодно ли вам, дорогая барышня, в трамвае покататься? К чему, дескать, туфлями лужи черпать?
   Скажи на милость, какие великосветские манеры!
   Так вот, влез Вася Конопатов в трамвай и даму за собой впер. И мало того, что впер, а еще и заплатил за нее без особого скандалу.
   Ну, заплатил — и заплатил. Ничего в этом нет особенного. Стой, подлая душа, на месте, не задавайся. Так нет, начал, дьявол, для фасона за кожаные штуки хвататься. За верхние держатели. Ну, и дохватался.
   Были у парня небольшие часы — сперли.
   И только сейчас тут были. А тут вдруг хватился, хотел перед дамой пыль пустить — часов и нету. Заголосил, конечно.
   — Да что ж это, — говорит. — Раз в жизни в трамвай вопрешься, и то трогают.
   Тут в трамвае началась, конечно, неразбериха. Остановили вагон. Вася, конечно, сразу на даму свою подумал, не она ли вообще увела часы. Дама в слезы.
   — Я, — говорит, — привычки не имею за часы хвататься.
   Тут публика стала наседать.
   — Это, — говорит, — нахальство на барышню тень наводить.
   Барышня отвечает сквозь слезы:
   — Василий, говорит, Митрофанович, против вас я ничего не имею. Несчастье, говорит, каждого человека пригинает. Но, говорит, пойдемте, прошу вас, в угрозыск. Пущай там зафиксируют, что часы — пропажа. И, может, они, слава богу, найдутся.
   Василий Митрофанович отвечает:
   — Угрозыск тут ни при чем. А что на вас я подумал — будьте любезны, извините. Несчастье, это действительно, человека пригинает.
   Тут публика стала выражаться. Мол, как это можно? Если часы — пропажа, то обязательно люди в угрозыск ходят и заявляют.
   Василий Митрофановнч говорит:
   — Да мне, говорит, граждане, прямо некогда и, одним словом, неохота в угрозыск идти. Особых делов, говорит, у меня там нету. Это, говорит, не обязательно идти.
   Публика говорит:
   — Обязательно. Как это можно, когда часы — пропажа. Идемте, мы свидетели.
   Василий Митрофанович отвечает:
   — Это насилие над личностью.
   Однако все-таки пойти пришлось.
   И что бы вы, милые мои, думали? Зашел парень в угрозыск, а оттуда не вышел. Так-таки вот и не вышел. Застрял там. Главное — пришел парень со свидетелями, объясняет. Ему говорят:
   — Ладно, найдем. Заполните эту анкету. И объясните, какие часы.
   Стал парень объяснять и заполнять — и запутался.
   Стали его спрашивать, где он в девятнадцатом году был. Велели показать большой палец. Ну, и конченое дело. Приказали остаться и не удаляться. А барышню отпустили.
   И подумать, граждане, что творится? Человек в угрозыск не моги зайти. Заметают.
   1926

СИЛЬНОЕ СРЕДСТВО

   Говорят, против алкоголя наилучше действует искусство. Театр, например. Карусель. Или какая-нибудь студия с музыкой.
   Все это, говорят, отвлекает человека от выпивки с закуской.
   И, действительно, граждане, взять для примеру хотя бы нашего слесаря Петра Антоновича Коленкорова. Человек пропадал буквально и персонально. И вообще жил, как последняя курица.
   По будням после работы ел и жрал. А по праздникам и по воскресным дням напивался Петр Антонович до крайности. Беспредельно напивался.
   И в пьяном виде дрался, вола вертел и вообще пьяные эксцессы устраивал. И домой лежа возвращался.
   И уж, конечно, за всю неделю никакой культработы не нес этот Петр Антонович. Разве что в субботу в баньку сходит, пополощется. Вот вам и вся культработа.
   Родные Петра Антоновича от такого поведения сильно расстраивались. Стращали даже.
   — Петр, — говорят, — Антонович. Человек вы квалифицированный, не первой свежести, ну, мало ли в пьяном виде трюхнетесь об тумбу — разобьетесь же. Пейте несколько полегче. Сделайте такое семейное одолжение.
   Не слушает. Пьет по-прежнему и веселится.
   Наконец нашелся один добродушный человек с месткома. Он, знаете ли, прямо так и сказал Петру Антоновичу:
   — Петр, говорит, Антонович, отвлекайтесь, я вам говорю, от алкоголю. Ну, говорит, попробуйте заместо того в театр ходить по воскресным дням. Прошу вас честью и билет вам дарма предлагаю.
   Петр Антонович говорит:
   — Ежели, говорит, дарма, то попробовать можно, отчего же. От этого, говорит, не разорюсь, ежели то есть дарма.
   Упросил, одним словом.
   Пошел Петр Антонович в театр. Понравилось. До того поправилось — уходить не хотел. Театр уже, знаете, окончился, а он, голубчик, все сидит и сидит.
   — Куда же, — говорит, — я теперича пойду, на ночь глядя? Небось, говорит, все портерные закрыты уж. Ишь, говорит, дьяволы, в какое предприятие втравили!
   Однако поломался-поломался и пошел домой. И трезвый, знаете ли, пошел. То есть ни в одном глазу.
   На другое воскресенье опять пошел. На третье — сам в местком за билетом сбегал.
   И что вы думаете? Увлекся человек театром. То есть первым театралом в районе стал. Как завидит театральную афишу — дрожит весь. Пить бросил по воскресеньям. По субботам стал пить. А баню перенес на четверг.
   А последнюю субботу, находясь под мухой, разбился Петр Антонович об тумбу и в воскресенье в театр не пошел. Это было единственный раз за весь сезон, когда Петр Антонович пропустил спектакль. К следующему воскресенью небось поправится и пойдет. Потому — захватило человека искусство. Понесло…
   1926

ДАМСКОЕ ГОРЕ

   Перед самыми праздниками зашел я в сливочную — купить себе четвертку масла — разговеться.
   Гляжу, в магазине народищу уйма. Прямо не протолкнуться.
   Стал я в очередь. Терпеливо жду. Кругом — домашние хозяйки шумят и норовят без очереди протиснуться. Все время приходится одергивать.
   И вдруг входит в магазин быстрым шагом какая-то дамочка. Нестарая еще, в небольшой черной шляпке. На шляпке — креп полощется. Вообще, видно, в трауре.
   И протискивается эта дамочка к прилавку. И что-то такое говорит приказчику. За шумом не слыхать.
   Приказчик говорит:
   — Да я не знаю, гражданка. Одним словом, как другие — дозволят, так мое дело пятое.
   — А чего такое? — спрашивают в очереди. — Об чем речь?
   — Да вот, — говорит приказчик, — у них то есть семейный случай. Ихний супруг застрелившись… Так они просят отпустить им фунт сметаны и два десятка яиц без очереди.
   — Конечное дело, отпустить. Обязательно отпустить. Чего там! — заговорили все сразу. — Пущай идет без очереди.
   И все с любопытством стали рассматривать эту гражданку.
   Она оправила креп на шляпке и вздохнула.
   — Скажите, какое горе! — сказал приказчик, отвешивая сметану. — И с чего бы это, мадам, извиняюсь?
   — Меланхолик он у меня бью, — сказала гражданка.
   — И давно-с? — позвольте вас так спросить.
   — Да вот на прошлой неделе сорок дней было.
   — Скажите, какие несчастные случаи происходят! — снова сказал приказчик. — И дозвольте узнать, с револьверу это они это самое, значит, или с чего другого?
   — Из револьверу, — сказала гражданка. — Главное, все на моих глазах произошло. Я сижу в соседней комнате. Хочу, не помню, что-то такое сделать, и вообще ничегошеньки не предполагаю, вдруг ужасный звук происходит. Выстрел, одним словом. Бегу туда — дым, в ушах звон… И все на моих глазах.
   — М-да, — сказал кто-то в очереди, — бывает…
   — Может быть, и бывает, — ответила гражданка с некоторой обидой в голосе, — но так, чтобы на глазах, это, знаете, действительно…
   — Какие ужасные ужасти! — сказал приказчик.
   — Вот вы говорите — бывает, — продолжала гражданка. — Действительно, бывает, я не отрицаю. Вот у моих знакомых племянник застрелился. Но там, знаете, ушел человек из дому, пропадал вообще… А тут все на глазах…
   Приказчик завернул сметану и яйца в пакет и подал гражданке с особой любезностью.
   Дама печально кивнула головой и пошла к выходу.
   — Ну, хорошо, — сказала какая-то фигура в очереди. — Ну, ихний супруг застрелившись. А почему такая спешка и яйца без очереди? Неправильно!
   Дама презрительно оглянулась на фигуру и вышла.
   1926

ЧУДНЫЙ ОТДЫХ

   Человеку обязательно отдохнуть надо. Человек всетаки не курица. Курица — та может, действительно, в отпусках не нуждаться. А человеку без отпуска немыслимо.
   А я, например, сорок лет не отдыхал. Как с двухлетнего возраста зарядил, так и пошла работа без отдыха и сроку.
   А что касается воскресений или праздничных дней, то какой же это отдых? Сами понимаете: то маленько выпьешь, то гости припрутся, то ножку к дивану приклеить надо. Мало ли делов на свете у среднего человека! Жена тоже вот иной раз начнет претензии выражать. Какой тут отдых?
   А в это лето очень отдыхать потянуло. Главная причина — все вокруг отдыхают. Ванюшка Егоров, например, в Крым ездил. Вернулся черный как черт. И в весе сильно прибавился… Петруха Яичкин опять же на Кавказе отдыхал. Миша Бочков в свою деревню смотался. Две недели отлично прожил. Побили его даже там за что-то такое. Вернулся назад — не узнать. Карточку во как раздуло на правую сторону.
   Вообще все, вижу, отдыхают, и все поправляются, один я не отдыхаю.
   Вот и поехал этим летом. "Не курица, — думаю. — В Крым, думаю, неохота ехать. На всякие, думаю, трусики разоришься. Поеду куда поближе".
   Поехал. В дом отдыха.
   Очень все оказалось отлично и симпатично. И отношение внимательное. И пища жирная.
   И сразу, как приехал, на весах взвешали. По новой метрической системе. И грудь мерили. И рост.
   — Поправляйтесь, — говорят.
   — Да уж, — говорю, — маленько бы в весе хотелось бы прибавиться. Рост-то, говорю, пес с ним. Пущай прежний рост. А маленько потяжелеть не мешает. Не курица, говорю, гражданин фельдшер.
   Фельдшер говорит:
   — Вес — это можно. Нам весу не жалко. Валяйте!
   Начал отдыхать. И сразу, знаете, обнаружилась очень чрезвычайная скука. Нечего делать — прямо беда! И пища жирная, и уход внимательный, и на весах вешают, а скука между тем сильная.
   Утром, например, встал, рожу всполоснул, пошамал и лежи на боку. А лежать неохота — сиди. Сидеть неохота — ходи. А к чему, скажите, ходить без толку? Неохота ходить без толку. Привычки такой за сорок лет не выработалось.
   Один день походил — хотел назад ехать. Да, спасибо, своих же отдыхающих ребят в саду встретил.
   Сидят они на лужку и в картишки играются.
   — В козла, что ли? — спрашиваю.
   — Так точно, — говорят, — в козла. — Но, говорят, можно и в очко перейти. На интерес. Присаживайтесь, уважаемый товарищ! Мы с утра дуемся…
   Присел, конечно.
   Сыграли до ужина. Там маленько после ужина. Там утречком пораньше. А там и пошло у нас каждый день. Глядишь — и дней не видно. Не только, скажем, скука, а рожу помыть или кофейку выпить некогда.
   Две недельки прошли, как сладкий сон. Отдохнул, можно сказать, за все сорок лет и душой и телом.
   А что вес маленько убавился, то вес — дело наживное. Вес и на производстве нагулять можно. А рост, спасибо, остался прежний. Чуть маленько только убавился. Фельдшер говорит — от сидячей жизни.
   1926

РОДНЫЕ ЛЮДИ

   Этот разговор я записал дословно. И пусть читатель плюнет мне в глаза, если я хоть что-нибудь преувеличил. Я ничего не преувеличил. Все в аккурат так и было. Разговор произошел в тюрьме. В приемной комнате. Мать пришла на свидание к сыну.
   Встреча была сердечная. Мамаша радостно плакала.
   Сын тоже посапывал носом.
   После первых слез и горячих поцелуев мать и сын уселись на скамейку рядышком.
   — Ну так, — сказал сын. — Пришла, значит.
   — Пришла, Васенька, — сказала мать.
   — Так, — повторил сын.
   Он с любопытством посмотрел на серую казенную стену, потом на дверь, на печку и наконец перевел взгляд на свои сандалии.
   — Так, — в третий раз сказал сын и вздохнул…
   Мать тоже вздохнула и, перебирая пальцами бахромки байкового своего платка, посмотрела по сторонам.
   — Ну вот, — сказал сын и шумно высморкался.
   Оба после этого сидели молча минуты три.
   Наконец сын сказал:
   — А свиданье, мамаша, нынче сильно ограничили.
   Двадцать минут, говорят, дается на свиданье.
   — Мало это, Васенька, — укоризненно сказала мать.
   — Да уж, конечно, немного, — сказал сын.
   — Я так думаю, Васенька, что нам очень даже мало — двадцать минут-то. Не поговорить с родным человеком, ничего такого…
   Мать покачала головой и добавила:
   — Ну уж я пойду, Васенька.
   — Ну иди, мамаша.
   Оба оживленно встали, вздохнули и поцеловались.
   Сын сказал:
   — Ну так. Ладно. Заходи, мамаша… Да чего я еще хотел сказать? Да, плита-то в кухне все еще дымит, мамаша?
   — Плита-то? Дымит, Васенька. Обязательно дымит.
   Давеча всю квартиру дымом заразило.
   — Ну так… Иди, мамаша.
   Мать и сын полюбовались друг другом и разошлись.
   1926

УТОНУВШИЙ ДОМИК

   Шел я раз по Васильевскому острову. Домик, гляжу, небольшой такой.
   Крыша да два этажа. Да трубенка еще сверху торчит. Вот вам и весь домик.
   Маленький вообще домишко. До второго этажа, если на плечи управдому встать, то и рукой дотянуться можно.
   На этот домик я бы и вниманья своего не обратил, да какая-то каналья со второго этажа дрянью в меня плеснула.
   Я хотел выразиться покрепче, поднял кверху голову — нет никого.
   "Спрятался, подлец", — думаю.
   Стал я шарить глазами по дому. Гляжу, у второго этажа досочка какая-то прибита. На досочке надпись: "Уровень воды 23 сентября 1924 г.". "Ого, — думаю, — водица-то где была в наводнение. И куда же, думаю, несчастные жильцы спасались, раз вода в самом верхнем этаже ощущалась? Не иначе, думаю, на крыше спасались…"
   Тут стали мне всякие ужасные картины рисоваться. Как вода первый этаж покрыла и ко второму прется. А жильцы небось в испуге вещички свои побросали и на крышу с отчаяния лезут. И к трубе, пожалуй что, канатами себя привязывают, чтобы вихорь в пучину не скинул.
   И до того я стал жильцам сочувствовать в ихней прошлой беде, что и забыл про свою обиду.
   Вдруг открывается окно и какая-то вредная старушенция подает свой голос:
   — Чего, говорит, тебе, батюшка? Из соцстраха ты или, может, агент?
   — Нету, — говорю, — мамаша, ни то и ни это, а гляжу вот и ужасаюсь уровнем. Вода-то, говорю, больно высока была. Небось, говорю, мамаша, тебя канатом к трубе подвязывали?
   А старушка посмотрела на меня дико и окошко поскорей закрыла.
   И вдруг выходит из ворот какой-то плотный мужчина в жилетке и с беспокойством спрашивает:
   — Вам чего, гражданин, надо?
   Я говорю:
   — Чего вы все ко мне пристали? Уж и на дом не посмотри. Вот, говорю, гляжу на уровень. Высоко больно.
   А мужчина усмехнулся и говорит:
   — Да нет, говорит, это так. В нашем районе, говорит, хулиганы сильно балуют. Завсегда срывали фактический уровень. Вот мы его повыше и присобачили. Ничего, благодаря бога, теперь не трогают. И лампочку не трогают. Высоко потому… А касаемо воды — тут мельче колена было. Кура могла вброд пройти.
   А мне как-то обидно вдруг стало вообще за уровни.
   — Вы бы, — говорю, — на трубу еще уровень свой прибили.
   А он говорит:
   — Ежели этот уровень отобьют, так мы и на трубу — очень просто.
   — Ну, — говорю, — и черт с вами. Тоните.
   1926

ТЕЛЕФОН

   Я, граждане, надо сказать, недавно телефон себе поставил. Потому по нынешним торопливым временам без телефона как без рук.
   Мало ли — поговорить по телефону или, например, позвонить куда-нибудь.
   Оно, конечно, звонить некуда — это действительно верно. Но, с другой стороны, рассуждая материально, сейчас не девятнадцатый год. Это понимать надо. Это в девятнадцатом году не то что без телефона обходились не жравши сидели, и то ничего.
   А, скажем, теперь — за пять целковых аппараты тебе вешают. Господи твоя воля!
   Хочешь — говори по нем, не хочешь — как хочешь. Никто на тебя за это не в обиде. Только плати денежки.
   Оно, конечно, соседи с непривычки обижались.
   — Может, — говорят, — оно и ночью звонить будет, так уж это вы — ах оставьте.
   Но только оно не то что ночью, а и днем, знаете, не звонит. Оно, конечно, всем окружающим я дал номера с просьбой позвонить. Но, между прочим, все оказались беспартийные товарищи и к телефону мало прикасаются.
   Однако все-таки за аппарат денежки не дарма плочены. Пришлось-таки недавно позвонить по очень важному и слишком серьезному делу.
   Воскресенье было.
   И сижу я, знаете, у стены. Смотрю, как это оно оригинально висит. Вдруг как оно зазвонит. То но звонило, по звонило, а тут как прорвет. Я, действительно, даже испугался.
   "Господи, — думаю, — звону-то сколько за те же деньги".
   Снимаю осторожно трубку за свои любезные.
   — Алло, — говорю, — откуда это мне звонят?
   — Это, — говорят, — звонят вам по телефону.
   — А что, — говорю, — такое стряслось и кто, извиняюсь, будет у аппарата?
   — Это, — отвечают, — у аппарата будет одно знакомое вам лицо. Приходите, говорят, по срочному делу в пивную на угол Посадской.
   "Видали, — думаю, — какие удобства! А не будь аппарата — что бы это лицо делало? Пришлось бы этому лицу на трамвае трястись".
   — Алло, — говорю, — а что это за такое лицо и какое дело?
   Однако в аппарате молчат и на это не отвечают.
   "В пивной, — думаю, — конечно, выяснится".
   Поскорее сию минуту одеваюсь. Бегу вниз.
   Прибегаю в пивную.
   Народу, даром что днем, много. И все незнакомые.
   — Граждане, — говорю, — кто мне сейчас звонил и по какому, будьте любезны, делу?
   — Однако посетители молчат и не отвечают.
   "Ах, какая, — думаю, — досада. То звонили, звонили, а то нет никого".
   Сажусь к столику. Прошу подать пару.
   "Посижу, — думаю, — может, и придет кто-нибудь. Странные, думаю, какие шутки".
   Выпиваю пару, закусываю и иду домой.
   Иду домой.
   А дома то есть полный кавардак. Обокраден. Нету синего костюма и двух простынь.
   Подхожу к аппарату. Звоню срочно.
   — Алло, — говорю, — барышня, дайте в ударном порядке уголовный розыск. Обокраден, говорю, вчистую. Барышня говорит:
   — Будьте любезны — занято.
   Звоню попозже. Барышня говорит:
   — Кнопка не работает, будьте любезны.
   Одеваюсь. Бегу, конечно, вниз. И на трамвае в уголовный розыск.
   Подаю заявление.
   Там говорят:
   — Расследуем.
   Я говорю:
   — Расследуйте и позвоните.
   Они говорят:
   — Нам, говорят, звонить как раз некогда. Мы, говорят, и без звонков расследуем, уважаемый товарищ.
   Чем все это кончится — не знаю. Больше никто мне не звонил. А аппарат висит.
   1926

МОНТЕР

   Я, братцы мои, зря спорить не буду, кто важней в театре — актер, режиссер или, может быть, театральный плотник. Факты покажут. Факты всегда сами за себя говорят.
   Дело это произошло в Саратове или Симбирске, одним словом, где-то недалеко от Туркестана. В городском театре. Играли в этом городском театре оперу. Кроме выдающейся игры артистов, был в этом театре, между прочим, монтер — Иван Кузьмич Мякишев.