Зощенко Михаил. Избранное

   Председатель говорит редактору:
   — Как это, право, нехорошо с вашей стороны не поместить опровержения. Глядите, до чего вы довели этого квартиранта своей сатирой. Глядите, он до сих пор весь дрожит.
   Редактор говорит:
   — Теперь я сам вижу, что я недоглядел за своим сатириком-людоедом. С тех пор, как мы увеличили ему гонорар, он как с ума сошел. Он согласен своего брата в луже утопить. Я обещаю снова сбавить ему гонорар до десяти копеек за строчку, а то он тут весь дом по ветру пустит.
   Председатель говорит:
   — Сбавлять не надо, а вы должны с позором выгнать его из газеты, поскольку в газете должны работать только исключительно кристально честные люди. Мы теперь наглядно видим, что один мелкий арап может не только расстроить всех жильцов: он может всех перессорить и всех обозлить… Его мало выгнать, его надо под суд отдать, что я непременно и сделаю. А что касается квартиранта Ф., то его поступок в высшей степени неправильный. Он должен был обжаловать клевету, но он пустился на свою расправу, за что мы присуждаем его к общественному порицанию.
   На этом заседание суда кончилось.
   Через две недели вышла новая газета с опровержением и с указанием, что поэт-сатирик освобожден от работы.
   1938

РОЗА-МАРИЯ

   Задумал один житель села Ф., некто товарищ Лебедев, окрестить своего младенца.
   Так-то он шел до сих пор против религии. Он церкви не посещал. Ничего такого церковного не делал. И даже, наоборот, имея передовые взгляды, состоял одно время в кружке безбожников.
   Но у него в этом сезоне родилась девочка. И вот ее-то он и задумал окрестить.
   Вернее, его жена, эта малодушная мать, подбила его это сделать. И не так даже жена, как ее недальновидные родители дали тон всему делу. Поскольку они начали вякать: ах, дескать, некрасиво, если не крестить, дескать, вдруг она вырастет или, наоборот, умрет и будет некрещеная, что тогда.
   Ну, несерьезные разговоры политически отсталых людей.
   А Лебедев удивительно не хотел крестить свою девочку. Тем не менее душа у него дрогнула, когда на него насели. И он, имея внутренние противоречия, дал свое согласие. Он им так сказал:
   — Ладно. Крестите ее. Только мне бы не хотелось, чтобы вокруг этого вопроса шум стоял. Безусловно, я волен распоряжаться своим мировоззрением. Хочу — крещу, хочу, наоборот, — не крещу. Но все-таки разговоры начнутся, пятое-десятое; дескать, крестил все-таки, собачий нос, обратился, дескать, к услугам церкви, дескать, недаром, скажут, дядя его в мирное время у домовладельца служил старшим дворником.
   На это жена ему сказала, что если он сам не надерется по случаю крещения дочери, то никакого шуму не будет стоять около этого вопроса.
   И вот родители договорились со священником, чтобы тот им окрестил девочку. И тот за пятерку взялся это сделать и назначил им день и час.
   А тем временем родители зарегистрировали своего младенца в загсе под именем Роза, получили там мануфактуру и в определенный день явились в церковь для совершения крещения.
   А в тот день там крестили еще одного младенца. И наши, ожидая своей очереди, стояли и глядели, как это происходит.
   И сам Лебедев, будучи все-таки настроен против религии и имея, так сказать, критический взгляд на все церковное, не мог, безусловно, стоять молча Он не мог инертно стоять. И он все время задирал батюшку своими колкими замечаниями.
   И чего батюшка ни сделает, Лебедев на это ехидно улыбается, а то и просто ему что-нибудь под руку говорит. "Ну, загнусил", — говорит Или там. "Ну, еще чего придумал. Или, глядя на рыжеватую растительность батюшки, вдруг говорит: "Ни одного рыжего среди святых не было… А этот рыжий".
   Это последнее замечание вызвало смех среди родственников. Так что батюшка даже на минуту прервал крещение и на всех сердито поглядел.
   А когда он взялся за лебедевского младенца, то Лебедев отчасти потерял чувство меры и уже начал открыто долбить батюшку своими ехидными замечаниями.
   И даже шутливо, правда, сказал:
   — Ну, гляди, борода, чтобы ребенок мой не простыл благодаря твоему крещению. А то я тебе прямо храм спалю.
   У батюшки даже руки затряслись, когда он это услышал.
   Он так сказал Лебедеву:
   — Слушайте, я вас не понимаю, если вы пришли сюда меня поддевать, то я на вас удивляюсь. Вы отдаете себе отчет, что получается? В тот момент, когда я держу вашу девочку в руках, заместо очистительной молитвы у меня в душе разгорается против вас злоба и сквернословие, и вот какую путевку в жизнь я даю мысленно вашей девочке. Да, может, теперь ее всю жизнь будет лихорадить, или, наоборот, она станет глухонемая.
   Лебедев говорит:
   — Ну, если ты мне младенца испортишь, то я тебе все кудри вырву, имей это в виду.
   Батюшка говорит:
   — Знаешь что. Лучше заверни своего щенка в одеяло и выкатывайся из храма. И я тебе верну твою пятерку, и мы разойдемся по-хорошему, чем я буду все время такое нахальство слышать.
   Тут родственники начали одергивать Лебедева: дескать, заткни, действительно, глотку-то; дескать, обожди, вот выйдешь из храма, и тогда отводи душу; дескать, не задергивай попа, а то он нам, чего доброго, девочку на пол опрокинет. Гляди, у него руки трясутся.
   И хотя Лебедева раздирали внутренние противоречия, но он сдержался и ничего такого не ответил священнику. Только он ему сказал:
   — Ну, ладно, ладно, не буду больше. Веди благородней крещение, длинногривый.
   Вот батюшка начал произносить церковные слова. Потом, обратившись к Лебедеву, говорит:
   — Какое имя мне произносить? Как вы назвали своего ребенка?
   Лебедев говорит:
   — Мы ее назвали — Роза.
   Батюшка говорит:
   — То есть сколько хлопот вы мне доставили своим посещением. Мало того, что вы меня поддевали, так теперь выясняется, что вы не то имя дали младенцу. Роза — суть еврейское имя, и под этим именем я ее крестить отказываюсь. Заверните ее в одеяло и идите себе из храма.
   Лебедев, растерявшись, говорит:
   — Еще того чище. То он на ребенка лихорадку нагоняет, то вообще отказывается его крестить А это имя есть от слова "роза", то есть это есть растение, цветок. А другое дело, например, Розалия Семеновна — кассирша из кооператива Там я не спорю: есть еврейское имя. А тут вы не можете отказываться ее так крестить.
   Батюшка говорит:
   — Заверните своего ребенка в одеяло Я его вообще не буду крестить У меня в святцах нет такого имени.
   Родственники говорят священнику:
   — Слушайте, мы же его в загсе под этим именем записали. Что вы, ей богу, горячку разводите.
   Лебедев говорит:
   — Я же вам говорил Вот какой это поп Он против загса идет И сейчас всем видать, какое у него нахальное политическое мировоззрение.
   Поп, видя, что родные не уходят и ребенка не уносят, стал разоблачаться. Он снял свою парчовую ризу. И тут все увидели, что он теперь ходит в штанах и высоких сапогах.
   И он в таком богохульном виде подходит к образам и гасит свечи. И хочет выплеснуть воду из купели.
   А в храме, между прочим, находилось одно приезжее лицо. Оно прибыло сюда по делам, для проверки кооператива. И теперь оно нарочно, просто так, от нечего делать, зашло в церковь, чтобы посмотреть, что там и как там сейчас бывает.
   И теперь это лицо взяло слово и говорит:
   — Я хотя стою против обрядов и даже удивляюсь на темноту местных жителей, но раз ребенка уже развернули и родители горят желанием его окрестить, то это надо исполнить во что бы то ни стало. И чтобы выйти из создавшегося положения, я предлагаю вашего ребенка назвать двойным именем. Например: у вас оно Роза, а тут, например, оно пускай Мария. И вместе это дает РозаМария И даже есть такая оперетка, которая нам сигнализирует, что это в Европе бывает.
   Поп говорит:
   — Двойных имен у меня в святцах нету. И я даже удивляюсь, что вы меня этим собираетесь сбить. Если хотите, я ее Марией назову. Но Роза — я даже мысленно произносить не буду.
   Лебедев говорит:
   — Ну, пес с ним. Пущай он тогда ее Марией назовет. А после мы разберемся.
   Батюшка снова надел свою ризу и быстро, в течение пяти минут, произвел всю церковную операцию.
   Лебедев беседовал с приезжим лицом и благодаря этому никаких своих замечаний по поводу действий попа не вставлял. Так что все прошло вполне благополучно.
   Но надежды Лебедева — чтобы не было шуму вокруг этого вопроса — не оправдались Как видите, сия история попала даже в печать. И не напрасно. Не ходи по церквам, если твое мировоззрение не дозволяет. А уж ежели пришел в храм — веди себя прилично и не задергивай батюшку глупыми замечаниями.
   1938

ШУМЕЛ КАМЫШ

   Тут недавно померла одна старуха. Она придерживалась религии — говела и так далее. Родственники ее отличались тем же самым. И по этой причине решено было устроить старухе соответствующее захоронение.
   Приглашенный поп явился в назначенный час на квартиру, облачился в парчовую ризу и, как говорится, приступил к исполнению своих прямых обязанностей.
   Только вдруг родственники замечают, что батюшка несколько не в себе: он, видать, выпивши и немного качается.
   Родственники начали шептаться: дескать, ах ты боже мой, какая неувязка, поп-то, глядите, не стройно держится на ногах Тогда один из родственников, кажется, бывший камердинер и старейший специалист по части выпивки, подходит к батюшке и так ему тихо говорит:
   — Некрасиво поступаете, святой отец Зачем же вы с утра пораньше надрались… Вот теперь вы под мухой и этим снижаете религиозное настроение у родственников. Нуте, дыхните на меня.
   Прикрыв рот рукой, батюшка говорит:
   — Не знаю, как вы, а я в своем натуральном виде. А только я сегодня с утра не жравши, и, может быть, через это меня немножко кренит. Нет ли, вообще говоря, у вас тут чем-нибудь заправиться?
   Батюшку повели на кухню. Поджарили яичницу и дали ему рюмку коньяку, чтоб перебить настроение.
   Подзаправившись, батюшка снова приступил к работе. Но качка у него продолжалась не в меньшей степени.
   Но поскольку он уравновешивал эту качку помахиванием кадила, то все сходило более или менее удовлетворительно Хотя религиозное настроение у родственников было окончательно сорвано, тем более своим кадилом батюшка задевал то одного, то другого родственника и тем самым вызывал среди них ропот и полное неудовольствие.
   Наконец усопшую понесли по лестнице, чтоб, как говорится, водрузить ее печальные останки на колесницу.
   Батя, как ему полагалось, шел впереди.
   Вдруг родственники не без ужаса слышат, что вместо "со святыми упокой" батюшка затянул что-то несообразное.
   И вдруг все замечают, что он поет песню:

 
Шумел камыш, деревья гнулись,
А ночка темная была.
Одна возлюбленная пара
Всю ночь сидела до утра
 

   Родственники остолбенели, когда услышали эти слова.
   Один из родственников, бывший камердинер, подходит к священнику и так ему говорит:
   — Ну, знаете, это слишком — арии петь. Мы вас пригласили, чтобы вы нам спели что-нибудь подходящее к захоронению усопшей, а вы пустились на такое паскудство. Ну-ка, без всяких отговорок, дыхните на меня.
   Дыхнув на камердинера, поп говорит:
   — Когда я выпивши, я почему-то завсегда сворачиваю на эту песню. Усопшей это безразлично, а что касается родственников, то мне решительно на них наплевать.
   Бывший камердинер говорит:
   — Конечно, в другое время мы бы вас выслушали с интересом, поскольку песня действительно хорошая, и я даже согласен записать ее слова, но в настоящий момент с вашей стороны просто недопустимое нахальство — это петь.
   Тут среди родственников начались крики. Раздались возгласы:
   — Позовите милиционера!
   Во дворе собралась публика. Дворник, подойдя к воротам, дал тревожный свисток.
   Вот приходит милиционер. Родственники говорят ему:
   — Вот поглядите, какого попа мы пригласили. Что вы нам на это скажете?
   Милиционер говорит:
   — Все-таки этот служитель культа еще владеет собой. Вот если б он у вас падал, то я был отвел его в отделение милиции. Но он у вас еще держится и только не то поет. А что он там у вас поет — милиции это не касается. Пущай он хоть на голове ходит и "чижика" поет — милиции это совершенно безразлично.
   Родственники говорят:
   — Что же нам в таком случае делать?
   Батюшка говорит:
   — Что вы, ей-богу, скандал устраиваете. Может быть, осталось пройти сорок шагов, и как-нибудь с божьей помощью я дойду.
   Бывший камердинер говорит:
   — Идите. Но если вы опять начнете не то петь, то я вам непременно чем-нибудь глотку заткну.
   Вот процессия двинулась дальше. И батюшка владел собой хорошо. Но когда гроб устанавливали на колесницу, батюшка снова тихо запел:
   Ах, не одна трава помята,
   Помята девичья краса.
   Тут камердинер, совсем озверев, хотел кинуться на богослужителя, но родственники удержали, а то получилось бы вовсе безобразно и вовсе исказило бы церковную идею захоронения усопших.
   В общем, батюшка, рассердившись на всех, ушел. И колесница благополучно тронулась в путь.
   Эту историю мы рассказали вам без единого слова выдумки. В чем и подписуемся.
   1938

ПОУЧИТЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ

   Вот какую сравнительно небезынтересную историйку рассказал мне один работник городского транспорта.
   Причем до некоторой степени эта историйка поучительна не только для транспорта. Она поучительна и для других участков нашей жизни.
   По этой причине мы и решили затруднить внимание почтенных читателей сей, как говорится, побасенкой в виде небольшого фельетона.
   Так вот в одном управлении служил один довольно крупный работник по фамилии Ч.
   Он в течение двадцати лет занимал солидные должности в управлении. Одно время он, представьте себе, возглавлял местком. Потом подвизался в должности председателя правления. Потом еще чем-то заправлял.
   Короче говоря, все двадцать лет его видели на вершине жизни. И все к этому привыкли. И никто этому не удивлялся. И многие думали: "Это так и надо".
   Конечно, Ч. не был инженером или там техником. Он специального образования не имел. И даже вообще с образованием у него было, кажется, исключительно слабовато.
   Ничего особенного он делать не умел, ничего такого не знал и даже не отличался хорошим почерком.
   Тем не менее все с ним считались, уважали его, надеялись на него и так далее.
   Он был особенно необходим, когда происходили собрания. Тут он, как говорится, парил как бог в небесах. Он загибал разные речи, произносил слова, афоризмы, лозунги. Каждое собрание он открывал вступительной речью о том, о сем. И все думали, что без него мир к черту перевернется.
   Все его речи, конечно, стенографировались для потомства. И к своему двадцатилетнему юбилею он даже задумал издать свои речи отдельной брошюркой. Но поскольку в последнее время из бумаги стали усиленно производить блюдечки и стаканчики для мороженого, то на его брошюру бумаги как раз не хватило. А то бы мы с интересом читали его оригинальные речи и удивлялись бы, какие бывают люди.
   Так или иначе, его двадцатилетний юбилей решили пышно отпраздновать. И даже был куплен портфель с дощечкой, на которой выгравировали слова: "Вы… этот… который… двадцать лет… и так далее… Мы вас… Вы нас… Мерси… И прочее… и все такое…"
   В общем, что-то в этом духе.
   Но еще не состоялся этот юбилей, как вдруг произошло событие, заметно снизившее значение предстоящего праздника.
   Вот что случилось на последнем собрании.
   Наш Ч. только что произнес речь. Он произнес горячую и пламенную речь — дескать, рабочие… труд… работают… бдительность… солидарность…
   И, утомленный своей речью, под гром аплодисментов сел на свое место рядом с председателем и стал рассеянно водить карандашом по бумаге.
   И вдруг, представьте себе, встает один работник из вагоновожатых. Исключительно чистенько одетый — в сером костюмчике, в петлице незабудка, носки, туфли…
   Вот он встает и так говорит:
   — Тут мы сейчас слышали убедительную речь тов. Ч. Хотелось бы его спросить: ну и что он этим хотел сказать? Двадцать лет мы слышим его тенор: ах, рабочие, ах, труд, ах, пятое-десятое… А позвольте вас спросить: что представляет из себя этот И на нашем участке работы? Что он техник, инженер, или он оперный артист, присланный к нам сюда для интереса? Или что-нибудь он умеет делать? В том то и дело, что он ничего не умеет делать. Он только произносит голые речи. А мы, представьте себе, за эти двадцать лег значительно выросли. Многие из пас имеют образование в размере семилетки. А некоторые у нас окончили десять классов. И они бы сами могли кое-чему поучить уважаемого товарища Ч., поскольку вожатые сейчас не прежней формации. Это в прежнее время вожатый умел только вращать ручку мотора, а в настоящий момент вожатый — это своего рода специалист, который может и схему мотора начертить, и политическую речь произнести, и дать урок по тригонометрии нашему оратору Ч.
   Тут исключительный шум поднялся. Крики. Возгласы.
   Председатель слегка оробел. Не знает, как ему на это реагировать.
   А возгласы продолжаются: "Правильно!", "Исключительно верно!", "Долой его!"
   Тогда один встает и говорит:
   — Нет, выгонять нашего пресловутого оратора не надо, поскольку он двадцать лет подвизался на своем поприще. Но лучше он пущай в месткоме сидит и там усиленно марки наклеивает, чем он будет на наших производственных собраниях нравственные речи произносить.
   И тут снова все закричали. "Правильно!"
   А один, склонный к перегибу, встал и сказал:
   — Наверно, этот Ч. придумал себе лозунг: чем возить, так лучше погонять. Вот он поэтому и очутился во главе нас.
   Тогда председатель прервал оратора. Он сказал:
   — Не надо оскорблять личности.
   Тут все моментально взглянули на этого Ч. Все рассчитывали увидеть на ею лице бурю негодования, расстройство и смятение чувств. Но ничего подобного не увидели.
   Ч. встал, улыбнулся и, почесавши затылок, сказал:
   — Собственно говоря, что вы на меня-то взъелись? Я-то тут при чем? Это вы меня выдвигали, а я этому не переставал удивляться… Я с самого начала говорил, что я ни уха ни рыла не понимаю в вашем деле. Больше того, я начал вами заправлять, будучи совершенно ма-гограмотньш господином. Да и сейчас, откровенно вам скажу, я по шести ошибок в двух строчках делаю. Тут все засмеялись. И сам Ч. тоже засмеялся.
   Он сказал:
   — Прямо я сам на себя удивляюсь. Двадцать лет как в сказке жил.
   Тогда встает один кондуктор и говорит:
   — Это как у Пушкина… А теперь он остался у разбитого корыта.
   Председатель говорит:
   — Это он потому остался у разбитого корыта, что он двадцать лет поучал, а сам ничему не научился.
   Тут вскоре собрание было закрыто.
   И через несколько дней началась другая жизнь — на основе знания дела.
   1938

ПОСЛЕДНЯЯ НЕПРИЯТНОСТЬ

   На этот раз позвольте рассказать драматический эпизод из жизни умерших людей.
   А так как это факт, то мы и не позволим себе в своем изложении допускать слишком много смеха и шуток, для того чтобы не обидеть оставшихся в живых.
   Но поскольку эта история до некоторой степени комична и смех, как говорится, сам по себе может прорваться, то мы заранее попросим у читателя извинения за невольную, быть может, нетактичность по отношению к живым и мертвым.
   Конечно, сам факт в своем первоначальном смысле ничего комического не имел. Наоборот, умер один человек, один небольшой работник, индивидуально незаметный в блеске наших дней.
   И, как это часто бывает, после смерти начались пышные разговоры: дескать, сгорел на своем посту, ах, кого мы потеряли, вот это был человек, какая жалость, друзья, что мы его лишились.
   Ну, ясно, конечно, безусловно, при жизни ему ничего такого оригинального никто не говорил, и он, так сказать, отправился в дальний путь, сам того не подозревая, что он собой представляет в фантазии окружающих людей.
   Конечно, если бы он не умер, то еще неизвестно, как бы обернулась эта фантазия. Скорей всего, те же окружающие, как говорится, загнули бы ему салазки.
   Но поскольку он безропотно умер, то вот оно так и получилось божественно.
   С одной стороны, друзья, прелестно умирать, а с другой стороны — мерси, лучше не надо. Уж как-нибудь обойдемся без вашей чувствительной благодарности.
   Короче говоря, в том учреждении, где он работал, состоялась после занятий беседа, и на этой беседе вспоминали разные трогательные эпизоды из жизни умершего.
   Потом сам директор взял слово. И в силу ораторского искусства он загнул свою речь до того чувствительно, что сам слегка прослезился. И, прослезившись, похвалил умершего сверх всякой меры.
   Тут окончательно разыгрались страсти. И каждый наперерыв стремился доказать, что он потерял верного друга, сына, брата, отца и учителя.
   Из рядов вдруг один пронзительно крикнул, что надо бы захоронение попышней устроить, чтобы другие служащие тоже стремились бы к этому. И, видя это, они, может быть, еще более поднажмут и докажут всем, что они этого заслуживают.
   Все сказали: это правильно. И директор сказал: пусть союз на стенку лезет — захоронение будет отнесено на казенный счет.
   Тогда встал еще один и сказал, что таких замечательных людей надо, вообще говоря, хоронить с музыкой, а не везти молча по пустынным улицам.
   Тут, утирая слезы, встает со своего места родственник этого умершего, его родной племянник, некто Колесников. Он так говорит:
   — Боже мой, сколько лет я жил с моим дядей в одной квартире! Не скажу, чтобы мы часто с ним ругались, но все-таки мы жили неровно, поскольку я и не думал, какой у меня дядя. А теперь, когда вы мне об этом говорите, каждое ваше слово, как расплавленный металл, капает на мое сердце. Ах, зачем я не устроил уютную жизнь моему дяде! Теперь это меня будет мучить всю мою жизнь. Нет, я не поленюсь смотаться в одно местечко, где, как мне известно, имеется лучший духовой оркестр из шести труб и одного барабана. И мы пригласим этот оркестр, чтобы он сыграл моему дяде что-нибудь особенное.
   Все сказали:
   — Правильно, пригласи этот оркестр — этим ты частично загладишь свое хамское поведение по отношению к своему дяде.
   Короче говоря, через два дня состоялось захоронение. Было много венков и масса народу. Музыканты действительно играли недурно и привлекали внимание прохожих, которые то и дело спрашивали: "Кого хоронят?"
   Сам племянник этого дяди подошел на ходу к директору и так ему тихо сказал:
   — Я пригласил этот оркестр, но они поставили условие — заплатить им сразу после захоронения, поскольку они вскоре уезжают на гастроли в Старую Руссу. Как нам поступить, чтобы заплатить им без особой мотни?
   Директор говорит:
   — А разве за оркестр не ты будешь платить?
   Племянник удивился и даже испугался. Он говорит:
   — Вы же сами сказали, что похороны на казенный счет. А я только бегал приглашать оркестр.
   Директор говорит:
   — Так-то так, но как раз оркестр у нас по смете не предусмотрен. Собственно говоря, умерло маленькое, незначительное лицо, и вдруг мы с бухты-барахты пригласили ему оркестр! Нет, я не могу на это пойти, мне союз за это холку намнет.
   Которые шли с директором, те тоже сказали:
   — В конце концов, учреждение не может платить за каждого скончавшегося. Еще скажи спасибо, что заплатили за грузовик и за всякую похоронную муру. А за оркестр сам плати, раз это твой дядя.
   Племянник говорит:
   — Что вы — опухли, откуда я двести рублей возьму?
   Директор говорит:
   — Тогда сложись вместе со своими родственниками и как-нибудь вывернись из беды.
   Племянник, сам не свои, подбежал на ходу к вдове и доложил ей, что происходит.
   Вдова еще больше зарыдала и отказалась что-либо платить.
   Колесников пробился сквозь толпу к оркестру и сказал ему, чтобы они перестали дудеть в свои трубы, поскольку дело запуталось и теперь неизвестно, кто будет платить.
   В рядах оркестрантов, которые шли строем, произошло некоторое замешательство. Главный из них сказал:
   — Музыку мы не прекратим, доиграем до конца и через суд потребуем деньги с того, кто сделал заказ.
   И, снова взмахнув медными тарелками, прекратил дискуссию.
   Тогда Колесников опять пробился к директору, но тот, предвидя неприятности, сел в машину и молча отбыл.
   Беготня и суетня вызвали удивление в рядах процессии. Отъезд директора и громкое стенание вдовы еще того более поразили всех присутствующих. Начались разговоры, расспросы и шептанья, тем более что кто-то пустил слух, будто директора срочно вызвали по вопросу о снижении зарплаты.
   В общем, к кладбищу подошли в полном беспорядке. Само захоронение состоялось в крайне быстром темпе. И без речей. И все разошлись не особенно довольные. И некоторые бранили умершего, вспоминая из его мелкий жизни то одно, то другое.
   На другой день племянник умершею дяди до того нажал на директора, что тот обещал согласовать вопрос с союзом. Но при этом сказал, что дело вряд ли проидет, так как задача союза — заботиться о живых, а не валандаться с мертвыми.
   Так или иначе, Колесников пока что продал свое драповое пальто, чтобы отвязаться от оркестрантов, которые действительно ни перед чем не остановились бы, чтобы получить спои пречистые.