Зощенко Михаил. Избранное

   Просчет состоял в том, что писатель сосредоточил свое внимание на мрачном, меланхолии, навязчивой идее страха и тем самым начал движение вспять от мажора и оптимизма первых частей трилогии. Место светлой лирики заняло угрюмое и порою просто скучное повествование, лишь изредка озаряемое подобием слабой улыбки. В повести "Перед восходом солнца" Зощенко допустил и другой просчет, начисто освободив свое повествование от юмора, всерьез обратившись за помощью к медицине и физиологии в осмыслении социальных проблем.
   В военные и послевоенные годы М. Зощенко не создал произведений, существенно углубивших его собственные достижения предшествующей поры. Юмор его значительно поблек и ослабел. Еще же многое из написанного в грозовые годы войны с благодарностью воспринималось читателем и имело положительный отклик в критических статьях и рецензиях. Ю. Герман рассказывал о трудном походе наших боевых кораблей в Северном Ледовитом океане в годы Великой Отечественной войны. Кругом вражеские мины, навис густой рыжий туман. Настроение у моряков далеко не мажорное. Но вот один из офицеров стал читать только что опубликованную во фронтовой газете зощенковскую "Рогульку" (1943).
   "За столом начали смеяться. Сначала улыбались, потом ктото фыркнул, потом хохот сделался всеобщим, повальным. Люди, дотоле ежеминутно поворачивавшиеся к иллюминаторам, буквально плакали от смеха: грозная мина вдруг превратилась в смешную и глупую рогульку. Смех победил усталость… смех оказался сильнее той психической атаки, которая тянулась уже четвертые сутки" [9].
   Рассказ этот был помещен на щите, где вывешивались номера походного боевого листка, потом обошел все корабли Северного флота.
   В созданных М. Зощенко в 1941-1945 годах фельетонах, рассказах, драматических сценках, сценариях, с одной стороны, продолжена тематика довоенного сатирико-юмористического творчества (рассказы и фельетоны об отрицательных явлениях жизни в тылу), с другой (и таких произведений большинство) — развита тема борющегося и побеждающего народа.
   Особое место в творчестве Зощенко принадлежит книге партизанских рассказов. В партизанской цикле писатель снова обратился к крестьянской, деревенской теме — почти через четверть века после того, как написал первые рассказы о мужиках. Эта встреча с прежней темой в новую историческую эпоху доставила и творческое волнение, и трудности. Не все из них автор сумел преодолеть (повествование порой приобретает несколько условнолитературный характер, из уст героев раздается книжно-правильная речь), но главное задание все же осуществил. Перед нами действительно не сборник новелл, а именно книга с целостным сюжетом.
   В 50-е годы М. Зощенко создал ряд рассказов и фельетонов, цикл "Литературных анекдотов", много времени и энергии посвятил переводам. Особенно выделяется высоким мастерством перевод книги финского писателя М. Лассила "За спичками".
   Умер М. М. Зощенко 22 июля 1958 года.
   Когда думаешь о главном в творчестве Зощенко, на память приходят слова его соратника по литературе. Выступая на обсуждении "Голубой книги", В. Саянов отнес Зощенко к самым демократическим писателям-языкотворцам:
   "Рассказы Зощенки демократичны не только по языку, но и по действующим лицам. Не случайно, что сюжет рассказов Зощенки не удалось и не удастся взять другим писателям-юмористам. Им не хватает больших внутренних идейных позиций Зощенки. Зощенко так же демократичен в прозе, как был демократичен в поэзии Маяковский" [10].
   Принципиальное значение для характеристики вклада М. Зощенко в советскую сатирико-юмористическую литературу имеют горьковские оценки. М. Горький внимательно следил за развитием таланта художника, подсказывал темы некоторых произведений, неизменно поддерживал его поиски в новых жанрах и направлениях. Так, например, М. Горький увидел "скрытую значительность" [11] повести "Сирень цветет", энергично поддержал новаторскую книгу "Писем к писателю", кратко проанализировал "Голубую книгу", специально отметив:
   "В этой работе своеобразный талант ваш обнаружен еще более уверенно и светло, чем в прежних.
   Оригинальность книги, вероятно, не сразу будет оценена так высоко, как она заслуживает, но это не должно смущать вас" (с. 166).
   Особенно высоко ценил М. Горький комичевское искусство писателя: "Данные сатирика у вас — налицо, чувство иронии очень острое, и лирика сопровождает его крайне оригинально. Такого соотношения иронии и лирики я не знаю в литературе ни у кого" (с. 159).
   Произведения Зощенко имели большое значение не только для развития сатирико-юмористической литературы в 20-30-е годы. Его творчество стало значительным общественным явлением, моральный авторитет сатиры и ее роль в социальнонравственном воспитании благодаря Зощенко необычайно возросли.
   Михаил Зощенко сумел передать своеобразие" натуры человека переходного времени, необычайно ярко, то в грустно-ироническом, то в лирико-юмористическом освещения, показал, как совершается историческая ломка его характера. Прокладывая свою тропу, он показывал пример многим молодым писателям, пробующим свои силы в сложном и трудном искусстве обличения смехом.
   Л. Ершов
   Примечания
   1. Зощенко Мих. Избранные повести. Л., ГИХЛ, 1936, с. 74.
   2. Образцов С. Актер с куклой. М. — Л., "Искусство", 1938.
   3. Зощенко М. О себе, о критиках и о своей работе. — В кн.: Михаил Зощенко. Статьи и материалы. Л., Асайепиа, 1928, с. 8.
   4. Федин К. Писатель. Искусство. Время. М. Сов. писатель, 1973, с. 240.
   5. Зощенко Мих. Собр. соч., т. 6. Л. — М., ГИХЛ, 1931, с. 60.
   6. Зощенко Мих. 1935-1937. Рассказы. Повести. Фельетоны. Театр. Критика. Л., ГИХЛ, 1940. с. 339.
   7. Резец, 1936, N 6, с. 19.
   8. Лит. Ленинград, 1935, 26 октября.
   9. Герман Ю. О рассказах Михаила Зощенко. — Ленинградская правда, 1946, 6 июля.
   10. Писатели о "Голубой книге". — Лит. Ленинград, 1936, 14 марта.
   11. М. Горький и советские писатели. Неизданная переписка. Лит. наследство, 1963, т. 70, с. 160. (В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте.)

РАССКАЗЫ И ФЕЛЬЕТОНЫ
 
РАССКАЗЫ НАЗАРА ИЛЬИЧА ГОСПОДИНА СИНЕБРЮХОВА
 
ПРЕДИСЛОВИЕ

   Предисловие и рассказы записаны в апреле 1921 года со слов Н.И. Синебрюхова писателем М.З.
   Я такой человек, что все могу… Хочешь — могу землишку обработать по слову последней техники, хочешь — каким ни на есть рукомеслом займусь, все у меня в руках кипит и вертится.
   А что до отвлеченных предметов, — там, может быть, рассказ рассказать или какое-нибудь тоненькое дельце выяснить, — пожалуйста: это для меня очень даже просто и великолепно.
   Я даже, запомнил, людей лечил.
   Мельник такой жил-был. Болезнь у него, можете себе представить, — жаба болезнь. Мельника того я лечил. А как лечил? Я, может быть, на него только и глянул. Глянул и говорю: да, говорю, болезнь у тебя жаба, но ты не горюй и не пугайся, — болезнь эта внеопасная, и даже прямо тебе скажу — детская болезнь.
   И что же? Стал мой мельник с тех пор круглеть и розоветь, да только в дальнейшей жизни вышел ему перетык и прискорбный случай…
   А на меня многие очень удивлялись. Инструктор Рыло, это еще в городской милиции, тоже очень даже удивлялся. Бывало, придет ко мне, ну, как к своему задушевному приятелю:
   — Ну, что, — скажет, — Назар Ильич товарищ Синебрюхов, не богат ли будешь печеным хлебцем?
   Хлебца, например, я ему дам, а он сядет, запомнил, к столу, пожует-покушает, ручками этак вот раскинет:
   — Да, — скажет, — погляжу я на тебя, господин Синебрюхов, и слов у меня нет. Дрожь прямо берет, какой ты есть человек. Ты, говорит, наверное, даже державой управлять можешь.
   Хе-хе, хороший был человек инструктор Рыло, мягкий.
   А то начнет, знаете ли, просить: расскажи ему чтонибудь такое из жизни. Ну, я и рассказываю.
   Только, безусловно, насчет державы я никогда и не задавался: образование у меня, прямо скажу, не какое, а домашнее. Ну, а в мужицкой жизни я вполне драгоценный человек. В мужицкой жизни я очень полезный и развитой.
   Крестьянские эти дела-делишки я ух как понимаю. Мне только и нужно раз взглянуть, как и что.
   Да только ход развития моей жизни не такой.
   Вот теперь, где бы мне пожить в полное свое удовольствие, я крохобором хожу по разным гиблым местам, будто преподобная Мария Египетская.
   Да только я не очень горюю. Я вот теперь дома побывал и нет — не увлекаюсь больше мужицкой жизнью.
   Что ж там? Бедность, блекота и слабое развитие техники.
   Скажем вот про сапоги.
   Были у меня сапоги, не отпираюсь, и штаны, очень даже великолепные были штаны. И можете себе представить, сгинули они — аминь — во веки веков в собственном своем домишке.
   А сапоги эти я двенадцать лет носил, прямо скажу, в руках. Чуть какая мокрень или непогода — разуюсь и хлюпаю по грязи… Берегу.
   И вот сгинули…
   А мне теперь что? Мне теперь в смысле сапог — труба.
   В германскую кампанию выдали мне сапоги штиблетами — блекота. Смотреть на них грустно. А теперь, скажем, жди. Ну, спасибо, война, может, произойдет — выдадут. Да только нет, годы мои вышли, и дело мое на этот счет гиблое.
   А все, безусловно, бедность и слабое развитие техники.
   Ну, а рассказы мои, безусловно, из жизни, и все воистинная есть правда.

ВЕЛИКОСВЕТСКАЯ ИСТОРИЯ

   Фамилия у меня малоинтересная — это верно: Синебрюхов, Назар Ильич.
   Ну, да обо мне речь никакая, — очень я даже посторонний человек в жизни. Но только случилось со мной великосветское приключение, и пошла оттого моя жизнь в разные стороны, все равно как вода, скажем, в руке через пальцы, да и нет ее.
   Принял я и тюрьму, и ужас смертный, и всякую гнусь… И все через эту великосветскую историю.
   А был у меня задушевный приятель. Ужасно образованный человек, прямо скажу — одаренный качествами. Ездил он по разным иностранным державам в чине камендинера, понимал он даже, может, по-французскому и виски иностранные пил, а был такой же, как и не я, все равно — рядовой гвардеец пехотного полка.
   На германском фронте в землянках, бывало, удивительные даже рассказывал происшествия и исторические всякие там вещички.
   Принял я от него немало. Спасибо! Многое через пего узнал и дошел до такой точки, что случилась со мной гнусь всякая, а сердцем я и посейчас бодрюсь.
   Знаю: Пипин Короткий… Встречу, скажем, человека и спрошу: а кто есть такой Пипин Короткий?
   И тут-то и вижу всю человеческую образованность, все равно как на ладони.
   Да только не в этом штука.
   Было тому… сколько?.. четыре года взад. Призывает меня ротный командир, в чине — гвардейский поручик и князь ваше сиятельство. Ничего себе. Хороший человек.
   Призывает. Так, мол, и так, говорит, очень я тебя, Назар, уважаю, и вполне ты прелестный человек… Сослужи, говорит, мне еще одну службишку.
   Произошла, говорит, Февральская революция. Отец староватенький, и очень я даже беспокоюсь по поводу недвижимого имущества. Поезжай, говорит, к старому князю в родное имение, передай вот это самое письмишко в самые, то есть, его ручки и жди, что скажет. А супруге, говорит, моей, прекрасной полячке Виктории Казимировне, низенько поклонись в ножки и ободри каким ни на есть словом. Исполни, говорит, это для ради бога, а я, говорит, осчастливлю тебя суммой и пущу в несрочный отпуск.
   — Ладно, — отвечаю, — князь ваше сиятельство, спасибо за ваше обещание, что возможно — совершу.
   А у самого сердце огнем играет: эх, думаю, как бы это исполнить. Охота, думаю, получить отпуск и богатство.
   А был князь ваше сиятельство со мной все равно как на одной точке. Уважал меня по поводу незначительной даже истории. Конешно, я поступил геройски. Это верно.
   Стою раз преспокойно на часах у княжей земляночки на германском фронте, а князь ваше сиятельство пирует с приятелями. Тут же между ними, запомнил, сестричка милосердия.
   Ну, конешно: игра страстей и разнузданная вакханалия… А князь ваше сиятельство из себя пьяненький, песни играет.
   Стою. Только слышу вдруг шум в передних окопчиках. Шибко так шумят, а немец, безусловно, тихий, и будто вдруг атмосферой на меня пахнуло.
   Ах, ты, думаю, так твою так — газы!
   А поветрие легонькое этакое в нашу, в русскую сторону.
   Беру преспокойно зелинскую маску (с резиной), взбегаю в земляночку…
   — Так, мол, и так, — кричу, — князь ваше сиятельство, дыши через маску — газы.
   Очень тут произошел ужас в земляночке.
   Сестричка милосердия — бяк, с катушек долой, — мертвая падаль.
   А я сволок князеньку вашего сиятельства на волю, кострик разложил по уставу.
   Зажег… Лежим, не трепыхнемся… Что будет… Дышим.
   А газы… Немец — хитрая каналья, да и мы, безусловно, тонкость понимаем: газы не имеют права осесть на огонь.
   Газы туды и сюды крутятся, выискивают нас-то… Сбоку да с верхов так и лезут, так и лезут клубом, вынюхивают…
   А мы знай полеживаем да дышим в маску…
   Только прошел газ, видим — живые.
   Князь ваше сиятельство лишь малехонько поблевал, вскочил на ножки, ручку мне жмет, восторгается.
   — Теперь, — говорит, — ты, Назар, мне все равно как первый человек в свете. Иди ко мне вестовым, осчастливь. Буду о тебе пекчись.
   Хорошо-с. Прожили мы с ним цельный год прямотаки замечательно.
   И вот тут-то и случилось: засылает меня ваше сиятельство в родные места.
   Собрал я свое барахлишко. Исполню, думаю, показанное, а там — к себе. Все-таки дома, безусловно, супруга не старая и мальчичек. Интересуюсь, думаю, их увидеть.
   И вот, конечно, выезжаю.
   Хорошо-с. В город Смоленск прибыл, а оттуда славным образом на пароходе на пассажирском в родные места старого князя.
   Иду — любуюсь. Прелестный княжеский уголок и чудное, запомнил, заглавие-вилла "Забава".
   Вспрашиваю: здесь ли, говорю, проживает старый князь ваше сиятельство? Я, говорю, очень по самонужнейшему делу с собственноручным письмом из действующей армии. Это бабенку-то я вспрашиваю.
   А бабенка:
   — Вон, — говорит, — старый князь ходит грустный из себя по дорожкам.
   Безусловно: ходит по садовым дорожкам ваше сиятельство.
   Вид, смотрю, замечательный — сановник, светлейший князь и барон. Бородища баками пребелая-белая. Сам хоть и староватенький, а видно, что крепкий.
   Подхожу. Рапортую по-военному. Так, мол, и так, совершилась, дескать. Февральская революция, вы, мол, староватенький, и молодой князь ваше сиятельство в совершенном расстройстве чувств по поводу недвижимого имущества. Сам же, говорю, жив и невредимый и интересуется, каково проживает молодая супруга, прекрасная полячка Виктория Казимировна.
   Тут и передаю секретное письмишко.
   Прочел это он письмишко.
   — Пойдем, — говорит, — милый Назар, в комнаты. Я, говорит, очень сейчас волнуюсь… А пока — на, возьми, от чистого сердца рубль.
   Тут вышла и представилась мне молодая супруга Виктория Казимировна с дитей.
   Мальчик у ней — сосун млекопитающийся.
   Поклонился я низенько, вспрашиваю, каково живет ребеночек, а она будто нахмурилась.
   — Очень, — говорит, — он нездоровый: ножками крутит, брюшком пухнет краше в гроб кладут.
   — Ах, ты, — говорю, — и у вас, ваше сиятельство, горе такое же обыкновенное человеческое.
   Поклонился я в другой раз и прошусь вон из комнаты, потому понимаю, конечно, свое звание и пост.
   Собрались к вечеру княжие люди на паужин. И я с ними.
   Харчим, разговор поддерживаем. А я вдруг и вспрашиваю:
   — А что, — говорю, — хорош ли будет старый князь ваше сиятельство?
   — Ничего себе, — говорят, — хороший, только не иначе как убьют его скоро.
   — Ай, — говорю, — что сделал?
   — Нет, — говорят, — ничего не сделал, вполне прелестный князь, но мужички по поводу Февральской революции беспокоятся и хитрят, поскольку проявляют свое недовольство. Поскольку они в этом не видят перемены своей участи.
   Тут стали меня, безусловно, про революцию вспрашивать. Что к чему.
   — Я, — говорю, — человек не освещенный. Но произошла, говорю, Февральская революция. Это верно. И низвержение царя с царицей. Что же в дальнейшем — опять, повторяю, не освещен. Однако произойдет отсюда людям немалая, думаю, выгода.
   Только встает вдруг один, запомнил, из кучеров. Злой мужик. Так и язвит меня.
   — Ладно, — говорит, — Февральская революция. Пусть. А какая такая революция? Наш уезд, если хочешь, весь не освещен. Что к чему и кого бить, не показано. Это, говорит, допустимо? И какая такая выгода? Ты мне скажи, какая такая выгода? Капитал?
   — Может, — говорю, — и капитал, да только нет, зачем капитал? Не иначе как землишкой разживетесь.
   — А на кой мне, — ярится, — твоя землишка, если я буду из кучеров? А?
   — Не знаю, — говорю, — не освещен. И мое дело — сторона.
   А он говорит:
   — Недаром, — говорит, — мужички беспокоятся — что к чему… Старосту Ивана Костыля побили ни за про что, ну и князь, поскольку он помещик, безусловно его кончат.
   Так вот поговорили мы славным образом до вечера, а вечером ваше сиятельство меня кличут.
   Усадили меня, запомнил, в кресло, а сами произносят мне такие слова:
   — Я, — говорит, — тебе, Назар, по-прямому: тени я не люблю наводить, так и так, мужички не сегодня-завтра пойдут жечь имение, так нужно хоть малехонько спасти. Ты, мол, очень верный человек, мне же, говорит, не на кого положиться… Спаси, говорит, для ради бога положение.
   Берет тут меня за ручки и водит по комнатам.
   — Смотри, — говорит, — тут саксонское серебро черненое, и драгоценный горный хрусталь, и всякие, говорит, золотые излишества. Вот, говорит, какое богатое добрище, а все пойдет, безусловно, прахом и к чертовой бабушке.
   А сам шкаф откроет — загорается.
   — Да уж, — говорю, — ваше сиятельство, положение ваше небезопасное.
   А он:
   — Знаю, — говорит, — что небезопасное. И поэтому сослужи, говорит, милый Назар, предпоследнюю службу: бери, говорит, лопату и изрой ты мне землю в гусином сарае. Ночью, говорит, мы схороним что можно и утопчем ножками.
   — Что ж, — отвечаю, — ваше сиятельство, я хоть человек и не освещенный, это верно, а мужицкой жизнью жить не согласен. И хоть в иностранных державах я не бывал, но знаю культуру через моего задушевного приятеля, гвардейского рядового пехотного полка. Утин его фамилия. Я, говорю, безусловно, согласен на это дело, потому, говорю, если саксонское черненое серебро, то по иностранной культуре совершенно невозможно его портить. И через это я соглашаюсь на ваше культурное предложение — схоронить эти ценности.
   А сам тут хитро перевожу дело на исторические вещички.
   Испытываю, что за есть такой Пипин Короткий.
   Тут и высказал ваше сиятельство всю свою высокую образованность.
   Хорошо-с…
   К ночи, скажем, уснула наипоследняя собака… Беру лопату — ив гусиный сарай.
   Место ощупал. Рою.
   И только берет меня будто жуть какая. Всякая то есть дрянь и невидаль в воспоминание лезет.
   Копну, откину землишку — потею, и рука дрожит. А умершие покойники так и представляются, так и представляются…
   Рыли, помню, на австрийском фронте окопчики и мертвое австрийское тело нашли…
   И зрим: когти у покойника предлинные-длинные, больше пальца. Ох, думаем, значит, растут они в земле после смерти. И такая на нас, как сказать, жуть напала — смотреть больно. А один гвардеец дерг да дерг за ножку австрийское мертвое тело… Хороший, говорит, заграничный сапог, не иначе как австрийский… Любуется и примеряет в мыслях и опять дерг да дерг, а ножка в руке и осталась.
   Да-с. Вот такая-то гнусь мертвая лезет в голову, по копаю самосильно, принуждаюсь. Только вдруг как зашуршит чтой-то в углу. Тут я и присел.
   Смотрю: ваше сиятельство с фонарчиком лезет — беспокоится.
   — Ай, — говорит, — ты умер, Назар, что долго? Берем, говорит, сундучки поскореича — и делу конец.
   Принесли, мы, запомнил, десять претяжеленных-тяжелых сундучков, землей закрыли и умяли ножками.
   К утру выносит мне ваше сиятельство двадцать пять пелковеньких, любуется мной и за ручку жмет.
   — Вот, — говорит, — тут письмишко к молодому вашему сиятельству. Рассказан тут план местонахождения вклада. Поклонись, говорит, ему — сыну и передай родительское благословение.
   Оба тут мы полюбовались друг другом и разошлись.
   Домой я поехал… Да тут опять речь никакая.
   Только прожил дома почти что два месяца и возвращаюсь в полк. Узнаю: произошли, говорят, новые революционные события, отменили воинскую честь и всех офицеров отказали вон. Вспрашиваю: где ж такое ваше сиятельство?
   — Уехал, — говорят, — а куда — неизвестно. Кажется, что к старому папаше — в его имение.
   — Хорошо-с…
   Штаб полка.
   Являюсь по уставу внутренней службы. Так и так, — рапортую, — из несрочного отпуска.
   А командир, по выбору, прапорщик Лапушкин — бяк меня по уху.
   — Ах, ты, — говорит, — княжий холуй, снимай, говорит, собачье мясо, воинские погоны!
   "Здорово, — думаю, — бьется прапорщик Лапушкин, сволочь такая…"
   — Ты, — говорю, — по морде не бейся. Погоны снять — сниму, а драться я не согласен.
   Хорошо-с.
   Дали мне, безусловно, вольные документы по чистой.
   — Катись, — говорят, — колбаской.
   А денег у меня, запомнил, ничего не осталось, только рубль дареный, зашитый в ватном жилете.
   "Пойду, — думаю, — в город Минск, разживусь, а там поищу вашего сиятельства. И осчастливит он меня обещанным капиталом".
   Только иду нешибко лесом, слышу — кличет ктой-то.
   Смотрю — посадские. Босые босячки. Крохоборы.
   — Куда, — вспрашивают, — идешь-катишься, военный мужичок?
   Отвечаю смиренномудро:
   — Качусь, — говорю, — в город Минск по личной своей потребности.
   — Тек-с, — говорят, — а что у тебя, скажи, пожалуйста, в вещевом мешечке?
   — Так, — отвечаю, — кое-какое свое барахлишко.
   — Ох, — говорят, — врешь, худой мужик!
   — Нету, воистинная моя правда.
   — Ну, так объясни, если на то пошло, полностью свое барахлишко.
   — Вот, — объясняю, — теплые портянки для зимы, вот запасная блюза гимнастеркой, штаны кой-какие…
   — А есть ли, — вспрашивают, — деньги?
   — Нет, — говорю, — извините худого мужика, денег не припас.
   Только один рыжий такой крохобор, конопатый:
   — Чего, — говорит, — агитировать: становись (это мне то есть), становись, примерно, вон к той березе, тут мы в тебя и штрольпем.
   Только смотрю — нет, не шутит. Очень я забеспокоился смертельно, дух у меня упал, но отвечаю негордо:
   — Зачем, — отвечаю, — относишься с такими словами? Я, говорю, на это совершенно даже не согласен.
   — А мы, — говорят, — твоего согласия не спросим, нам, говорят, на твое несогласие ровно даже начихать. Становись, и все тут.
   — Ну хорошо, — говорю, — а есть ли вам от казни какая корысть?
   — Нет, корысти, — говорят, — нету, но мы, говорят, для ради молодечества казним, дух внутренний поддержать.
   Одолел тут меня ужас смертный, а жизнь прельщает наслаждением. И совершил я уголовное преступление.
   — Убиться я, — говорю, — не согласен, но только послушайте меня, задушевные босячки: имею я, безусловно, при себе тайну и план местонахождения клада вашего сиятельства.
   И привожу им письмо.
   Только читают, безусловно: гусиный сарай… саксонское серебро… план местонахождения.
   Тут я оправился; путь, думаю, не близкий, дам теку.
   Хорошо-с.
   А босячки:
   — Веди, — говорят, — нас, если на то пошло, к плану местонахождения вклада. Это, говорят, тысячное даже дело. Спасибо, что мы тебя не казнили.
   Очень мы долго шли, две губернии, может, шли, где ползком, где леском, но только пришли в княжескую виллу "Забава". А только теку нельзя было дать — на ночь вязали руки и ноги.
   Пришли.
   "Ну, — думаю, — быть беде — уголовное преступление против вашего сиятельства".
   Только узнаем: до смерти убит старый князь ваше сиятельство, а прелестная полячка Виктория Казимировна уволена вон из имения. А молодой князь приезжал сюда на недельку и успел смыться в неизвестном направлении.
   А сейчас в имении заседает, дескать, комиссия.
   Хорошо-с.
   Разжились инструментом и к ночи пошли на княжий двор.
   Показываю босячкам:
   — Вот, — говорю, — двор вашего сиятельства, вот коровий хлев, вот пристроечки всякие, а вот и…
   Только смотрю — нету гусиного сарая.
   Будто должен где-то тут существовать, а нету.
   Фу, ты, думаю, что за новости.
   Идем обратно.
   — Вот, — говорю, — двор вашего сиятельства, вот хлев коровий…
   Нету гусиного сарая. Прямо-таки нету гусиного сарая. Обижаться стали босячки. А я аж весь двор объелозил на брюхе и смотрю, как бы уволиться. Да за мной босячки — пугаются, что, дескать, сбегу.
   Пал я тут на колени:
   — Извините, — говорю, — худого мужика, водит нас незримая сила. Не могу признать местонахождения.
   Стали тут меня бить босячки инструментом по животу и по внутренностям. И поднял я крик очень ужасный.
   Хорошо-с.
   Сбежались крестьяне и комиссия.
   Выяснилось: вклад вашего сиятельства, а где — неизвестно.
   Стал я богом божиться — не знаю, мол, что к чему, приказано, дескать, передать письмишко, а я не причинен.
   Пока крестьяне рассуждали что к чему, и солнце встало.