Дюма Александр. Сорок пять

   Отсвет озарял и ручку кресла, на которую опиралась рука сидевшего, и его костлявое острое колено, и ступню, почти без подъема, под прямым углом соединявшуюся с худой, жилистой, невероятно длинной голенью.
   – Боже, спаси меня! – вскричал Генрих. – Да это тень Шико!
   – Ах, бедняжка Генрике, – произнес голос, – ты, оказывается, все так же глуп?
   – Что это значит?
   – Тени не могут говорить, дурачина, раз у них нет тела и, следовательно, нет языка, – продолжало существо, сидевшее в кресле.
   – Так, значит, ты действительно Шико? – вскричал король, обезумев от радости.
   – На этот счет я пока ничего решать не буду. Потом мы посмотрим, что я такое, посмотрим.
   – Как, значит, ты не умер, бедняга мой Шико?
   – Ну вот! Теперь ты пронзительно кричишь. Да нет же, я, напротив, умер, я сто раз мертв.
   – Шико, единственный мой друг.
   – У тебя передо мной то единственное преимущество, что ты всегда твердишь одно и то же. Ты не изменился, черт побери!
   – А ты, – грустно сказал король, – изменился, Шико?
   – Надеюсь.
   – Шико, друг мой, – сказал король, спустив с кровати обе ноги, – скажи, почему ты меня покинул?
   – Потому что умер.
   – Но ведь только сейчас ты сам сказал, что жив.
   – Я и повторяю то же самое.
   – Как же это понимать?
   – Понимать надо так, Генрих, что для одних я умер, а для других жив.
   – А для меня?
   – Для тебя я мертв.
   – Почему же для меня ты мертв?
   – По понятной причине. Послушай, что я скажу.
   – Слушаю.
   – Ты в своем доме не хозяин.
   – Как так?
   – Ты ничего не можешь сделать для тех, кто тебе служит.
   – Милостивый государь!
   – Не сердись, а то я тоже рассержусь!
   – Да, ты прав, – произнес король, трепеща при мысли, что тень Шико может исчезнуть. – Говори, друг мой, говори.
   – Ну так вот: ты помнишь, мне надо было свести небольшие счеты с господином де Майеном?
   – Отлично помню.
   – Я их и свел: отдубасил как следует этого несравненного полководца. Он принялся разыскивать меня, чтобы повесить, а ты, на которого я рассчитывал, как на защиту от этого героя, ты бросил меня на произвол судьбы. Вместо того чтобы прикончить его, ты с ним помирился. Что же мне оставалось делать? Через посредство моего приятеля Горанфло я объявил о своей кончине и погребении. Так что с той самой поры господин де Майен, который так разыскивал меня, перестал это делать.
   – Какое ужасное мужество нужно было для этого, Шико! Скажи, разве ты не представлял себе, как я буду страдать при известии о твоей смерти?
   – Да, я поступил мужественно, но ничего ужасного во всем этом не было. Самая спокойная жизнь наступила для меня с тех пор, как все считают, что меня нет в живых.
   – Шико! Шико! Друг мой! – вскричал король. – Ты приводишь меня в ужас, я просто теряю голову.
   – Эко дело! Ты только сейчас это заметил?
   – Не знаю, чему и верить.
   – Бог ты мой, надо же все-таки на чем-нибудь остановиться: чему же ты веришь?
   – Ну так знай: я думаю, что ты умер и явился с того света.
   – Значит, я тебе наврал? Ты не очень-то вежлив.
   – Во всяком случае, часть правды ты от меня скрываешь. Но я уверен, что, подобно призракам, о которых повествуют древние, ты сейчас откроешь мне ужасные вещи.
   – Да, вот этого я отрицать не стану. Приготовься же, бедняга король.
   – Да, да, – продолжал Генрих, – признайся, что ты тень, посланная ко мне господом богом.
   – Я готов признать все, что ты пожелаешь.
   – Если нет, то как же ты прошел по всем этим коридорам, где столько охраны? Как очутился ты в моей комнате, подле меня? Значит, в Лувр может проникнуть кто попало? Значит, так охраняют короля?
   И Генрих, весь во власти охватившего его страха перед воображаемой опасностью, снова бросился на кровать, уже готовый зарыться под одеяло.
   – Ну, ну, ну! – сказал Шико тоном, в котором чувствовалась и некоторая жалость, и большая привязанность. – Не горячись: стоит тебе до меня дотронуться, и ты сразу во всем убедишься.
   – Значит, ты не вестник гнева божьего?
   – Черт бы тебя побрал! Разве у меня рога, словно у Сатаны, или огненный меч в руках, как у архангела Михаила?
   – Так как же ты все-таки вошел?
   – Ты опять об этом?
   – Конечно.
   – Пойми же наконец, что я сохранил ключ, тот ключ, который ты мне сам дал и который я повесил себе на шею, чтобы позлить твоих камергеров, – они же имеют право носить ключи только на заду. Так вот, при помощи ключа открывают двери и входят, я и вошел!
   – Через потайную дверь?
   – Ясное дело!
   – Но почему ты явился именно сегодня, а не вчера, например?
   – А, правда, в том-то и весь вопрос. Что ж, сейчас ты узнаешь.
   Генрих опустил одеяло и продолжал наивным и жалобным тоном ребенка:
   – Не говори мне ничего неприятного, Шико, прошу тебя. О, если бы ты знал, как я рад, что слышу твой голос!
   – Я скажу тебе правду, вот и все. Тем хуже, если правда окажется неприятной.
   – Не всерьез же ты, в самом деле, опасаешься господина де Майена, – сказал король.
   – Наоборот, это очень серьезно. Пойми же: получив от слуг господина де Майена пятьдесят палочных ударов, я ответил тем же и всыпал ему сотню ударов ножнами шпаги. Если предположить, что два удара ножнами равняются одному палочному – мы квиты. Если же допустить, что один удар ножнами равняется одному палочному, господин де Майен, возможно, считает, что он должен мне еще пятьдесят ударов – палочных или ножнами. Я же ничего так не опасаюсь, как подобных должников. И как бы я сейчас ни был тебе необходим, я не явился бы сюда, если бы не знал, что господин де Майен находится в Суассоне.
   – Отлично, Шико, раз это так, раз ты возвратился ради меня, я беру тебя под свое покровительство и желаю…
   – Чего именно? Берегись, Генрике, каждый раз, когда ты произносишь слова «я желаю», это значит, что ты готовишься совершить какую-нибудь глупость.
   – Я желаю, чтобы ты воскрес, явился на свет божий.
   – Ну вот! Я так и знал.
   – Я тебя защищу.
   – Ладно уж.
   – Шико, даю тебе мое королевское слово.
   – У меня имеется кое-что получше.
   – Что?
   – Моя нора, я в ней и останусь.
   – Я защищу тебя, слышишь? – с силой вскричал король, выпрямляясь во весь рост на постаменте перед кроватью.
   – Генрике, – сказал Шико, – ты простудишься. Умоляю тебя, ложись в постель.
   – Ты прав. Но что делать, если ты выводишь меня из терпения, – сказал король, снова закутываясь в одеяло. – Как это так, мне, Генриху Валуа, королю Франции, достаточно для защиты моих швейцарцев, шотландцев, французских гвардейцев и дворян, а господину Шико этого мало, он не считает себя в безопасности!
   – Подожди-ка, подожди, как ты сказал? У тебя есть швейцарцы?
   – Да, под командованием Токно.
   – Хорошо. У тебя есть шотландцы?
   – Да. Ими командует Ларлан.
   – Очень хорошо. У тебя есть французские гвардейцы?
   – Под командованием Крильона.
   – Замечательно. А дальше?
   – Дальше? Не знаю, должен ли я тебе об этом говорить…
   – Не говори: кто тебя спрашивает?
   – Дальше – имеется кое-что новенькое, Шико.
   – Новенькое?
   – Да. Представь себе – сорок пять храбрых дворян, – Сорок пять! А ну, повтори!
   – Сорок пять дворян.
   – Где ты их откопал? Не в Париже, во всяком случае?
   – Нет, но они только сегодня прибыли в Париж.
   – Ах да, ах да! – сказал Шико, озаренный внезапной мыслью. – Знаю я этих твоих дворян!
   – Вот как!
   – Сорок пять нищих оборванцев, которым не хватает только сумы.
   – Отрицать не стану.
   – При виде их можно со смеху помереть!
   – Шико, среди них есть настоящие молодцы.
   – Словом, гасконцы, как генерал-полковник твоей инфантерии.
   – И как ты, Шико.
   – Ну, я-то, Генрике, дело другое. С тех пор как я покинул Гасконь, я перестал быть гасконцем.
   – А они?..
   – Они наоборот: в Гаскони они гасконцами не были, зато здесь они гасконцы вдвойне.
   – Не важно, у меня теперь сорок пять добрых шпаг.
   – Под командованием сорок шестой доброй шпаги, именуемой д'Эперноном?
   – Не совсем так.
   – Кто же их командир?
   – Луаньяк.
   – Подумаешь!
   – Ты что ж, и на Луаньяка наведешь критику?
   – Отнюдь не намереваюсь, он мой родич в двадцать пятой степени.
   – Вы, гасконцы, все между собой родичи.
   – В противоположность вам, не считающим друг друга родней.
   – Ответишь ты мне наконец?
   – На что?
   – На вопрос о моих сорока пяти?
   – Ты рассчитываешь на них, чтобы защищаться?
   – Да, черт побери! – с раздражением вскричал Генрих.
   Шико, или же его тень (мы на этот счет осведомлены не больше короля и потому вынуждены оставить читателя в сомнении), Шико соскользнул поглубже в кресло, упираясь пятками в край того же кресла, так что колени его образовали вершину угла, расположенную выше его головы.
   – Ну а вот у меня лично гораздо больше войска.
   – Войска? У тебя есть войско?
   – А почему бы нет?
   – Что ж это за войско?
   – Сейчас увидишь. Во-первых, у меня есть вся та армия, которую господа де Гизы формируют в Лотарингии.
   – Ты рехнулся?
   – Нисколечко. Настоящая армия в количестве не менее шести тысяч человек.
   – Но каким же образом ты, который так боишься господина де Майена, можешь рассчитывать, что тебя станут защищать солдаты господина де Гиза?
   – Я ведь умер.
   – Опять та же шутка!
   – Господин де Майен имел зуб против Шико. Поэтому, воспользовавшись своей смертью, я переменил оболочку, имя и общественное положение.
   – Значит, ты больше не Шико? – спросил король.
   – Нет.
   – Кто же ты?
   – Я – Робер Брике, бывший торговец и лигист.
   – Ты лигист, Шико?
   – И самый ярый. Таким образом, разумеется, при условии, что я не буду слишком близко сталкиваться с господином де Майеном, – меня лично, Робера Брике, члена святого Союза, защищает, во-первых, лотарингская армия – шесть тысяч человек; запоминай хорошенько цифры.
   – Не беспокойся.
   – Затем около ста тысяч парижан.
   – Ну и вояки!
   – Достаточно хорошие, чтобы наделать тебе неприятностей, мой король. Итак, сто тысяч плюс шесть тысяч, итого – сто шесть тысяч! Затем парламент, папа, испанцы, господин кардинал де Бурбон, фламандцы, Генрих Наваррский, герцог Анжуйский.
   – Ну что, твой список еще не пришел к концу? – с досадой спросил король.
   – Да нет же! Остается еще три категории людей.
   – Говори.
   – Сильно против тебя настроенных.
   – Говори же.
   – Прежде всего католики.
   – Ах да. Я ведь истребил только три четверти гугенотов.
   – Затем гугеноты, потому что ты на три четверти истребил их.
   – Ну, разумеется. А третьи?
   – Что ты скажешь о политиках, Генрике?
   – Да, да, о тех, кто не желает ни меня, ни моего брата, ни господина де Гиза.
   – Но кто не имеет ничего против твоего наваррского зятя!
   – С тем чтобы он отрекся от своей веры.
   – Вот уж пустяки! Очень это его смутит!
   – Но помилуй! Люди, о которых ты мне говоришь…
   – Ну?
   – Это вся Франция?
   – Вот именно. Я лигист, и это мои силы. Ну же, ну – сложи и сравни.
   – Мы шутим, не так ли, Шико? – промолвил Генрих, чувствуя, как его все же пробирает дрожь.
   – По-моему, сейчас не до шуток, ведь ты, бедный мой Генрике, один против всех.
   Лицо Генриха приобрело выражение подлинно царственного достоинства.
   – Да, я один, – сказал он, – но и повелитель один я. Ты показал мне целую армию, отлично. А теперь покажи-ка мне вождя! О, ты, конечно, назовешь господина де Гиза! Но разве ты не видишь, что я держу его в Нанси. Господина де Майена? Ты сам сказал, что он в Суассоне. Герцог Анжуйский? Ты знаешь, что он в Брюсселе. Король Наваррский? Он в По. Что касается меня, то я, разумеется, один, но у себя я свободен и могу видеть, откуда идет враг, как охотник, стоящий среди поля, видит, как из окружающих его лесов выбегает или вылетает дичь.
   Шико почесал нос. Король решил, что он побежден.
   – Что ты мне на это ответишь? – спросил Генрих.
   – Что ты, Генрике, как всегда, красноречив. У тебя остается твой язык; действительно, это не так мало, как я думал, с чем тебя и поздравляю. Но в твоей речи есть одно уязвимое место.
   – Какое?
   – О, бог мой, пустяки, почти ничего, одна риторическая фигура. Уязвимое твое сравнение.
   – В чем же?
   – А в том, что ты воображаешь себя охотником, подстерегающим из засады дичь, я же полагаю, ты, напротив, дичь, которую охотник преследует до самой ее норы.
   – Шико!
   – Ну, хорошо, ты, сидящий в засаде, кого ты увидел?!
   – Да никого, черт побери!
   – А между тем кто-то появился.
   – Кто?
   – Одна женщина.
   – Моя сестрица Марго?
   – Нет, герцогиня Монпансье.
   – Она! В Париже?
   – Ну, конечно, бог ты мой.
   – Даже если это и так, с каких пор я стал бояться женщин?
   – Правда, опасаться надо только мужчин. Но погоди. Она явилась в качестве гонца, понимаешь? Возвестить о прибытии брата.
   – О прибытии господина де Гиза?
   – Да.
   – И ты полагаешь, что это меня встревожит?
   – О, тебя же вообще ничто не тревожит.
   – Передай мне чернила и бумагу.
   – Для чего? Написать господину де Гизу повеление не выезжать из Нанси?
   – Вот именно. Мысль, видно, правильная, раз она одновременно пришла в голову и тебе и мне.
   – Наоборот – никуда не годная мысль.
   – Почему?
   – Едва получив это повеление, он сразу же догадается, что его присутствие в Париже необходимо, и устремится сюда.
   Король почувствовал, как в нем закипает гнев. Он косо посмотрел на Шико.
   – Если вы возвратились лишь для того, чтобы делать мне подобные сообщения, то могли оставаться там, где были.
   – Что поделаешь, Генрике, призраки не льстят.
   – Значит, ты признаешь, что ты призрак?
   – А я этого и не отрицал.
   – Шико!
   – Ну, ладно, не сердись: ты и без того близорук, а так совсем лишишься зрения. Вот что, ты говорил, будто удерживаешь своего брата во Фландрии?
   – Да, конечно, это правильная политика. Я ее и придерживаюсь.
   – Теперь слушай и не раздражайся: с какой целью, полагаешь ты, сидит в Нанси господин де Гиз?
   – Он организует там армию.
   – Хорошо, спокойствие… Для чего нужна ему эта армия?
   – Ах, Шико, вы утомляете меня всеми этими расспросами!
   – Утомляйся, Генрике, утомляйся. Зато потом, ручаюсь тебе, лучше отдохнешь. Итак, мы говорили, что эта армия ему нужна…
   – Для борьбы с гугенотами севера.
   – Или, вернее, для того, чтобы досаждать твоему брату, герцогу Анжуйскому, который добился, чтобы его провозгласили герцогом Брабантским, и старается устроить себе хоть небольшой трон во Фландрии, а для достижения этой цели беспрестанно требует у тебя помощи.
   – Помощь эту я ему все время обещаю, но, разумеется, никогда не пошлю.
   – К величайшей радости господина герцога де Гиза. Слушай же, Генрике, что я тебе посоветую.
   – Что же именно?
   – Притворись, что ты действительно намерен послать брату в помощь войска, и пусть они двинутся по направлению к Брюсселю, даже если на самом деле пройдут всего лишь полпути.
   – Ах, верно, – вскричал Генрих, – понимаю: господин де Гиз тогда ни на шаг не отойдет от границы.
   – И данное нам, лигистам, госпожой де Монпансье обещание, что в конце недели господин де Гиз будет в Париже…
   – Обещание это рассеется в воздухе, как дым.
   – Ты сам это сказал, мой повелитель, – сказал Шико, усаживаясь поудобнее. – Ну, как же ты расцениваешь мой совет?
   – Он, пожалуй, хорош.., только…
   – Что еще?
   – Пока эти господа там, на севере, будут заняты друг другом…
   – Ах да, тебя беспокоит юг? Ты прав, Генрике, грозы обычно надвигаются с юга.
   – Не обрушится ли на меня за это время мой третий бич? Ты знаешь, что делает Беарнец?
   – Нет, разрази меня гром!
   – Он требует.
   – Чего?
   – Городов, составляющих приданое его супруги.
   – Ай, какой наглец! Мало ему чести породниться с французским королевским домом, он еще позволяет себе требовать то, что ему принадлежит!
   – Например, Кагор. Но какой же я буду политик, если отдам врагу подобный город?
   – Да, хороший политик не сделал бы этого, но зато так поступил бы честный человек.
   – Господин Шико!
   – Считай, что я ничего не говорил: ты же знаешь, что в твои семейные дела я не вмешиваюсь.
   – Но это-то меня не тревожит: у меня есть одна мысль.
   – Тем лучше!
   – Возвратимся же к самым срочным делам.
   – К Фландрии?
   – Так я действительно пошлю кого-нибудь во Фландрию, к брату… Но кого? Кому, бог ты мой, могу я доверить такое важное дело?
   – Да, это вопрос сложный!
   – А, я нашел!
   – Я тоже.
   – Отправляйся ты, Шико.
   – Мне отправиться во Фландрию?
   – Почему нет?
   – Как же я отправлюсь во Фландрию, когда я мертв?
   – Да ведь ты больше не Шико, ты Робер Брике.
   – Ну куда это годится: буржуа, лигист, сторонник господина де Гиза вдруг станет твоим посланцем к герцогу Анжуйскому!
   – Значит, ты отказываешься?
   – А то как же!
   – Ты отказываешь мне в повиновении?
   – В повиновении? А разве я обязан тебе повиноваться?
   – Ты не обязан, несчастный?
   – А откуда у меня могут быть обязательства? Я от тебя когда-нибудь что-нибудь видел? То немногое, что я имею, получено по наследству. Я – человек бедный и незаметный. Сделай меня герцогом и пэром, преврати в маркизат мою землицу Шикотери, пожалуй мне пятьсот тысяч экю, и тогда мы поговорим о поручениях.
   Генрих уже намеревался ответить, подыскав подходящее оправдание, из тех, к каким обычно прибегают короли, когда слышат подобные упреки, но внезапно раздался шелест и лязганье колец – отдергивали тяжелую бархатную портьеру.
   – Господин герцог де Жуаез, – произнес голос слуги.
   – Вот он, черт побери, твой посланец! – вскричал Шико. – Кто сумеет представлять тебя лучше, чем мессир Анн, попробуй найди!
   – И правда, – прошептал Генрих, – ни один из моих министров не давал мне таких хороших советов, как этот чертяка!
   – А, так ты наконец признаешь это? – сказал Шико.
   И он забился поглубже в кресло, свернувшись калачиком, так что даже самый лучший в королевстве моряк, привыкший различать любую точку на горизонте, не мог бы увидеть в этом огромном кресле, куда погрузился Шико, что-либо, кроме выступов резьбы на его ручках и спинке.
   Господин де Жуаез, хоть он и был главным адмиралом Франции, тоже ничего другого не заметил.
   Увидав своего юного любимца, король радостно вскрикнул и протянул ему руку.
   – Садись, Жуаез, дитя мое, – сказал он. – Боже мой, как ты поздно явился.
   – Сир, – ответил Жуаез, – ваше величество очень добры, что изволили эго заметить.
   И герцог, подойдя к возвышению, на котором стояла кровать, уселся на одну из вышитых лилиями подушек, разбросанных для этой цели на ступеньках.

Глава 15.

О ТОМ, КАК ТРУДНО БЫВАЕТ КОРОЛЮ НАЙТИ ХОРОШЕГО ПОСЛА

   Шико, по-прежнему невидимый, покоился в кресле; Жуаез полулежал на подушках; Генрих уютно завернулся в одеяло. Началась беседа.
   – Ну что ж, Жуаез, – сказал Генрих, – хорошо вы побродили по городу?
   – Отлично, сир, благодарю вас, – рассеянно ответил герцог.
   – Как быстро исчезли вы сегодня с Гревской площади!
   – Послушайте, сир, честно говоря – не очень-то это развлекательное зрелище. И не люблю я смотреть, как мучаются люди.
   – Какой жалостливый!
   – Нет, я эгоист… Чужие страдания действуют мне на нервы.
   – Ты знаешь, что произошло?
   – Где именно, сир?
   – На Гревской площади?
   – По правде говоря – нет.
   – Сальсед отрекся от своих показаний.
   – Вот как!
   – Вам это безразлично, Жуаез?
   – Мне?
   – Да.
   – Признаюсь откровенно, сир, я не придавал большого значения тому, что он мог сказать. К тому же я был уверен, что он от всего отречется.
   – Но ведь он сперва сознался.
   – Тем более. Его первые признания заставили Гизов насторожиться. Гизы и начали действовать, пока ваше величество сидели спокойно: это было неизбежно.
   – Как! Ты предвидишь такие вещи и ничего мне не говоришь?
   – Да ведь я не министр, чтобы говорить о политике.
   – Оставим это, Жуаез.
   – Сир…
   – Мне понадобится твой брат.
   – Мой брат, как и я сам, сир, всегда к услугам его величества.
   – Значит, я могу на него рассчитывать?
   – Разумеется.
   – Ну, так я хочу дать ему одно небольшое поручение.
   – Вне Парижа?
   – Да.
   – В таком случае это невозможно, сир.
   – Как так?
   – Дю Бушаж в настоящее время не может уехать.
   Генрих приподнялся на локте и во все глаза уставился на Жуаеза.
   – Что это значит? – спросил он.
   Жуаез с величайшей невозмутимостью выдержал недоумевающий взгляд короля.
   – Сир, – сказал он, – это самая понятная вещь на свете! Дю Бушаж влюблен, но он недостаточно искусно приступил к делу. Пошел по неправильному пути, и вот бедный мальчик начал худеть, худеть…
   – И правда, – сказал король, – это бросилось мне в глаза.
   – И все мрачнел, черт побери, – словно он живет при дворе вашего величества.
   От камина до собеседника донеслось какое-то ворчание. Жуаез умолк и с удивлением огляделся по сторонам.
   – Не обращай внимания, Анн, – засмеялся Генрих, – это одна из моих собачек заснула в кресле и рычит во сне. Так ты говоришь, друг мой, что бедняге дю Бушажу взгрустнулось?
   – Да, сир, он мрачен, как сама смерть. Похоже, что он где-то повстречал женщину, все время пребывающую в угнетенном состоянии ума. Нет ничего ужаснее таких встреч. Однако и у подобных натур можно добиться успеха не хуже, чем у женщин веселого нрава. Все дело в том, как за них взяться.
   – Ну, ты-то не очень смутился бы, распутник!
   – Вот тебе и на! Вы называете меня распутником за то, что я люблю женщин?
   Генрих вздохнул.
   – Так ты говоришь, что у этой женщины мрачный характер?
   – Так, по крайней мере, утверждает дю Бушаж. Я ее не знаю.
   – И, несмотря на ее скорбное настроение, ты бы добился успеха?
   – Черт побери! Все дело в том, чтобы играть на противоположностях. Настоящие трудности бывают только с женщинами сдержанного темперамента: они требуют от добивающегося их благосклонности одновременно и любезностей, и известной строгости, а соединить это мало кому удается. Дю Бушажу попалась женщина мрачная, и любовь у него поэтому несчастная.
   – Бедняга! – сказал король.
   – Вы понимаете, сир, – продолжал Жуаез, – что не успел он сделать мне это признание, как я начал его лечить.
   – Так что…
   – Так что в настоящее время курс лечения начат.
   – Он уже не так влюблен?
   – Нет, сир, но у него появилась надежда внушить любовь: это ведь более приятное лечение, чем вовсе лишать людей их чувства. Итак, начиная с сегодняшнего вечера, он, вместо того чтобы вздыхать на манер своей дамы, постарается развеселить ее, как только возможно: сегодня вечером, к примеру, я посылаю к его возлюбленной тридцать итальянских музыкантов, которые устроят под ее балконом неистовый шум.
   – Фи! – сказал король. – Что за пошлая затея!
   – Как так – пошлая? Тридцать музыкантов, которым равных нет в мире!
   – Ну знаешь, черта с два развлекли бы меня музыкой в дни, когда я был влюблен в госпожу де Конде!
   – Да, но ведь тогда были влюблены именно вы, сир.
   – Безумно влюблен, – ответил король.
   Тут снова послышалось какое-то ворчанье, весьма похожее на насмешливое хихиканье.
   – Вы же сами понимаете, что это совсем другое дело, сир, – сказал Жуаез, тщетно пытаясь разглядеть, откуда доносятся странные звуки. – Дама, наоборот, равнодушна, как истукан, и холодна, как льдина.
   – И ты рассчитываешь, что от музыки лед растает, а истукан оживет?
   – Разумеется, рассчитываю.
   Король покачал головой.
   – Конечно, я не говорю, – продолжал Жуаез, – что при первом же взмахе смычка дама устремится в объятия дю Бушажа. Но она будет поражена тем, что ради нее устроен весь этот шум. Мало-помалу она освоится с концертами, а если они не придутся ей по вкусу, мы пустим в ход актеров, фокусников, чародеев, прогулки верхом, – словом, все забавы, какие только можно. Так что если веселье вернется не к этой скорбящей красавице, то уж, во всяком случае, к самому дю Бушажу.
   – Желаю ему этого от всего сердца, – сказал Генрих, – но оставим дю Бушажа, раз он уж так затрудняется покидать в настоящее время Париж. Для меня отнюдь не необходимо, чтобы именно он выполнил мое поручение. Но я надеюсь, что ты, дающий такие превосходные советы, ты не стал бы, подобно ему, рабом какой-нибудь благородной страсти?
   – Я? – вскричал Жуаез. – Да я никогда за всю мою жизнь не был так свободен, как сейчас!
   – Отлично, значит, тебе делать нечего?
   – Решительно нечего, сир.
   – Но мне казалось, что ты в нежных отношениях с какой-то красоткой?
   – Ах да, с любовницей господина де Майена, Эта женщина меня обожала.
   – Ну так что же?
   – Ну так вот. Сегодня вечером, прочитав дю Бушажу наставление, я покинул его и направился к ней. Прихожу, совершенно взбудораженный теориями, которые только что развивал, – уверяю вас, сир, я воображал, что влюблен почти так же, как Анри, – и передо мной оказывается женщина вся дрожащая, перепуганная. Прежде всего мне пришло в голову, что у нее кто-нибудь сидит и я явился некстати. Стараюсь успокоить ее – напрасно, расспрашиваю – она не отвечает. Хочу поцеловать ее, она отворачивает голову. Я нахмурился – она рассердилась. Тут мы рассорились, и она заявила, что, когда бы я к ней ни явился, ее не будет дома.