Страница:
Тогда на сцену выступил Филипп II, и хотя Карл просил своего сына относиться к Вильгельму как к брату, Вильгельм вскоре понял, что Филипп – один из тех государей, которые предпочитают не иметь родичей. Вот тогда в сознании Вильгельма укоренилась великая мысль об освобождении Голландии и раскрепощении Фландрии – мысль, которая, быть может, навсегда осталась бы сокрытой от всех, если бы старик император, его отец и друг, не вздумал, по некоей случайной причуде, сменить императорскую мантию на монашескую рясу. Вот тогда Нидерланды, по предложению Вильгельма Оранского, потребовали вывода иностранных войск; тогда Испания, стремясь удержать вырывавшуюся из ее тисков жертву, начала ожесточенную борьбу; тогда этому несчастному народу, постоянно теснимому и Францией и Англией, пришлось претерпеть сначала правление вице-королевы Маргариты Австрийской, затем – кровавое проконсульство герцога Альбы; тогда была организована та одновременно политическая и религиозная борьба, предлогом к которой послужило составленное в доме графа Кулембурга заявление с требованием отмены инквизиции в Нидерландах. Тогда четыреста дворян, одетых с величайшей простотой, торжественной процессией, по двое в ряд, явились к подножию трона вице-королевы, чтобы передать ей всенародные пожелания, изложенные в этом заявлении; и тогда, при виде этих людей, таких угрюмых и так скромно одетых, у Барлемона, одного из советников герцогини, вырвалось слово «гезы», тотчас подхваченное фламандскими дворянами и принятое ими для обозначения партии нидерландских патриотов, до того времени не имевшей названия.
С этого дня Вильгельм взял на себя ту роль, которою прославился как один из величайших актеров драмы, именуемой мировой историей. Постоянно побеждаемый в борьбе против подавляющего могущества Филиппа II, он постоянно возобновлял эту борьбу, усиливаясь после каждого поражения, всякий раз набирал новое войско взамен прежнего, обращенного в бегство или разгромленного, и появлялся вновь со свежими силами, всегда приветствуемый как освободитель.
Среди этих непрестанно чередовавшихся нравственных побед и вещественных поражений Вильгельм, находясь в Монсе, узнал о кровавых ужасах Варфоломеевской ночи.
То был жестокий удар, поразивший Нидерланды едва ли не в самое сердце. Голландия и кальвинистская часть Фландрии потеряли в этой ужасающей резне самых отважных из числа своих естественных союзников – французских гугенотов.
На эту весть Вильгельм ответил тем, что, по своему обыкновению, отступил; из Монса он отвел свое войско к Рейну и стал выжидать, как события обернутся в дальнейшем.
События редко предают правое дело.
Внезапно разнеслась весть, всех поразившая своей неожиданностью. Противный ветер погнал морских гезов – были гезы морские и гезы сухопутные – к порту Бриль. Видя, что нет никакой возможности вернуться в открытое море, гезы покорились воле стихии, вошли в гавань и, движимые отчаянием, приступом взяли город, уже соорудивший для них виселицы. Овладев городом, они прогнали из его окрестностей испанские гарнизоны и, не находя в своей среде человека достаточно сильного, чтобы извлечь пользу из успеха, которым были обязаны случаю, призвали принца Оранского; Вильгельм тотчас явился; нужно было нанести решительный удар, нужно было вовлечь в борьбу всю Голландию, навсегда уничтожив этим возможность примирения с Испанией.
По настоянию Вильгельма был издан декрет, запрещавший в Голландии католический культ, подобно тому как протестантский культ был запрещен во Франции.
С обнародованием этого эдикта снова началась война; герцог Альба выслал против восставших своего собственного сына, герцога Толедского, который отнял у них Зутфен, Нардем и Гарлем; но эти поражения не только не лишили голландцев мужества, а казалось, придали им силы; восстали все; взялись за оружие все – от Зюйдерзе до Шельды; Испания струхнула, отозвала герцога Альбу и на его место назначила дона Луиса де Рекесенс, одного из победителей при Лепанте.
Тогда для Вильгельма начался новый ряд несчастий. Людвиг и Генрих Нассауские, спешившие со своими войсками на помощь принцу Оранскому, неожиданно подверглись вблизи Нимвегена нападению со стороны одного из помощников дона Луиса, были разбиты и пали в бою; испанцы вторглись в Голландию, осадили Лейден и разграбили Антверпен. Казалось, все было потеряно, как вдруг провидение вторично пришло на помощь только что возникшей республике: Рекесенс умер в Брюсселе.
Тогда все провинции, сплоченные единством интересов, 8 ноября 1576 года, то есть спустя четыре дня после разгрома Антверпена, сообща составили и подписали известный под названием Гентского мира договор, которым обязывались оказывать друг другу помощь в деле освобождения страны «от гнета испанцев и других иноземцев».
Вернулся дон Хуан, и с его появлением возобновились бедствия Нидерландов. Не прошло и двух месяцев, как Намюр и Шарлемон были взяты.
Фламандцы ответили на эти два поражения тем, что избрали принца Оранского генерал-губернатором Брабанта.
Пришел и дону Хуану черед умереть. Положительно, господь бог действовал в пользу освобождения Нидерландов. Преемником дона Хуана стал Александр Фарнезе.
То был государь весьма искусный, очаровательный в обращении с людьми, кроткий и сильный одновременно, мудрый политик, хороший полководец; Фландрия встрепенулась, когда этот вкрадчивый испанский голос впервые назвал ее другом, вместо того чтобы поносить ее как бунтовщицу.
Вильгельм понял, что Фарнезе своими обещаниями достигнет для Испании большего, нежели герцог Альба своими зверствами.
По его настоянию провинции 29 января 1579 года подписали Утрехтскую унию, ставшую основой государственного строя Голландии. Тогда же, опасаясь, что он один не в силах будет осуществить освобождение, за которое боролся уже пятнадцать лет, Вильгельм добился того, что герцогу Анжуйскому было предложено владычество над Нидерландами с условием, что герцог оставит неприкосновенными привилегии голландцев и фламандцев и будет уважать свободу вероисповедания.
Этим был нанесен тягчайший удар Филиппу II. Он ответил на него тем, что назначил награду в двадцать пять тысяч экю тому, кто убьет Вильгельма.
Генеральные штаты, собравшиеся в Гааге, немедленно объявили Филиппа II лишенным нидерландского престола и постановили, что отныне присяга на верность должна приноситься им, а не королю испанскому.
В это-то время герцог Анжуйский вступил в Бельгию и был встречен фламандцами с тем недоверием, с которым они относились ко всем чужеземцам. Но помощь Франции, обещанная французским принцем, была слишком важна для них, чтобы они, хотя бы по видимости, не оказали ему радушного и почтительного приема.
Однако посулы Филиппа II принесли свои плоды. Во время празднества, устроенного в честь герцога Анжуйского, рядом с принцем Оранским грянул выстрел; Вильгельм пошатнулся; думали, что он смертельно ранен, но он ведь еще был нужен Голландии.
Пуля злодея только прошла через обе щеки принца. Стрелял Жан Жорги, предшественник Бальтазара Жерара, так же как Жан Шатель был предшественником Равальяка.
Под влиянием всех этих событий Вильгельм проникся глубокой грустью, которую лишь изредка просветляла задумчивая улыбка. Фламандцы и голландцы почитали этого замкнутого человека как самого бога, – ведь они сознавали, что в нем, в нем одном – все их будущее; когда он медленно шел, закутанный в просторный плащ, надвинув на лоб широкополую шляпу, левой рукой подпирая правую, а правой держась за подбородок, – мужчины сторонились, давая ему дорогу, а матери с каким-то суеверным благоговением указывали на него детям, говоря: «Смотри, сын мой, вот идет Молчаливый!»
Итак, по предложению Вильгельма фламандцы избрали Франсуа Валуа герцогом Брабантским, графом Фландрским – иначе говоря, своим верховным властителем. Это не мешало, а напротив, даже способствовало тому, что Елизавета по-прежнему подавала ему надежду на брачный союз с ней. В этом союзе она усматривала возможность присоединить к английским кальвинистам фландрских и французских; быть может, мудрая Елизавета грезила о тройной короне.
Принц Оранский как будто относился к герцогу Анжуйскому благожелательно и временно облек его покровом своей собственной популярности, но был готов лишить его этого блага, как только по его, Вильгельма, мнению, придет пора свергнуть власть француза, так же как в свое время он свергнул тиранию испанца.
Но этот лицемерный союзник был для герцога Анжуйского опаснее открытого врага; он парализовал выполнение всех тех планов, которые могли доставить герцогу слишком обширную власть или слишком большое влияние во Фландрии.
Как только французский принц совершил свой въезд в Брюссель, Филипп II потребовал помощи от герцога Гиза, ссылаясь при этом на договор, некогда заключенный доном Хуаном Австрийским с Генрихом Гизом. Эти юные герои, почти что однолетки, чутьем распознали друг друга. Сойдясь поближе и соединив свои честолюбивые стремления, они поклялись помочь друг другу завоевать по королевству.
Когда после смерти своего столь грозного для него брата Филипп II нашел в бумагах молодого принца договор, подписанный Генрихом Гизом, он, казалось, ничуть не был встревожен этим. Стоит ли волноваться из-за честолюбивых замыслов мертвеца? Разве не погребли вместе с ним шпагу, которая могла вдохнуть жизнь в письмена?
Но монарх столь могущественный, как Филипп II, к тому же отлично знавший, какое значение зачастую имеют в политике две строчки, начертанные рукой достаточно известной, не мог допустить, чтобы в собрании рукописей и автографов, привлекающем в Эскуриал стольких посетителей, без пользы хранилась подпись Генриха Гиза, начавшая в ту пору приобретать большой вес среди тех торговавших коронами властителей, какими были принц Оранский, Валуа, Габсбурги и Тюдоры.
Поэтому Филипп II и предложил герцогу Гизу продолжить с ним заключенный некогда с доном Хуаном договор, согласно которому лотарингец обязывался поддерживать испанское господство во Фландрии, взамен чего испанец обещал помочь лотарингцу довести до благополучного конца начинание, которое некогда пытался осуществить кардинал. Завет, оставленный кардиналом семейству Гизов, состоял в том, чтобы ни на минуту не прекращать усердной работы, которая со временем должна была доставить тем, кто ею занимается, возможность завладеть королевством Францией.
Гиз согласился – да он и не мог поступить иначе; Филипп II грозил, что препроводит копию договора Генриху Французскому; вот тогда испанец и лотарингец подослали к герцогу Анжуйскому, победоносному властелину Фландрии, испанца Сальседа, приверженца Лотарингского дома Гизов, чтобы убить его из-за угла. Действительно, убийство завершило бы все к полному удовольствию как испанского короля, так и герцога Лотарингского. Со смертью герцога Анжуйского не стало бы ни претендента на престол Фландрии, ни наследника французской короны.
Оставался, правда, принц Оранский; но, как уже известно читателю, у Филиппа II был наготове другой Сальсед, которого звали Жан Жорги.
Сальсед не успел выполнить свой замысел; его схватили и четвертовали на Гревской площади.
Жан Жорги тяжело ранил принца Оранского, но все же только ранил.
Итак, герцог Анжуйский и Молчаливый – оба остались в живых; внешне – добрые друзья, на деле – соперники, еще более непримиримые, чем те, кто подсылал к ним убийц.
Мы уже упоминали, что герцога Анжуйского приняли недоверчиво. Брюссель раскрыл ему свои ворота, но Брюссель не был ни Фландрией, ни Брабантом.
Поэтому, действуя то убеждением, то силой, герцог начал наступать в Нидерландах, начал постепенно, город за городом, занимать свое строптивое королевство; по совету герцога Оранского, хорошо знавшего несговорчивость фламандцев, он принялся, как сказал бы Цезарь Борджиа, поедать сочный фландрский артишок листик за листиком.
Фламандцы, со своей стороны, сопротивлялись не слишком упорно; сознавая, что герцог Анжуйский победоносно защищает их от испанцев, они не спешили принять своего освободителя, но все же принимали его.
Франсуа терял терпение и в ярости топал ногой, видя, что только шагом продвигается вперед.
– Эти народы медлительны и робки, – говорили герцогу его доброжелатели, – повремените!
– Эти народы изменчивы и коварны, – говорил герцогу Молчаливый, – применяйте силу!
Кончилось тем, что герцог, от природы крайне самолюбивый и поэтому воспринимавший медлительность фламандцев как поражение, стал брать силою те города, которые не покорялись ему так быстро, как он того желал.
Этого дожидались и его союзник Вильгельм Молчаливый, принц Оранский, и самый лютый его враг Филипп II, неусыпно следившие друг за другом.
Одержав кое-какие успехи, герцог Анжуйский расположился лагерем напротив Антверпена; он решил силою взять этот город, который герцог Альба, Рекесенс, дон Хуан и герцог Пармский один за другим подчиняли своему игу, но который никто из них не мог ни истощить, ни поработить хотя бы на мгновение.
Антверпен призвал герцога Анжуйского на помощь против Александра Фарнезе; но когда герцог Анжуйский вознамерился, в свою очередь, занять Антверпен, город обратил свои пушки против него. Таково было положение, в котором Франсуа Французский находился в ту пору, когда он снова появляется в нашем повествовании, через два дня после того, как к нему присоединился адмирал Жуаез со своим флотом.
С этого дня Вильгельм взял на себя ту роль, которою прославился как один из величайших актеров драмы, именуемой мировой историей. Постоянно побеждаемый в борьбе против подавляющего могущества Филиппа II, он постоянно возобновлял эту борьбу, усиливаясь после каждого поражения, всякий раз набирал новое войско взамен прежнего, обращенного в бегство или разгромленного, и появлялся вновь со свежими силами, всегда приветствуемый как освободитель.
Среди этих непрестанно чередовавшихся нравственных побед и вещественных поражений Вильгельм, находясь в Монсе, узнал о кровавых ужасах Варфоломеевской ночи.
То был жестокий удар, поразивший Нидерланды едва ли не в самое сердце. Голландия и кальвинистская часть Фландрии потеряли в этой ужасающей резне самых отважных из числа своих естественных союзников – французских гугенотов.
На эту весть Вильгельм ответил тем, что, по своему обыкновению, отступил; из Монса он отвел свое войско к Рейну и стал выжидать, как события обернутся в дальнейшем.
События редко предают правое дело.
Внезапно разнеслась весть, всех поразившая своей неожиданностью. Противный ветер погнал морских гезов – были гезы морские и гезы сухопутные – к порту Бриль. Видя, что нет никакой возможности вернуться в открытое море, гезы покорились воле стихии, вошли в гавань и, движимые отчаянием, приступом взяли город, уже соорудивший для них виселицы. Овладев городом, они прогнали из его окрестностей испанские гарнизоны и, не находя в своей среде человека достаточно сильного, чтобы извлечь пользу из успеха, которым были обязаны случаю, призвали принца Оранского; Вильгельм тотчас явился; нужно было нанести решительный удар, нужно было вовлечь в борьбу всю Голландию, навсегда уничтожив этим возможность примирения с Испанией.
По настоянию Вильгельма был издан декрет, запрещавший в Голландии католический культ, подобно тому как протестантский культ был запрещен во Франции.
С обнародованием этого эдикта снова началась война; герцог Альба выслал против восставших своего собственного сына, герцога Толедского, который отнял у них Зутфен, Нардем и Гарлем; но эти поражения не только не лишили голландцев мужества, а казалось, придали им силы; восстали все; взялись за оружие все – от Зюйдерзе до Шельды; Испания струхнула, отозвала герцога Альбу и на его место назначила дона Луиса де Рекесенс, одного из победителей при Лепанте.
Тогда для Вильгельма начался новый ряд несчастий. Людвиг и Генрих Нассауские, спешившие со своими войсками на помощь принцу Оранскому, неожиданно подверглись вблизи Нимвегена нападению со стороны одного из помощников дона Луиса, были разбиты и пали в бою; испанцы вторглись в Голландию, осадили Лейден и разграбили Антверпен. Казалось, все было потеряно, как вдруг провидение вторично пришло на помощь только что возникшей республике: Рекесенс умер в Брюсселе.
Тогда все провинции, сплоченные единством интересов, 8 ноября 1576 года, то есть спустя четыре дня после разгрома Антверпена, сообща составили и подписали известный под названием Гентского мира договор, которым обязывались оказывать друг другу помощь в деле освобождения страны «от гнета испанцев и других иноземцев».
Вернулся дон Хуан, и с его появлением возобновились бедствия Нидерландов. Не прошло и двух месяцев, как Намюр и Шарлемон были взяты.
Фламандцы ответили на эти два поражения тем, что избрали принца Оранского генерал-губернатором Брабанта.
Пришел и дону Хуану черед умереть. Положительно, господь бог действовал в пользу освобождения Нидерландов. Преемником дона Хуана стал Александр Фарнезе.
То был государь весьма искусный, очаровательный в обращении с людьми, кроткий и сильный одновременно, мудрый политик, хороший полководец; Фландрия встрепенулась, когда этот вкрадчивый испанский голос впервые назвал ее другом, вместо того чтобы поносить ее как бунтовщицу.
Вильгельм понял, что Фарнезе своими обещаниями достигнет для Испании большего, нежели герцог Альба своими зверствами.
По его настоянию провинции 29 января 1579 года подписали Утрехтскую унию, ставшую основой государственного строя Голландии. Тогда же, опасаясь, что он один не в силах будет осуществить освобождение, за которое боролся уже пятнадцать лет, Вильгельм добился того, что герцогу Анжуйскому было предложено владычество над Нидерландами с условием, что герцог оставит неприкосновенными привилегии голландцев и фламандцев и будет уважать свободу вероисповедания.
Этим был нанесен тягчайший удар Филиппу II. Он ответил на него тем, что назначил награду в двадцать пять тысяч экю тому, кто убьет Вильгельма.
Генеральные штаты, собравшиеся в Гааге, немедленно объявили Филиппа II лишенным нидерландского престола и постановили, что отныне присяга на верность должна приноситься им, а не королю испанскому.
В это-то время герцог Анжуйский вступил в Бельгию и был встречен фламандцами с тем недоверием, с которым они относились ко всем чужеземцам. Но помощь Франции, обещанная французским принцем, была слишком важна для них, чтобы они, хотя бы по видимости, не оказали ему радушного и почтительного приема.
Однако посулы Филиппа II принесли свои плоды. Во время празднества, устроенного в честь герцога Анжуйского, рядом с принцем Оранским грянул выстрел; Вильгельм пошатнулся; думали, что он смертельно ранен, но он ведь еще был нужен Голландии.
Пуля злодея только прошла через обе щеки принца. Стрелял Жан Жорги, предшественник Бальтазара Жерара, так же как Жан Шатель был предшественником Равальяка.
Под влиянием всех этих событий Вильгельм проникся глубокой грустью, которую лишь изредка просветляла задумчивая улыбка. Фламандцы и голландцы почитали этого замкнутого человека как самого бога, – ведь они сознавали, что в нем, в нем одном – все их будущее; когда он медленно шел, закутанный в просторный плащ, надвинув на лоб широкополую шляпу, левой рукой подпирая правую, а правой держась за подбородок, – мужчины сторонились, давая ему дорогу, а матери с каким-то суеверным благоговением указывали на него детям, говоря: «Смотри, сын мой, вот идет Молчаливый!»
Итак, по предложению Вильгельма фламандцы избрали Франсуа Валуа герцогом Брабантским, графом Фландрским – иначе говоря, своим верховным властителем. Это не мешало, а напротив, даже способствовало тому, что Елизавета по-прежнему подавала ему надежду на брачный союз с ней. В этом союзе она усматривала возможность присоединить к английским кальвинистам фландрских и французских; быть может, мудрая Елизавета грезила о тройной короне.
Принц Оранский как будто относился к герцогу Анжуйскому благожелательно и временно облек его покровом своей собственной популярности, но был готов лишить его этого блага, как только по его, Вильгельма, мнению, придет пора свергнуть власть француза, так же как в свое время он свергнул тиранию испанца.
Но этот лицемерный союзник был для герцога Анжуйского опаснее открытого врага; он парализовал выполнение всех тех планов, которые могли доставить герцогу слишком обширную власть или слишком большое влияние во Фландрии.
Как только французский принц совершил свой въезд в Брюссель, Филипп II потребовал помощи от герцога Гиза, ссылаясь при этом на договор, некогда заключенный доном Хуаном Австрийским с Генрихом Гизом. Эти юные герои, почти что однолетки, чутьем распознали друг друга. Сойдясь поближе и соединив свои честолюбивые стремления, они поклялись помочь друг другу завоевать по королевству.
Когда после смерти своего столь грозного для него брата Филипп II нашел в бумагах молодого принца договор, подписанный Генрихом Гизом, он, казалось, ничуть не был встревожен этим. Стоит ли волноваться из-за честолюбивых замыслов мертвеца? Разве не погребли вместе с ним шпагу, которая могла вдохнуть жизнь в письмена?
Но монарх столь могущественный, как Филипп II, к тому же отлично знавший, какое значение зачастую имеют в политике две строчки, начертанные рукой достаточно известной, не мог допустить, чтобы в собрании рукописей и автографов, привлекающем в Эскуриал стольких посетителей, без пользы хранилась подпись Генриха Гиза, начавшая в ту пору приобретать большой вес среди тех торговавших коронами властителей, какими были принц Оранский, Валуа, Габсбурги и Тюдоры.
Поэтому Филипп II и предложил герцогу Гизу продолжить с ним заключенный некогда с доном Хуаном договор, согласно которому лотарингец обязывался поддерживать испанское господство во Фландрии, взамен чего испанец обещал помочь лотарингцу довести до благополучного конца начинание, которое некогда пытался осуществить кардинал. Завет, оставленный кардиналом семейству Гизов, состоял в том, чтобы ни на минуту не прекращать усердной работы, которая со временем должна была доставить тем, кто ею занимается, возможность завладеть королевством Францией.
Гиз согласился – да он и не мог поступить иначе; Филипп II грозил, что препроводит копию договора Генриху Французскому; вот тогда испанец и лотарингец подослали к герцогу Анжуйскому, победоносному властелину Фландрии, испанца Сальседа, приверженца Лотарингского дома Гизов, чтобы убить его из-за угла. Действительно, убийство завершило бы все к полному удовольствию как испанского короля, так и герцога Лотарингского. Со смертью герцога Анжуйского не стало бы ни претендента на престол Фландрии, ни наследника французской короны.
Оставался, правда, принц Оранский; но, как уже известно читателю, у Филиппа II был наготове другой Сальсед, которого звали Жан Жорги.
Сальсед не успел выполнить свой замысел; его схватили и четвертовали на Гревской площади.
Жан Жорги тяжело ранил принца Оранского, но все же только ранил.
Итак, герцог Анжуйский и Молчаливый – оба остались в живых; внешне – добрые друзья, на деле – соперники, еще более непримиримые, чем те, кто подсылал к ним убийц.
Мы уже упоминали, что герцога Анжуйского приняли недоверчиво. Брюссель раскрыл ему свои ворота, но Брюссель не был ни Фландрией, ни Брабантом.
Поэтому, действуя то убеждением, то силой, герцог начал наступать в Нидерландах, начал постепенно, город за городом, занимать свое строптивое королевство; по совету герцога Оранского, хорошо знавшего несговорчивость фламандцев, он принялся, как сказал бы Цезарь Борджиа, поедать сочный фландрский артишок листик за листиком.
Фламандцы, со своей стороны, сопротивлялись не слишком упорно; сознавая, что герцог Анжуйский победоносно защищает их от испанцев, они не спешили принять своего освободителя, но все же принимали его.
Франсуа терял терпение и в ярости топал ногой, видя, что только шагом продвигается вперед.
– Эти народы медлительны и робки, – говорили герцогу его доброжелатели, – повремените!
– Эти народы изменчивы и коварны, – говорил герцогу Молчаливый, – применяйте силу!
Кончилось тем, что герцог, от природы крайне самолюбивый и поэтому воспринимавший медлительность фламандцев как поражение, стал брать силою те города, которые не покорялись ему так быстро, как он того желал.
Этого дожидались и его союзник Вильгельм Молчаливый, принц Оранский, и самый лютый его враг Филипп II, неусыпно следившие друг за другом.
Одержав кое-какие успехи, герцог Анжуйский расположился лагерем напротив Антверпена; он решил силою взять этот город, который герцог Альба, Рекесенс, дон Хуан и герцог Пармский один за другим подчиняли своему игу, но который никто из них не мог ни истощить, ни поработить хотя бы на мгновение.
Антверпен призвал герцога Анжуйского на помощь против Александра Фарнезе; но когда герцог Анжуйский вознамерился, в свою очередь, занять Антверпен, город обратил свои пушки против него. Таково было положение, в котором Франсуа Французский находился в ту пору, когда он снова появляется в нашем повествовании, через два дня после того, как к нему присоединился адмирал Жуаез со своим флотом.
Глава 32.
О ТОМ, КАК ГОТОВИЛИСЬ К БИТВЕ
Лагерь новоявленного герцога Брабантского раскинулся по обоим берегам Шельды; армия была хорошо дисциплинирована, но в ней царило вполне понятное волнение.
Оно было вызвано тем, что на стороне герцога Анжуйского сражалось много кальвинистов, примкнувших к нему отнюдь не из симпатии к его особе, а из желания как можно сильнее досадить испанцам, и еще более – французским и английским католикам; следовательно, воевать этих людей более всего побуждало честолюбие, а не убежденность или преданность; чувствовалось, что тотчас по окончании похода они покинут полководца или поставят ему свои условия.
Впрочем, герцог Анжуйский всегда давал понять, что согласится на эти условия, когда тому настанет час. Он любил повторять: «Стал ведь католиком Генрих Наваррский, так почему бы Франсуа Французскому не стать гугенотом?»
На другой же стороне, то есть у неприятеля, в противоположность этим моральным и политическим распрям имелись твердые, ясные принципы, существовала вполне определенная цель, а честолюбие и злоба отсутствовали.
Антверпен сначала намеревался впустить герцога, но в свое время и на тех условиях, которые найдут нужными; город не отвергал Франсуа, но, уверенный в своей силе, в храбрости и боевом опыте своих жителей, оставлял за собой право повременить; к тому же антверпенцы знали, что стоит им только протянуть руку – и, кроме герцога Гиза, внимательно наблюдавшего из Лотарингии за ходом событий, они найдут в Люксембурге Александра Фарнезе. Почему в случае настоятельной необходимости не воспользоваться поддержкой Испании против герцога Анжуйского, так же как до того герцога призвали на помощь против Испании? А уж потом, после того как при содействии Испании будет дан отпор герцогу Анжуйскому, можно будет разделаться с Испанией.
За этими скучными республиканцами стояла великая сила – железный здравый смысл.
Но вдруг они увидели, что в устье Шельды появился флот, и узнали, что этот флот приведен самим главным адмиралом Франции на помощь их врагу.
С тех пор как герцог Анжуйский осадил Антверпен, он, естественно, стал врагом его жителей.
Увидев этот флот и узнав о прибытии Жуаеза, кальвинисты герцога Анжуйского состроили почти такую же кислую мину, как сами фламандцы. Кальвинисты были весьма храбры, но и весьма ревниво оберегали свою воинскую славу; они были довольно покладисты в денежных вопросах, но терпеть не могли, когда другие пытались обкорнать их лавры, да еще теми шпагами, которые в Варфоломеевскую ночь умертвили такое множество гугенотов.
Отсюда – бесчисленные ссоры, которые начались в тот самый вечер, когда флот прибыл, и с превеликим шумом продолжались оба следующих дня.
С крепостных стен антверпенцы каждый день видели десять – двенадцать поединков между католиками и гугенотами. Происходили они на польдерах, а в реку бросали гораздо больше жертв этих дуэлей, чем французы потеряли бы людей при схватке в открытом поле. Если бы осада Антверпена, подобно осаде Трои, продолжалась девять лет, осажденным пришлось бы делать только одно – наблюдать, чем занимаются осаждающие; а уж те, несомненно, сами бы себя истребили.
Во всех этих столкновениях Франсуа играл роль примирителя, что было сопряжено с огромными трудностями; он взял на себя определенные обязательства в отношении французских гугенотов; оскорблять их – значило лишить себя моральной поддержки фламандских гугенотов, которые могли оказать французам важные услуги в Антверпене.
С другой стороны, для герцога Анжуйского раздражить католиков, посланных королем, дабы, если потребуется, отдать за него жизнь, – значило бы не только совершить политический промах, но и запятнать свое имя.
Прибытие этого мощного подкрепления, на которое не рассчитывал и сам герцог, вызвало смятение испанцев, а лотарингцев привело в неописуемую ярость. Разумеется, это двойное удовольствие – растерянность одних, бешенство других – кое-что да значило для герцога Анжуйского. Но необходимость считаться в лагере под Антверпеном со всеми партиями пагубно отражалась на дисциплине его армии.
Жуаезу, которого, если читатель помнит, возложенная на него миссия никогда не прельщала, было не по себе среди всех этих людей, движимых столь различными чувствами; он смутно сознавал, что время успехов прошло. Словно предчувствие какой-то огромной неудачи носилось в воздухе, и адмирал, ленивый, как истый придворный, и честолюбивый, как истый военачальник, горько сожалел о том, что явился из такой дали, чтобы разделить поражение.
По множеству причин он искренно думал и во всеуслышание говорил, что решение осадить Антверпен было крупной ошибкой герцога Анжуйского. Принц Оранский, давший ему этот коварный совет, исчез, как только этому совету последовали, и никто не знал, куда он девался. Его армия стояла в Антверпене, он обещал герцогу Анжуйскому ее поддержку, а между тем не слыхать было ни о каких раздорах между солдатами Вильгельма и антверпенцами, и с того дня, как осаждающие разбили свой лагерь в виду города, их еще ни разу не порадовала весть хотя бы об одной дуэли между осажденными.
Возражая против осады, Жуаез особенно настаивал на том, что Антверпен по своему значению был почти столицей; а владеть большим городом с согласия этого города было бы несомненным крупным успехом; но взять приступом вторую столицу своего будущего государства значило бы утратить доброе расположение фламандцев, а Жуаез знал их слишком хорошо, чтобы, в случае, если герцог Анжуйский возьмет Антверпен, надеяться, что они рано или поздно не отомстят с лихвой за это взятие.
Свое мнение Жуаез излагал вслух в шатре герцога в ту самую ночь, о которой мы повествуем читателю, вводя его в лагерь французов.
Пока его полководцы совещались, герцог сидел, или, вернее, лежал в удобнейшем кресле, которое можно было при желании превратить в диван, и слушал отнюдь не советы главного адмирала Франции, а шепот Орильи, своего музыканта, обычно игравшего ему на лютне.
Своей подлой угодливостью, своей низкой лестью, своей всегдашней готовностью оказывать самые позорные услуги Орильи прочно вошел в милость герцога; служа ему, он, однако, не в пример прочим его любимцам, никогда не действовал во вред королю или иным могущественным лицам, и поэтому благополучно миновал тот подводный камень, о который разбились Ла Моль, Коконнас, Бюсси и множество других.
Играя на лютне, искусно выполняя любовные поручения, сообщая подробнейшие сведения о всех придворных персонажах и интригах и, наконец, с изумительной ловкостью улавливая в расставленные герцогом сети любую приглянувшуюся ему жертву, кто бы она ни была, Орильи исподволь составил себе огромное состояние, которым искусно распорядился на случай опалы; поэтому с виду он был все тем же нищим музыкантом, гоняющимся за каждым экю и, как стрекоза, распевающим, чтобы не умереть с голода.
Влияние этого человека было огромно именно потому, что оно было скрыто.
Заметив, что музыкант мешает слушать изложение важных стратегических соображений и отвлекает внимание герцога, Жуаез подался назад и круто оборвал свою речь; раздражение Жуаеза не ускользнуло от Франсуа, казалось, не слушавшего речь адмирала, а на самом деле ни слова из нее не пропустившего. Он тотчас спросил:
– Что с вами, адмирал?
– Ничего, монсеньер; я только жду, когда ваше высочество удосужитесь выслушать меня.
– Да я вас слушаю, де Жуаез, я вас слушаю, – весело ответил герцог. – Ах! Видно, все вы, парижане, воображаете, что, сражаясь во Фландрии, я изрядно отупел, коль скоро вы решили, что я не могу слушать двух человек одновременно, – а ведь Цезарь диктовал по семь писем сразу!
– Монсеньер, – ответил Жуаез, метнув на бедного музыканта взгляд, под которым тот склонился со своим обычным притворным смирением, – монсеньер, я не певец и, следовательно, не нуждаюсь в аккомпанементе, когда говорю.
– Ладно, ладно! Замолчите, Орильи!
Орильи безмолвно поклонился.
– Итак, – продолжал Франсуа, – вы, Жуаез, не одобряете моего решения приступом взять Антверпен?
– Нет, монсеньер.
– Однако этот план был одобрен военным советом!
– Потому-то я и высказываюсь так осторожно, монсеньер, что говорю после стольких многоопытных полководцев.
И Жуаез, по придворному обычаю, раскланялся на все стороны.
Некоторые командиры тотчас заявили главному адмиралу, что согласны с ним. Другие промолчали, но знаками выразили ему свое одобрение.
– Граф де Сент-Эньян, – сказал герцог одному из храбрейших своих подчиненных, – вы-то ведь не разделяете мнения господина де Жуаеза?
– Напротив, ваше высочество, – разделяю.
– Так! А я подумал, по вашей гримасе…
Все рассмеялись. Жуаез побледнел, Сент-Эньян покраснел.
– Если граф де Сент-Эньян, – сказал Жуаез, – имеет привычку таким способом выражать свое мнение – значит, он недостаточно учтивый советник, вот и все.
– Господин де Жуаез, – взволнованно возразил де Сент-Эньян, – его высочество напрасно попрекает меня увечьем, которое я получил, служа ему; при взятии Като-Камбрези я был ранен пикой в голову и с тех пор страдаю нервными судорогами, они-то и вызывают гримасы, на которые сетует его высочество… Но то, что я сейчас сказал, господин де Жуаез, – не извинение, а объяснение, – гордо закончил граф, поворачиваясь к адмиралу лицом.
– Нет, сударь, – сказал Жуаез, протягивая ему руку, – это упрек с вашей стороны, и вполне справедливый.
Кровь прилила к лицу герцога Анжуйского.
– А к кому относится этот упрек? – спросил он.
– По всей вероятности, ко мне, монсеньер.
– В чем же Сент-Эньян может упрекать вас, господин де Жуаез, ведь он вас совсем не знает?
– В том, что я хоть минуту мог вообразить, будто господин де Сент-Эньян так мало привержен вашему высочеству, что дал вам совет взять Антверпен приступом.
– Но должно же наконец, – воскликнул герцог, – мое положение в этой стране определиться! Я – герцог Брабантский и граф Фландрский по имени, и, следовательно, я должен повелевать здесь на деле! Молчаливый, который неизвестно где скрывается, сулил мне королевскую власть. Где же она? В Антверпене! А где Молчаливый? Вероятно, тоже в Антверпене. Значит, нужно взять Антверпен; тогда мы будем знать, как нам действовать дальше.
– Ах, монсеньер, вы это и так знаете, клянусь спасением своей души, – иначе вы не были бы таким проницательным политиком, каким слывете. Кто вам дал совет штурмовать Антверпен? Принц Оранский, который исчез в ту минуту, когда нужно было выступить в поход; принц Оранский, который, предоставив вашему высочеству титуловаться герцогом Брабантским, оставил за собой управление герцогством. Принц Оранский, которому так важно, чтобы вы разгромили испанцев, а испанцы – вас; принц Оранский, который вас заменит, который станет вашим преемником, если только он уже не заменил и не вытеснил вас; принц Оранский.., монсеньер, до сих пор вы, следуя советам принца Оранского, только восстановили фламандцев против себя. Стоит вам только потерпеть поражение – и все те, кто теперь не смеет взглянуть вам прямо в лицо, погонятся за вами, как те трусливые псы, что преследуют только бегущих.
Оно было вызвано тем, что на стороне герцога Анжуйского сражалось много кальвинистов, примкнувших к нему отнюдь не из симпатии к его особе, а из желания как можно сильнее досадить испанцам, и еще более – французским и английским католикам; следовательно, воевать этих людей более всего побуждало честолюбие, а не убежденность или преданность; чувствовалось, что тотчас по окончании похода они покинут полководца или поставят ему свои условия.
Впрочем, герцог Анжуйский всегда давал понять, что согласится на эти условия, когда тому настанет час. Он любил повторять: «Стал ведь католиком Генрих Наваррский, так почему бы Франсуа Французскому не стать гугенотом?»
На другой же стороне, то есть у неприятеля, в противоположность этим моральным и политическим распрям имелись твердые, ясные принципы, существовала вполне определенная цель, а честолюбие и злоба отсутствовали.
Антверпен сначала намеревался впустить герцога, но в свое время и на тех условиях, которые найдут нужными; город не отвергал Франсуа, но, уверенный в своей силе, в храбрости и боевом опыте своих жителей, оставлял за собой право повременить; к тому же антверпенцы знали, что стоит им только протянуть руку – и, кроме герцога Гиза, внимательно наблюдавшего из Лотарингии за ходом событий, они найдут в Люксембурге Александра Фарнезе. Почему в случае настоятельной необходимости не воспользоваться поддержкой Испании против герцога Анжуйского, так же как до того герцога призвали на помощь против Испании? А уж потом, после того как при содействии Испании будет дан отпор герцогу Анжуйскому, можно будет разделаться с Испанией.
За этими скучными республиканцами стояла великая сила – железный здравый смысл.
Но вдруг они увидели, что в устье Шельды появился флот, и узнали, что этот флот приведен самим главным адмиралом Франции на помощь их врагу.
С тех пор как герцог Анжуйский осадил Антверпен, он, естественно, стал врагом его жителей.
Увидев этот флот и узнав о прибытии Жуаеза, кальвинисты герцога Анжуйского состроили почти такую же кислую мину, как сами фламандцы. Кальвинисты были весьма храбры, но и весьма ревниво оберегали свою воинскую славу; они были довольно покладисты в денежных вопросах, но терпеть не могли, когда другие пытались обкорнать их лавры, да еще теми шпагами, которые в Варфоломеевскую ночь умертвили такое множество гугенотов.
Отсюда – бесчисленные ссоры, которые начались в тот самый вечер, когда флот прибыл, и с превеликим шумом продолжались оба следующих дня.
С крепостных стен антверпенцы каждый день видели десять – двенадцать поединков между католиками и гугенотами. Происходили они на польдерах, а в реку бросали гораздо больше жертв этих дуэлей, чем французы потеряли бы людей при схватке в открытом поле. Если бы осада Антверпена, подобно осаде Трои, продолжалась девять лет, осажденным пришлось бы делать только одно – наблюдать, чем занимаются осаждающие; а уж те, несомненно, сами бы себя истребили.
Во всех этих столкновениях Франсуа играл роль примирителя, что было сопряжено с огромными трудностями; он взял на себя определенные обязательства в отношении французских гугенотов; оскорблять их – значило лишить себя моральной поддержки фламандских гугенотов, которые могли оказать французам важные услуги в Антверпене.
С другой стороны, для герцога Анжуйского раздражить католиков, посланных королем, дабы, если потребуется, отдать за него жизнь, – значило бы не только совершить политический промах, но и запятнать свое имя.
Прибытие этого мощного подкрепления, на которое не рассчитывал и сам герцог, вызвало смятение испанцев, а лотарингцев привело в неописуемую ярость. Разумеется, это двойное удовольствие – растерянность одних, бешенство других – кое-что да значило для герцога Анжуйского. Но необходимость считаться в лагере под Антверпеном со всеми партиями пагубно отражалась на дисциплине его армии.
Жуаезу, которого, если читатель помнит, возложенная на него миссия никогда не прельщала, было не по себе среди всех этих людей, движимых столь различными чувствами; он смутно сознавал, что время успехов прошло. Словно предчувствие какой-то огромной неудачи носилось в воздухе, и адмирал, ленивый, как истый придворный, и честолюбивый, как истый военачальник, горько сожалел о том, что явился из такой дали, чтобы разделить поражение.
По множеству причин он искренно думал и во всеуслышание говорил, что решение осадить Антверпен было крупной ошибкой герцога Анжуйского. Принц Оранский, давший ему этот коварный совет, исчез, как только этому совету последовали, и никто не знал, куда он девался. Его армия стояла в Антверпене, он обещал герцогу Анжуйскому ее поддержку, а между тем не слыхать было ни о каких раздорах между солдатами Вильгельма и антверпенцами, и с того дня, как осаждающие разбили свой лагерь в виду города, их еще ни разу не порадовала весть хотя бы об одной дуэли между осажденными.
Возражая против осады, Жуаез особенно настаивал на том, что Антверпен по своему значению был почти столицей; а владеть большим городом с согласия этого города было бы несомненным крупным успехом; но взять приступом вторую столицу своего будущего государства значило бы утратить доброе расположение фламандцев, а Жуаез знал их слишком хорошо, чтобы, в случае, если герцог Анжуйский возьмет Антверпен, надеяться, что они рано или поздно не отомстят с лихвой за это взятие.
Свое мнение Жуаез излагал вслух в шатре герцога в ту самую ночь, о которой мы повествуем читателю, вводя его в лагерь французов.
Пока его полководцы совещались, герцог сидел, или, вернее, лежал в удобнейшем кресле, которое можно было при желании превратить в диван, и слушал отнюдь не советы главного адмирала Франции, а шепот Орильи, своего музыканта, обычно игравшего ему на лютне.
Своей подлой угодливостью, своей низкой лестью, своей всегдашней готовностью оказывать самые позорные услуги Орильи прочно вошел в милость герцога; служа ему, он, однако, не в пример прочим его любимцам, никогда не действовал во вред королю или иным могущественным лицам, и поэтому благополучно миновал тот подводный камень, о который разбились Ла Моль, Коконнас, Бюсси и множество других.
Играя на лютне, искусно выполняя любовные поручения, сообщая подробнейшие сведения о всех придворных персонажах и интригах и, наконец, с изумительной ловкостью улавливая в расставленные герцогом сети любую приглянувшуюся ему жертву, кто бы она ни была, Орильи исподволь составил себе огромное состояние, которым искусно распорядился на случай опалы; поэтому с виду он был все тем же нищим музыкантом, гоняющимся за каждым экю и, как стрекоза, распевающим, чтобы не умереть с голода.
Влияние этого человека было огромно именно потому, что оно было скрыто.
Заметив, что музыкант мешает слушать изложение важных стратегических соображений и отвлекает внимание герцога, Жуаез подался назад и круто оборвал свою речь; раздражение Жуаеза не ускользнуло от Франсуа, казалось, не слушавшего речь адмирала, а на самом деле ни слова из нее не пропустившего. Он тотчас спросил:
– Что с вами, адмирал?
– Ничего, монсеньер; я только жду, когда ваше высочество удосужитесь выслушать меня.
– Да я вас слушаю, де Жуаез, я вас слушаю, – весело ответил герцог. – Ах! Видно, все вы, парижане, воображаете, что, сражаясь во Фландрии, я изрядно отупел, коль скоро вы решили, что я не могу слушать двух человек одновременно, – а ведь Цезарь диктовал по семь писем сразу!
– Монсеньер, – ответил Жуаез, метнув на бедного музыканта взгляд, под которым тот склонился со своим обычным притворным смирением, – монсеньер, я не певец и, следовательно, не нуждаюсь в аккомпанементе, когда говорю.
– Ладно, ладно! Замолчите, Орильи!
Орильи безмолвно поклонился.
– Итак, – продолжал Франсуа, – вы, Жуаез, не одобряете моего решения приступом взять Антверпен?
– Нет, монсеньер.
– Однако этот план был одобрен военным советом!
– Потому-то я и высказываюсь так осторожно, монсеньер, что говорю после стольких многоопытных полководцев.
И Жуаез, по придворному обычаю, раскланялся на все стороны.
Некоторые командиры тотчас заявили главному адмиралу, что согласны с ним. Другие промолчали, но знаками выразили ему свое одобрение.
– Граф де Сент-Эньян, – сказал герцог одному из храбрейших своих подчиненных, – вы-то ведь не разделяете мнения господина де Жуаеза?
– Напротив, ваше высочество, – разделяю.
– Так! А я подумал, по вашей гримасе…
Все рассмеялись. Жуаез побледнел, Сент-Эньян покраснел.
– Если граф де Сент-Эньян, – сказал Жуаез, – имеет привычку таким способом выражать свое мнение – значит, он недостаточно учтивый советник, вот и все.
– Господин де Жуаез, – взволнованно возразил де Сент-Эньян, – его высочество напрасно попрекает меня увечьем, которое я получил, служа ему; при взятии Като-Камбрези я был ранен пикой в голову и с тех пор страдаю нервными судорогами, они-то и вызывают гримасы, на которые сетует его высочество… Но то, что я сейчас сказал, господин де Жуаез, – не извинение, а объяснение, – гордо закончил граф, поворачиваясь к адмиралу лицом.
– Нет, сударь, – сказал Жуаез, протягивая ему руку, – это упрек с вашей стороны, и вполне справедливый.
Кровь прилила к лицу герцога Анжуйского.
– А к кому относится этот упрек? – спросил он.
– По всей вероятности, ко мне, монсеньер.
– В чем же Сент-Эньян может упрекать вас, господин де Жуаез, ведь он вас совсем не знает?
– В том, что я хоть минуту мог вообразить, будто господин де Сент-Эньян так мало привержен вашему высочеству, что дал вам совет взять Антверпен приступом.
– Но должно же наконец, – воскликнул герцог, – мое положение в этой стране определиться! Я – герцог Брабантский и граф Фландрский по имени, и, следовательно, я должен повелевать здесь на деле! Молчаливый, который неизвестно где скрывается, сулил мне королевскую власть. Где же она? В Антверпене! А где Молчаливый? Вероятно, тоже в Антверпене. Значит, нужно взять Антверпен; тогда мы будем знать, как нам действовать дальше.
– Ах, монсеньер, вы это и так знаете, клянусь спасением своей души, – иначе вы не были бы таким проницательным политиком, каким слывете. Кто вам дал совет штурмовать Антверпен? Принц Оранский, который исчез в ту минуту, когда нужно было выступить в поход; принц Оранский, который, предоставив вашему высочеству титуловаться герцогом Брабантским, оставил за собой управление герцогством. Принц Оранский, которому так важно, чтобы вы разгромили испанцев, а испанцы – вас; принц Оранский, который вас заменит, который станет вашим преемником, если только он уже не заменил и не вытеснил вас; принц Оранский.., монсеньер, до сих пор вы, следуя советам принца Оранского, только восстановили фламандцев против себя. Стоит вам только потерпеть поражение – и все те, кто теперь не смеет взглянуть вам прямо в лицо, погонятся за вами, как те трусливые псы, что преследуют только бегущих.