Страница:
При этих ее словах смертельная бледность покрыла лицо стариков.
– Пусть нас пытают, пусть нас убьют, но пусть нас не обвиняют в этом!
– Вы болваны. Неужели вы думаете, что, если бы я вас подозревала, все это уже не было бы сделано? Я хорошо знаю, что не вы умертвили вашего господина. Но его убили другие, и я должна разыскать убийц. Кто заходил в павильон?
– Какой-то плохо одетый старик: вот уже два дня, как монсеньер принимал его у себя.
– А.., женщина?
– Мы ее не видели… О какой женщине изволит говорить ваше величество?
– Сюда приходила женщина, она сделала букет…
Слуги переглянулись так простодушно, что с одного взгляда Екатерина признала их невиновность.
– Привести ко мне губернатора города и коменданта замка.
Оба лакея бросились к дверям.
– Постойте! – сказала Екатерина, и они тотчас же замерли на пороге как вкопанные. – То, о чем я вам только что сказала, знаете только я и вы. Я об этом никому больше не скажу. Если кто-нибудь другой узнает, то только от вас. В тот же день вы оба умрете. Теперь ступайте.
Губернатора и коменданта Екатерина расспросила не столь откровенно. Она сказала им, что от некоторых лиц герцог узнал плохую новость, которая произвела на него очень тяжелое впечатление, что тут-то и кроется причина его болезни и что, снова расспросив этих лиц, герцог, наверно, оправится.
Губернатор и комендант велели обыскать весь город, весь парк, окрестности, но никто не мог сказать, куда девались Реми и Диана.
Лишь Анри знал тайну, но можно было не опасаться, что он ее кому-нибудь откроет.
В течение дня ужасная новость распространилась в городе и в области Шато-Тьерри. Случай с герцогом каждый объяснял в зависимости от своего характера и склонностей, то выдумывая невероятные подробности, то, напротив, преуменьшая событие.
Но никто, кроме Екатерины и дю Бушажа, не понимал, что герцог – человек обреченный.
Злосчастный принц не издал ни звука, не пришел в себя. Вернее будет сказать, – он не подавал никаких признаков, что сознает окружающее.
Король, больше всего на свете опасавшийся каких бы то ни было тягостных впечатлений, охотно вернулся бы в Париж. Но королева-мать воспротивилась его отъезду, и двор принужден был оставаться в замке.
Появилась целая толпа врачей. Один лишь Мирон разгадал причину болезни и понял, насколько тяжело положение. Но он был слишком хороший царедворец, чтобы не утаить правду, особенно после того, как взглянул на Екатерину и встретил ее ответный взгляд.
Все кругом расспрашивали его, и он отвечал, что монсеньер герцог Анжуйский, несомненно, пережил большие неприятности и испытал тяжелый удар.
Таким образом, он никак себя не подвел, что в подобном случае дело очень трудное. Генрих III попросил его дать вполне определенный ответ на вопрос: останется ли герцог жив? Врач ответил:
– Я смогу сказать это вашему величеству через три дня.
– А мне что вы скажете? – понизив голос, спросила Екатерина.
– Вам, сударыня, – дело другое. Вам я отвечу без колебаний.
– Что же именно?
– Прошу, ваше величество, задать мне вопрос.
– Когда сын мой умрет, Мирон?
– Завтра к вечеру, сударыня.
– Так скоро!
– Ах, государыня, – прошептал врач, – доза была уж очень сильна.
Екатерина приложила палец к губам, взглянула на умирающего и тихо произнесла зловещее слово:
– Судьба!
– Пусть нас пытают, пусть нас убьют, но пусть нас не обвиняют в этом!
– Вы болваны. Неужели вы думаете, что, если бы я вас подозревала, все это уже не было бы сделано? Я хорошо знаю, что не вы умертвили вашего господина. Но его убили другие, и я должна разыскать убийц. Кто заходил в павильон?
– Какой-то плохо одетый старик: вот уже два дня, как монсеньер принимал его у себя.
– А.., женщина?
– Мы ее не видели… О какой женщине изволит говорить ваше величество?
– Сюда приходила женщина, она сделала букет…
Слуги переглянулись так простодушно, что с одного взгляда Екатерина признала их невиновность.
– Привести ко мне губернатора города и коменданта замка.
Оба лакея бросились к дверям.
– Постойте! – сказала Екатерина, и они тотчас же замерли на пороге как вкопанные. – То, о чем я вам только что сказала, знаете только я и вы. Я об этом никому больше не скажу. Если кто-нибудь другой узнает, то только от вас. В тот же день вы оба умрете. Теперь ступайте.
Губернатора и коменданта Екатерина расспросила не столь откровенно. Она сказала им, что от некоторых лиц герцог узнал плохую новость, которая произвела на него очень тяжелое впечатление, что тут-то и кроется причина его болезни и что, снова расспросив этих лиц, герцог, наверно, оправится.
Губернатор и комендант велели обыскать весь город, весь парк, окрестности, но никто не мог сказать, куда девались Реми и Диана.
Лишь Анри знал тайну, но можно было не опасаться, что он ее кому-нибудь откроет.
В течение дня ужасная новость распространилась в городе и в области Шато-Тьерри. Случай с герцогом каждый объяснял в зависимости от своего характера и склонностей, то выдумывая невероятные подробности, то, напротив, преуменьшая событие.
Но никто, кроме Екатерины и дю Бушажа, не понимал, что герцог – человек обреченный.
Злосчастный принц не издал ни звука, не пришел в себя. Вернее будет сказать, – он не подавал никаких признаков, что сознает окружающее.
Король, больше всего на свете опасавшийся каких бы то ни было тягостных впечатлений, охотно вернулся бы в Париж. Но королева-мать воспротивилась его отъезду, и двор принужден был оставаться в замке.
Появилась целая толпа врачей. Один лишь Мирон разгадал причину болезни и понял, насколько тяжело положение. Но он был слишком хороший царедворец, чтобы не утаить правду, особенно после того, как взглянул на Екатерину и встретил ее ответный взгляд.
Все кругом расспрашивали его, и он отвечал, что монсеньер герцог Анжуйский, несомненно, пережил большие неприятности и испытал тяжелый удар.
Таким образом, он никак себя не подвел, что в подобном случае дело очень трудное. Генрих III попросил его дать вполне определенный ответ на вопрос: останется ли герцог жив? Врач ответил:
– Я смогу сказать это вашему величеству через три дня.
– А мне что вы скажете? – понизив голос, спросила Екатерина.
– Вам, сударыня, – дело другое. Вам я отвечу без колебаний.
– Что же именно?
– Прошу, ваше величество, задать мне вопрос.
– Когда сын мой умрет, Мирон?
– Завтра к вечеру, сударыня.
– Так скоро!
– Ах, государыня, – прошептал врач, – доза была уж очень сильна.
Екатерина приложила палец к губам, взглянула на умирающего и тихо произнесла зловещее слово:
– Судьба!
Глава 26.
ГОСПИТАЛЬЕРКИ
Граф провел ужасную ночь, он был почти в бреду, он был близок к смерти.
Однако, верный своему долгу, он, узнав о прибытии короля, встал и встретил его у решетки замка, как мы уже говорили. Но, почтительно приветствовав его величество, склонившись перед королевой-матерью и пожав руку адмиралу, он снова заперся у себя в комнате, уже не для того, чтобы умереть, а для того, чтобы решительно привести в исполнение свое намерение, которому ничто теперь не могло противостоять.
Около одиннадцати часов утра, то есть когда распространилась весть «герцог Анжуйский при смерти» и все разошлись, оставив короля, потрясенного этим новым несчастьем, Анри постучался в дверь к брату, который, проведя часть ночи на большой дороге, ушел к себе отдыхать.
– А, это ты! – в полусне спросил Жуаез. – В чем дело?
– Я пришел проститься с тобой, брат, – ответил Анри.
– Как так проститься?.. Ты уезжаешь?
– Да, уезжаю, брат, и полагаю, что теперь меня здесь уже ничто не удерживает.
– Как ничто?
– Конечно. Празднества, на которых я по-твоему желанию должен был присутствовать, не состоятся, обещание меня больше не связывает.
– Ты ошибаешься, Анри, – возразил главный адмирал. – Как вчера я не позволил бы тебе уехать, так и сегодня не разрешаю.
– Хорошо, брат. Но раз так, то я в первый раз в жизни, к величайшему своему сожалению, не подчинюсь твоему приказу и тем самым выкажу тебе неуважение. Ибо с этой минуты, прямо говорю тебе, Анн, ничто не отвратит меня от пострижения.
– А разрешение, которое должно прийти из Рима?
– Я буду дожидаться его в монастыре.
– Ну, так ты действительно обезумел! – вскричал Жуаез. Он вскочил с кровати, и на лице его изобразилось величайшее изумление.
– Напротив, мой дорогой, мой глубоко чтимый брат, я мудрее всех, ибо лишь один я знаю, что делаю.
– Анри, ты обещал подождать месяц.
– Невозможно, брат.
– Ну, хоть неделю.
– Ни единого часа.
– Видно, ты ужасно страдаешь, бедный мой мальчик.
– Наоборот, я больше не страдаю и потому ясно вижу, что болезнь моя неизлечима.
– Но, друг мой, не из бронзы же эта женщина. Ее можно разжалобить, я сам займусь этим.
– Невозможного ты не сделаешь, Анн. К тому же, если бы она теперь смягчилась, я сам откажусь от ее любви.
– Только этого не хватало!
– Это так, брат!
– Как! Если бы она согласилась стать твоей, ты бы ее не захотел? Но это же просто сумасшествие, черт побери!
– О, нет, нет! – вскричал Анри, и в голосе его слышался ужас. – Между мною и этой женщиной не может быть ничего.
– Что это все значит? – спросил изумленный Жуаез. – И что же это за женщина? Скажи мне наконец, Анри. Ведь у нас никогда не было друг от друга секретов.
Анри уже опасался, что и так сказал слишком много и что, поддавшись чувству, которого не сумел сейчас скрыть, он приоткрыл некую дверь и через нее взгляд его брата сможет проникнуть в ужасную тайну, скрытую в его сердце. Поэтому он тут же впал в противоположную крайность и, как это бывает в подобных случаях, желая ослабить впечатление от вырвавшихся у него неосторожных слов, произнес еще более неосторожные.
– Брат, – сказал он, – не оказывай на меня давления, эта женщина не может быть моей, она теперь принадлежит богу.
– Вздор какой, граф! Женщина эта – монашка? Она тебе солгала.
– Нет, брат, эта женщина мне не солгала, она – госпиталъерка. Не будем же о ней говорить и отнесемся с уважением ко всему, что вручает себя господу.
Анн сумел овладеть собой и не показать Анри, как он обрадован этой новостью.
Он продолжал:
– Это для меня неожиданность, ничего подобного ты мне никогда не говорил.
– Да, неожиданность, ибо она лишь недавно постриглась. Но я твердо уверен, что ее решение так же непоколебимо, как мое. Поэтому не удерживай меня больше, брат, но поцелуй от всего своего любящего сердца. Дай мне поблагодарить тебя за твою доброту, за твое терпенье, за твою безграничную любовь к несчастному безумцу, и прощай!
Жуаез посмотрел брату в лицо. Он посмотрел, как человек растроганный и рассчитывающий на то, что этой своей растроганностью он изменит решение другого человека.
Но Анри остался непоколебим и ответил лишь своей неизменной грустной улыбкой.
Жуаез поцеловал брата и отпустил его.
– Ладно, – сказал он про себя, – не все еще кончено, как ты ни торопишься, я тебя догоню.
Он пошел к королю, который завтракал в постели в присутствии Шико.
– Здравствуй, здравствуй! – сказал Генрих Жуаезу. – Очень рад тебя видеть, Анн. Я боялся, что ты проваляешься весь день, лентяй. Как здоровье моего брата?
– Увы, сир, этого я не знаю. Я пришел к вам поговорить о моем брате.
– Котором?
– Об Анри.
– Он все еще хочет стать монахом?
– Да, сир.
– Он намерен постричься?
– Да, сир.
– Он прав, сын мой.
– Как так, сир?
– Да, это самый верный путь к небу.
– О, – заметил королю Шико, – еще более верный тот, который избрал твой брат.
– Сир, разрешит ли мне ваше величество задать один вопрос?
– Хоть двадцать, Жуаез, хоть двадцать. Я ужасно скучаю в Шато-Тьерри, и твои вопросы меня немного развлекут.
– Сир, вы знаете все монашеские ордена в королевстве?
– Как свой герб.
– Скажите мне, пожалуйста, что такое госпитальерки?
– Это очень небольшая община – весьма замкнутая, весьма строгих и суровых правил, состоящая из двадцати дам – канонисс святого Иосифа.
– Там дают обеты?
– Да, в виде исключения, по рекомендации королевы.
– Не будет ли нескромным спросить вас, где находится эта община, сир?
– Конечно, нет. Она находится на улице Шеве-Сен-Ландри, в Сите, за монастырем Пресвятой богоматери.
– В Париже?
– В Париже.
– Благодарю вас, сир!
– Но почему, черт побери, ты меня об этом расспрашиваешь? Разве твой брат переменил намерение и хочет стать не капуцином, а госпитальеркой?
– Нет, сир, после того что вы соизволили мне сказать, я не счел бы его таким безумцем. Но у меня есть подозрение, что одна из дам этой общины настроила его таким образом, и поэтому я хотел бы обнаружить, кто это, и поговорить с этой особой.
– Разрази меня гром, – произнес король с крайне самодовольным видом, – лет семь назад я знал там очень красивую настоятельницу.
– Что ж, сир, может быть, она по-прежнему там?
– Не знаю. С того времени я сам, Жуаез, стал или почти что стал монахом.
– Сир, – сказал Жуаез, – дайте мне на всякий случай, прошу вас, письмо к этой настоятельнице и отпуск на два дня.
– Ты покидаешь меня? Оставляешь здесь одного?
– Неблагодарный! – вмешался Шико, пожимая плечами. – А я-то? Я ведь здесь.
– Письмо, сир, прошу вас, – сказал Жуаез.
Король вздохнул, но письмо все же написал.
– Но ведь тебе в Париже нечего делать, – сказал король, вручая Жуаезу письмо.
– Простите, сир, я должен сопровождать брата и, во всяком случае, наблюдать за ним.
– Правильно! Ступай же, да поскорей возвращайся.
Жуаез не заставил повторять ему разрешение. Он без лишнего шума велел подать лошадей, и, убедившись, что Анри уже ушел, галопом помчался куда ему было нужно.
Даже не переобувшись, молодой человек велел везти себя прямо на улицу Шеве-Сен-Ландри. Она примыкала к улице Анфер и к параллельной ей улице Мармузе.
Мрачный, внушительного вида дом, за стенами которого можно было разглядеть макушки высоких деревьев, редкие, забранные решеткой окна, узкая дверь с окошечком, – вот какой был по внешнему виду монастырь госпитальерок.
На замке свода над входной дверью грубой рукой ремесленника были выбиты слова:
MATRONAE HOSPITES И надпись, и самый камень уже порядком обветшали.
Жуаез постучался в окошечко и велел отвести своих лошадей на улицу Мармузе, опасаясь, чтобы их присутствие у ворот монастыря не наделало излишнего шума.
Затем он постучался в решетку вращающейся дверцы.
– Будьте добры предупредить госпожу настоятельницу, что герцог де Жуаез, главный адмирал Франции, хочет с ней говорить от имени короля.
Появившееся за решеткой лицо монахини покраснело под иноческой косынкой, и решетка снова закрылась.
Минут через пять открылась дверь, и Жуаез вошел в приемную.
Красивая статная женщина низко склонилась перед Жуаезом. Адмирал отдал поклон, как человек благочестивый и в то же время светский.
– Сударыня, – сказал он, – королю известно, что вы намереваетесь принять или уже приняли в число своих питомиц одну особу, с которой я должен побеседовать. Соблаговолите предоставить мне возможность с ней встретиться.
– Как имя этой дамы, сударь?
– Я его не знаю, сударыня.
– Тогда как же я смогу исполнить вашу просьбу?
– Нет ничего легче. Кого вы приняли за последний месяц?
– Вы слишком определенно или уже чересчур неточно указываете мне эту особу, – сказала настоятельница, – я не могу исполнить вашего желания.
– Почему?
– Потому что за последний месяц я никого не принимала, если не считать сегодняшнего утра.
– Сегодняшнего утра?
– Да, господин герцог, – и вы сами понимаете, что ваше появление через два часа после того, как прибыла она, слишком похоже на преследование, чтобы я разрешила вам говорить с нею.
– Сударыня, я прошу вас.
– Это невозможно, сударь.
– Покажите мне только эту даму.
– Говорю вам – невозможно… К тому же, хотя вашего имени достаточно было, чтобы открыть вам дверь моей обители, для разговора здесь с кем-либо, кроме меня, надо предъявить письменный приказ короля.
– Вот он, сударыня, – ответил Жуаез, доставая письмо, подписанное Генрихом.
Настоятельница прочитала и поклонилась.
– Да свершится воля его величества, даже если она противоречит воле божией.
И она пошла к выходу в монастырский двор.
– Теперь, сударыня, – сказал Жуаез, учтиво останавливая ее, – вы видите, что я в своем праве. Но я не хочу злоупотреблять им и опасаюсь ошибки. Может быть, эта дама и не та, кого я ищу. Соблаговолите сказать мне, как она к вам прибыла, по какой причине и кто ее сопровождал?
– Все это излишне, господин герцог, – ответила настоятельница, – вы не ошиблись. Дама, прибывшая лишь сегодня утром, хотя мы ожидали ее еще две недели назад, и рекомендованная мне одним лицом, которому я всецело подчиняюсь, дама эта действительно та особа, к которой у господина герцога де Жуаеза может быть дело.
С этими словами настоятельница еще раз поклонилась герцогу и исчезла.
Через десять минут она возвратилась в сопровождении госпитальерки, совершенно скрывшей свое лицо под покрывалом.
То была Диана, уже переодевшаяся в монашеское платье.
Герцог поблагодарил настоятельницу, пододвинул неизвестной даме табурет, сел тоже, и настоятельница вышла, собственноручно закрыв все двери пустой и мрачной приемной.
– Сударыня, – сказал тогда Жуаез безо всяких вступлений, – вы – дама, жившая на улице Августинцев, таинственная женщина, которую мой брат, граф де Бушаж, любит безумной и погибельной любовью?
Вместо ответа госпитальерка наклонила голову, но не произнесла ни слова.
Это подчеркнутое нежелание говорить показалось Жуаезу оскорбительным. Он и без того был предубежден против своей собеседницы.
– Вы, наверно, считали, сударыня, – продолжал он, – что достаточно быть или казаться красивой, что при этом можно не иметь сердца под своим прекрасным обличием, что можно вызвать несчастную страсть в душе юноши, носящего наше имя, а затем в один прекрасный день сказать ему: «Тем хуже для вас, если у вас есть сердце, а у меня его нет, и мне оно не нужно».
– Я не так ответила, сударь, вы плохо осведомлены, – произнесла госпитальерка так благородно и трогательно, что гнев Жуаеза на миг даже смягчился.
– Слова сами по себе не имеют значения, важна суть; вы, сударыня, оттолкнули моего брата и ввергли его в отчаяние.
– Невольно, сударь, ибо я всегда старалась отдалить от себя господина дю Бушажа.
– Это называется ухищрениями кокетства, сударыня, а их последствия н составляют вину.
– Никто не имеет права обвинять меня, сударь. Я ни в чем не повинна. Вы раздражены против меня, и я больше не стану вам отвечать.
– Ого! – вскричал Жуаез, постепенно распаляясь. – Вы погубили моего брата и рассчитываете оправдаться, вызывающе напуская на себя величественный вид? Нет, нет: можете не сомневаться в моих намерениях, раз уж я сюда явился. Я не шучу, клянусь вам, вы видите, как у меня дрожат руки, губы, по этому одному вы можете понять, что вам придется прибегнуть к основательным доводам, чтобы поколебать меня.
Госпитальерка встала.
– Если вы явились сюда, чтобы оскорблять женщину, – сказала она все так же хладнокровно, – оскорбляйте меня, сударь. Если вы явились, чтобы заставить меня изменить свое решение, то попусту теряете время. Лучше уходите.
– Ах, вы не человеческое существо, – вскричал выведенный из себя Жуаез, – вы демон!
– Я сказала, что не стану отвечать. Теперь этого недостаточно, я ухожу.
И госпитальерка направилась к двери.
Жуаез остановил ее.
– Постойте! Слишком долго я искал вас, чтобы так просто отпустить. И раз уж мне удалось до вас добраться, раз ваша бесчувственность окончательно подтверждает мое первое предположение, что вы исчадие ада, посланное врагом рода человеческого, чтобы погубить моего брата, я хочу видеть ваше лицо, на котором запечатлены все самые мрачные угрозы преисподней, я хочу встретить пламя вашего взора, сводящего людей с ума. Померяемся силами, Сатана!
И Жуаез, одной рукой сотворив крестное знамение, чтобы сокрушить силы ада, другой сорвал покрывало с лица госпитальерки. Но она невозмутимо, безгневно, без малейшего упрека устремив ясный и кроткий взгляд на того, кто ее так жестоко оскорбил, сказала:
– О господин герцог, то, что вы сделали, недостойно дворянина!
Жуаезу показалось, что ему нанесен удар прямо в сердце. Безграничная кротость этой женщины смягчила его гнев, красота ее смутила его разум.
– Да, – прошептал он после продолжительного молчания, – вы прекрасны, и Анри не мог не полюбить вас. Но бог даровал вам красоту лишь для того, чтобы вы изливали ее, как некое благоухание на человека, который будет связан с вами на всю жизнь.
– Сударь, разве вы не говорили со своим братом? Но может быть, если вы с ним и говорили, он не счел нужным довериться вам во всем. Иначе вы узнали бы от него, что со мной не было так, как вы говорите: я любила, а теперь больше не буду любить, я жила, а теперь должна умереть.
Жуаез не сводил глаз с Дианы. Огонь ее всемогущего взгляда проник до глубины его души, подобный струям вулканического пламени, при одном приближении которых расплавляется бронза статуи.
Луч этот уничтожил всю грубую породу в сердце адмирала, словно в тигле, распадающемся на части оттого, что теперь в нем плавится и кипит уже только чистое золото.
– О да, – произнес он еще раз, понизив голос и все еще не сводя с нее взгляда, где быстро угасло пламя гнева, – о да, Анри должен был вас полюбить… О сударыня, на коленях молю вас, – сжальтесь, полюбите моего брата!
Диана по-прежнему стояла холодная и молчаливая.
– Не допустите, чтобы из-за вас терзалась целая семья, не губите нашего рода, – ведь один из нас погибнет от отчаяния, а другие от горя.
Диана не отвечала, продолжая грустно смотреть на склонившегося перед нею молящего ее человека.
– О, – вскричал наконец Жуаез, яростно схватившись за грудь судорожно сжатыми пальцами, – о, сжальтесь над моим братом, надо мною самим! Я горю! Ваш взор испепелил меня!.. Прощайте, сударыня, прощайте!
Он встал с колен, словно безумный, растряс, вернее, сорвал задвижку с двери приемной и в каком-то исступлении бежал к своим слугам, ожидавшим его на углу улицы Анфер.
Однако, верный своему долгу, он, узнав о прибытии короля, встал и встретил его у решетки замка, как мы уже говорили. Но, почтительно приветствовав его величество, склонившись перед королевой-матерью и пожав руку адмиралу, он снова заперся у себя в комнате, уже не для того, чтобы умереть, а для того, чтобы решительно привести в исполнение свое намерение, которому ничто теперь не могло противостоять.
Около одиннадцати часов утра, то есть когда распространилась весть «герцог Анжуйский при смерти» и все разошлись, оставив короля, потрясенного этим новым несчастьем, Анри постучался в дверь к брату, который, проведя часть ночи на большой дороге, ушел к себе отдыхать.
– А, это ты! – в полусне спросил Жуаез. – В чем дело?
– Я пришел проститься с тобой, брат, – ответил Анри.
– Как так проститься?.. Ты уезжаешь?
– Да, уезжаю, брат, и полагаю, что теперь меня здесь уже ничто не удерживает.
– Как ничто?
– Конечно. Празднества, на которых я по-твоему желанию должен был присутствовать, не состоятся, обещание меня больше не связывает.
– Ты ошибаешься, Анри, – возразил главный адмирал. – Как вчера я не позволил бы тебе уехать, так и сегодня не разрешаю.
– Хорошо, брат. Но раз так, то я в первый раз в жизни, к величайшему своему сожалению, не подчинюсь твоему приказу и тем самым выкажу тебе неуважение. Ибо с этой минуты, прямо говорю тебе, Анн, ничто не отвратит меня от пострижения.
– А разрешение, которое должно прийти из Рима?
– Я буду дожидаться его в монастыре.
– Ну, так ты действительно обезумел! – вскричал Жуаез. Он вскочил с кровати, и на лице его изобразилось величайшее изумление.
– Напротив, мой дорогой, мой глубоко чтимый брат, я мудрее всех, ибо лишь один я знаю, что делаю.
– Анри, ты обещал подождать месяц.
– Невозможно, брат.
– Ну, хоть неделю.
– Ни единого часа.
– Видно, ты ужасно страдаешь, бедный мой мальчик.
– Наоборот, я больше не страдаю и потому ясно вижу, что болезнь моя неизлечима.
– Но, друг мой, не из бронзы же эта женщина. Ее можно разжалобить, я сам займусь этим.
– Невозможного ты не сделаешь, Анн. К тому же, если бы она теперь смягчилась, я сам откажусь от ее любви.
– Только этого не хватало!
– Это так, брат!
– Как! Если бы она согласилась стать твоей, ты бы ее не захотел? Но это же просто сумасшествие, черт побери!
– О, нет, нет! – вскричал Анри, и в голосе его слышался ужас. – Между мною и этой женщиной не может быть ничего.
– Что это все значит? – спросил изумленный Жуаез. – И что же это за женщина? Скажи мне наконец, Анри. Ведь у нас никогда не было друг от друга секретов.
Анри уже опасался, что и так сказал слишком много и что, поддавшись чувству, которого не сумел сейчас скрыть, он приоткрыл некую дверь и через нее взгляд его брата сможет проникнуть в ужасную тайну, скрытую в его сердце. Поэтому он тут же впал в противоположную крайность и, как это бывает в подобных случаях, желая ослабить впечатление от вырвавшихся у него неосторожных слов, произнес еще более неосторожные.
– Брат, – сказал он, – не оказывай на меня давления, эта женщина не может быть моей, она теперь принадлежит богу.
– Вздор какой, граф! Женщина эта – монашка? Она тебе солгала.
– Нет, брат, эта женщина мне не солгала, она – госпиталъерка. Не будем же о ней говорить и отнесемся с уважением ко всему, что вручает себя господу.
Анн сумел овладеть собой и не показать Анри, как он обрадован этой новостью.
Он продолжал:
– Это для меня неожиданность, ничего подобного ты мне никогда не говорил.
– Да, неожиданность, ибо она лишь недавно постриглась. Но я твердо уверен, что ее решение так же непоколебимо, как мое. Поэтому не удерживай меня больше, брат, но поцелуй от всего своего любящего сердца. Дай мне поблагодарить тебя за твою доброту, за твое терпенье, за твою безграничную любовь к несчастному безумцу, и прощай!
Жуаез посмотрел брату в лицо. Он посмотрел, как человек растроганный и рассчитывающий на то, что этой своей растроганностью он изменит решение другого человека.
Но Анри остался непоколебим и ответил лишь своей неизменной грустной улыбкой.
Жуаез поцеловал брата и отпустил его.
– Ладно, – сказал он про себя, – не все еще кончено, как ты ни торопишься, я тебя догоню.
Он пошел к королю, который завтракал в постели в присутствии Шико.
– Здравствуй, здравствуй! – сказал Генрих Жуаезу. – Очень рад тебя видеть, Анн. Я боялся, что ты проваляешься весь день, лентяй. Как здоровье моего брата?
– Увы, сир, этого я не знаю. Я пришел к вам поговорить о моем брате.
– Котором?
– Об Анри.
– Он все еще хочет стать монахом?
– Да, сир.
– Он намерен постричься?
– Да, сир.
– Он прав, сын мой.
– Как так, сир?
– Да, это самый верный путь к небу.
– О, – заметил королю Шико, – еще более верный тот, который избрал твой брат.
– Сир, разрешит ли мне ваше величество задать один вопрос?
– Хоть двадцать, Жуаез, хоть двадцать. Я ужасно скучаю в Шато-Тьерри, и твои вопросы меня немного развлекут.
– Сир, вы знаете все монашеские ордена в королевстве?
– Как свой герб.
– Скажите мне, пожалуйста, что такое госпитальерки?
– Это очень небольшая община – весьма замкнутая, весьма строгих и суровых правил, состоящая из двадцати дам – канонисс святого Иосифа.
– Там дают обеты?
– Да, в виде исключения, по рекомендации королевы.
– Не будет ли нескромным спросить вас, где находится эта община, сир?
– Конечно, нет. Она находится на улице Шеве-Сен-Ландри, в Сите, за монастырем Пресвятой богоматери.
– В Париже?
– В Париже.
– Благодарю вас, сир!
– Но почему, черт побери, ты меня об этом расспрашиваешь? Разве твой брат переменил намерение и хочет стать не капуцином, а госпитальеркой?
– Нет, сир, после того что вы соизволили мне сказать, я не счел бы его таким безумцем. Но у меня есть подозрение, что одна из дам этой общины настроила его таким образом, и поэтому я хотел бы обнаружить, кто это, и поговорить с этой особой.
– Разрази меня гром, – произнес король с крайне самодовольным видом, – лет семь назад я знал там очень красивую настоятельницу.
– Что ж, сир, может быть, она по-прежнему там?
– Не знаю. С того времени я сам, Жуаез, стал или почти что стал монахом.
– Сир, – сказал Жуаез, – дайте мне на всякий случай, прошу вас, письмо к этой настоятельнице и отпуск на два дня.
– Ты покидаешь меня? Оставляешь здесь одного?
– Неблагодарный! – вмешался Шико, пожимая плечами. – А я-то? Я ведь здесь.
– Письмо, сир, прошу вас, – сказал Жуаез.
Король вздохнул, но письмо все же написал.
– Но ведь тебе в Париже нечего делать, – сказал король, вручая Жуаезу письмо.
– Простите, сир, я должен сопровождать брата и, во всяком случае, наблюдать за ним.
– Правильно! Ступай же, да поскорей возвращайся.
Жуаез не заставил повторять ему разрешение. Он без лишнего шума велел подать лошадей, и, убедившись, что Анри уже ушел, галопом помчался куда ему было нужно.
Даже не переобувшись, молодой человек велел везти себя прямо на улицу Шеве-Сен-Ландри. Она примыкала к улице Анфер и к параллельной ей улице Мармузе.
Мрачный, внушительного вида дом, за стенами которого можно было разглядеть макушки высоких деревьев, редкие, забранные решеткой окна, узкая дверь с окошечком, – вот какой был по внешнему виду монастырь госпитальерок.
На замке свода над входной дверью грубой рукой ремесленника были выбиты слова:
MATRONAE HOSPITES И надпись, и самый камень уже порядком обветшали.
Жуаез постучался в окошечко и велел отвести своих лошадей на улицу Мармузе, опасаясь, чтобы их присутствие у ворот монастыря не наделало излишнего шума.
Затем он постучался в решетку вращающейся дверцы.
– Будьте добры предупредить госпожу настоятельницу, что герцог де Жуаез, главный адмирал Франции, хочет с ней говорить от имени короля.
Появившееся за решеткой лицо монахини покраснело под иноческой косынкой, и решетка снова закрылась.
Минут через пять открылась дверь, и Жуаез вошел в приемную.
Красивая статная женщина низко склонилась перед Жуаезом. Адмирал отдал поклон, как человек благочестивый и в то же время светский.
– Сударыня, – сказал он, – королю известно, что вы намереваетесь принять или уже приняли в число своих питомиц одну особу, с которой я должен побеседовать. Соблаговолите предоставить мне возможность с ней встретиться.
– Как имя этой дамы, сударь?
– Я его не знаю, сударыня.
– Тогда как же я смогу исполнить вашу просьбу?
– Нет ничего легче. Кого вы приняли за последний месяц?
– Вы слишком определенно или уже чересчур неточно указываете мне эту особу, – сказала настоятельница, – я не могу исполнить вашего желания.
– Почему?
– Потому что за последний месяц я никого не принимала, если не считать сегодняшнего утра.
– Сегодняшнего утра?
– Да, господин герцог, – и вы сами понимаете, что ваше появление через два часа после того, как прибыла она, слишком похоже на преследование, чтобы я разрешила вам говорить с нею.
– Сударыня, я прошу вас.
– Это невозможно, сударь.
– Покажите мне только эту даму.
– Говорю вам – невозможно… К тому же, хотя вашего имени достаточно было, чтобы открыть вам дверь моей обители, для разговора здесь с кем-либо, кроме меня, надо предъявить письменный приказ короля.
– Вот он, сударыня, – ответил Жуаез, доставая письмо, подписанное Генрихом.
Настоятельница прочитала и поклонилась.
– Да свершится воля его величества, даже если она противоречит воле божией.
И она пошла к выходу в монастырский двор.
– Теперь, сударыня, – сказал Жуаез, учтиво останавливая ее, – вы видите, что я в своем праве. Но я не хочу злоупотреблять им и опасаюсь ошибки. Может быть, эта дама и не та, кого я ищу. Соблаговолите сказать мне, как она к вам прибыла, по какой причине и кто ее сопровождал?
– Все это излишне, господин герцог, – ответила настоятельница, – вы не ошиблись. Дама, прибывшая лишь сегодня утром, хотя мы ожидали ее еще две недели назад, и рекомендованная мне одним лицом, которому я всецело подчиняюсь, дама эта действительно та особа, к которой у господина герцога де Жуаеза может быть дело.
С этими словами настоятельница еще раз поклонилась герцогу и исчезла.
Через десять минут она возвратилась в сопровождении госпитальерки, совершенно скрывшей свое лицо под покрывалом.
То была Диана, уже переодевшаяся в монашеское платье.
Герцог поблагодарил настоятельницу, пододвинул неизвестной даме табурет, сел тоже, и настоятельница вышла, собственноручно закрыв все двери пустой и мрачной приемной.
– Сударыня, – сказал тогда Жуаез безо всяких вступлений, – вы – дама, жившая на улице Августинцев, таинственная женщина, которую мой брат, граф де Бушаж, любит безумной и погибельной любовью?
Вместо ответа госпитальерка наклонила голову, но не произнесла ни слова.
Это подчеркнутое нежелание говорить показалось Жуаезу оскорбительным. Он и без того был предубежден против своей собеседницы.
– Вы, наверно, считали, сударыня, – продолжал он, – что достаточно быть или казаться красивой, что при этом можно не иметь сердца под своим прекрасным обличием, что можно вызвать несчастную страсть в душе юноши, носящего наше имя, а затем в один прекрасный день сказать ему: «Тем хуже для вас, если у вас есть сердце, а у меня его нет, и мне оно не нужно».
– Я не так ответила, сударь, вы плохо осведомлены, – произнесла госпитальерка так благородно и трогательно, что гнев Жуаеза на миг даже смягчился.
– Слова сами по себе не имеют значения, важна суть; вы, сударыня, оттолкнули моего брата и ввергли его в отчаяние.
– Невольно, сударь, ибо я всегда старалась отдалить от себя господина дю Бушажа.
– Это называется ухищрениями кокетства, сударыня, а их последствия н составляют вину.
– Никто не имеет права обвинять меня, сударь. Я ни в чем не повинна. Вы раздражены против меня, и я больше не стану вам отвечать.
– Ого! – вскричал Жуаез, постепенно распаляясь. – Вы погубили моего брата и рассчитываете оправдаться, вызывающе напуская на себя величественный вид? Нет, нет: можете не сомневаться в моих намерениях, раз уж я сюда явился. Я не шучу, клянусь вам, вы видите, как у меня дрожат руки, губы, по этому одному вы можете понять, что вам придется прибегнуть к основательным доводам, чтобы поколебать меня.
Госпитальерка встала.
– Если вы явились сюда, чтобы оскорблять женщину, – сказала она все так же хладнокровно, – оскорбляйте меня, сударь. Если вы явились, чтобы заставить меня изменить свое решение, то попусту теряете время. Лучше уходите.
– Ах, вы не человеческое существо, – вскричал выведенный из себя Жуаез, – вы демон!
– Я сказала, что не стану отвечать. Теперь этого недостаточно, я ухожу.
И госпитальерка направилась к двери.
Жуаез остановил ее.
– Постойте! Слишком долго я искал вас, чтобы так просто отпустить. И раз уж мне удалось до вас добраться, раз ваша бесчувственность окончательно подтверждает мое первое предположение, что вы исчадие ада, посланное врагом рода человеческого, чтобы погубить моего брата, я хочу видеть ваше лицо, на котором запечатлены все самые мрачные угрозы преисподней, я хочу встретить пламя вашего взора, сводящего людей с ума. Померяемся силами, Сатана!
И Жуаез, одной рукой сотворив крестное знамение, чтобы сокрушить силы ада, другой сорвал покрывало с лица госпитальерки. Но она невозмутимо, безгневно, без малейшего упрека устремив ясный и кроткий взгляд на того, кто ее так жестоко оскорбил, сказала:
– О господин герцог, то, что вы сделали, недостойно дворянина!
Жуаезу показалось, что ему нанесен удар прямо в сердце. Безграничная кротость этой женщины смягчила его гнев, красота ее смутила его разум.
– Да, – прошептал он после продолжительного молчания, – вы прекрасны, и Анри не мог не полюбить вас. Но бог даровал вам красоту лишь для того, чтобы вы изливали ее, как некое благоухание на человека, который будет связан с вами на всю жизнь.
– Сударь, разве вы не говорили со своим братом? Но может быть, если вы с ним и говорили, он не счел нужным довериться вам во всем. Иначе вы узнали бы от него, что со мной не было так, как вы говорите: я любила, а теперь больше не буду любить, я жила, а теперь должна умереть.
Жуаез не сводил глаз с Дианы. Огонь ее всемогущего взгляда проник до глубины его души, подобный струям вулканического пламени, при одном приближении которых расплавляется бронза статуи.
Луч этот уничтожил всю грубую породу в сердце адмирала, словно в тигле, распадающемся на части оттого, что теперь в нем плавится и кипит уже только чистое золото.
– О да, – произнес он еще раз, понизив голос и все еще не сводя с нее взгляда, где быстро угасло пламя гнева, – о да, Анри должен был вас полюбить… О сударыня, на коленях молю вас, – сжальтесь, полюбите моего брата!
Диана по-прежнему стояла холодная и молчаливая.
– Не допустите, чтобы из-за вас терзалась целая семья, не губите нашего рода, – ведь один из нас погибнет от отчаяния, а другие от горя.
Диана не отвечала, продолжая грустно смотреть на склонившегося перед нею молящего ее человека.
– О, – вскричал наконец Жуаез, яростно схватившись за грудь судорожно сжатыми пальцами, – о, сжальтесь над моим братом, надо мною самим! Я горю! Ваш взор испепелил меня!.. Прощайте, сударыня, прощайте!
Он встал с колен, словно безумный, растряс, вернее, сорвал задвижку с двери приемной и в каком-то исступлении бежал к своим слугам, ожидавшим его на углу улицы Анфер.
Глава 27.
ЕГО СВЕТЛОСТЬ МОНСЕНЬЕР ГЕРЦОГ ДЕ ГИЗ
В воскресенье 10 июня около одиннадцати часов утра весь двор собрался в комнате перед кабинетом, где с момента своей встречи с Дианой де Меридор медленно и безнадежно умирал герцог Анжуйский.
Ни искусство врачей, ни отчаяние его матери, ни молебны, заказанные королем, не в силах были предотвратить рокового исхода.
Утром 10 июня Мирон объявил королю, что болезнь неизлечима и что Франсуа Анжуйский не проживет и дня.
Король сделал вид, что поражен величайшим горем, и, обернувшись к присутствующим, сказал:
– Теперь-то враги мои воспрянут духом.
На что королева-мать ответила:
– Судьбы наши в руках божиих, сын мой.
А Шико, скромно стоявший в скорбной позе неподалеку от короля, совсем тихо добавил:
– Надо, насколько это в наших силах, помогать господу богу, сир.
Около половины двенадцатого больной покрылся мертвенной бледностью и перестал видеть. Рот его, дотоле полуоткрытый, закрылся. Прилив крови, который уже в течение нескольких дней ужасал присутствующих, как некогда кровавый пот Карла IX, внезапно остановился, и конечности похолодели.
Генрих сидел у изголовья брата. Екатерина, сидя между стеной и кроватью, держала в своих руках ледяную руку умирающего.
Епископ города Шато-Тьерри и кардинал де Жуаез читали отходную. Все присутствующие, стоя на коленях и подняв сложенные ладони рук, повторяли слова молитвы.
Около полудня больной открыл глаза. Солнце выглянуло из-за облака и залило кровать золотым сиянием. Франсуа, дотоле не двигавший ни одним пальцем, Франсуа, чье сознание было затуманено, как только что выглянувшее солнце, поднял руку к небу, словно человек, охваченный ужасом.
Он огляделся кругом, услышал молитвы, почувствовал, как он болен и слаб, понял свое состояние, может быть, потому, что ему уже мерещился тот мир, темный и зловещий, куда уходят некоторые души, после того как покидают землю.
Тогда он испустил громкий вопль и ударил себя по лбу с такой силой, что все собравшиеся вздрогнули.
Потом он нахмурился, словно мысленно постигал одну из тайн своей жизни.
– Бюсси, – прошептал он, – Диана!
Этого последнего слова не слышал никто, кроме Екатерины, таким слабым голосом произнес его умирающий.
С последним слогом этого имени Франсуа Анжуйский испустил последний вздох.
И в тот же самый миг, по странному совпадению, солнце, заливавшее своими лучами герб Французского дома с его золотыми лилиями, исчезло. И лилии эти, так ярко сиявшие лишь мгновение тому назад, поблекли и слились с лазурным фоном, по которому они были рассыпаны, подобные еще недавно созвездиям столь же ослепительным, как те, настоящие, которые взор мечтателя ищет в ночном небе.
Екатерина выпустила из своей руки руку сына.
Генрих III вздрогнул и, трепеща, оперся на плечо Шико, тоже вздрогнувшего, но только из благоговения, свойственного верующему христианину перед лицом смерти.
Мирон поднес к губам Франсуа золотой дискос и, осмотрев его через три секунды, сказал:
– Монсеньер скончался.
В ответ на это из прилегающих комнат донесся многоголосый стон, словно аккомпанемент псалму, который вполголоса читал кардинал: «Cedant inequitates meae ad vocem deprecationis meae...»33– Скончался! – повторил король, осеняя себя крестным знамением в глубине своего кресла. – Брат мой, брат мой!
– Единственный наследник французского престола, – прошептала Екатерина. Отойдя от кровати усопшего, она вернулась к последнему оставшемуся у нее сыну.
– О! – сказал Генрих. – Престол этот уж слишком широк для короля без потомства. Корона чересчур широка для одной головы… У меня нет детей, нет наследников!.. Кто станет моим преемником?
Не успел он досказать этих слов, как на лестнице и в залах послышался сильный шум.
Намбю бросился к комнате, где лежал покойный, и доложил:
– Его светлость монсеньер герцог де Гиз.
Пораженный этим ответом на заданный им вопрос, король побледнел, встал и взглянул на мать.
Екатерина была еще бледнее сына. Услышав это случайно прозвучавшее роковое для ее рода предсказание, она схватила руку короля и сжала ее, словно говоря:
– Вот она, опасность.., но не бойтесь, я с вами!
Сын и мать поняли друг друга, испытав общий для них обоих страх перед лицом общей же угрозы.
Появился герцог в сопровождении своей свиты. Он вошел с высоко поднятой головой, хотя глаза его не без смущения искали короля или же смертное ложе герцога.
Генрих III, стоя с тем величием, которое он, натура своеобразно поэтическая, порою умел почерпнуть в себе, остановил герцога властным движением руки, указав ему на измятую в агонии кровать, где покоились царственные останки.
Герцог склонился и медленно опустился на колени.
Все, кто его окружал, тоже склонили головы и опустились на одно колено.
Лишь Генрих III со своей матерью стояли, и во взгляде короля в последний раз вспыхнула гордость.
Шико заметил этот взгляд и шепотом прочитал другой стих из псалмов: «Dejiciet potentes de sede et exaltabit humiles» 34.
Ни искусство врачей, ни отчаяние его матери, ни молебны, заказанные королем, не в силах были предотвратить рокового исхода.
Утром 10 июня Мирон объявил королю, что болезнь неизлечима и что Франсуа Анжуйский не проживет и дня.
Король сделал вид, что поражен величайшим горем, и, обернувшись к присутствующим, сказал:
– Теперь-то враги мои воспрянут духом.
На что королева-мать ответила:
– Судьбы наши в руках божиих, сын мой.
А Шико, скромно стоявший в скорбной позе неподалеку от короля, совсем тихо добавил:
– Надо, насколько это в наших силах, помогать господу богу, сир.
Около половины двенадцатого больной покрылся мертвенной бледностью и перестал видеть. Рот его, дотоле полуоткрытый, закрылся. Прилив крови, который уже в течение нескольких дней ужасал присутствующих, как некогда кровавый пот Карла IX, внезапно остановился, и конечности похолодели.
Генрих сидел у изголовья брата. Екатерина, сидя между стеной и кроватью, держала в своих руках ледяную руку умирающего.
Епископ города Шато-Тьерри и кардинал де Жуаез читали отходную. Все присутствующие, стоя на коленях и подняв сложенные ладони рук, повторяли слова молитвы.
Около полудня больной открыл глаза. Солнце выглянуло из-за облака и залило кровать золотым сиянием. Франсуа, дотоле не двигавший ни одним пальцем, Франсуа, чье сознание было затуманено, как только что выглянувшее солнце, поднял руку к небу, словно человек, охваченный ужасом.
Он огляделся кругом, услышал молитвы, почувствовал, как он болен и слаб, понял свое состояние, может быть, потому, что ему уже мерещился тот мир, темный и зловещий, куда уходят некоторые души, после того как покидают землю.
Тогда он испустил громкий вопль и ударил себя по лбу с такой силой, что все собравшиеся вздрогнули.
Потом он нахмурился, словно мысленно постигал одну из тайн своей жизни.
– Бюсси, – прошептал он, – Диана!
Этого последнего слова не слышал никто, кроме Екатерины, таким слабым голосом произнес его умирающий.
С последним слогом этого имени Франсуа Анжуйский испустил последний вздох.
И в тот же самый миг, по странному совпадению, солнце, заливавшее своими лучами герб Французского дома с его золотыми лилиями, исчезло. И лилии эти, так ярко сиявшие лишь мгновение тому назад, поблекли и слились с лазурным фоном, по которому они были рассыпаны, подобные еще недавно созвездиям столь же ослепительным, как те, настоящие, которые взор мечтателя ищет в ночном небе.
Екатерина выпустила из своей руки руку сына.
Генрих III вздрогнул и, трепеща, оперся на плечо Шико, тоже вздрогнувшего, но только из благоговения, свойственного верующему христианину перед лицом смерти.
Мирон поднес к губам Франсуа золотой дискос и, осмотрев его через три секунды, сказал:
– Монсеньер скончался.
В ответ на это из прилегающих комнат донесся многоголосый стон, словно аккомпанемент псалму, который вполголоса читал кардинал: «Cedant inequitates meae ad vocem deprecationis meae...»33– Скончался! – повторил король, осеняя себя крестным знамением в глубине своего кресла. – Брат мой, брат мой!
– Единственный наследник французского престола, – прошептала Екатерина. Отойдя от кровати усопшего, она вернулась к последнему оставшемуся у нее сыну.
– О! – сказал Генрих. – Престол этот уж слишком широк для короля без потомства. Корона чересчур широка для одной головы… У меня нет детей, нет наследников!.. Кто станет моим преемником?
Не успел он досказать этих слов, как на лестнице и в залах послышался сильный шум.
Намбю бросился к комнате, где лежал покойный, и доложил:
– Его светлость монсеньер герцог де Гиз.
Пораженный этим ответом на заданный им вопрос, король побледнел, встал и взглянул на мать.
Екатерина была еще бледнее сына. Услышав это случайно прозвучавшее роковое для ее рода предсказание, она схватила руку короля и сжала ее, словно говоря:
– Вот она, опасность.., но не бойтесь, я с вами!
Сын и мать поняли друг друга, испытав общий для них обоих страх перед лицом общей же угрозы.
Появился герцог в сопровождении своей свиты. Он вошел с высоко поднятой головой, хотя глаза его не без смущения искали короля или же смертное ложе герцога.
Генрих III, стоя с тем величием, которое он, натура своеобразно поэтическая, порою умел почерпнуть в себе, остановил герцога властным движением руки, указав ему на измятую в агонии кровать, где покоились царственные останки.
Герцог склонился и медленно опустился на колени.
Все, кто его окружал, тоже склонили головы и опустились на одно колено.
Лишь Генрих III со своей матерью стояли, и во взгляде короля в последний раз вспыхнула гордость.
Шико заметил этот взгляд и шепотом прочитал другой стих из псалмов: «Dejiciet potentes de sede et exaltabit humiles» 34.
КОММЕНТАРИИ
Роман Александра Дюма «Сорок пять» был опубликован в 1848 году. Он завершает собою трилогию, предшествующими частями которой являлись «Королева Марго», «Графиня де Монсоро».
Начало событий, воскрешенных в романе «Сорок пять», отнесено автором к 1585 году, времени, когда Франция была разорена религиозными и гражданскими войнами и над французской монархией нависла реальная угроза распада вследствие дворянских заговоров, крестьянских бунтов и городских восстаний. В тот период обострившиеся классовые противоречия привели к новой полосе кровопролитных войн, называемых некоторыми историками «войной трех Генрихов», а именно: короля Франции Генриха III, лотарингского герцога де Гиза и Генриха Наваррского – трех главных героев известной трилогии Александра Дюма.
В последнем романе трилогии писатель создает впечатляющую картину обреченности дома Валуа, показывает абсолютное вырождение этой династии, рисует жалкую фигуру Генриха III, которого уже не могут спасти ни публичная казнь политического преступника Сальседа, ни сорок пять всадников-телохранителей (отсюда и название романа). Здесь читатель встречается с многоликой толпой, знакомится с нравами феодальных времен.
Начало событий, воскрешенных в романе «Сорок пять», отнесено автором к 1585 году, времени, когда Франция была разорена религиозными и гражданскими войнами и над французской монархией нависла реальная угроза распада вследствие дворянских заговоров, крестьянских бунтов и городских восстаний. В тот период обострившиеся классовые противоречия привели к новой полосе кровопролитных войн, называемых некоторыми историками «войной трех Генрихов», а именно: короля Франции Генриха III, лотарингского герцога де Гиза и Генриха Наваррского – трех главных героев известной трилогии Александра Дюма.
В последнем романе трилогии писатель создает впечатляющую картину обреченности дома Валуа, показывает абсолютное вырождение этой династии, рисует жалкую фигуру Генриха III, которого уже не могут спасти ни публичная казнь политического преступника Сальседа, ни сорок пять всадников-телохранителей (отсюда и название романа). Здесь читатель встречается с многоликой толпой, знакомится с нравами феодальных времен.