Страница:
– Разумеется, нет. Но я не хочу умереть, не отомстив.
– Реми, Реми! – воскликнула Диана, и в глазах ее загорелось какое-то дикое пламя. – Будь покоен, мы отомстим: ты – слуге, я – господину.
– Да будет так, сударыня!
– Иди, друг мой, иди!
Реми сошел вниз, но все еще колебался. Славный молодой человек непроизвольно ощутил при виде Орильи тот полный смутного ужаса нервный трепет, который охватывает людей при виде пресмыкающегося. Ему захотелось убить, потому что он испугался.
Однако, пока он спускался по лестнице, спокойствие вернулось в его закаленную испытаниями душу. Несмотря на совет Дианы он твердо решил расспросить музыканта и в случае, если негодяй будет уличен в тех пагубных замыслах, которые ему приписывали оба путника, тотчас убить его ударом кинжала.
Так понимал Реми дипломатию.
Орильи ждал его с нетерпением. Он открыл окно, чтобы все выходы из дома оставались в его поле зрения.
Реми подошел к нему, вооруженный непреклонной решимостью, и именно потому он говорил спокойно и учтиво.
– Сударь, – произнес он, – моя госпожа не может принять ваше предложение.
– Почему?
– Потому что вы не управитель графа дю Бушажа.
Орильи побледнел.
– Кто вам это сказал?
– Но это же просто очевидно. Прощаясь со мной, граф поручил мне охранять особу, которую я сопровождаю, и уехал, не сказав мне о вас ни единого слова.
– Он встретился со мной уже после того, как простился с вами.
– Ложь, сударь, сплошная ложь!
Орильи выпрямился во весь рост. Рядом с ним Реми казался дряхлым старцем.
– Вы говорите со мной престранным тоном, любезный, – заявил он, нахмуря брови. – Берегитесь… Вы старик, я – молод; вы – слабы, у меня много сил.
Реми улыбнулся, но ни слова не ответил.
– Будь у меня дурные намерения в отношении вас или вашей госпожи, – продолжал Орильи, – мне стоило бы только поднять руку…
– Вот оно что! – воскликнул Реми. – Выходит, я ошибаюсь, и у вас насчет моей госпожи самые лучшие намерения.
– Конечно.
– Если так, то растолкуйте мне, чего вы, собственно, хотите.
– Друг мой, – ответил Орильи, – я хочу осчастливить вас, если вы согласитесь оказать мне услугу.
– А если я откажусь?
– В таком случае – раз уж вы говорите со мной откровенно, я отвечу вам с той же откровенностью, – в таком случае мое желание убить вас.
– Вот что! Убить меня! – повторил Реми с сумрачной улыбкой.
– Да, и для этого я обладаю всей полнотой власти.
Реми стал дышать ровней.
– Но чтобы оказать вам услугу, – сказал он, – я должен знать ваши намерения.
– Мои намерения – вот они. Вы правильно угадали, любезный, – мой господин не граф дю Бушаж.
– Ах, вот что. Кто же он?
– Лицо гораздо более могущественное.
– Смотрите. Вы опять хотите солгать.
– Откуда вы это взяли?
– Я мало знаю домов, которые могуществом своим превосходили бы дом Жуаезов.
– Даже французский королевский дом?
– Ого! – заметил Реми.
– И вот как он платит, – добавил Орильи, пытаясь всунуть в руку Реми один из свертков с червонцами, оставленных герцогом Анжуйским.
Реми вздрогнул от прикосновения этих рук и отступил на шаг.
– Вы состоите при самом короле? – спросил он с наивностью, которая сделала бы честь и более хитрому человеку.
– Нет, при его брате, герцоге Анжуйском.
– А! Прекрасно; я готов преданно служить монсеньеру герцогу.
– Тем лучше.
– Ну и что же дальше?
– Как так – дальше?
– Да, что угодно монсеньеру?
– Монсеньер, любезнейший, – сказал Орильи, подходя к Реми и снова пытаясь всунуть ему мешок с червонцами герцога Анжуйского, – влюблен в вашу госпожу.
– Стало быть, он ее знает?
– Он ее видел.
– Он ее видел! – воскликнул Реми, судорожно сжиная рукоять ножа. – Когда же?
– Сегодня вечером.
– Не может быть! Моя госпожа не выходила из комнаты.
– То-то и есть! Герцог поступил, как настоящий школьник, – словно для того, чтобы доказать, что он по-настоящему влюблен.
– Что же он сделал, скажите?
– Он взял приставную лестницу и взобрался по ней к окну.
– А! – вырвалось у Реми, и он прижал руку к сердцу, словно желая заглушить его биение. – Ах вот что он сделал!
– Он говорит, что она необыкновенно хороша, – добавил Орильи.
– Вы, значит, сами ее не видели?
– Нет, но после того, что сказал о вашей госпоже монсеньер, я горю желанием увидеть ее, хотя бы для того, чтобы иметь суждение о том, какие преувеличения порождает любовь в сознании разумного человека. Значит, решено, вы заодно с нами?
И в третий раз он принялся совать Реми золото.
– Конечно, с вами, – произнес Реми, отталкивая руку Орильи, – но я все же должен знать, какая роль предназначается мне в подготавливаемом вами деле.
– Сперва ответьте мне: дама, находящаяся там, наверху, – она любовница господина дю Бушажа или его брата?
Лица Реми вспыхнуло.
– Ни того, ни другого, – с трудом выговорил он. – У дамы этой любовника нет.
– Нет любовника! Но в таком случае это поистине лакомый кусок, женщина, не имеющая любовника! Черт побери! Монсеньер, мы же нашли философский камень!
– Итак, – сказал Реми, – монсеньер герцог Анжуйский влюблен в мою госпожу?
– Да.
– И чего же он хочет?
– Чтобы она прибыла к нему в Шато-Тьерри, куда он направляется форсированным маршем.
– Клянусь душой, страсть эта загорелась что-то уж слишком быстро.
– Страстные чувства у монсеньера возникают именно таким образом.
– Что ж, я вижу только одно препятствие.
– Какое?
– Моя госпожа решила уехать в Англию.
– Тысяча чертей! Тут-то вы и можете оказать мне услугу. Уговорите ее сделать другое.
– Что же именно?
– Ехать в совершенно противоположном направлении.
– Вы, сударь, не знаете моей госпожи. Это женщина, которая всегда стоит на своем. К тому же убедить ее отправиться вместо Англии во Францию еще не все: если бы даже она явилась в Шато-Тьерри, почему вы думаете, что она согласится уступить домогательствам герцога?
– А почему бы нет?
– Она не любит герцога Анжуйского.
– Вот еще! Женщины всегда любят принцев крови.
– Но если монсеньер герцог Анжуйский подозревает, что госпожа моя любит графа дю Бушажа или господина герцога де Жуаеза, как же ему пришла в голову мысль похитить ее у того, кого она любит?
– Послушай, простачок, – сказал Орильи, – у тебя в голове какие-то совершенно пошлые представления, и, как очевидно, нам с тобой будет трудно договориться. Поэтому вступать в спор мы не будем. Я хотел действовать с тобой добром, а не силой, но, раз ты вынуждаешь меня изменить образ действий, – что ж, я его изменю.
– Что же вы сделаете?
– Я тебе уже говорил. Герцог дал мне все права и полномочия. Убью тебя в каком-нибудь укромном месте, а даму похищу.
– Вы уверены в своей безнаказанности?
– Я верю во все, во что велит мне верить мой господин. Ну как, уговоришь ты свою госпожу ехать во Францию?
– Приложу все старания, но ни за что не ручаюсь.
– Когда же я получу ответ?
– Да вот, – поднимусь наверх и поговорю с ней.
– Ладно. Ступай же. Я жду.
– Слушаюсь, сударь.
– Еще одно слово, любезнейший. Ты понял, что и дама твоя, и сама жизнь – в моих руках?
– Понял.
– Отлично. Иди, а я пойду седлать коней.
– Особенно не торопитесь.
– Ну, чего там. Я уверен в успехе. Разве принцам встречаются недоступные?
– Это вроде бы все же случалось.
– Да, – согласился Орильи, – но исключительно редко. Ступайте.
И пока Реми поднимался наверх, Орильи, очевидно, вполне уверенный, что его надежды сбудутся, поспешил в конюшню.
– Ну что? – спросила Диана, увидя Реми.
– Сударыня, герцог вас видел.
– И?..
– Влюбился без памяти.
– Герцог меня видел? Герцог в меня влюбился! – воскликнула Диана. – Ты бредишь, Реми?
– Нет. Я передал вам то, что он мне сказал.
– Кто сказал?
– Этот человек! Этот гнусный Орильи!
– Но раз он меня видел, то и узнал. Как же тогда?
– Если бы герцог узнал вас, неужели Орильи осмелился бы явиться к вам и заговорить с вами о чувствах принца? Нет, герцог вас не узнал.
– Ты прав, тысячу раз прав, Реми. За шесть лет в сознании этого дьявола возникало и исчезало столько разнообразных вещей, что он меня и впрямь забыл. Последуем за этим человеком, Реми.
– Да, но он-то вас узнает.
– Почему ты думаешь, что память у него лучше, чем у его господина?
– О, да потому, что он заинтересован в том, чтобы помнить, а герцог в том, чтобы забыть. Понятно, что герцог забывает, – а он, зловещий распутник, слепец, пресыщенный убийца тех, кого любил. Как бы он мог жить, если бы не убивал? Но Орильи забывать не станет. Если он увидит ваше лицо, ему представится, что перед ним – карающий призрак, и он вас выдаст.
– Реми, я, кажется, говорила тебе, что у меня есть маска, и, кажется, ты говорил, что у тебя имеется нож?
– Верно, сударыня, – ответил Реми, – я начинаю думать, что господь с нами в сговоре и поможет нам покарать злодеев.
Подойдя к лестнице, он крикнул:
– Сударь! Сударь!
– Ну как? – ответил снизу Орильи.
– Моя госпожа благодарит графа дю Бушажа и с большой признательностью принимает ваше любезное предложение.
– Прекрасно, прекрасно, – скажите ей, что лошади готовы.
– Идемте, сударыня, идемте, – сказал Реми, подавая Диане руку.
Орильи ждал у лестницы с фонарем в руке. Ему не терпелось поскорее увидеть лицо незнакомки.
– О черт! – прошептал он. – Она в маске. Ну, ладно. Пока доедем до Шато-Тьерри, шелковые шнурки протрутся…
– Реми, Реми! – воскликнула Диана, и в глазах ее загорелось какое-то дикое пламя. – Будь покоен, мы отомстим: ты – слуге, я – господину.
– Да будет так, сударыня!
– Иди, друг мой, иди!
Реми сошел вниз, но все еще колебался. Славный молодой человек непроизвольно ощутил при виде Орильи тот полный смутного ужаса нервный трепет, который охватывает людей при виде пресмыкающегося. Ему захотелось убить, потому что он испугался.
Однако, пока он спускался по лестнице, спокойствие вернулось в его закаленную испытаниями душу. Несмотря на совет Дианы он твердо решил расспросить музыканта и в случае, если негодяй будет уличен в тех пагубных замыслах, которые ему приписывали оба путника, тотчас убить его ударом кинжала.
Так понимал Реми дипломатию.
Орильи ждал его с нетерпением. Он открыл окно, чтобы все выходы из дома оставались в его поле зрения.
Реми подошел к нему, вооруженный непреклонной решимостью, и именно потому он говорил спокойно и учтиво.
– Сударь, – произнес он, – моя госпожа не может принять ваше предложение.
– Почему?
– Потому что вы не управитель графа дю Бушажа.
Орильи побледнел.
– Кто вам это сказал?
– Но это же просто очевидно. Прощаясь со мной, граф поручил мне охранять особу, которую я сопровождаю, и уехал, не сказав мне о вас ни единого слова.
– Он встретился со мной уже после того, как простился с вами.
– Ложь, сударь, сплошная ложь!
Орильи выпрямился во весь рост. Рядом с ним Реми казался дряхлым старцем.
– Вы говорите со мной престранным тоном, любезный, – заявил он, нахмуря брови. – Берегитесь… Вы старик, я – молод; вы – слабы, у меня много сил.
Реми улыбнулся, но ни слова не ответил.
– Будь у меня дурные намерения в отношении вас или вашей госпожи, – продолжал Орильи, – мне стоило бы только поднять руку…
– Вот оно что! – воскликнул Реми. – Выходит, я ошибаюсь, и у вас насчет моей госпожи самые лучшие намерения.
– Конечно.
– Если так, то растолкуйте мне, чего вы, собственно, хотите.
– Друг мой, – ответил Орильи, – я хочу осчастливить вас, если вы согласитесь оказать мне услугу.
– А если я откажусь?
– В таком случае – раз уж вы говорите со мной откровенно, я отвечу вам с той же откровенностью, – в таком случае мое желание убить вас.
– Вот что! Убить меня! – повторил Реми с сумрачной улыбкой.
– Да, и для этого я обладаю всей полнотой власти.
Реми стал дышать ровней.
– Но чтобы оказать вам услугу, – сказал он, – я должен знать ваши намерения.
– Мои намерения – вот они. Вы правильно угадали, любезный, – мой господин не граф дю Бушаж.
– Ах, вот что. Кто же он?
– Лицо гораздо более могущественное.
– Смотрите. Вы опять хотите солгать.
– Откуда вы это взяли?
– Я мало знаю домов, которые могуществом своим превосходили бы дом Жуаезов.
– Даже французский королевский дом?
– Ого! – заметил Реми.
– И вот как он платит, – добавил Орильи, пытаясь всунуть в руку Реми один из свертков с червонцами, оставленных герцогом Анжуйским.
Реми вздрогнул от прикосновения этих рук и отступил на шаг.
– Вы состоите при самом короле? – спросил он с наивностью, которая сделала бы честь и более хитрому человеку.
– Нет, при его брате, герцоге Анжуйском.
– А! Прекрасно; я готов преданно служить монсеньеру герцогу.
– Тем лучше.
– Ну и что же дальше?
– Как так – дальше?
– Да, что угодно монсеньеру?
– Монсеньер, любезнейший, – сказал Орильи, подходя к Реми и снова пытаясь всунуть ему мешок с червонцами герцога Анжуйского, – влюблен в вашу госпожу.
– Стало быть, он ее знает?
– Он ее видел.
– Он ее видел! – воскликнул Реми, судорожно сжиная рукоять ножа. – Когда же?
– Сегодня вечером.
– Не может быть! Моя госпожа не выходила из комнаты.
– То-то и есть! Герцог поступил, как настоящий школьник, – словно для того, чтобы доказать, что он по-настоящему влюблен.
– Что же он сделал, скажите?
– Он взял приставную лестницу и взобрался по ней к окну.
– А! – вырвалось у Реми, и он прижал руку к сердцу, словно желая заглушить его биение. – Ах вот что он сделал!
– Он говорит, что она необыкновенно хороша, – добавил Орильи.
– Вы, значит, сами ее не видели?
– Нет, но после того, что сказал о вашей госпоже монсеньер, я горю желанием увидеть ее, хотя бы для того, чтобы иметь суждение о том, какие преувеличения порождает любовь в сознании разумного человека. Значит, решено, вы заодно с нами?
И в третий раз он принялся совать Реми золото.
– Конечно, с вами, – произнес Реми, отталкивая руку Орильи, – но я все же должен знать, какая роль предназначается мне в подготавливаемом вами деле.
– Сперва ответьте мне: дама, находящаяся там, наверху, – она любовница господина дю Бушажа или его брата?
Лица Реми вспыхнуло.
– Ни того, ни другого, – с трудом выговорил он. – У дамы этой любовника нет.
– Нет любовника! Но в таком случае это поистине лакомый кусок, женщина, не имеющая любовника! Черт побери! Монсеньер, мы же нашли философский камень!
– Итак, – сказал Реми, – монсеньер герцог Анжуйский влюблен в мою госпожу?
– Да.
– И чего же он хочет?
– Чтобы она прибыла к нему в Шато-Тьерри, куда он направляется форсированным маршем.
– Клянусь душой, страсть эта загорелась что-то уж слишком быстро.
– Страстные чувства у монсеньера возникают именно таким образом.
– Что ж, я вижу только одно препятствие.
– Какое?
– Моя госпожа решила уехать в Англию.
– Тысяча чертей! Тут-то вы и можете оказать мне услугу. Уговорите ее сделать другое.
– Что же именно?
– Ехать в совершенно противоположном направлении.
– Вы, сударь, не знаете моей госпожи. Это женщина, которая всегда стоит на своем. К тому же убедить ее отправиться вместо Англии во Францию еще не все: если бы даже она явилась в Шато-Тьерри, почему вы думаете, что она согласится уступить домогательствам герцога?
– А почему бы нет?
– Она не любит герцога Анжуйского.
– Вот еще! Женщины всегда любят принцев крови.
– Но если монсеньер герцог Анжуйский подозревает, что госпожа моя любит графа дю Бушажа или господина герцога де Жуаеза, как же ему пришла в голову мысль похитить ее у того, кого она любит?
– Послушай, простачок, – сказал Орильи, – у тебя в голове какие-то совершенно пошлые представления, и, как очевидно, нам с тобой будет трудно договориться. Поэтому вступать в спор мы не будем. Я хотел действовать с тобой добром, а не силой, но, раз ты вынуждаешь меня изменить образ действий, – что ж, я его изменю.
– Что же вы сделаете?
– Я тебе уже говорил. Герцог дал мне все права и полномочия. Убью тебя в каком-нибудь укромном месте, а даму похищу.
– Вы уверены в своей безнаказанности?
– Я верю во все, во что велит мне верить мой господин. Ну как, уговоришь ты свою госпожу ехать во Францию?
– Приложу все старания, но ни за что не ручаюсь.
– Когда же я получу ответ?
– Да вот, – поднимусь наверх и поговорю с ней.
– Ладно. Ступай же. Я жду.
– Слушаюсь, сударь.
– Еще одно слово, любезнейший. Ты понял, что и дама твоя, и сама жизнь – в моих руках?
– Понял.
– Отлично. Иди, а я пойду седлать коней.
– Особенно не торопитесь.
– Ну, чего там. Я уверен в успехе. Разве принцам встречаются недоступные?
– Это вроде бы все же случалось.
– Да, – согласился Орильи, – но исключительно редко. Ступайте.
И пока Реми поднимался наверх, Орильи, очевидно, вполне уверенный, что его надежды сбудутся, поспешил в конюшню.
– Ну что? – спросила Диана, увидя Реми.
– Сударыня, герцог вас видел.
– И?..
– Влюбился без памяти.
– Герцог меня видел? Герцог в меня влюбился! – воскликнула Диана. – Ты бредишь, Реми?
– Нет. Я передал вам то, что он мне сказал.
– Кто сказал?
– Этот человек! Этот гнусный Орильи!
– Но раз он меня видел, то и узнал. Как же тогда?
– Если бы герцог узнал вас, неужели Орильи осмелился бы явиться к вам и заговорить с вами о чувствах принца? Нет, герцог вас не узнал.
– Ты прав, тысячу раз прав, Реми. За шесть лет в сознании этого дьявола возникало и исчезало столько разнообразных вещей, что он меня и впрямь забыл. Последуем за этим человеком, Реми.
– Да, но он-то вас узнает.
– Почему ты думаешь, что память у него лучше, чем у его господина?
– О, да потому, что он заинтересован в том, чтобы помнить, а герцог в том, чтобы забыть. Понятно, что герцог забывает, – а он, зловещий распутник, слепец, пресыщенный убийца тех, кого любил. Как бы он мог жить, если бы не убивал? Но Орильи забывать не станет. Если он увидит ваше лицо, ему представится, что перед ним – карающий призрак, и он вас выдаст.
– Реми, я, кажется, говорила тебе, что у меня есть маска, и, кажется, ты говорил, что у тебя имеется нож?
– Верно, сударыня, – ответил Реми, – я начинаю думать, что господь с нами в сговоре и поможет нам покарать злодеев.
Подойдя к лестнице, он крикнул:
– Сударь! Сударь!
– Ну как? – ответил снизу Орильи.
– Моя госпожа благодарит графа дю Бушажа и с большой признательностью принимает ваше любезное предложение.
– Прекрасно, прекрасно, – скажите ей, что лошади готовы.
– Идемте, сударыня, идемте, – сказал Реми, подавая Диане руку.
Орильи ждал у лестницы с фонарем в руке. Ему не терпелось поскорее увидеть лицо незнакомки.
– О черт! – прошептал он. – Она в маске. Ну, ладно. Пока доедем до Шато-Тьерри, шелковые шнурки протрутся…
Глава 13.
ПУТЕШЕСТВИЕ
Двинулись в путь.
Орильи вел себя со слугой, как с равным, а к его госпоже проявил величайшую почтительность.
Но Реми было ясно, что за этой внешней почтительностью кроются какие-то темные расчеты.
В самом деле: держать женщине стремя, когда она садится на коня, заботливо следить за каждым ее движением, не упускать случая поднять ее перчатку или застегнуть ей плащ может либо влюбленный, либо слуга, либо человек, снедаемый любопытством.
Дотрагиваясь до перчатки, Орильи видел руку, пристегивая плащ, заглядывал под маску, поддерживая стремя, он подстерегал возможность увидеть лицо, которое, роясь в воспоминаниях, не смог узнать принц, но которое он, Орильи, при четкости своей памяти, рассчитывал безошибочно узнать.
Но у музыканта был сильный противник: Реми настаивал на том, чтобы служить своей госпоже, как раньше, и ревниво отстранял Орильи.
Диана же, делая вид, что она и не подозревает о причинах любезности Орильи, взяла сторону того, кого он считал старым слугой, нуждающимся в том, чтобы с него сняли часть его забот, и попросила Орильи не препятствовать Реми заниматься без чьей-либо помощи тем, что касалось только его.
Музыканту оставалось только одно: надеяться во время длительной езды на сумрак и дождь, а во время остановок – на трапезы.
Но и тут он обманулся в своих ожиданиях: ни дождь, ни солнце ему не помогли, – маска оставалась на лице молодой женщины. Что касается трапез, то она ела всегда в отдельной комнате. Орильи понял, что если он не узнал ее, то зато сам был узнан. Он пытался подсматривать в замочную скважину, но дама неизменно стояла или сидела спиной к двери. Он пытался заглядывать в окна, но перед ним всегда оказывались плотные занавеси, а если их не было, то виднелись плащи путешественников.
Все расспросы, все попытки подкупить Реми были тщетны; всякий раз слуга заявлял, что такова воля госпожи, а значит, и сам он так хочет.
– Скажите, эти предосторожности относятся только ко мне? – допытывался Орильи.
– Нет, ко всем.
– Но ведь герцог Анжуйский видел ее, тогда она не прятала лица.
– Случайность, чистейшая случайность, – неизменно отвечал Реми, – именно потому, что монсеньер герцог Анжуйский увидел мою госпожу вопреки ее воле, она теперь принимает все меры к тому, чтобы ее никто не видел.
Между тем дни шли за днями, путники приближались к цели, но благодаря предусмотрительности Реми и его госпожи любопытство Орильи оставалось неудовлетворенным.
Глазам путешественников уже открывалась Пикардия. Орильи, за последние три-четыре дня испробовавший все средства – добродушие, притворную обидчивость, предупредительность и чуть ли не насилие, терял терпение, и дурные наклонности его натуры брали верх над притворством.
Казалось, он чувствовал, что под маской молодой женщины скрыта какая-то роковая тайна.
Однажды, отстав немного с Реми от Дианы, он возобновил попытку подкупить верного слугу. Реми, как всегда, ответил отказом.
– Но ведь должен же я когда-нибудь увидеть лицо твоей госпожи, – сказал Орильи.
– Несомненно, – ответил Реми, – но это будет в тот день, когда пожелает она, а не тогда, когда пожелаете вы.
– А что, если я прибегну к силе? – дерзко спросил Орильи.
Помимо воли Реми, глаза его метнули молнию.
– Попробуйте! – сказал он.
Орильи уловил этот огненный взгляд и понял, какая неукротимая энергия живет в том, кого он принимал за старика.
Он рассмеялся и сказал:
– Да что я? Какое мне, в конце концов, дело, кто она такая? Ведь это та же особа, которую видел герцог Анжуйский?
– Разумеется!
– И которую он велел мне доставить в Шато-Тьерри?
– Да.
– Ну вот, это все, что мне нужно; не я в нее влюблен, а монсеньер. Только бы вы не пытались бежать от меня.
– А разве на это похоже? – сказал Реми.
– Нет.
– Мы настолько далеки от этой мысли, что, не будь вас с нами, мы бы все-таки продолжали свой путь в Шато-Тьерри. Если герцог желает видеть нас, то и мы хотим его видеть.
– В таком случае, – сказал Орильи, – все обстоит прекрасно.
Затем, словно желая удостовериться, действительно ли Реми и его госпожа не хотят изменить направление, он предложил:
– Не пожелает ли ваша госпожа остановиться здесь на несколько минут?
С этими словами он указал на нечто вроде постоялого двора у дороги.
– Вы знаете, – ответил Реми, – что моя госпожа останавливается только в городах.
– Я заметил это, но как-то не придал этому значения.
– Да, это так.
– Ну, так я, подобных обетов не дававший, задержусь здесь на минутку. Поезжайте дальше, я вас догоню.
Орильи указал Реми направление, слез с коня и подошел к хозяину гостиницы, который поспешил ему навстречу с изъявлением величайшего уважения, словно хорошо его знал.
Реми подъехал к Диане.
– Что он тебе говорил? – спросила молодая женщина.
– Выражал всегдашнее свое желание.
– Увидеть мое лицо?
– Да.
Диана улыбнулась под маской.
– Берегитесь, – предостерег ее Реми, – он вне себя от злости.
– Он меня не увидит. Я этого не хочу, стало быть, он ничего не добьется.
– Но ведь когда вы будете в Шато-Тьерри, вам так или иначе придется показаться ему с открытым лицом.
– Это не важно: когда они увидят меня, для них уже будет поздно. К тому же его господин меня не узнал.
– Да, но слуга узнает!
– Ты сам видишь, что до сих пор ни мой голос, ни походка ничего ему не напомнили.
– Все же, сударыня, – сказал Реми, – подумайте, что тайна, которой вы уже неделю окружаете себя для Орильи, не существовала для принца, она не разожгла его любопытства, не пробудила воспоминаний, в то время как Орильи вот уже целую неделю ищет, рассчитывает, сопоставляет, и при виде вашего лица память его, ставшая чуткой, внезапно озарится, и он вас узнает, если еще не узнал.
Внезапное появление Орильи прервало их разговор. Он проехал другим путем, наперерез им, не теряя их из вида, и появился неожиданно, надеясь уловить хоть несколько слов из их беседы.
Молчание, наступившее, как только Реми и Диана его заметили, было явным доказательством, что Орильи им мешает. Поэтому он стал следовать за ними на некотором расстоянии, как делал это иногда и раньше.
С этой минуты музыкант установил точный план действий.
У него уже и впрямь возникли подозрения, как сказал Диане Реми. Только подозрения эти были чисто инстинктивными, ибо ни разу, строя то те, то эти догадки, он не остановился на том, что было правдой.
Он не мог уразуметь, почему от него так яростно прячут лицо, которое рано или поздно ему все же предстоит увидеть.
Чтобы вернее добиться цели, он с этого момента стал делать вид, что совершенно отказался от нее, и показал себя в течение всего дня самым покладистым и веселым спутником.
Реми не без тревоги отметил эту перемену.
Так доехали они до какого-то городка и, как обычно, остановились там на ночевку.
На следующий день, под тем предлогом, что переезд будет длительным, они выехали с рассветом.
В полдень пришлось остановиться, чтобы дать отдых лошадям.
В два часа снова двинулись в путь и ехали до четырех.
Вдали синел густой лес – Лаферский.
У него был мрачный и таинственный вид наших северных лесов. Но вид этот, производящий сильное впечатление на южан, которым необходимы прежде всего солнечный свет и тепло, для Реми и Дианы не был чем-то необычайным: они привыкли к темным рощам Анжу и Солони.
Они только обменялись многозначительным взглядом, словно им обоим стало ясно, что в этом лесу совершится событие, нависшее над ними с минуты отъезда.
Трое всадников въехали в лес.
Было около шести часов вечера. Полчаса спустя начали сгущаться сумерки.
Сильный ветер кружил сухие листья и уносил их в огромный пруд, даль которого терялась в глубине леса. Это было своего рода Мертвое море, подходившее к самой обочине дороги и простиравшееся перед тремя путниками.
Проливной дождь, шедший в течение двух часов, размыл глинистую почву. Диана, уверенная в своей лошади и, кроме того, довольно беспечная во всем, что касалось ее собственной безопасности, опустила поводья. Орильи ехал по правую сторону от нее, Реми – по левую. Орильи – вдоль берега пруда, Реми – посередине дороги.
Ни одно человеческое существо не появлялось на длинном изгибе дороги под сумрачной сенью ветвей.
Можно было бы подумать, что этот лес один из тех зачарованных сказочных лесов, в тени которых ничто не может жить, если бы порою из чащи его не доносился глухой вой волков, просыпающихся в предвестии ночи.
Вдруг Диана почувствовала, что ее седло, – в тот день лошадь, как обычно, седлал Орильи, – сползает набок.
Она позвала Реми, который тотчас спешился и подошел к своей госпоже, а сама наклонилась и стала затягивать подпругу.
Этим воспользовался Орильи: неслышно подъехав в Диане, он кончиком кинжала рассек шелковый шнурок, придерживавший маску.
Застигнутая врасплох, молодая женщина не могла ни предупредить его движение, ни заслониться рукой. Орильи сорвал маску и склонился к ней: их лица сблизились.
Они впились глазами друг в друга и никто не смог бы сказать, кто из них был более бледен, кто из них более грозен.
Орильи почувствовал, что на лбу его выступил холодный пот; он уронил кинжал и маску и в ужасе воскликнул:
– О небо!.. Графиня де Монсоро!
– Этого имени ты уже никогда более не произнесешь! – вскричал Реми. Схватив Орильи за пояс, он стащил его с лошади, и оба скатились на дорогу.
Орильи протянул руку, чтобы подобрать кинжал.
– Нет, Орильи, нет, – сказал Реми, упершись коленом ему в грудь, – нет, придется тебе остаться здесь.
И тут спала последняя пелена, затемнявшая память Орильи.
– Ле Одуэн! – вскричал он. – Я погиб!
– Пока еще нет! – произнес Реми, зажимая рот отчаянно отбивавшемуся негодяю. – Но сейчас тебе придет конец!
Выхватив правой рукой свой длинный фламандский нож, он добавил:
– Вот теперь, Орильи, ты и впрямь мертв!
Клинок вонзился в горло музыканта; послышался глухой хрип.
Диана, сидевшая на коне вполоборота, опершись о луку седла, вся дрожала, но, чуждая милосердия, смотрела на жуткое зрелище безумными глазами.
И, однако, когда кровь заструилась по клинку, она, потеряв на миг сознание, откинулась назад и рухнула наземь, словно мертвая.
В эту страшную минуту Реми было не до нее. Он обыскал Орильи, вынул у него из кармана оба свертка с золотом и, привязав к трупу увесистый камень, бросил его в пруд.
Дождь все еще лил как из ведра.
– Господи! – вымолвил он. – Смой следы твоего правосудия, ибо оно должно поразить и других преступников.
Вымыв руки в мрачных стоячих водах пруда, он поднял с земли все еще бесчувственную Диану, посадил ее на коня и сам вскочил в седло, одной рукой заботливо придерживая спутницу.
Лошадь Орильи, испуганная воем волков, которые быстро приближались, словно привлеченные страшным событием, исчезла в лесной чаще.
Как только Диана пришла в себя, оба путника, не обменявшись ни единым словом, продолжали путь в Шато-Тьерри.
Орильи вел себя со слугой, как с равным, а к его госпоже проявил величайшую почтительность.
Но Реми было ясно, что за этой внешней почтительностью кроются какие-то темные расчеты.
В самом деле: держать женщине стремя, когда она садится на коня, заботливо следить за каждым ее движением, не упускать случая поднять ее перчатку или застегнуть ей плащ может либо влюбленный, либо слуга, либо человек, снедаемый любопытством.
Дотрагиваясь до перчатки, Орильи видел руку, пристегивая плащ, заглядывал под маску, поддерживая стремя, он подстерегал возможность увидеть лицо, которое, роясь в воспоминаниях, не смог узнать принц, но которое он, Орильи, при четкости своей памяти, рассчитывал безошибочно узнать.
Но у музыканта был сильный противник: Реми настаивал на том, чтобы служить своей госпоже, как раньше, и ревниво отстранял Орильи.
Диана же, делая вид, что она и не подозревает о причинах любезности Орильи, взяла сторону того, кого он считал старым слугой, нуждающимся в том, чтобы с него сняли часть его забот, и попросила Орильи не препятствовать Реми заниматься без чьей-либо помощи тем, что касалось только его.
Музыканту оставалось только одно: надеяться во время длительной езды на сумрак и дождь, а во время остановок – на трапезы.
Но и тут он обманулся в своих ожиданиях: ни дождь, ни солнце ему не помогли, – маска оставалась на лице молодой женщины. Что касается трапез, то она ела всегда в отдельной комнате. Орильи понял, что если он не узнал ее, то зато сам был узнан. Он пытался подсматривать в замочную скважину, но дама неизменно стояла или сидела спиной к двери. Он пытался заглядывать в окна, но перед ним всегда оказывались плотные занавеси, а если их не было, то виднелись плащи путешественников.
Все расспросы, все попытки подкупить Реми были тщетны; всякий раз слуга заявлял, что такова воля госпожи, а значит, и сам он так хочет.
– Скажите, эти предосторожности относятся только ко мне? – допытывался Орильи.
– Нет, ко всем.
– Но ведь герцог Анжуйский видел ее, тогда она не прятала лица.
– Случайность, чистейшая случайность, – неизменно отвечал Реми, – именно потому, что монсеньер герцог Анжуйский увидел мою госпожу вопреки ее воле, она теперь принимает все меры к тому, чтобы ее никто не видел.
Между тем дни шли за днями, путники приближались к цели, но благодаря предусмотрительности Реми и его госпожи любопытство Орильи оставалось неудовлетворенным.
Глазам путешественников уже открывалась Пикардия. Орильи, за последние три-четыре дня испробовавший все средства – добродушие, притворную обидчивость, предупредительность и чуть ли не насилие, терял терпение, и дурные наклонности его натуры брали верх над притворством.
Казалось, он чувствовал, что под маской молодой женщины скрыта какая-то роковая тайна.
Однажды, отстав немного с Реми от Дианы, он возобновил попытку подкупить верного слугу. Реми, как всегда, ответил отказом.
– Но ведь должен же я когда-нибудь увидеть лицо твоей госпожи, – сказал Орильи.
– Несомненно, – ответил Реми, – но это будет в тот день, когда пожелает она, а не тогда, когда пожелаете вы.
– А что, если я прибегну к силе? – дерзко спросил Орильи.
Помимо воли Реми, глаза его метнули молнию.
– Попробуйте! – сказал он.
Орильи уловил этот огненный взгляд и понял, какая неукротимая энергия живет в том, кого он принимал за старика.
Он рассмеялся и сказал:
– Да что я? Какое мне, в конце концов, дело, кто она такая? Ведь это та же особа, которую видел герцог Анжуйский?
– Разумеется!
– И которую он велел мне доставить в Шато-Тьерри?
– Да.
– Ну вот, это все, что мне нужно; не я в нее влюблен, а монсеньер. Только бы вы не пытались бежать от меня.
– А разве на это похоже? – сказал Реми.
– Нет.
– Мы настолько далеки от этой мысли, что, не будь вас с нами, мы бы все-таки продолжали свой путь в Шато-Тьерри. Если герцог желает видеть нас, то и мы хотим его видеть.
– В таком случае, – сказал Орильи, – все обстоит прекрасно.
Затем, словно желая удостовериться, действительно ли Реми и его госпожа не хотят изменить направление, он предложил:
– Не пожелает ли ваша госпожа остановиться здесь на несколько минут?
С этими словами он указал на нечто вроде постоялого двора у дороги.
– Вы знаете, – ответил Реми, – что моя госпожа останавливается только в городах.
– Я заметил это, но как-то не придал этому значения.
– Да, это так.
– Ну, так я, подобных обетов не дававший, задержусь здесь на минутку. Поезжайте дальше, я вас догоню.
Орильи указал Реми направление, слез с коня и подошел к хозяину гостиницы, который поспешил ему навстречу с изъявлением величайшего уважения, словно хорошо его знал.
Реми подъехал к Диане.
– Что он тебе говорил? – спросила молодая женщина.
– Выражал всегдашнее свое желание.
– Увидеть мое лицо?
– Да.
Диана улыбнулась под маской.
– Берегитесь, – предостерег ее Реми, – он вне себя от злости.
– Он меня не увидит. Я этого не хочу, стало быть, он ничего не добьется.
– Но ведь когда вы будете в Шато-Тьерри, вам так или иначе придется показаться ему с открытым лицом.
– Это не важно: когда они увидят меня, для них уже будет поздно. К тому же его господин меня не узнал.
– Да, но слуга узнает!
– Ты сам видишь, что до сих пор ни мой голос, ни походка ничего ему не напомнили.
– Все же, сударыня, – сказал Реми, – подумайте, что тайна, которой вы уже неделю окружаете себя для Орильи, не существовала для принца, она не разожгла его любопытства, не пробудила воспоминаний, в то время как Орильи вот уже целую неделю ищет, рассчитывает, сопоставляет, и при виде вашего лица память его, ставшая чуткой, внезапно озарится, и он вас узнает, если еще не узнал.
Внезапное появление Орильи прервало их разговор. Он проехал другим путем, наперерез им, не теряя их из вида, и появился неожиданно, надеясь уловить хоть несколько слов из их беседы.
Молчание, наступившее, как только Реми и Диана его заметили, было явным доказательством, что Орильи им мешает. Поэтому он стал следовать за ними на некотором расстоянии, как делал это иногда и раньше.
С этой минуты музыкант установил точный план действий.
У него уже и впрямь возникли подозрения, как сказал Диане Реми. Только подозрения эти были чисто инстинктивными, ибо ни разу, строя то те, то эти догадки, он не остановился на том, что было правдой.
Он не мог уразуметь, почему от него так яростно прячут лицо, которое рано или поздно ему все же предстоит увидеть.
Чтобы вернее добиться цели, он с этого момента стал делать вид, что совершенно отказался от нее, и показал себя в течение всего дня самым покладистым и веселым спутником.
Реми не без тревоги отметил эту перемену.
Так доехали они до какого-то городка и, как обычно, остановились там на ночевку.
На следующий день, под тем предлогом, что переезд будет длительным, они выехали с рассветом.
В полдень пришлось остановиться, чтобы дать отдых лошадям.
В два часа снова двинулись в путь и ехали до четырех.
Вдали синел густой лес – Лаферский.
У него был мрачный и таинственный вид наших северных лесов. Но вид этот, производящий сильное впечатление на южан, которым необходимы прежде всего солнечный свет и тепло, для Реми и Дианы не был чем-то необычайным: они привыкли к темным рощам Анжу и Солони.
Они только обменялись многозначительным взглядом, словно им обоим стало ясно, что в этом лесу совершится событие, нависшее над ними с минуты отъезда.
Трое всадников въехали в лес.
Было около шести часов вечера. Полчаса спустя начали сгущаться сумерки.
Сильный ветер кружил сухие листья и уносил их в огромный пруд, даль которого терялась в глубине леса. Это было своего рода Мертвое море, подходившее к самой обочине дороги и простиравшееся перед тремя путниками.
Проливной дождь, шедший в течение двух часов, размыл глинистую почву. Диана, уверенная в своей лошади и, кроме того, довольно беспечная во всем, что касалось ее собственной безопасности, опустила поводья. Орильи ехал по правую сторону от нее, Реми – по левую. Орильи – вдоль берега пруда, Реми – посередине дороги.
Ни одно человеческое существо не появлялось на длинном изгибе дороги под сумрачной сенью ветвей.
Можно было бы подумать, что этот лес один из тех зачарованных сказочных лесов, в тени которых ничто не может жить, если бы порою из чащи его не доносился глухой вой волков, просыпающихся в предвестии ночи.
Вдруг Диана почувствовала, что ее седло, – в тот день лошадь, как обычно, седлал Орильи, – сползает набок.
Она позвала Реми, который тотчас спешился и подошел к своей госпоже, а сама наклонилась и стала затягивать подпругу.
Этим воспользовался Орильи: неслышно подъехав в Диане, он кончиком кинжала рассек шелковый шнурок, придерживавший маску.
Застигнутая врасплох, молодая женщина не могла ни предупредить его движение, ни заслониться рукой. Орильи сорвал маску и склонился к ней: их лица сблизились.
Они впились глазами друг в друга и никто не смог бы сказать, кто из них был более бледен, кто из них более грозен.
Орильи почувствовал, что на лбу его выступил холодный пот; он уронил кинжал и маску и в ужасе воскликнул:
– О небо!.. Графиня де Монсоро!
– Этого имени ты уже никогда более не произнесешь! – вскричал Реми. Схватив Орильи за пояс, он стащил его с лошади, и оба скатились на дорогу.
Орильи протянул руку, чтобы подобрать кинжал.
– Нет, Орильи, нет, – сказал Реми, упершись коленом ему в грудь, – нет, придется тебе остаться здесь.
И тут спала последняя пелена, затемнявшая память Орильи.
– Ле Одуэн! – вскричал он. – Я погиб!
– Пока еще нет! – произнес Реми, зажимая рот отчаянно отбивавшемуся негодяю. – Но сейчас тебе придет конец!
Выхватив правой рукой свой длинный фламандский нож, он добавил:
– Вот теперь, Орильи, ты и впрямь мертв!
Клинок вонзился в горло музыканта; послышался глухой хрип.
Диана, сидевшая на коне вполоборота, опершись о луку седла, вся дрожала, но, чуждая милосердия, смотрела на жуткое зрелище безумными глазами.
И, однако, когда кровь заструилась по клинку, она, потеряв на миг сознание, откинулась назад и рухнула наземь, словно мертвая.
В эту страшную минуту Реми было не до нее. Он обыскал Орильи, вынул у него из кармана оба свертка с золотом и, привязав к трупу увесистый камень, бросил его в пруд.
Дождь все еще лил как из ведра.
– Господи! – вымолвил он. – Смой следы твоего правосудия, ибо оно должно поразить и других преступников.
Вымыв руки в мрачных стоячих водах пруда, он поднял с земли все еще бесчувственную Диану, посадил ее на коня и сам вскочил в седло, одной рукой заботливо придерживая спутницу.
Лошадь Орильи, испуганная воем волков, которые быстро приближались, словно привлеченные страшным событием, исчезла в лесной чаще.
Как только Диана пришла в себя, оба путника, не обменявшись ни единым словом, продолжали путь в Шато-Тьерри.
Глава 14.
О ТОМ, КАК КОРОЛЬ ГЕНРИХ III НЕ ПРИГЛАСИЛ КРИЛЬОНА К ЗАВТРАКУ, А ШИКО САМ СЕБЯ ПРИГЛАСИЛ
На другой день после того, как в Лаферском лесу разыгрались события, о которых мы только что повествовали, король Франции вышел из ванны около девяти часов утра.
Камердинер сначала завернул его в тонкое шерстяное одеяло, а затем вытер двумя мохнатыми простынями из персидского хлопка, похожими на нежнейшее руно, после чего пришла очередь парикмахера и гардеробщиков, которых сменили парфюмеры и придворные.
Когда наконец придворные удалились, король призвал дворецкого и сказал ему, что у него нынче разыгрался аппетит и ему желателен завтрак более основательный, чем его обычный крепкий бульон.
Отрадная весть тотчас же распространилась по всему Лувру, вызвав у всех вполне законную радость, и из кухонных помещений начал уже распространяться запах жареного мяса, когда Крильон, полковник французских гвардейцев, – читатель, наверно, об этом помнит, – вошел к его величеству за приказаниями.
– Право, любезный мой Крильон, – сказал ему король, – заботься нынче утром как хочешь о безопасности моей особы, но, бога ради, не заставляй меня изображать короля. Я проснулся таким бодрым, таким веселым, мне кажется, что я и унции не вешу и сейчас улечу. Я голоден, Крильон, тебе это понятно, друг мой?
– Тем более понятно, ваше величество, – ответил полковник, – что и я сам очень голоден.
– О, ты, Крильон, всегда голоден, – смеясь, сказал король.
– Не всегда, ваше величество изволите преувеличивать, – всего три раза в день. А вы, сир?
– Я? Раз в год, да и то, когда получаю хорошие известия.
– Значит, сегодня вы получили хорошие известия, сир? Тем лучше, тем лучше, ибо они, сдается мне, появляются все реже и реже.
– Вестей не было, Крильон. Но ты ведь знаешь пословицу?
– Ах да: «Отсутствие вестей – добрые вести». Я не доверяю пословицам, ваше величество, а уж этой в особенности. Вам ничего не сообщают из Наварры?
– Ничего.
– Ничего?
– Ну разумеется. Это доказывает, что там спят.
– А из Фландрии?
– Ничего.
– Ничего? Значит, там сражаются. А из Парижа?
– Ничего.
– Значит, там устраивают заговоры.
– Или делают детей, Крильон. Кстати, о детях, Крильон, сдается мне, что у меня родится ребенок.
– У вас, сир? – вскричал до крайности изумленный Крильон.
– Да, королеве приснилось, что она беременна.
– Ну что ж, сир… – начал Крильон.
– Что еще такое?
– Я очень счастлив, что ваше величество ощутили голод так рано утром. Прощайте, сир!
– Ступай, славный мой Крильон, ступай.
– Клянусь честью, сир, – снова начал Крильон, – раз уж ваше величество так голодны, следовало бы вам пригласить меня к завтраку.
– Почему так, Крильон?
– Потому что ходят слухи, будто ваше величество питаетесь только воздухом нынешнего времени, и от этого худеете, так как воздух-то нездоровый, а я рад был бы говорить повсюду: это сущая клевета, король ест, как все люди.
– Нет, Крильон, напротив, пусть люди остаются при своем мнении. Я краснел бы от стыда, если бы на глазах своих подданных ел, как простой смертный. Пойми же, Крильон, король всегда должен быть окружен ореолом поэтичности и неизменно являть величественный вид. Вот, к примеру…
– Я слушаю, сир.
– Ты помнишь царя Александра?
– Какого Александра?
– Древнего – Alexander Magnus 22. Впрочем, я забыл, что ты не знаешь латыни. Так вот, Александр любил купаться на виду у своих солдат, потому что он был красив, – отлично сложен и в меру упитан, так что все сравнивали его с Аполлоном.
– Ого, сир, – заметил Крильон, – но вы-то совершили бы великую ошибку, если бы вздумали подражать ему и купаться на виду у своих солдат. Уж очень вы тощи, бедняга, ваше величество.
– Славный ты все же парень, Крильон, – заявил Генрих, хлопнув полковника по плечу, – именно грубостью своей хорош, – ты мне не льстишь, ты старый друг, не то что мои придворные.
– Это потому, что вы не приглашаете меня завтракать, – отпарировал Крильон, добродушно смеясь, и простился с королем, скорее довольный, чем недовольный, ибо милостивый удар по плечу вполне возместил неприглашение к завтраку.
Как только Крильон ушел, королю подали кушать.
Королевский повар превзошел самого себя. Суп из куропаток, заправленный протертыми трюфелями и каштанами, сразу привлек внимание короля, уже начавшего трапезу с отменных устриц.
Поэтому обычный крепкий бульон, с неизменной верностью помогавший монарху восстанавливать силы, оставлен был без внимания. Тщетно открывал он в золотой миске свои блестящие глазки: эти молящие глаза – по выражению Теофиля – ничего не добились от его величества.
Камердинер сначала завернул его в тонкое шерстяное одеяло, а затем вытер двумя мохнатыми простынями из персидского хлопка, похожими на нежнейшее руно, после чего пришла очередь парикмахера и гардеробщиков, которых сменили парфюмеры и придворные.
Когда наконец придворные удалились, король призвал дворецкого и сказал ему, что у него нынче разыгрался аппетит и ему желателен завтрак более основательный, чем его обычный крепкий бульон.
Отрадная весть тотчас же распространилась по всему Лувру, вызвав у всех вполне законную радость, и из кухонных помещений начал уже распространяться запах жареного мяса, когда Крильон, полковник французских гвардейцев, – читатель, наверно, об этом помнит, – вошел к его величеству за приказаниями.
– Право, любезный мой Крильон, – сказал ему король, – заботься нынче утром как хочешь о безопасности моей особы, но, бога ради, не заставляй меня изображать короля. Я проснулся таким бодрым, таким веселым, мне кажется, что я и унции не вешу и сейчас улечу. Я голоден, Крильон, тебе это понятно, друг мой?
– Тем более понятно, ваше величество, – ответил полковник, – что и я сам очень голоден.
– О, ты, Крильон, всегда голоден, – смеясь, сказал король.
– Не всегда, ваше величество изволите преувеличивать, – всего три раза в день. А вы, сир?
– Я? Раз в год, да и то, когда получаю хорошие известия.
– Значит, сегодня вы получили хорошие известия, сир? Тем лучше, тем лучше, ибо они, сдается мне, появляются все реже и реже.
– Вестей не было, Крильон. Но ты ведь знаешь пословицу?
– Ах да: «Отсутствие вестей – добрые вести». Я не доверяю пословицам, ваше величество, а уж этой в особенности. Вам ничего не сообщают из Наварры?
– Ничего.
– Ничего?
– Ну разумеется. Это доказывает, что там спят.
– А из Фландрии?
– Ничего.
– Ничего? Значит, там сражаются. А из Парижа?
– Ничего.
– Значит, там устраивают заговоры.
– Или делают детей, Крильон. Кстати, о детях, Крильон, сдается мне, что у меня родится ребенок.
– У вас, сир? – вскричал до крайности изумленный Крильон.
– Да, королеве приснилось, что она беременна.
– Ну что ж, сир… – начал Крильон.
– Что еще такое?
– Я очень счастлив, что ваше величество ощутили голод так рано утром. Прощайте, сир!
– Ступай, славный мой Крильон, ступай.
– Клянусь честью, сир, – снова начал Крильон, – раз уж ваше величество так голодны, следовало бы вам пригласить меня к завтраку.
– Почему так, Крильон?
– Потому что ходят слухи, будто ваше величество питаетесь только воздухом нынешнего времени, и от этого худеете, так как воздух-то нездоровый, а я рад был бы говорить повсюду: это сущая клевета, король ест, как все люди.
– Нет, Крильон, напротив, пусть люди остаются при своем мнении. Я краснел бы от стыда, если бы на глазах своих подданных ел, как простой смертный. Пойми же, Крильон, король всегда должен быть окружен ореолом поэтичности и неизменно являть величественный вид. Вот, к примеру…
– Я слушаю, сир.
– Ты помнишь царя Александра?
– Какого Александра?
– Древнего – Alexander Magnus 22. Впрочем, я забыл, что ты не знаешь латыни. Так вот, Александр любил купаться на виду у своих солдат, потому что он был красив, – отлично сложен и в меру упитан, так что все сравнивали его с Аполлоном.
– Ого, сир, – заметил Крильон, – но вы-то совершили бы великую ошибку, если бы вздумали подражать ему и купаться на виду у своих солдат. Уж очень вы тощи, бедняга, ваше величество.
– Славный ты все же парень, Крильон, – заявил Генрих, хлопнув полковника по плечу, – именно грубостью своей хорош, – ты мне не льстишь, ты старый друг, не то что мои придворные.
– Это потому, что вы не приглашаете меня завтракать, – отпарировал Крильон, добродушно смеясь, и простился с королем, скорее довольный, чем недовольный, ибо милостивый удар по плечу вполне возместил неприглашение к завтраку.
Как только Крильон ушел, королю подали кушать.
Королевский повар превзошел самого себя. Суп из куропаток, заправленный протертыми трюфелями и каштанами, сразу привлек внимание короля, уже начавшего трапезу с отменных устриц.
Поэтому обычный крепкий бульон, с неизменной верностью помогавший монарху восстанавливать силы, оставлен был без внимания. Тщетно открывал он в золотой миске свои блестящие глазки: эти молящие глаза – по выражению Теофиля – ничего не добились от его величества.