Дюма Александр. Сорок пять

   – Добрый вечер, господин Шико, – сказал командир патруля, в знак приветствия сделав шпагой на караул, – не разрешите ли проводить вас до дворца? У вас такой вид, словно вы заблудились и ищете дорогу.
   – Что такое, оказывается, здесь меня все знают? – прошептал Шико. – Черт возьми, это странно!
   Затем он произнес вслух самым непринужденным тоном:
   – Вы ошиблись, корнет, я направляюсь не во дворец.
   – Напрасно, господин Шико, – внушительно заметил офицер.
   – А почему, сударь мой?
   – Потому что весьма строгий указ запрещает жителям Нерака выходить по ночам без особого разрешения и без фонаря – разве что по какой-нибудь неотложной надобности.
   – Извините, сударь, – сказал Шико, – но на меня этот указ распространяться не может.
   – А почему?
   – Я не житель Нерака.
   – Да, но сейчас-то вы находитесь в Нераке… Житель – означает не гражданин такого-то города, а просто живущий в таком-то городе. Вы же не станете отрицать, что живете в Нераке, раз я встречаю вас на улицах Нерака.
   – Вы, сударь, рассуждаете логично. Но я, к сожалению, тороплюсь. Допустите же небольшое нарушение правил и дайте мне пройти.
   – Да вы заблудитесь, господин Шико: Нерак полон извилистых переулков, вы упадете в какую-нибудь зловонную яму. Без проводников вам не обойтись. Разрешите же троим из моих людей провести вас до дворца.
   – Но я же сказал вам, что вовсе не иду во дворец.
   – Куда же в таком случае?
   – По ночам у меня бессонница, и я обычно прогуливаюсь. Нерак очаровательный город, полный, как мне показалось, всяких неожиданностей. Я хочу осмотреть его, ознакомиться с ним.
   – Вас проведут куда вам будет угодно, господин Шико. Эй, ребята, кто пойдет?
   – Умоляю вас, сударь, не лишайте меня всей прелести прогулки: я люблю ходить один.
   – Вас, чего доброго, убьют грабители.
   – Я при шпаге.
   – Да, правда, я и не заметил. Тогда вас задержит прево за то, что вы вооружены.
   Шико увидел, что никаким окольным путем ничего не добьешься. Он отвел офицера в сторону.
   – Послушайте, сударь, – сказал он, – вы молоды, привлекательны, вы знаете, что такое любовь, этот самовластный тиран.
   – Разумеется, господин Шико, разумеется.
   – Так вот, любовь сжигает меня, корнет. Мне надо повидать одну даму.
   – Где именно?
   – В одном квартале.
   – Молодая?
   – Двадцать три года.
   – Красивая?
   – Как сама Венера.
   – Поздравляю вас, господин Шико.
   – Так, значит, вы меня пропустите?
   – Что же делать, надобность, видимо, неотложная?
   – Вот именно, неотложная, сударь.
   – Проходите.
   – Но один, не так ли? Вы понимаете, я же не могу скомпрометировать?..
   – Ну, конечно же!.. Проходите, господин Шико, проходите.
   – Вы любезнейший человек, корнет.
   – Помилуйте, сударь!
   – Нет, черти полосатые, это благородная черта. Но откуда вы меня знаете?
   – Я видел вас во дворце, в обществе короля.
   «Вот что значит маленький город! – подумал Шико. – Если бы в Париже меня так же хорошо знали, сколько раз у меня уже была бы продырявлена не куртка, а сама шкура!»
   И он пожал руку молодому офицеру, который спросил:
   – Кстати, в какую сторону вы направляетесь?
   – К Ажанским воротам.
   – Смотрите не заблудитесь.
   – Разве я не на верном пути?
   – На верном. Идите, никуда не сворачивая, и желаю вам избежать неприятных встреч.
   – Спасибо.
   И Шико устремился вперед самым веселым и легким шагом.
   Но не успел он сделать и ста шагов, как столкнулся нос к носу с ночным дозором.
   «Черт возьми! И хорошо же охраняют этот город!» – подумал Шико.
   – Прохода нет! – раздался громовой голос прево.
   – Но, сударь, – возразил Шико, – я все же хотел бы…
   – Ах, господин Шико, это вы! Как это вы разгуливаете по улицам в такую холодную ночь? – спросил офицер.
   «Ну, это просто сговор какой-то», – подумал крайне встревоженный Шико.
   Он поклонился и вознамерился продолжать свой путь.
   – Господин Шико, берегитесь, – сказал прево.
   – Чего именно, милостивый государь?
   – Вы ошиблись дорогой, вы идете по направлению к воротам.
   – Мне туда и надо.
   – Тогда я должен вас задержать.
   – Ну, нет, господин прево, вы бы тогда здорово влипли!
   – Однако же…
   – Подойдите поближе, господин прево, чтобы ваши солдаты не расслышали того, что я вам скажу.
   Прево приблизился.
   – Я слушаю, – сказал он.
   – Король послал меня с поручением к лейтенанту, командующему постом у Ажанскпх ворот.
   – Вот как? – с удивлением произнес прево.
   – Вас это удивляет?
   – Да.
   – Но это не должно бы удивлять вас, раз вы меня знаете.
   – Я вас знаю, так как видел, как вы беседовали во дворце с королем.
   Шико топнул ногой: он уже начал раздражаться.
   – Это, кажется, является достаточным доказательством доверия, которое питает ко мне его величество.
   – Конечно, конечно, идите же, выполняйте поручение его величества, я вас больше не задерживаю.
   «Забавно получается, но в общем прелестно, – подумал Шико. – На пути у меня возникают всевозможные зацепки, а все же я качусь дальше. Черти полосатые! Вот и ворота – это, верно, Ажанские; через пять минут я буду уже за пределами города».
   Он подошел к воротам, охранявшимся часовым, который расхаживал взад и вперед с мушкетом на плече.
   – Простите, друг мой, – сказал Шико, – прикажите, пожалуйста, чтобы мне отворили ворота.
   – Я не могу приказывать, господин Шико, – чрезвычайно любезно ответил часовой, – я ведь простой солдат.
   – Так и ты меня знаешь! – вскричал Шико, доведенный до белого каления.
   – Имею честь, господин Шико, – сегодня я дежурил во дворце и видел, как вы беседовали с королем.
   – Так вот, друг мой, раз ты меня знаешь, узнай и еще одну вещь.
   – Какую?
   – Король посылает меня с очень срочным поручением в Ажан. Выпусти меня хотя бы потайным ходом.
   – С величайшим удовольствием, господин Шико, но ключей у меня нет.
   – А у кого они?
   – У дежурного офицера.
   Шико вздохнул.
   – А где он, дежурный офицер?
   – О, сами вы не беспокойтесь!
   Солдат потянул за ручку звонка, который разбудил офицера, уснувшего в помещении поста.
   – Что случилось? – спросил тот, просовывая голову в окошко.
   – Господин лейтенант, тут один господин желает, чтобы его выпустили за ворота.
   – Ах, господин Шико, – вскричал офицер, – простите, что мы заставляем вас ждать. Сейчас я спускаюсь и сию минуту буду к вашим услугам.
   Шико от нетерпения грыз себе ногти: в нем закипала ярость.
   «Да есть ли здесь кто-нибудь, кто бы меня не знал! Этот Нерак просто стеклянный фонарь, а я в нем – свечка!»
   В дверях караулки появился офицер.
   – Извините, господин Шико, – сказал он, подходя быстрым шагом, – я спал.
   – Помилуйте, сударь, – возразил Шико, – на то и ночь! Будьте так добры, прикажите открыть мне ворота. Я-то, к сожалению, спать не могу. Король.., да вам, наверно, тоже известно, что король меня знает?
   – Я видел сегодня во дворце, как вы беседовали с его величеством.
   – Вот-вот, оно самое, – пробормотал Шико. – Отлично же: вы видели, как я разговаривал с королем, но не слышали, о чем шла речь.
   – Нет, господин Шико, я говорю только то, что знаю.
   – Я тоже. Так вот, в беседе со мной король велел мне отправиться с одним его поручением в Ажан. А эти ворота ведь Ажанские, не правда ли?
   – Да, господин Шико.
   – Они заперты?
   – Как вы изволите видеть.
   – Прикажите же, чтобы их мне открыли, прошу вас.
   – Слушаюсь, господин Шико! Атенас, Атенас, откройте-ка ворота господину Шико, да поживей!
   Шико широко открыл глаза и вздохнул, словно пловец, вынырнувший из воды после того, как провел под нею минут пять.
   Ворота заскрипели на своих петлях, ворота Эдема для бедняги Шико, уже предвкушавшего за ними все райские восторги свободы.
   Он дружески распрощался с офицером и направился к арке ворот.
   – Прощайте, – сказал он, – спасибо!
   – Прощайте, господин Шико, доброго пути!
   И Шико сделал еще один шаг по направлению к воротам.
   – Кстати, ох я безмозглый! – крикнул вдруг офицер, нагоняя Шико и хватая его за рукав. – Я же забыл, дорогой господин Шико, спросить у вас пропуск.
   – Какой такой пропуск!
   – Ну, конечно: вы сами человек военный, господин Шико, и хорошо знаете, что такое пропуск, не так ли? Вы же понимаете, что из такого города, как Нерак, не выходят без королевского пропуска, в особенности когда сам король находится в городе.
   – А кем должен быть подписан пропуск?
   – Самим королем. Если за город вас послал король, он, уж наверно, не забыл дать вам пропуск.
   – Ах, вы, значит, сомневаетесь в том, что меня послал король? – сказал Шико. Глаза его загорелись недобрым огнем, ибо он видел, что ему грозит неудача, и гнев возбуждал в нем недобрые мысли – заколоть офицера, привратника и бежать через раскрытые уже ворота, не посчитавшись даже с тем, что вдогонку ему пошлют сотню выстрелов.
   – Я ни в чем не сомневаюсь, господин Шико, особенно же в том, что вы соблаговолили мне сказать, но подумайте сами: раз король дал вам это поручение… – Лично, сударь, собственнолично!
   – Тем более. Его величеству, значит, известно, что вы покинете город.
   – Черти полосатые! – вскричал Шико. – Да, разумеется, ему это известно.
   – Мне, следовательно, придется предъявлять утром пропуск господину губернатору.
   – А кто, – спросил Шико, – здесь губернатор?
   – Господин де Морнэ, который с приказами не шутит, господин Шико, вы должны это знать. И если я не выполню данного мне приказа, он просто-напросто велит меня расстрелять.
   Шико начал уже с недоброй улыбкой поглаживать рукоятку своей шпаги, но, обернувшись, заметил, что в воротах остановился отряд, совершавший внешний обход и, несомненно, находившийся тут именно для того, чтобы помешать Шико выйти, даже если бы он убил часового и привратника.
   «Ладно, – подумал Шико со вздохом, – разыграно было хорошо, а я дурак и остался в проигрыше».
   И он повернул обратно.
   – Не проводить ли вас, господин Шико? – спросил офицер.
   – Спасибо, не стоит, – ответил Шико.
   Он пошел той же дорогой обратно, но мучения его на этом не кончились.
   Он встретился с прево, который сказал ему:
   – Ого, господин Шико, вы уже выполнили королевское поручение? Чудеса! Только на вас и полагаться – быстро вы обернулись!
   Дальше за углом его схватил за рукав корнет и крикнул ему:
   – Добрый вечер, господин Шико. Ну а та дама, о которой вы говорили?.. Довольны вы Нераком, господин Шико?
   Наконец, часовой в сенях дворца, по-прежнему стоявший на том же месте, пустил в него последний заряд.
   – Клянусь богом, господин Шико, – портной очень уж плохо починил вам одежду, вы сейчас, прости господи, еще оборваннее, чем раньше.
   Шико на этот раз не пожелал быть освежеванным, словно заяц, в раме импоста. Он уселся подле самой двери и сделал вид, что заснул. Но случайно или, вернее, из милосердия дверь приоткрыли, и Шико, смущенный и униженный, вернулся во дворец.
   Его растерзанный вид тронул пажа, все еще находившегося на своем посту.
   – Дорогой господин Шико, – сказал он ему, – хотите, я открою вам, в чем тут весь секрет?
   – Открой, змееныш, открой, – прошептал Шико.
   – Ну так знайте: король вас настолько полюбил, что не пожелал с вами расстаться.
   – Ты это знал, разбойник, и не предупредил меня!
   – О господин Шико, разве я мог? Это же была государственная тайна.
   – Но я тебе заплатил, негодник!
   – О, тайна-то, уж наверно, стоила дороже десяти пистолей, согласитесь сами, дорогой господин Шико.
   Шико вошел в свою комнату и со злости заснул.

Глава 21.

ОБЕР-ЕГЕРМЕЙСТЕР КОРОЛЯ НАВАРРСКОГО

   Расставшись с королем, Маргарита тотчас направилась в помещение своих придворных дам.
   По пути она прихватила своего лейб-медика Ширака, ночевавшего в замке, и вместе с ним вошла в комнату, где лежала мадемуазель Фоссэз; бедняжка, мертвенно-бледная, пронизываемая любопытствующими взглядами окружающих, жаловалась на боли в животе, столь жестокие, что она не отвечала ни на какие вопросы и отказывалась от всякой помощи.
   Мадемуазель Фоссэз недавно пошел двадцать первый год; то была красивая, статная девушка, голубоглазая, белокурая; ее благородный гибкий стан дышал негой и грацией. Но вот уже около трех месяцев она не выходила из комнаты, ссылаясь на необычайную слабость, приковавшую ее сначала к кушетке, а затем к постели.
   Ширак первым делом приказал всем удалиться; стоя у изголовья постели, он ждал, покуда вышли все, кроме королевы.
   Мадемуазель Фоссэз, напуганная этими приготовлениями, которым бесстрастное лицо лейб-медика и ледяное лицо королевы придавали известную торжественность, приподнялась с подушек и прерывающимся голосом поблагодарила свою повелительницу за высокую честь, которую та ей оказала.
   Маргарита была еще бледнее, чем мадемуазель Фоссэз; ведь уязвленная гордость заставляет страдать гораздо больше, чем жестокость или болезнь.
   Несмотря на явное нежелание девушки, Ширак пощупал ей пульс.
   – Что вы чувствуете? – спросил он после беглого осмотра.
   – Боли в животе, сударь, – ответила бедняжка, – но это пройдет, уверяю вас, если только я обрету спокойствие…
   – Какое спокойствие, мадемуазель? – спросила королева.
   Девушка разрыдалась.
   – Не огорчайтесь, мадемуазель, – продолжала Маргарита, – его величество просил меня зайти к вам и ободрить вас.
   – О, как вы добры, государыня!
   Ширак отпустил руку больной и сказал:
   – А я теперь знаю, чем вы больны.
   – Неужели знаете? – молвила, трепеща, мадемуазель Фоссэз.
   – Да, мы знаем, что вы, по всей вероятности, очень страдаете, – прибавила Маргарита.
   Мысль, что она во власти этих невозмутимых людей – врача и ревнивицы, – еще усугубляла ужас бедняжки.
   Маргарита знаком приказала Шираку удалиться. Мадемуазель Фоссэз задрожала от страха и едва не лишилась чувств.
   – Мадемуазель, – сказала Маргарита, – хотя с некоторого времени вы ведете себя со мной так, словно я вам чужая, и хотя меня что ни день осведомляют о том, как дурно вы поступаете в отношении меня, когда дело касается моего мужа…
   – Я, ваше величество?
   – Прошу вас, не перебивайте меня. Хотя, ко всему прочему, вы домогались высокого положения, на которое вы отнюдь не вправе притязать, – однако мое былое расположение к вам и к почтенной семье, из которой вы происходите, побуждают меня помочь вам сейчас в том несчастье, которое с вами приключилось.
   – Ваше величество, я могу поклясться…
   – Не отпирайтесь, у меня и без того достаточно горя; не губите честь, прежде всего вашу, а затем мою, ведь ваше бесчестье коснулось бы и меня, раз вы состоите при моей особе. Скажите мне все, мадемуазель, и я помогу вам в этой беде, как помогла бы родная мать!
   – О, ваше величество! Ваше величество! Неужели вы вериге тому, что рассказывают?
   – Советую вам, мадемуазель, не прерывать меня, ибо, как мне кажется, время не терпит. Я хотела предупредить вас, что в настоящую минуту мосье Ширак, распознавший вашу болезнь, – вспомните, что он вам сказал сейчас, – громогласно объявляет во всех прихожих, что заразная болезнь, о которой столько говорят в наших владениях, проникла в замок и что, по-видимому, вы ею захворали. Однако, если только еще не поздно, вы отправитесь со мной в Мас-д'Аженуа, весьма уединенную мызу, принадлежащую королю, моему супругу; там мы будем совершенно или почти совершенно одни. Со своей стороны, король со всей свитой едет на охоту, которая, по его словам, займет несколько дней; мы покинем Мас-д'Аженуа лишь после того, как вы разрешитесь от бремени.
   – Ваше величество, ваше величество, – воскликнула, побагровев от стыда и боли, мадемуазель Фоссэз, – если вы верите всему тому, что обо мне говорят, дайте мне умереть в мучениях!
   – Вы мало цените мое великодушие, мадемуазель, и вдобавок слишком полагаетесь на благосклонность короля, который просил меня не оставить вас без помощи.
   – Король.., король просил…
   – Неужели вы сомневаетесь в том, что я говорю, мадемуазель? Что до меня, если бы приметы подлинного вашего недуга не были столь очевидны, если бы я не догадывалась по вашим страданиям, что решающая минута приближается, я, возможно, приняла бы ваши уверения за сущую правду.
   Не успела она договорить, как несчастная Фоссэз, будто в подтверждение слов королевы, вся дрожащая, бледная, как смерть, сокрушенная нестерпимой болью, снова откинулась на подушки.
   Некоторое время Маргарита смотрела на нее без гнева, но и без жалости.
   – Неужели я все еще должна вам верить, мадемуазель? – спросила она страдалицу, когда та наконец снова приподнялась; залитое слезами лицо несчастной выражало такую муку, что сама Екатерина – и та смягчилась бы.
   Но тут, словно сам бог решил прийти на помощь бедняжке, дверь распахнулась, и в комнату быстрыми шагами вошел король Наваррский.
   Генрих, не имевший тех оснований спокойно спать, какие были у Шико, еще не сомкнул глаз. Проработав около часу с Морнэ и отдав за это время все распоряжения насчет охоты, которую он так пышно расписал удивленному Шико, он поспешил в часть замка, отведенную придворным дамам.
   – Ну что? – спросил он, входя. – Говорят, моя малютка Фоссэз все еще хворает?
   – Вот видите, ваше величество, – воскликнула девушка, которой присутствие ее возлюбленного и сознание, что он окажет ей поддержку, придало смелости, – вот видите, король ничего не сказал, и я поступаю правильно, отрицая…
   – Государь! – перебила ее королева, обращаясь к Генриху. – Прошу вас, положите конец этой унизительной борьбе; из нашего разговора я поняла, что ваше величество почтили меня своим доверием и открыли мне, чем больна мадемуазель. Предупредите же ее, что я все знаю, дабы она больше не позволяла себе сомневаться в истинности моих слов.
   – Малютка моя, – спросил Генрих, и в голосе его звучала нежность, которую он даже не пытался скрыть, – значит, вы упорно все отрицаете?
   – Эта тайна принадлежит не мне, сир, – ответила мужественная девушка, – и покуда я не услышу из ваших уст разрешения все сказать…
   – У моей малютки Фоссэз – благородное сердце, государыня, – ответил Генрих. – Умоляю вас, простите ее; а вы, милое дитя, доверьтесь всецело доброте вашей королевы; высказать ей признательность мое дело – это я беру на себя.
   И Генрих, взяв руку Маргариты, горячо пожал ее.
   В эту минуту девушку снова захлестнула волна жгучей боли; изнемогая от страданий; согнувшись вдвое, словно лилия, сломленная бурей, она с глухим, щемящим стоном склонила голову.
   Бледное чело несчастной, полные слез глаза, влажные, рассыпавшиеся по плечам волосы – все это глубоко растрогало Генриха; а когда на висках и над верхней губой мадемуазель Фоссэз показалась та, вызванная страданиями испарина, которая как бы предвещает агонию, он, лишившись самообладания, широко раскрыл объятия, бросился к ее ложу и, упав перед ним на колени, пролепетал:
   – Дорогая моя! Любимая моя Фоссэз!
   Маргарита, мрачная и безмолвная, отошла от них, стала у окна и молча прижалась пылающим лбом к стеклу.
   Мадемуазель Фоссэз из последних сил приподняла руки, обвила ими шею своего любовника и приникла устами к его устам, думая, что она умирает, и желая в этом последнем, неповторимом поцелуе передать ему свою душу и свое последнее прости. Затем она лишилась чувств.
   Генрих, такой же бледный, изнемогающий, онемевший, как она, уронил голову на простыню, которая покрывала ложе бедняжки и, казалось, должна была стать ее саваном.
   Маргарита подошла к этой чете, в которой слилось физическое и нравственное страдание.
   – Встаньте, государь, и дайте мне выполнить тот долг, который вы на меня возложили, – заявила она голосом, полным решимости и величия.
   Когда Генрих, видимо, встревоженный ее поведением, нехотя приподнялся на одном колене, она прибавила:
   – Вам нечего опасаться, государь; когда уязвлена только моя гордость, я сильна; я не поручилась бы за себя, если бы страдало мое сердце; но, к счастью, оно здесь совершенно ни при чем.
   Генрих поднял голову.
   – Ваше величество? – вопросительно сказал он.
   – Ни слова больше, ваше величество, – молвила Маргарита, простирая руку вперед, – а то я подумаю, что ваша снисходительность зиждется на расчете. Мы – брат и сестра, мы сумеем понять друг друга.
   Генрих подвел ее к мадемуазель Фоссэз и вложил ледяные пальцы девушки в пылающую руку Маргариты.
   – Идите, сир, идите, – сказала королева, – вам пора на охоту! Чем больше народу вы возьмете с собой, тем меньше любопытных останется у ложа.., мадемуазель Фоссэз.
   – Но ведь в прихожих, – возразил король, – нет ни души.
   – Не удивительно, сир, – ответила Маргарита, усмехнувшись, – все вообразили, что здесь чума; итак, поскорее ищите развлечений в другом месте!
   – Ваше величество, – ответил Генрих, – я уезжаю и буду охотиться на пользу нам обоим!
   Бросив последний долгий нежный взгляд на мадемуазель Фоссэз, все еще не пришедшую в чувство, он выбежал из комнаты.
   В прихожей он тряхнул головой, словно стараясь отогнать от себя всякую тревогу; затем, улыбаясь свойственной ему насмешливой улыбкой, он поднялся к Шико, который, как мы уже упомянули, спал крепчайшим сном.
   Король приказал отпереть дверь и, подойдя к постели, принялся расталкивать спящего, приговаривая:
   – Эй-эй, куманек, вставай, уже два часа утра!
   – Черт возьми, – пробурчал Шико. – Сир, вы зовете меня своим кумом, уж не принимаете ли вы меня за герцога Гиза?
   В самом деле, говоря о герцоге Гизе, Генрих обычно называл его кумом.
   – Я принимаю тебя за своего друга, – ответил король.
   – И меня, посла, вы держите взаперти! Сир, вы попираете принципы международного права!
   Генрих рассмеялся. Шико, прежде всего человек весьма остроумный, не мог не посмеяться вместе с ним.
   – Ты и впрямь сумасшедший! Какого дьявола ты хотел удрать отсюда? Разве с тобой плохо обходятся?
   – Слишком хорошо, тысяча чертей! Я чувствую себя словно гусь, которого откармливают в птичнике. Все в один голос твердят: миленький Шико, миленький Шико, как он прелестен! Но мне подрезают крылья, передо мной запирают двери.
   – Шико, сын мой, – сказал Генрих, качая головой, – успокойся, ты недостаточно жирен для моего стола!
   – Эге-ге! Я вижу, сир, вы очень уж веселы нынче, – молвил Шико, приподымаясь, – какие вы получили вести?
   – Сейчас скажу; ведь я еду на охоту, а когда мне предстоит охотиться, я всегда очень весел. Ну, вставай, вставай, куманек!
   – Как, сир, вы берете меня с собой?
   – Ты будешь моим летописцем, Шико!
   – Я буду вести счет выстрелам?
   – Вот именно!
   Шико покачал головой.
   – Ну вот! Что на тебя нашло? – спросил король.
   – А то, что такая веселость всегда внушает мне опасения.
   – Полно!
   – Да, это как солнце: когда оно…
   – То, стало быть…
   – Стало быть, дождь, гром и молния не за горами.
   С улыбкой поглаживая бороду, Генрих ответил:
   – Если будет гроза, Шико, – плащ у меня широкий, я тебя укрою.
   С этими словами он направился в прихожую, а Шико начал одеваться, что-то бормоча себе под нос.
   – Подать мне коня! – вскричал король. – И сказать мосье де Морнэ, что я готов!
   – Вот оно что! Мосье де Морнэ – обер-егермейстер этой охоты? – спросил Шико.
   – Мосье де Морнэ у нас – все, Шико, – объяснил Генрих. – Король Наваррский так беден, что дробить придворные должности ему не по карману. У меня один человек за все про все!
   – Да, но человек стоящий, – со вздохом ответил Шико.

Глава 22.

О ТОМ, КАК В НАВАРРЕ ОХОТИЛИСЬ НА ВОЛКОВ

   Бросив беглый взгляд на приготовления к отъезду, Шико вполголоса сказал себе, что охота короля Генриха Наваррского отнюдь не отличается той пышностью, какою славились охоты короля Генриха Французского.
   Вся свита его величества состояла из каких-нибудь двенадцати-пятнадцати придворных, среди которых Шико увидел виконта де Тюренна, предмет супружеских препирательств.
   К тому же, так как все эти господа были богаты только по видимости, так как им не хватало средств не только на бесполезные, но подчас и на необходимые расходы, почти все они явились не в охотничьих костюмах того времени, а в шлемах и латах, что побудило Шико спросить, не обзавелись ли гасконские волки в своих лесах мушкетами и артиллерией.
   Генрих услыхал этот вопрос, хотя и не обращенный прямо к нему; подойдя к Шико, он коснулся его плеча и сказал:
   – Нет, сынок, гасконские волки не обзавелись ни артиллерией, ни мушкетами; но это опасные звери, у них острые зубы и когти, и они завлекают охотников в такие дебри, где легко разодрать одежду о колючки; но можно разодрать шелковый или бархатный камзол и даже суконную или кожаную безрукавку, латы же всегда останутся целехоньки.
   – Это, конечно, объяснение, – проворчал Шико, – но не очень убедительное.
   – Что поделаешь! – сказал Генрих. – Другого у меня нет.
   – Стало быть, я должен им удовлетвориться?
   – Это самое лучшее, что ты можешь сделать, сынок.
   – Пусть так!
   – В этом «пусть так» звучит скрытое порицание, – заметил, смеясь, Генрих, – ты сердишься на меня за то, что я тебя растормошил, чтобы взять с собой на охоту?