Дюма Александр. Сорок пять

   Прошло несколько минут, но то, чего он ожидал, не появлялось.
   Но хотя глаза ничего не видели, слух говорил ему, что кто-то приближается.
   Он услышал, как от чьих-то шагов заскрипел песок.
   Внезапно темная линия буковой поросли как-то зазубрилась: ему почудилось, будто на этом черном фоне движутся тени еще более темные.
   – Он возвращается, – прошептал Анри, – но один ли? Есть ли с ним кто-нибудь?
   Тени двигались в ту сторону, где луна серебрила край пустыря.
   Когда человек в шерстяном камзоле, идя в противоположном направлении, дошел до этого места, Анри показалось, будто он узнает Реми.
   На этот раз Анри ясно различил две тени: ошибки быть не могло.
   Смертельный холод сжал его сердце, словно превращая его в кусок мрамора.
   Обе тени двигались очень быстро и решительно. Первая была в шерстяном камзоле, и теперь, как и давеча, графу показалось, что он узнал Реми.
   Вторую, целиком закутанную в мужской плащ, распознать было невозможно.
   И, однако, Анри чутьем угадал то, что не мог видеть.
   У него вырвался скорбный вопль, и, как только обе таинственные тени исчезли за буками, он поспешил за ними, перебегая от дерева к дереву.
   – О господи, – шептал он, – не ошибаюсь ли я? Возможно ли это?

Глава 24.

УВЕРЕННОСТЬ

   Дорога вела вдоль буковой рощи к высокой изгороди из терновника и шеренге тополей, отделявших павильон герцога Анжуйского от остальной части парка. В этом уединенном уголке были красивые пруды, извилистые тропинки, вековые деревья, – их пышные кроны луна заливала потоками света, в то время как внизу сгущался непроницаемый мрак.
   Приближаясь к изгороди, Анри чувствовал, что у него перехватывает дыхание.
   И правда: столь вызывающе нарушить распоряжения принца и заняться такой дерзновенной слежкой означало действовать не так, как подобает верному и честному слуге короля, а как поступает низкий соглядатай или ревнивец, готовый на любую крайность.
   Но тут преследуемый им человек, открывая калитку в изгороди, отделявшей большой парк от малого, сделал движение, благодаря которому открылось его лицо: это был действительно Реми. Граф отбросил всякую щепетильность и решительно двинулся вперед, невзирая ни на какие возможные последствия.
   Калитка закрылась. Анри перескочил прямо через изгородь и снова пошел следом за таинственными посетителями принца.
   Они явно торопились.
   Но теперь у Анри появилась новая причина для страха. Услышав, как под ногами Реми и его спутника заскрипел песок, герцог вышел из павильона. Анри бросился за самое толстое дерево и стал ждать.
   Увидел он очень мало: как Реми отвесил низкий поклон, как его спутник сделал реверанс по-женски, вместо того чтобы поклониться по-мужски, как герцог в совершенном упоении предложил этой закутанной фигуре опереться на его руку, словно он имел дело с женщиной.
   Затем все трое направились к павильону и исчезли в сенях. Двери за ними закрылись.
   «Пора кончать, – подумал Анри, – надо отыскать более удобное место, откуда я смогу увидеть малейшее движение, не будучи никем замеченным».
   Он выбрал группу деревьев между павильонами и шпалерами с фонтаном посередине. Это было непроницаемое убежище: не ночью же, во мраке холодном и сыром у этого фонтана, стал бы принц пробираться через кустарник к воде.
   Спрятавшись за статую, высившуюся над фонтаном, и достаточно высоко устроившись на пьедестале, Анри мог видеть все, что происходило в павильоне, ибо как раз перед ним находилось его главное окно.
   Так как никто не мог или, вернее, не имел права проникнуть сюда, никаких предосторожностей не принимали.
   В комнате стоял роскошно накрытый стол, уставленный драгоценными винами в графинах венецианского хрусталя. У стола стояло только два кресла для участников ужина.
   Герцог направился к одному из них, отпустил руку спутника Реми и, пододвинув для него другое, сказал что-то, видимо предлагая ему снять плащ, очень удобный для хождения по ночам, но совершенно неуместный, когда цель этого хождения достигнута и когда цель эта – ужин.
   Тогда особа, к которой обращался принц, сбросила плащ на стул, и свет факелов ярко озарил бледное, величественно прекрасное лицо женщины, которую сразу же узнали расширенные от ужаса глаза Анри.
   Это была дама из таинственного дома на улице Августинцев, фландрская путешественница – словом, это была та самая Диана, чей взгляд разил насмерть, словно удар кинжала.
   На этот раз она была в женской одежде, в платье из парчи: бриллианты сверкали у нее на шее, в прическе и на запястьях.
   От этих украшений еще заметнее казалась бледность ее лица. В глазах сверкало такое пламя, что можно было подумать, будто герцог, употребив какой-то магический прием, вызвал к себе не живую женщину, а ее призрак.
   Если бы статуя, которую Анри охватил руками холоднее мрамора, не служила ему опорой, он упал бы ничком в бассейн фонтана.
   Герцог был, видимо, опьянен радостью. Он пожирал глазами это изумительное существо, сидевшее против него и едва прикасавшееся к поставленным перед ним яствам. Время от времени Франсуа тянулся через весь стол, чтобы поцеловать руку своей бледной и молчаливой сотрапезницы. Она же принимала эти поцелуи так бесчувственно, словно рука ее была изваяна из алебастра, с которым могла сравниться по белизне и прозрачности.
   Время от времени Анри вздрагивал, поднимал руку, вытирая ледяной пот, струившийся у него по лбу, и задавал себе вопрос:
   – Живая она? Или мертвая?
   Герцог, изо всех сил пуская в ход все свое красноречие, старался, чтобы строгое чело его сотрапезницы разгладилось.
   Реми один прислуживал за столом, так как герцог удалил всю свою челядь. Иногда, проходя за стулом своей госпожи, он слегка задевал ее локтем, видимо, для того, чтобы оживить этим прикосновением, вернуть к действительности или, вернее, напомнить, где и для чего она находится.
   Тогда лицо молодой женщины заливалось краской, в глазах вспыхивала молния, она улыбалась, словно какой-то волшебник дотрагивался до скрытой в этом умном автомате пружины, и механизм глаз давал искры, механизм щек – румянец, а механизм губ – улыбку.
   Затем она снова становилась неподвижной.
   Принц тем временем приблизился к ней, стараясь пламенными речами оживить свою новую победу.
   И вот Диана, которая время от времени поглядывала на роскошной работы столовые часы, висевшие на противоположной стене как раз над головой принца, Диана, видимо, сделала над собой усилие и, не переставая улыбаться, стала более оживленно поддерживать разговор.
   Анри в своем укрытии за плотной завесой листвы ломал себе руки и проклинал все мироздание, начиная от женщин, созданных господом богом, до самого господа бога.
   Ему казалось чудовищным, возмутительным, что эта столь чистая и строгая женщина поступает как все, поддаваясь ухаживаниям принца лишь потому, что он принц, и уступает любви, потому что в этом дворце любовь покрыта позолотой.
   Его отвращение к Реми дошло до того, что он безжалостно вырвал бы у него внутренности, чтобы убедиться, действительно ли у этого чудовища кровь и сердце человека. В этом судорожном приступе ярости и презрения протекало для Анри время ужина, столь сладостное для герцога Анжуйского.
   Диана позвонила. Принц, разгоряченный вином и своими же страстными речами, встал из-за стола и подошел к Диане, чтобы поцеловать ее.
   У Анри кровь застыла в жилах. Он схватился за бедро, ища шпагу, за грудь, ища кинжал.
   На устах Дианы заиграла странная улыбка, которая, наверно, не бывала дотоле ни на чьем лице, и она задержала принца, не давая ему подойти ближе.
   – Монсеньер, – сказала она, – позвольте мне, прежде чем я встану из-за стола, разделить с вашим высочеством этот персик, который мне так приглянулся.
   С этими словами она протянула руку к золотой филигранной корзинке, где лежало штук двадцать великолепных персиков, и взяла один.
   Затем, отцепив от пояса прелестный ножичек с серебряным лезвием и малахитовой рукояткой, она разделила персик на две половинки и одну предложила принцу. Тот схватил персик и жадно поднес его к губам, словно поцеловал губы Дианы.
   Этот страстный порыв так сильно подействовал на него самого, что в тот миг, когда он вонзил зубы в персик, взгляд его заволокло словно темным облаком.
   Принц поднес руку ко лбу, отер капли пота, только что выступившие на нем, и проглотил откушенный кусочек.
   Эти капли пота являлись, по-видимому, симптомами внезапного недомогания, ибо пока Диана ела свою половинку персика, принц уронил остаток своей на тарелку и, с усилием поднявшись с места, видимо, предложил своей прекрасной сотрапезнице выйти с ним в сад подышать свежим воздухом. Диана встала и, не произнеся ни слова, оперлась на подставленную ей руку герцога. Реми проводил их взглядом, особенно пристально посмотрел он на принца, пришедшего в себя на свежем воздухе.
   Пока они шли, Диана вытерла лезвие своего ножика расшитым золотом платочком и вставила его в шагреневые ножны.
   Они подошли совсем близко к кусту, где прятался Анри. Принц пылко прижимал к своему сердцу руку молодой женщины.
   – Мне стало лучше, – сказал он, – но в голове я все же ощущаю какую-то тяжесть. Видно, я слишком сильно полюбил, сударыня.
   Диана сорвала несколько веточек жасмина, побег клематиса и две прелестные розы из тех, что покрывали словно ковром с одной стороны цоколь статуи, за которой притаился испуганный Анри.
   – Что это вы делаете, сударыня? – спросил принц.
   – Меня всегда уверяли, монсеньер, – сказала она, – что запах цветов – лучшее лекарство при головокружениях. Я делаю букет в надежде, что, принятый вами из моих рук, он возымеет волшебное действие, на которое я рассчитываю.
   Но, составляя свой букет, она уронила одну розу, и принц поспешил учтиво поднять ее.
   Франсуа нагнулся и выпрямился очень быстро, однако не настолько быстро, чтобы за это время Диана не успела слегка обрызгать другую розу какой-то жидкостью из золотого флакончика, который она вынула из-за своего корсажа.
   Потом она взяла розу, поднятую принцем, и прикрепила ее к поясу.
   – Эту возьму я. Обменяемся.
   И в обмен на розу, взятую из рук принца, она протянула ему букет.
   Принц жадно схватил его, с наслаждением вдохнул аромат цветов и обнял Диану за талию. Но это сладостное прикосновение, по всей видимости, вызвало у Франсуа такое смятение чувств, что он упал на колени и принужден был сесть на стоявшую тут же скамью.
   Анри не терял их обоих из виду, что не мешало ему время от времени бросать взгляд в сторону Реми, который, оставшись в павильоне, ждал окончания этой сцены или, вернее, с напряженным вниманием следил за происходящим, стараясь ничего не упустить.
   Увидев, что принц упал, он подошел к двери и стал на пороге.
   Диана, со своей стороны, чувствуя, что принц теряет силы, села рядом с ним на скамейку.
   Приступ дурноты продолжался у Франсуа на этот раз дольше, чем первый. Голова принца свесилась на грудь, он, видимо, упустил нить своих мыслей, почти что потерял сознание. Но пальцы его все время судорожно шевелились на руке Дианы, словно он инстинктивно продолжал погоню за своей любовной химерой.
   Наконец он медленно поднял голову, и так как губы его оказались на уровне лица Дианы, он сделал усилие, чтобы коснуться ими губ своей прекрасной гостьи. Но молодая женщина, словно не заметив этого движения, встала.
   – Вы плохо себя чувствуете, монсеньер? Лучше возвратимся.
   – Да, да, возвратимся! – вскричал принц, словно внезапно обрадовавшись, – да, пойдемте, благодарю вас!
   Шатаясь, он встал. Теперь уже не Диана опиралась на руку принца, а он на руку Дианы. Благодаря этой поддержке ему стало легче идти, он, казалось, забыл о лихорадке и головокружении. Внезапно выпрямившись и почти застав Диану врасплох, он прижал губы к шее молодой женщины.
   Та вздрогнула всем телом, словно ощутила не поцелуй, а прикосновение раскаленного железа.
   – Реми, подайте факел! – крикнула она. – Факел!
   Тотчас же Реми зашел обратно в столовую и от свечей, горевших на столе, зажег факел, который лежал отдельно на маленьком столике. Поспешно вернувшись с факелом в руке к входу в павильон, он протянул его Диане.
   – Вот, сударыня!
   – Куда угодно направиться вашему высочеству? – спросила Диана, хватая факел и в то же время отворачивая голову.
   – О, в спальню!., в спальню!.. И вы поможете мне дойти, не правда ли, сударыня? – сказал принц, словно в каком-то опьянении.
   – С удовольствием, монсеньер, – ответила Диана. Идя рядом с принцем, она подняла факел.
   Реми же направился в глубину павильона и открыл там окно, куда воздух ворвался с такой силой, что факел в руках Дианы, словно вспыхнув гневом, бросил свое пламя и дым прямо в лицо Франсуа, стоявшему на самом сквозняке.
   Влюбленные – как полагал Анри – прошли таким образом через всю галерею до комнаты герцога и исчезли за портьерой, затканной лилиями, которой была завешена дверь.
   Анри созерцал эту сцену со все усиливающимся бешенством, доходившим до того, что он почти терял сознание.
   У него словно хватало сил лишь на то, чтобы проклинать судьбу, подвергшую его такому жестокому испытанию.
   Когда он вышел из своего укрытия, руки его бессильно свисали вдоль тела, невидящий взгляд устремлен был в пространство; полумертвый, он уже намеревался возвращаться в замок в отведенное ему помещение.
   Но в тот же миг портьера, за которой только что исчезли Диана и принц, дернулась, и молодая женщина, устремившись в столовую, увлекла за собой Реми, который все время неподвижно стоял на месте, видимо, поджидая ее возвращения.
   – Идем!.. – сказала она. – Идем, все кончено!..
   И оба, словно пьяные, безумные или охваченные приступом буйства, выбежали в сад.
   Но Анри при виде их обрел все свои силы. Он бросился им навстречу, и внезапно они наткнулись на него посреди аллеи: он стоял перед ними, скрестив руки, в молчании более устрашающем, чем какие бы то ни было угрозы. И действительно, Анри дошел до такого умоисступления, что готов был убить всякого, кто стал бы утверждать, будто женщины отнюдь не чудовища, созданные адскими силами для того, чтобы осквернять весь мир.
   Он схватил Диану за руку и не дал ей идти дальше, несмотря на вырвавшийся у нее крик ужаса, несмотря даже на то, что Реми приставил к груди его кинжал, слегка оцарапавший кожу.
   – О, вы меня, наверно, не узнаете, – сказал он, ужасающе скрипя зубами, – я тот наивный юноша, который любил вас и которому вы отказались подарить свою любовь, уверяя, что для вас нет будущего, а есть только прошлое. А, прекрасная лицемерка, и ты, подлый обманщик, наконец-то я узнал вас, будьте вы прокляты! Одной я говорю: презираю тебя, другому – ты мне омерзителен!
   – Дорогу! – крикнул Реми задыхающимся голосом. – Дорогу, безумный мальчишка, не то…
   – Хорошо, – ответил Анри, – докончи свое дело, умертви мое тело, негодяй, раз ты уже убил мою душу.
   – Молчи! – яростно прошептал Реми, надавливая на нож, приставленный к груди молодого человека.
   Но Диана с силой оттолкнула руку Реми и, схватив за руку дю Бушажа, притянула его к себе.
   Диана была мертвенно-бледна. Ее прекрасные волосы, разметавшись, упали на плечи, от прикосновения руки ее к своему сжатому кулаку Анри ощутил холод, словно коснулся трупа.
   – Сударь, – сказала она, – не судите дерзновенно о том, что известно одному богу!.. Я – Диана де Меридор, возлюбленная господина де Бюсси, которого герцог Анжуйский дал подло убить, когда мог его спасти. Неделю тому назад Реми заколол кинжалом Орильи, сообщника принца, а что до самого принца, я только что отравила его с помощью персика, букета и факела. Дорогу, сударь, дорогу Диане де Меридор, которая направляется в монастырь госпитальерок.
   Сказав это, она выпустила руку Анри и снова взяла под руку ожидавшего ее Реми.
   Анри сперва упал на колени, потом откинулся назад и проводил глазами устрашающие фигуры убийц, которые, подобно адскому видению, исчезли в парковой чаще.
   Лишь час спустя молодой человек, разбитый усталостью, подавленный ужасом, с пылающим мозгом нашел в себе достаточно сил, чтобы дотащиться до своей комнаты, причем ему дважды пришлось делать попытку влезть через окно. Он прошел несколько шагов по комнате и, спотыкаясь, повалился на кровать.
   В замке все спали.

Глава 25.

СУДЬБА

   На другой день около девяти часов яркое солнце заливало золотым сиянием аллеи Шато-Тьерри.
   Еще накануне нанято было много рабочих, которые с рассветом начали уборку парка и апартаментов, где должен был остановиться ожидавшийся в этот день король.
   В павильоне, где ночевал герцог, незаметно было никакого движения, ибо накануне принц запретил обоим своим старым слугам будить его. Они должны были ждать, когда он позовет.
   Около половины десятого два верховых курьера, примчавшиеся во весь опор, въехали в город, оповещая всех о приближении его величества.
   Эшевены и гарнизон во главе с губернатором выстроились шеренгой, встречая королевский кортеж.
   В десять часов у подножия холма показался король. На последней остановке он пересел из кареты в седло: отличный наездник, он пользовался любым случаем сделать это, особенно же вступая в какой-нибудь город.
   Королева-мать следовала за Генрихом в носилках. За ними на отличных конях ехали пятьдесят пышно разодетых дворян.
   Рота гвардейцев под командой самого Крильона, его двадцать швейцарцев, столько же шотландцев под командой Ларшана и вся служба королевских развлечений с мулами, сундуками и лакеями образовали целую армию, поднимавшуюся по извилистой дороге от реки до вершины холма.
   Наконец шествие вступило в город под звон колоколов, гром пушек и звуки всевозможных музыкальных инструментов.
   Жители города горячо приветствовали короля: в то время он появлялся на людях так редко, что для видевших его на близком расстоянии он еще сохранял ореол божественности.
   Проезжая через толпу, король тщетно искал глазами брата. У решетки замка он увидел лишь Анри дю Бушажа.
   Войдя в замок, Генрих III осведомился о здоровье герцога Анжуйского у офицера, которому пришлось выйти встречать его величество.
   – Сир, – ответил тот, – его высочество уже несколько дней изволит проживать в парковом павильоне, и сегодня утром мы его еще не видели. Однако, поскольку вчера его высочество чувствовал себя хорошо, он, по всей вероятности, и сейчас пребывает в добром здравии.
   – Этот парковый павильон, видно, очень уединенное место, – с недовольным видом сказал Генрих, – раз оттуда не слышно пушечных выстрелов?
   – Сир, – осмелился сказать один из старых слуг герцога, – может быть, его высочество не ожидали вашего величества так рано?
   – Старый болван, – проворчал Генрих, – по-твоему, король явится к кому-нибудь так вот, не предупреждая? Монсеньер герцог Анжуйский еще вчера узнал о моем приезде.
   Затем, не желая печалить всех окружающих своим озабоченным видом, Генрих, которому хотелось за счет Франсуа прослыть кротким и добрым, вскричал:
   – Раз он не выходит к нам, мы сами пойдем ему навстречу.
   – Указывайте дорогу, – раздался из носилок голос Екатерины.
   Вся свита направилась к старому парку.
   В тот миг, когда первые гвардейцы подходили к буковой аллее, откуда-то донесся ужасный душераздирающий вопль.
   – Что это такое? – спросил король, оборачиваясь к матери.
   – Боже мой, – прошептала Екатерина, стараясь найти разгадку на лицах окружающих, – это вопль горя и отчаяния.
   – Мой принц! Мой бедный герцог! – вскричал другой старый слуга Франсуа, появляясь у одного из окон со всеми признаками самого жестокого горя.
   Все устремились к павильону, короля увлек общий людской поток.
   Он появился как раз в ту минуту, когда поднимали тело герцога Анжуйского, которого камердинер, вошедший без разрешения, чтобы оповестить о приезде короля, заметил лежащим на ковре в спальне.
   Принц был холоден, окоченел и не подавал никаких признаков жизни; у него только странно подергивались веки и как-то судорожно сводило губы.
   Король остановился на пороге, за ним – все другие.
   – Вот уж плохое предзнаменование! – прошептал он.
   – Удалитесь, сын мой, – сказала Екатерина, – прошу вас.
   – Бедняга Франсуа! – произнес Генрих, очень довольный, что его попросили уйти и тем самым избавили от зрелища этой агонии.
   За королем последовали и все придворные.
   – Странно, странно! – прошептала Екатерина, став на колени перед принцем или, вернее будет сказать, – перед его трупом. С нею оставались только двое старых слуг.
   И пока по всему городу разыскивали врача принца, пока в Париж отправляли курьера поторопить врачей короля, оставшихся в Мо в свите королевы, она устанавливала, разумеется, не так учено, но не менее проницательно, чем это сделал бы сам Мирон, диагноз странной болезни, от которой погибал ее сын.
   На этот счет у флорентинки имелся опыт. Поэтому прежде всего она хладнокровно и притом так, что они не смутились, допросила обоих слуг, которые в отчаянии рвали свои волосы и царапали себе лица.
   Оба ответили, что накануне принц вернулся в павильон поздно вечером, после того как его весьма некстати потревожил господин Анри дю Бушаж, прибывший с поручением от короля.
   Затем они добавили, что после этой аудиенции в большом замке принц заказал изысканный ужин и велел, чтобы в павильон никто без вызова не заходил. Наконец, что решительно запретил будить его утром или же вообще заходить к нему, пока он сам не позовет.
   – Он, наверное, ждал какую-нибудь женщину? – спросила королева-мать.
   – Мы так думаем, сударыня, – смиренно ответили слуги, – но из скромности не стали в этом убеждаться.
   – Однако, убирая со стола, вы же видели, ужинал мой сын в одиночестве или нет?
   – Мы еще не убирали, сударыня, ведь монсеньер велел, чтобы в павильон никто не заходил.
   – Хорошо, – сказала Екатерина, – значит, сюда никто не проникал?
   – Никто, сударыня.
   – Можете идти.
   И Екатерина осталась совершенно одна.
   Оставив принца распростертым на постели, как его туда положили, она занялась обстоятельным исследованием каждого симптома, каждого признака, которые, по ее мнению, могли подтвердить то, что она подозревала и чего страшилась.
   Она заметила, что кожа на лбу у Франсуа приняла какой-то коричневатый оттенок, глаза налились кровью и под ними образовались темные круги, на губах появилось странное изъязвление, точно от ожога серой.
   Те же знаки она заметила на ноздрях и крыльях носа.
   – Посмотрим, – пробормотала она, оглядываясь по сторонам.
   Первое, что она увидела, был факел, где полностью догорела свеча, которую накануне вечером вставил Реми.
   «Эта свеча горела долго, – подумала королева, – значит, Франсуа был в этой комнате долго. Ах, на ковре лежит какой-то букет…»
   Екатерина поспешно схватила его и сразу заметила, что все цветы еще свежие, кроме одной розы, почерневшей и высохшей.
   – Что это? – пробормотала она, – чем облиты были лепестки этой розы?.. Я, кажется, знаю одну жидкость, от которой сразу вянут цветы.
   И, вздрогнув, она отстранила букет подальше.
   – Этим объясняется цвет ноздрей и коричневая окраска лба. Но губы?
   Екатерина бросилась в столовую. Лакеи не обманули ее: не было никаких указаний на то, что кто-нибудь дотрагивался до сервировки после того, как здесь кончили ужинать.
   Тут Екатерина обратила особое внимание на половинку персика, лежавшую на краю стола: на ней обозначился полукруг чьих-то зубов.
   Персик потемнел так же, как роза: весь он был испещрен лиловыми и коричневыми разводами.
   Особенно отчетливы были следы гниения по обрезу в том месте, где прошел нож.
   «Отсюда и язвы на губах, – подумала она. – Но Франсуа откусил только маленький кусочек. Он недолго держал в руке этот букет – цветы совсем свежие. Беда еще поправима, яд не мог глубоко проникнуть. Но если его действие было лишь поверхностным, откуда же полный паралич и такие явственные следы разложения? Наверно, я не все заметила».
   И, мысленно произнеся эти слова, Екатерина оглядывалась кругом и увидела, что с шеста розового дерева на серебряной цепочке свисает красно-синий любимый попугай Франсуа.
   Птица была мертва: она окоченела и крылья ее топорщились.
   Екатерина снова устремила тревожный взгляд на факел, который уже один раз привлек ее внимание, когда по сгоревшей до конца свече она определила, что принц рано вернулся к себе.
   «Дым! – подумала Екатерина. – Дым! Фитиль был отравлен. Сын мой погиб!»
   Тотчас же она позвонила. Комната наполнилась слугами и офицерами.
   – Мирона! Мирона! – говорили одни.
   – Священника! – говорили другие.
   Она же тем временем поднесла к губам Франсуа один из флаконов, которые всегда носила с собою в кошельке, и пристально вгляделась в лицо сына, чтобы можно было судить, насколько действенным оказалось противоядие. Герцог приоткрыл глаза и рот, но в глазах уже не было искры взгляда, из гортани не поднимался голос.
   Екатерина, мрачная и безмолвная, вышла из комнаты, сделав обоим слугам знак следовать за нею, так, чтобы они ни с кем не успели обмолвиться хоть одним словом.
   Она отвела их в другой павильон и села, не спуская с них глаз.
   – Монсеньер герцог Анжуйский был отравлен во время ужина. Вы подавали ужин?