Страница:
– Она любит! – вскричал он. – Любит! О боже! О боже!
– Да, граф, она любит; но не ревнуйте ее к тому, кого она любит: его уже нет в живых. Моя госпожа вдовствует, – прибавил сострадательный слуга, надеясь этими словами утешить печаль молодого человека.
Действительно, эти слова как бы неким волшебством вернули ему жизнь, силы и надежду.
– Ради всего святого, – сказал он, – не оставляйте меня на произвол судьбы; она вдовствует, сказали вы; стало быть, она овдовела недавно, стало быть, источник ее слез иссякнет; она вдова – ах, друг мой! Стало быть, она никого не любит, раз она любит чей-то труп, чью-то тень, чье-то имя! Смерть значит меньше, нежели отсутствие; сказать мне, что она любит покойника, – значит, дать мне надежду, что она полюбит меня! Ах, боже мой! Все великие горести исцелялись временем… Когда вдова Мавсола, на могиле своего супруга поклявшаяся вечно скорбеть по нем, выплакала все свои слезы – она исцелилась. Печаль по усопшим – то же, что болезнь; тот, кого она не уносит в самый тяжкий ее момент, выходит из нее более сильным и живучим, чем прежде.
Слуга покачал головой.
– Граф, – ответил он, – эта дама, подобно вдове короля Мавсола, поклялась вечно хранить верность умершему; но я хорошо ее знаю – она свято сдержит свое слово, не в пример забывчивой женщине, о которой вы говорите.
– Я буду ждать, я прожду десять лет, если нужно! – воскликнул Анри. – Господь не допустит, чтобы она умерла с горя или насильственно оборвала нить своей жизни; вы сами понимаете: раз она не умерла, значит, она хочет жить; раз она продолжает жить, значит, я могу надеяться.
– Ах, молодой человек, молодой человек, – зловещим голосом возразил слуга, – не судите так легкомысленно о мрачных мыслях живых, о требованиях мертвых; она продолжает жить, говорите вы? Да, она уже прожила одна не день, не месяц, не год, а целых семь лет!
Дю Бушаж вздрогнул.
– Но знаете ли вы, для какой цели, для выполнения какого решения она живет? Она утешится, надеетесь вы. Никогда, граф, никогда! Это я вам говорю, я клянусь вам в этом – я, кто был всего лишь смиренным слугой умершего, я, чья душа, при его жизни благочестивая, пылкая, полная сладостных надежд, после его смерти ожесточилась. Так вот, я, кто был только его слугой, тоже никогда не утешусь, говорю я вам.
– Этот человек, которого вы оплакиваете, – прервал его Анри, – этот счастливый усопший, этот супруг…
– То был не супруг, а возлюбленный, а женщина такого склада, как та, которую вы имели несчастье полюбить, за всю свою жизнь имеет лишь одного возлюбленного.
– Друг мой, друг мой, – воскликнул дю Бушаж, устрашенный мрачным величием слуги, под скромной своей одеждой таившего столь возвышенный ум, – друг мой, заклинаю вас, будьте моих ходатаем!
– Я! – воскликнул слуга. – Я! Слушайте, граф, если б я считал вас способным применить к моей госпоже насилие, я бы своей рукой умертвил вас!
И он выпростал из-под плаща сильную, мускулистую руку; казалось, то была рука молодого человека лет двадцати пяти, тогда как по седым волосам и согбенному стану ему можно было дать все шестьдесят.
– Но если бы, наоборот, – продолжал он, – у меня возникло предположение, что моя госпожа полюбила вас, то умереть пришлось бы ей! Теперь, граф, я сказал вам все, что мне надлежало вам сказать; не пытайтесь склонить меня поведать вам что-нибудь сверх этого, так как, клянусь честью, – и верьте мне, хоть я и не дворянин, а моя честь кое-чего стоит, – клянусь честью, я сказал все, что вправе был сказать.
Анри встал совершенно подавленный.
– Благодарю вас, – сказал он, – за то, что вы сжалились над моими страданиями. Сейчас я принял решение.
– Значит, граф, теперь вы несколько успокоитесь; значит, вы отдалитесь от нас, вы предоставите нас нашей участи, более тяжкой, чем ваша, верьте мне!
– Да, я действительно отдалюсь от вас, – молвил молодой человек, – будьте покойны, отдалюсь навсегда!
– Вы хотите умереть – я вас понимаю.
– Зачем мне таиться от вас? Я не могу жить без нее и, следовательно, должен умереть, раз она не может быть моею.
– Граф, мы зачастую говорили с моей госпожой о смерти. Верьте мне – смерть, принятая от собственной руки, – дурная смерть.
– Поэтому я и не изберу ее: человек моих лет, обладающий знатным именем и высоким званием, может умереть смертью, прославляемой во все времена, – умереть на поле брани, за своего короля и свою страну.
– Если ваши страдания свыше ваших сил, если у вас нет никаких обязательств по отношению к тем, кто будет служить под вашим началом, если смерть на поле брани вам доступна – умрите, граф, умрите! Что до меня – я давно бы умер, не будь я обречен жить.
– Прощайте, благодарю вас! – ответил граф, протягивая неизвестному слуге руку. Затем он быстро удалился, бросив к ногам своего собеседника, растроганного этим глубоким горем, туго набитый кошелек.
На часах церкви Сен-Жермен-де-Пре пробило полночь.
– Да, граф, она любит; но не ревнуйте ее к тому, кого она любит: его уже нет в живых. Моя госпожа вдовствует, – прибавил сострадательный слуга, надеясь этими словами утешить печаль молодого человека.
Действительно, эти слова как бы неким волшебством вернули ему жизнь, силы и надежду.
– Ради всего святого, – сказал он, – не оставляйте меня на произвол судьбы; она вдовствует, сказали вы; стало быть, она овдовела недавно, стало быть, источник ее слез иссякнет; она вдова – ах, друг мой! Стало быть, она никого не любит, раз она любит чей-то труп, чью-то тень, чье-то имя! Смерть значит меньше, нежели отсутствие; сказать мне, что она любит покойника, – значит, дать мне надежду, что она полюбит меня! Ах, боже мой! Все великие горести исцелялись временем… Когда вдова Мавсола, на могиле своего супруга поклявшаяся вечно скорбеть по нем, выплакала все свои слезы – она исцелилась. Печаль по усопшим – то же, что болезнь; тот, кого она не уносит в самый тяжкий ее момент, выходит из нее более сильным и живучим, чем прежде.
Слуга покачал головой.
– Граф, – ответил он, – эта дама, подобно вдове короля Мавсола, поклялась вечно хранить верность умершему; но я хорошо ее знаю – она свято сдержит свое слово, не в пример забывчивой женщине, о которой вы говорите.
– Я буду ждать, я прожду десять лет, если нужно! – воскликнул Анри. – Господь не допустит, чтобы она умерла с горя или насильственно оборвала нить своей жизни; вы сами понимаете: раз она не умерла, значит, она хочет жить; раз она продолжает жить, значит, я могу надеяться.
– Ах, молодой человек, молодой человек, – зловещим голосом возразил слуга, – не судите так легкомысленно о мрачных мыслях живых, о требованиях мертвых; она продолжает жить, говорите вы? Да, она уже прожила одна не день, не месяц, не год, а целых семь лет!
Дю Бушаж вздрогнул.
– Но знаете ли вы, для какой цели, для выполнения какого решения она живет? Она утешится, надеетесь вы. Никогда, граф, никогда! Это я вам говорю, я клянусь вам в этом – я, кто был всего лишь смиренным слугой умершего, я, чья душа, при его жизни благочестивая, пылкая, полная сладостных надежд, после его смерти ожесточилась. Так вот, я, кто был только его слугой, тоже никогда не утешусь, говорю я вам.
– Этот человек, которого вы оплакиваете, – прервал его Анри, – этот счастливый усопший, этот супруг…
– То был не супруг, а возлюбленный, а женщина такого склада, как та, которую вы имели несчастье полюбить, за всю свою жизнь имеет лишь одного возлюбленного.
– Друг мой, друг мой, – воскликнул дю Бушаж, устрашенный мрачным величием слуги, под скромной своей одеждой таившего столь возвышенный ум, – друг мой, заклинаю вас, будьте моих ходатаем!
– Я! – воскликнул слуга. – Я! Слушайте, граф, если б я считал вас способным применить к моей госпоже насилие, я бы своей рукой умертвил вас!
И он выпростал из-под плаща сильную, мускулистую руку; казалось, то была рука молодого человека лет двадцати пяти, тогда как по седым волосам и согбенному стану ему можно было дать все шестьдесят.
– Но если бы, наоборот, – продолжал он, – у меня возникло предположение, что моя госпожа полюбила вас, то умереть пришлось бы ей! Теперь, граф, я сказал вам все, что мне надлежало вам сказать; не пытайтесь склонить меня поведать вам что-нибудь сверх этого, так как, клянусь честью, – и верьте мне, хоть я и не дворянин, а моя честь кое-чего стоит, – клянусь честью, я сказал все, что вправе был сказать.
Анри встал совершенно подавленный.
– Благодарю вас, – сказал он, – за то, что вы сжалились над моими страданиями. Сейчас я принял решение.
– Значит, граф, теперь вы несколько успокоитесь; значит, вы отдалитесь от нас, вы предоставите нас нашей участи, более тяжкой, чем ваша, верьте мне!
– Да, я действительно отдалюсь от вас, – молвил молодой человек, – будьте покойны, отдалюсь навсегда!
– Вы хотите умереть – я вас понимаю.
– Зачем мне таиться от вас? Я не могу жить без нее и, следовательно, должен умереть, раз она не может быть моею.
– Граф, мы зачастую говорили с моей госпожой о смерти. Верьте мне – смерть, принятая от собственной руки, – дурная смерть.
– Поэтому я и не изберу ее: человек моих лет, обладающий знатным именем и высоким званием, может умереть смертью, прославляемой во все времена, – умереть на поле брани, за своего короля и свою страну.
– Если ваши страдания свыше ваших сил, если у вас нет никаких обязательств по отношению к тем, кто будет служить под вашим началом, если смерть на поле брани вам доступна – умрите, граф, умрите! Что до меня – я давно бы умер, не будь я обречен жить.
– Прощайте, благодарю вас! – ответил граф, протягивая неизвестному слуге руку. Затем он быстро удалился, бросив к ногам своего собеседника, растроганного этим глубоким горем, туго набитый кошелек.
На часах церкви Сен-Жермен-де-Пре пробило полночь.
Глава 27.
О ТОМ, КАК ЗНАТНАЯ ДАМА ЛЮБИЛА В 1586 ГОДУ
Свист, трижды, в равных промежутках времени, раздавшийся в ночной тиши, действительно был тем сигналом, которого дожидался счастливец Эрнотон.
Поэтому молодой человек, подойдя к гостинице «Гордый рыцарь», застал на пороге г-жу Фурнишон; улыбка, с которой она поджидала там посетителей, придавала ей сходство с мифологической богиней, изображенной художником-фламандцем.
Госпожа Фурнишон вертела в пухлых белых руках золотой, который только что украдкой опустила туда рука гораздо более нежная и белая, чем ее собственная.
Она взглянула на Эрнотона и, упершись руками в бока, стала в дверях, преграждая доступ в гостиницу.
Эрнотон, в свою очередь, остановился с видом человека, намеренного войти.
– Что вы желаете, сударь? – спросила она. – Что вам угодно?
– Не свистали ли трижды, совсем недавно, из окна этой башенки, милая женщина?
– Совершенно верно!
– Так вот, этим свистом призывали меня.
– Вас?
– Да, меня.
– Ну, тогда – другое дело, если только вы дадите мне честное слово, что это правда.
– Честное слово дворянина, любезная госпожа Фурнишон.
– В таком случае я вам верю; входите, прекрасный рыцарь, входите!
И хозяйка гостиницы, обрадованная тем, что наконец заполучила одного из тех посетителей, о которых некогда так мечтала для незадачливого «Куста любви», вытесненного «Гордым рыцарем», указала Эрнотону винтовую лестницу, которая вела к самому нарядному и самому укромному из башенных помещений.
На самом верху, за кое-как выкрашенной дверью, находилась небольшая прихожая; оттуда посетитель попадал в самую башенку, где все убранство – мебель, обои, ковры – было несколько более изящно, чем можно было ожидать в этом глухом уголке Парижа; надо сказать, что г-жа Фурнишон весьма заботливо обставляла свою любимую башенку, а то, что делаешь любовно, почти всегда удается.
Поэтому г-же Фурнишон это начинание удалось хотя бы в той мере, в какой это возможно для человека по природе своей отнюдь не утонченного.
Войдя в прихожую, молодой человек ощутил сильный запах росного ладана и алоэ. По всей вероятности, чрезвычайно изысканная особа, ожидавшая Эрнотона, воскуряла их, чтобы этими благовониями заглушить кухонные запахи, подымавшиеся от вертелов и кастрюль.
Госпожа Фурнишон шла вслед за Эрнотоном; с лестницы она втолкнула его в прихожую, а оттуда, анакреонтически сощурив глаза, – в башенку, после чего удалилась.
Правой рукой приподняв ковровую завесу, левой – взявшись за скобу двери, Эрнотон согнулся надвое в почтительнейшем поклоне. Он уже успел различить в полумраке башенки, освещенной одной лишь розовой восковой свечой, пленительные очертания женщины, несомненно принадлежавшей к числу тех, что всегда вызывают если не любовь, то, во всяком случае, внимание или даже вожделение.
Откинувшись на подушки, свесив крохотную ножку с края своего ложа, дама, закутанная в шелка и бархат, дожигала на огне свечи веточку алоэ; время от времени она приближала ее к своему лицу и вдыхала душистый дымок, поднося веточку то к складкам капюшона, то к волосам, словно хотела вся пропитаться этим опьяняющим ароматом.
По тому, как она бросила остаток веточки в огонь, как оправила платье и спустила капюшон на лицо, покрытое маской, Эрнотон догадался, что она слышала, как он вошел, и знала, что он возле нее.
Однако она не обернулась.
Эрнотон выждал несколько минут; она не изменила позы.
– Сударыня, – сказал он, говоря нежнейшим голосом, чтобы выразить этим свою глубокую признательность, – сударыня, вам угодно было позвать вашего смиренного слугу.., он здесь.
– Прекрасно, – сказала дама. – Садитесь, прошу вас, господин Эрнотон.
– Простите, сударыня, но я должен прежде всего поблагодарить вас за честь, которую вы мне оказали.
– А! Это весьма учтиво, и вы совершенно правы, господин де Карменж; однако я полагаю, вам еще неизвестно, кого именно вы благодарите?
– Сударыня, – ответил молодой человек, постепенно приближаясь, – лицо ваше скрыто под маской, руки – под перчатками; только что, в ту минуту, когда я входил, вы спрятали от моих глаз ножку, которая, если б я ее увидел, свела бы меня с ума; я не вижу ничего, что дало бы мне возможность узнать вас; поэтому я могу только строить догадки.
– И вы догадываетесь, кто я?
– Вы – та, которая владеет моим сердцем, которая в моем воображении молода, прекрасна, могущественна и богата, слишком даже богата и могущественна, чтобы я мог поверить, что то, что происходит со мной сейчас, – действительность, а не сон.
– Вам очень трудно было проникнуть сюда? – спросила дама, не отвечая прямо на вызванные полнотой сердца словоизвержения Эрнотона.
– Нет, сударыня, получить доступ мне даже было легче, чем я полагал.
– Верно – для мужчины все легко; но для женщины – это совсем не так.
– Мне очень жаль, сударыни, что вам пришлось преодолеть столько трудностей; единственное, что я могу сделать, – это принести вам мою глубокую, смиренную благодарность.
Но, по-видимому, дама уже думала о другом.
– Что вы сказали, сударь? – небрежным тоном спросила она, снимая перчатку и обнажая прелестную руку, нежную и тонкую.
– Я сказал, сударыня, что, не видав вашего лица, я все же знаю, кто вы, и, не боясь ошибиться, могу вам сказать, что я вас люблю.
– Стало быть, вы находите возможным утверждать, что я именно та, кого вы думали здесь найти?
– Вместо глаз мне это говорит мое сердце.
– Итак, вы меня знаете?
– Да, я вас знаю.
– Значит, вы, провинциал, совсем недавно явившийся в Париж, уже наперечет знаете парижских женщин?
– Из всех парижских женщин, сударыня, я пока что знаю лишь одну.
– И эта женщина – я?
– Так я полагаю.
– И по каким признакам вы меня узнали?
– По вашему голосу, вашему изяществу, вашей красоте.
– По голосу – это мне понятно, я не могу его изменить; по моему изяществу – это я могу счесть за комплимент; но что касается красоты – я могу принять этот ответ лишь как предположение.
– Почему, сударыня?
– Это совершенно ясно: вы уверяете, что узнали меня по моей красоте, а ведь она скрыта от ваших глаз!
– Она была не столь скрыта, сударыня, в тот день, когда, чтобы провезти вас в Париж, я так крепко прижимал вас к себе, что ваша грудь касалась моих плеч, ваше дыхание обжигало мне шею.
– Значит, получив записку, вы догадались, что она исходит от меня?
– О! Нет, нет, не думайте этого, сударыня! Эта мысль не приходила мне в голову; я вообразил, что со мной сыграли какую-то шутку, что я жертва какого-то недоразумения; я решил, что мне грозит одна из тех катастроф, которые называют любовными интрижками, и только лишь несколько минут назад, увидев вас, осмелившись прикоснуться… – Эрнотон хотел было завладеть рукой дамы, но она отняла ее, сказав при этом:
– Довольно! Бесспорно, я совершила невероятнейшую неосторожность!
– В чем же она заключается, сударыня?
– В чем? Вы говорите, что знаете меня, и спрашиваете, в чем моя неосторожность?
– О! Вы правы, сударыня, и я так жалок, так ничтожен перед вашей светлостью…
– Бога ради, извольте наконец замолчать, сударь! Уж не обидела ли вас природа умом?
– Чем я провинился? Скажите, сударыня, умоляю вас, – в испуге спросил Эрнотон.
– Чем вы провинились? Вы видите меня в маске, и…
– Что же из этого?
– Если я надела маску, значит, я, по всей вероятности, не хочу быть узнанной, а вы называете меня светлостью? Почему бы вам не открыть окно и не выкрикнуть на всю улицу мое имя?
– О, простите, простите! – воскликнул Эрнотон. – Но я был уверен, что эти стены умеют хранить тайны!
– Видно, вы очень доверчивы!
– Увы, сударыня, я влюблен!
– И вы убеждены, что я тотчас отвечу на эту любовь взаимностью?
Задетый за живое ее словами, Эрнотон встал и сказал:
– Нет, сударыня!
– А тогда – что же вы думаете?
– Я думаю, что вы намерены сообщить мне нечто важное; что вы не пожелали принять меня во дворце Гизов или в Бель-Эба и предпочли беседу с глазу на глаз в уединенном месте.
– Вы так думаете?
– Да.
– Что же, по-вашему, я намерена была сообщить вам? Скажите наконец; я была бы рада возможности оценить вашу проницательность.
Под напускной наивностью дамы несомненно таилась тревога.
– Почем я знаю, – ответил Эрнотон, – возможно, что-либо касающееся господина де Майена.
– Разве у меня, сударь, нет моих собственных курьеров, которые завтра вечером сообщат мне о нем гораздо больше, чем можете сообщить вы, поскольку вы уже рассказали мне все, что вам о нем известно?
– Возможно также, что вы хотели расспросить меня о событиях, разыгравшихся прошлой ночью?
– Какие события? О чем вы говорите? – спросила дама. Ее грудь то вздымалась, то опускалась.
– Об испуге д'Эпернона и о том, как были взяты под стражу лотарингские дворяне.
– Как! Лотарингские дворяне взяты под стражу?
– Да, человек двадцать; они не вовремя оказались на дороге в Венсен.
– Которая также ведет в Суассон, где, так мне кажется, гарнизоном командует герцог Гиз. Ах, верно, господин Эрнотон, вы, конечно, могли бы сказать мне, почему этих дворян заключили под стражу, ведь вы состоите при дворе!
– Я? При дворе?
– Несомненно!
– Вы в этом уверены, сударыня?
– Разумеется! Чтобы разыскать вас, мне пришлось собирать сведения, наводить справки. Но, ради бога, бросьте наконец ваши увертки, у вас несносная привычка отвечать на вопрос – вопросом; какие же последствия имела эта стычка?
– Решительно никаких, сударыня, во всяком случае, мне об этом ничего не известно.
– Так почему же вы думали, что я стану говорить о событии, не имевшем никаких последствий?
– Я в этом ошибся, сударыня, как и во всем остальном, и признаю свою ошибку.
– Вот как, сударь? Да откуда же вы родом?
– Из Ажана.
– Как, сударь, вы гасконец? Ведь Ажан как будто в Гаскони?
– Вроде того.
– Вы гасконец, и вы не настолько тщеславны, чтобы, просто-напросто предположить, что, увидев вас в день казни Сальседа у ворот Сент-Антуан, я заметила вашу благородную осанку?
Эрнотон смутился, краска бросилась ему в лицо. Дама с невозмутимым видом продолжала:
– Что, однажды встретившись с вами на улице, я сочла вас красавцем…
Эрнотон багрово покраснел.
– Что, наконец, когда вы пришли ко мне с поручением от моего брата, герцога Майенского, вы мне чрезвычайно понравились?
– Сударыня, сударыня, я этого не думаю, сохрани боже!
– Напрасно, – сказала дама, впервые обернувшись к Эрнотону и вперив в него глаза, сверкавшие под маской, меж тем как он с восхищением глядел на ее стройный стан, пленительные округлые очертания которого красиво обрисовывались на бархатных подушках.
Умоляюще сложив руки, Эрнотон воскликнул:
– Сударыня! Сударыня! Неужели вы насмехаетесь надо мной?
– Нисколько, – ответила она все так же непринужденно, – я говорю, что вы мне понравились, и это правда!
– Боже мой!
– А вы сами разве не осмелились сказать мне, что вы меня любите?
– Но ведь когда я сказал вам это, сударыня, я не знал, кто вы; а сейчас, когда мне это известно, я смиренно прошу у вас прощения.
– Ну вот, теперь он совсем спятил, – с раздражением в голосе прошептала дама. – Оставайтесь самим собой, сударь, говорите то, что вы думаете, или вы заставите меня пожалеть о том, что я пришла сюда.
Эрнотон опустился на колени.
– Говорите, сударыня, говорите, – молвил он, – дайте мне убедиться, что все это – не игра, и тогда я, быть может, осмелюсь наконец ответить вам.
– Хорошо. Вот какие у меня намерения в отношении вас, – сказала дама, отстраняя Эрнотона и симметрично располагая пышные складки своего платья. – Вы мне нравитесь, но я еще не знаю вас. Я не имею привычки противиться своим прихотям, но я не столь безрассудна, чтобы совершать ошибки. Будь вы ровней мне, я принимала бы вас у себя и изучила бы основательно, прежде чем вы хотя бы смутно догадались бы о моих замыслах. Но это невозможно; вот почему мне пришлось действовать иначе и ускорить свидание. Теперь вы знаете, на что вы можете надеяться. Старайтесь стать достойным меня, вот все, что я вам посоветую.
Эрнотон начал было рассыпаться в изъявлениях чувств, но дама прервала его, сказав небрежным тоном:
– О, прошу вас, господин де Карменж, поменьше жару, – не стоит тратить его зря. Быть может, при первой нашей встрече всего только ваше имя поразило мой слух и понравилось мне. Я все-таки уверена, что с моей стороны – это не более чем каприз, который недолго продлится. Не вообразите, однако, что вы слишком далеки от совершенства, и не отчаивайтесь. Я не выношу людей, олицетворяющих собой совершенство. Но – ах! – зато я обожаю людей, беззаветно преданных. Разрешаю вам твердо запомнить это, прекрасный кавалер!
Эрнотон терял самообладание. Эти надменные речи, эти полные неги и затаенной страстности движения, это горделивое сознание своего превосходства, – наконец, доверие, оказанное ему особой столь знатной, – все это вызывало в нем бурный восторг и вместе с тем – живейший страх.
Он сел рядом со своей прекрасной, надменной повелительницей – она не воспротивилась; затем, осмелев, он попытался просунуть руку за подушки, о которые она опиралась.
– Сударь, – воскликнула она, – вы, очевидно, слышали все, что я вам говорила, но не поняли. Никаких вольностей – прошу вас; останемся каждый на своем месте. Несомненно, придет день, когда я дам вам право назвать меня своею, но покамест этого права у вас еще нет.
Бледный, раздосадованный Эрнотон встал.
– Простите, сударыня, – сказал он. – По-видимому, я делаю одни только глупости; это очень просто, я еще не освоился с парижскими обычаями, у нас в провинции, – правда, это за двести лье отсюда, – женщина, если она сказала «люблю», действительно любит и не упорствует. В ее устах это слово не становится предлогом, чтобы унижать человека, лежащего у ее ног. Это – ваш обычай, как парижанки, это – ваше право, как герцогини; я всему покоряюсь. Разумеется, мне – что поделать! – все это еще непривычно; но привычка явится.
Дама слушала молча. Она, видимо, все так же внимательно наблюдала за Эрнотоном, чтобы знать, превратится ли его досада в ярость.
– А! Вы, кажется, рассердились, – сказала она надменно.
– Да, я действительно сержусь, сударыня, но на самого себя, ибо я питаю к вам не мимолетное влечение, а любовь – подлинную, чистую любовь. Я ищу не обладания вами, – будь это так, мною владел бы лишь чувственный пыл, – нет, я стремлюсь завоевать ваше сердце. Поэтому я никогда не простил бы себе, сударыня, если б я сегодня дерзостно вышел из пределов того уважения, которое я обязан воздавать вам – и которое сменится изъявлениями любви лишь тогда, когда вы мне это прикажете. Соблаговолите только разрешить мне, сударыня, отныне дожидаться ваших приказаний.
– Полноте, полноте, господин де Карменж, – ответила дама, – зачем так преувеличивать? Только что вы пылали огнем, а теперь – от вас веет холодом.
– Мне думается, однако, сударыня…
– Ах, сударь, никогда не говорите женщине, что вы будете любить ее так, как вам заблагорассудится, – это неумно; докажите, что вы будете любить ее именно так, как заблагорассудится ей, – вот путь к успеху!
– Я это и сказал, сударыня.
– Да, но вы этого не думаете.
– Я смиренно склоняюсь перед вашим превосходством, сударыня.
– Хватит рассыпаться в любезностях, мне было бы крайне неприятно разыгрывать здесь роль королевы! Вот вам моя рука, возьмите ее – это рука простой женщины, только более горячая и более трепетная, чем ваша.
Эрнотон почтительно взял прекрасную руку герцогини в свою.
– Что же дальше? – спросила она.
– Дальше?
– Вы сошли с ума? Вы дали себе клятву гневать меня?
– Но ведь только что…
– Только что я ее у вас отняла, а теперь… Теперь – я даю ее вам.
Эрнотон принялся целовать руку герцогини с таким рвением, что она тотчас снова высвободила ее.
– Вот видите, – воскликнул Эрнотон, – опять мне дан урок!
– Стало быть, я не права?
– Разумеется! Вы заставляете меня переходить из одной крайности в другую; кончится тем, что страх убьет страсть. Правда, я буду по-прежнему коленопреклоненно обожать вас, но у меня уже не будет ни любви, ни доверия к вам.
– О! Этого я не хочу, – игривым тоном сказала дама, – тогда вы будете унылым возлюбленным, а такие мне не по вкусу, предупреждаю вас! Нет, оставайтесь таким, какой вы есть, оставайтесь самим собой, будьте Эрнотоном де Карменж, и ничем другим. Я не без причуд, Ах, боже мой! Разве вы не твердили мне, что я красива? У каждой красавицы есть причуды: уважайте многие из них, оставляйте другие без внимания, а главное – не бойтесь меня, и всякий раз, когда я скажу не в меру пылкому Эрнотону: «Успокойтесь!» – пусть он повинуется моим глазам, а не моему голосу.
С этими словами герцогиня встала.
Она сделала это в самую пору: снова охваченный страстью, молодой человек уже заключил ее в свои объятия, и маска герцогини на один миг коснулась лица Эрнотона; но тут герцогиня немедленно доказала истинность того, что ею было сказано: сквозь разрезы маски из ее глаз сверкнула холодная, ослепительная молния, зловещая предвестница бури.
Этот взгляд так подействовал на Эрнотона, что он тотчас разжал руки и весь его пыл иссяк.
– Вот и отлично! – сказала герцогиня. – Итак, мы еще увидимся. Положительно вы мне нравитесь, господин де Карменж.
Молодой человек поклонился.
– Когда вы свободны? – небрежно спросила она.
– Увы! Довольно редко, сударыня, – ответил Эрнотон.
– Ах да! Понимаю – эта служба ведь утомительна, не так ли?
– Какая служба?
– Да та, которую вы несете при короле. Разве вы не принадлежите к одному из отрядов стражи его величества?
– Говоря точнее, я состою в одном из дворянских отрядов, сударыня.
– Вот это я и хотела сказать; и все эти дворяне, кажется, гасконцы?
– Да, сударыня, все.
– Сколько же их? Мне говорили, но я забыла.
– Сорок пять.
– Какое странное число!
– Так уж получилось.
– Оно основано на каких-нибудь вычислениях?
– Не думаю; вероятно, его определил случай.
– И эти сорок пять дворян, говорите вы, неотлучно находятся при короле?
– Я не говорил, сударыня, что мы неотлучно находимся при его величестве.
– Ах, простите, мне так послышалось. Во всяком случае, вы сказали, что редко бываете свободны.
– Верно, я редко бываю свободен, сударыня, потому что днем мы дежурим при выездах и охотах его величества, а вечером нам приказано безвыходно пребывать в Лувре.
– Вечером?
– Да.
– И так все вечера?
– Почти все!
– Подумайте только, что могло случиться, если бы сегодня вечером этот приказ помешал вам прийти! Не зная причин вашего отсутствия, та, кто так ждала вас, вполне могла вообразить, что вы пренебрегли ее приглашением!
– О, сударыня, клянусь – отныне, чтобы увидеться с вами, я с радостью пойду на все!
– Это излишне и было бы нелепо; я этого не хочу.
– Как же быть?
– Исполняйте вашу службу, устраивать наши встречи – мое дело: я ведь всегда свободна и распоряжаюсь своей жизнью, как хочу.
– О! Как вы добры, сударыня!
– Но все это никак не объясняет мне, – продолжала герцогиня, все так же обольстительно улыбаясь, – как случилось, что нынче вечером вы оказались свободным и пришли?
– Нынче вечером, сударыня, я уже хотел обратиться к нашему капитану, господину де Луаньяку, дружески ко мне расположенному, с просьбой на несколько часов освободить меня от службы, как вдруг был дан приказ отпустить весь отряд Сорока пяти на всю ночь.
– Вот как! Был дан такой приказ?
– Да.
– И по какому поводу такая милость?
– Мне думается, сударыня, в награду за довольно утомительную службу, которую нам вчера пришлось нести в Венсене.
– А! Прекрасно! – воскликнула герцогиня.
– Вот, сударыня, те обстоятельства, благодаря которым я имел счастье провести сегодняшний вечер с вами.
– Слушайте, Карменж, – сказала герцогиня с ласковой простотой, несказанно обрадовавшей молодого человека, – вот как вам надо действовать впредь: всякий раз, когда у вас будет надежда на свободный вечер, предупреждайте об этом запиской хозяйку этой гостиницы; а к ней каждый день будет заходить преданный мне человек.
Поэтому молодой человек, подойдя к гостинице «Гордый рыцарь», застал на пороге г-жу Фурнишон; улыбка, с которой она поджидала там посетителей, придавала ей сходство с мифологической богиней, изображенной художником-фламандцем.
Госпожа Фурнишон вертела в пухлых белых руках золотой, который только что украдкой опустила туда рука гораздо более нежная и белая, чем ее собственная.
Она взглянула на Эрнотона и, упершись руками в бока, стала в дверях, преграждая доступ в гостиницу.
Эрнотон, в свою очередь, остановился с видом человека, намеренного войти.
– Что вы желаете, сударь? – спросила она. – Что вам угодно?
– Не свистали ли трижды, совсем недавно, из окна этой башенки, милая женщина?
– Совершенно верно!
– Так вот, этим свистом призывали меня.
– Вас?
– Да, меня.
– Ну, тогда – другое дело, если только вы дадите мне честное слово, что это правда.
– Честное слово дворянина, любезная госпожа Фурнишон.
– В таком случае я вам верю; входите, прекрасный рыцарь, входите!
И хозяйка гостиницы, обрадованная тем, что наконец заполучила одного из тех посетителей, о которых некогда так мечтала для незадачливого «Куста любви», вытесненного «Гордым рыцарем», указала Эрнотону винтовую лестницу, которая вела к самому нарядному и самому укромному из башенных помещений.
На самом верху, за кое-как выкрашенной дверью, находилась небольшая прихожая; оттуда посетитель попадал в самую башенку, где все убранство – мебель, обои, ковры – было несколько более изящно, чем можно было ожидать в этом глухом уголке Парижа; надо сказать, что г-жа Фурнишон весьма заботливо обставляла свою любимую башенку, а то, что делаешь любовно, почти всегда удается.
Поэтому г-же Фурнишон это начинание удалось хотя бы в той мере, в какой это возможно для человека по природе своей отнюдь не утонченного.
Войдя в прихожую, молодой человек ощутил сильный запах росного ладана и алоэ. По всей вероятности, чрезвычайно изысканная особа, ожидавшая Эрнотона, воскуряла их, чтобы этими благовониями заглушить кухонные запахи, подымавшиеся от вертелов и кастрюль.
Госпожа Фурнишон шла вслед за Эрнотоном; с лестницы она втолкнула его в прихожую, а оттуда, анакреонтически сощурив глаза, – в башенку, после чего удалилась.
Правой рукой приподняв ковровую завесу, левой – взявшись за скобу двери, Эрнотон согнулся надвое в почтительнейшем поклоне. Он уже успел различить в полумраке башенки, освещенной одной лишь розовой восковой свечой, пленительные очертания женщины, несомненно принадлежавшей к числу тех, что всегда вызывают если не любовь, то, во всяком случае, внимание или даже вожделение.
Откинувшись на подушки, свесив крохотную ножку с края своего ложа, дама, закутанная в шелка и бархат, дожигала на огне свечи веточку алоэ; время от времени она приближала ее к своему лицу и вдыхала душистый дымок, поднося веточку то к складкам капюшона, то к волосам, словно хотела вся пропитаться этим опьяняющим ароматом.
По тому, как она бросила остаток веточки в огонь, как оправила платье и спустила капюшон на лицо, покрытое маской, Эрнотон догадался, что она слышала, как он вошел, и знала, что он возле нее.
Однако она не обернулась.
Эрнотон выждал несколько минут; она не изменила позы.
– Сударыня, – сказал он, говоря нежнейшим голосом, чтобы выразить этим свою глубокую признательность, – сударыня, вам угодно было позвать вашего смиренного слугу.., он здесь.
– Прекрасно, – сказала дама. – Садитесь, прошу вас, господин Эрнотон.
– Простите, сударыня, но я должен прежде всего поблагодарить вас за честь, которую вы мне оказали.
– А! Это весьма учтиво, и вы совершенно правы, господин де Карменж; однако я полагаю, вам еще неизвестно, кого именно вы благодарите?
– Сударыня, – ответил молодой человек, постепенно приближаясь, – лицо ваше скрыто под маской, руки – под перчатками; только что, в ту минуту, когда я входил, вы спрятали от моих глаз ножку, которая, если б я ее увидел, свела бы меня с ума; я не вижу ничего, что дало бы мне возможность узнать вас; поэтому я могу только строить догадки.
– И вы догадываетесь, кто я?
– Вы – та, которая владеет моим сердцем, которая в моем воображении молода, прекрасна, могущественна и богата, слишком даже богата и могущественна, чтобы я мог поверить, что то, что происходит со мной сейчас, – действительность, а не сон.
– Вам очень трудно было проникнуть сюда? – спросила дама, не отвечая прямо на вызванные полнотой сердца словоизвержения Эрнотона.
– Нет, сударыня, получить доступ мне даже было легче, чем я полагал.
– Верно – для мужчины все легко; но для женщины – это совсем не так.
– Мне очень жаль, сударыни, что вам пришлось преодолеть столько трудностей; единственное, что я могу сделать, – это принести вам мою глубокую, смиренную благодарность.
Но, по-видимому, дама уже думала о другом.
– Что вы сказали, сударь? – небрежным тоном спросила она, снимая перчатку и обнажая прелестную руку, нежную и тонкую.
– Я сказал, сударыня, что, не видав вашего лица, я все же знаю, кто вы, и, не боясь ошибиться, могу вам сказать, что я вас люблю.
– Стало быть, вы находите возможным утверждать, что я именно та, кого вы думали здесь найти?
– Вместо глаз мне это говорит мое сердце.
– Итак, вы меня знаете?
– Да, я вас знаю.
– Значит, вы, провинциал, совсем недавно явившийся в Париж, уже наперечет знаете парижских женщин?
– Из всех парижских женщин, сударыня, я пока что знаю лишь одну.
– И эта женщина – я?
– Так я полагаю.
– И по каким признакам вы меня узнали?
– По вашему голосу, вашему изяществу, вашей красоте.
– По голосу – это мне понятно, я не могу его изменить; по моему изяществу – это я могу счесть за комплимент; но что касается красоты – я могу принять этот ответ лишь как предположение.
– Почему, сударыня?
– Это совершенно ясно: вы уверяете, что узнали меня по моей красоте, а ведь она скрыта от ваших глаз!
– Она была не столь скрыта, сударыня, в тот день, когда, чтобы провезти вас в Париж, я так крепко прижимал вас к себе, что ваша грудь касалась моих плеч, ваше дыхание обжигало мне шею.
– Значит, получив записку, вы догадались, что она исходит от меня?
– О! Нет, нет, не думайте этого, сударыня! Эта мысль не приходила мне в голову; я вообразил, что со мной сыграли какую-то шутку, что я жертва какого-то недоразумения; я решил, что мне грозит одна из тех катастроф, которые называют любовными интрижками, и только лишь несколько минут назад, увидев вас, осмелившись прикоснуться… – Эрнотон хотел было завладеть рукой дамы, но она отняла ее, сказав при этом:
– Довольно! Бесспорно, я совершила невероятнейшую неосторожность!
– В чем же она заключается, сударыня?
– В чем? Вы говорите, что знаете меня, и спрашиваете, в чем моя неосторожность?
– О! Вы правы, сударыня, и я так жалок, так ничтожен перед вашей светлостью…
– Бога ради, извольте наконец замолчать, сударь! Уж не обидела ли вас природа умом?
– Чем я провинился? Скажите, сударыня, умоляю вас, – в испуге спросил Эрнотон.
– Чем вы провинились? Вы видите меня в маске, и…
– Что же из этого?
– Если я надела маску, значит, я, по всей вероятности, не хочу быть узнанной, а вы называете меня светлостью? Почему бы вам не открыть окно и не выкрикнуть на всю улицу мое имя?
– О, простите, простите! – воскликнул Эрнотон. – Но я был уверен, что эти стены умеют хранить тайны!
– Видно, вы очень доверчивы!
– Увы, сударыня, я влюблен!
– И вы убеждены, что я тотчас отвечу на эту любовь взаимностью?
Задетый за живое ее словами, Эрнотон встал и сказал:
– Нет, сударыня!
– А тогда – что же вы думаете?
– Я думаю, что вы намерены сообщить мне нечто важное; что вы не пожелали принять меня во дворце Гизов или в Бель-Эба и предпочли беседу с глазу на глаз в уединенном месте.
– Вы так думаете?
– Да.
– Что же, по-вашему, я намерена была сообщить вам? Скажите наконец; я была бы рада возможности оценить вашу проницательность.
Под напускной наивностью дамы несомненно таилась тревога.
– Почем я знаю, – ответил Эрнотон, – возможно, что-либо касающееся господина де Майена.
– Разве у меня, сударь, нет моих собственных курьеров, которые завтра вечером сообщат мне о нем гораздо больше, чем можете сообщить вы, поскольку вы уже рассказали мне все, что вам о нем известно?
– Возможно также, что вы хотели расспросить меня о событиях, разыгравшихся прошлой ночью?
– Какие события? О чем вы говорите? – спросила дама. Ее грудь то вздымалась, то опускалась.
– Об испуге д'Эпернона и о том, как были взяты под стражу лотарингские дворяне.
– Как! Лотарингские дворяне взяты под стражу?
– Да, человек двадцать; они не вовремя оказались на дороге в Венсен.
– Которая также ведет в Суассон, где, так мне кажется, гарнизоном командует герцог Гиз. Ах, верно, господин Эрнотон, вы, конечно, могли бы сказать мне, почему этих дворян заключили под стражу, ведь вы состоите при дворе!
– Я? При дворе?
– Несомненно!
– Вы в этом уверены, сударыня?
– Разумеется! Чтобы разыскать вас, мне пришлось собирать сведения, наводить справки. Но, ради бога, бросьте наконец ваши увертки, у вас несносная привычка отвечать на вопрос – вопросом; какие же последствия имела эта стычка?
– Решительно никаких, сударыня, во всяком случае, мне об этом ничего не известно.
– Так почему же вы думали, что я стану говорить о событии, не имевшем никаких последствий?
– Я в этом ошибся, сударыня, как и во всем остальном, и признаю свою ошибку.
– Вот как, сударь? Да откуда же вы родом?
– Из Ажана.
– Как, сударь, вы гасконец? Ведь Ажан как будто в Гаскони?
– Вроде того.
– Вы гасконец, и вы не настолько тщеславны, чтобы, просто-напросто предположить, что, увидев вас в день казни Сальседа у ворот Сент-Антуан, я заметила вашу благородную осанку?
Эрнотон смутился, краска бросилась ему в лицо. Дама с невозмутимым видом продолжала:
– Что, однажды встретившись с вами на улице, я сочла вас красавцем…
Эрнотон багрово покраснел.
– Что, наконец, когда вы пришли ко мне с поручением от моего брата, герцога Майенского, вы мне чрезвычайно понравились?
– Сударыня, сударыня, я этого не думаю, сохрани боже!
– Напрасно, – сказала дама, впервые обернувшись к Эрнотону и вперив в него глаза, сверкавшие под маской, меж тем как он с восхищением глядел на ее стройный стан, пленительные округлые очертания которого красиво обрисовывались на бархатных подушках.
Умоляюще сложив руки, Эрнотон воскликнул:
– Сударыня! Сударыня! Неужели вы насмехаетесь надо мной?
– Нисколько, – ответила она все так же непринужденно, – я говорю, что вы мне понравились, и это правда!
– Боже мой!
– А вы сами разве не осмелились сказать мне, что вы меня любите?
– Но ведь когда я сказал вам это, сударыня, я не знал, кто вы; а сейчас, когда мне это известно, я смиренно прошу у вас прощения.
– Ну вот, теперь он совсем спятил, – с раздражением в голосе прошептала дама. – Оставайтесь самим собой, сударь, говорите то, что вы думаете, или вы заставите меня пожалеть о том, что я пришла сюда.
Эрнотон опустился на колени.
– Говорите, сударыня, говорите, – молвил он, – дайте мне убедиться, что все это – не игра, и тогда я, быть может, осмелюсь наконец ответить вам.
– Хорошо. Вот какие у меня намерения в отношении вас, – сказала дама, отстраняя Эрнотона и симметрично располагая пышные складки своего платья. – Вы мне нравитесь, но я еще не знаю вас. Я не имею привычки противиться своим прихотям, но я не столь безрассудна, чтобы совершать ошибки. Будь вы ровней мне, я принимала бы вас у себя и изучила бы основательно, прежде чем вы хотя бы смутно догадались бы о моих замыслах. Но это невозможно; вот почему мне пришлось действовать иначе и ускорить свидание. Теперь вы знаете, на что вы можете надеяться. Старайтесь стать достойным меня, вот все, что я вам посоветую.
Эрнотон начал было рассыпаться в изъявлениях чувств, но дама прервала его, сказав небрежным тоном:
– О, прошу вас, господин де Карменж, поменьше жару, – не стоит тратить его зря. Быть может, при первой нашей встрече всего только ваше имя поразило мой слух и понравилось мне. Я все-таки уверена, что с моей стороны – это не более чем каприз, который недолго продлится. Не вообразите, однако, что вы слишком далеки от совершенства, и не отчаивайтесь. Я не выношу людей, олицетворяющих собой совершенство. Но – ах! – зато я обожаю людей, беззаветно преданных. Разрешаю вам твердо запомнить это, прекрасный кавалер!
Эрнотон терял самообладание. Эти надменные речи, эти полные неги и затаенной страстности движения, это горделивое сознание своего превосходства, – наконец, доверие, оказанное ему особой столь знатной, – все это вызывало в нем бурный восторг и вместе с тем – живейший страх.
Он сел рядом со своей прекрасной, надменной повелительницей – она не воспротивилась; затем, осмелев, он попытался просунуть руку за подушки, о которые она опиралась.
– Сударь, – воскликнула она, – вы, очевидно, слышали все, что я вам говорила, но не поняли. Никаких вольностей – прошу вас; останемся каждый на своем месте. Несомненно, придет день, когда я дам вам право назвать меня своею, но покамест этого права у вас еще нет.
Бледный, раздосадованный Эрнотон встал.
– Простите, сударыня, – сказал он. – По-видимому, я делаю одни только глупости; это очень просто, я еще не освоился с парижскими обычаями, у нас в провинции, – правда, это за двести лье отсюда, – женщина, если она сказала «люблю», действительно любит и не упорствует. В ее устах это слово не становится предлогом, чтобы унижать человека, лежащего у ее ног. Это – ваш обычай, как парижанки, это – ваше право, как герцогини; я всему покоряюсь. Разумеется, мне – что поделать! – все это еще непривычно; но привычка явится.
Дама слушала молча. Она, видимо, все так же внимательно наблюдала за Эрнотоном, чтобы знать, превратится ли его досада в ярость.
– А! Вы, кажется, рассердились, – сказала она надменно.
– Да, я действительно сержусь, сударыня, но на самого себя, ибо я питаю к вам не мимолетное влечение, а любовь – подлинную, чистую любовь. Я ищу не обладания вами, – будь это так, мною владел бы лишь чувственный пыл, – нет, я стремлюсь завоевать ваше сердце. Поэтому я никогда не простил бы себе, сударыня, если б я сегодня дерзостно вышел из пределов того уважения, которое я обязан воздавать вам – и которое сменится изъявлениями любви лишь тогда, когда вы мне это прикажете. Соблаговолите только разрешить мне, сударыня, отныне дожидаться ваших приказаний.
– Полноте, полноте, господин де Карменж, – ответила дама, – зачем так преувеличивать? Только что вы пылали огнем, а теперь – от вас веет холодом.
– Мне думается, однако, сударыня…
– Ах, сударь, никогда не говорите женщине, что вы будете любить ее так, как вам заблагорассудится, – это неумно; докажите, что вы будете любить ее именно так, как заблагорассудится ей, – вот путь к успеху!
– Я это и сказал, сударыня.
– Да, но вы этого не думаете.
– Я смиренно склоняюсь перед вашим превосходством, сударыня.
– Хватит рассыпаться в любезностях, мне было бы крайне неприятно разыгрывать здесь роль королевы! Вот вам моя рука, возьмите ее – это рука простой женщины, только более горячая и более трепетная, чем ваша.
Эрнотон почтительно взял прекрасную руку герцогини в свою.
– Что же дальше? – спросила она.
– Дальше?
– Вы сошли с ума? Вы дали себе клятву гневать меня?
– Но ведь только что…
– Только что я ее у вас отняла, а теперь… Теперь – я даю ее вам.
Эрнотон принялся целовать руку герцогини с таким рвением, что она тотчас снова высвободила ее.
– Вот видите, – воскликнул Эрнотон, – опять мне дан урок!
– Стало быть, я не права?
– Разумеется! Вы заставляете меня переходить из одной крайности в другую; кончится тем, что страх убьет страсть. Правда, я буду по-прежнему коленопреклоненно обожать вас, но у меня уже не будет ни любви, ни доверия к вам.
– О! Этого я не хочу, – игривым тоном сказала дама, – тогда вы будете унылым возлюбленным, а такие мне не по вкусу, предупреждаю вас! Нет, оставайтесь таким, какой вы есть, оставайтесь самим собой, будьте Эрнотоном де Карменж, и ничем другим. Я не без причуд, Ах, боже мой! Разве вы не твердили мне, что я красива? У каждой красавицы есть причуды: уважайте многие из них, оставляйте другие без внимания, а главное – не бойтесь меня, и всякий раз, когда я скажу не в меру пылкому Эрнотону: «Успокойтесь!» – пусть он повинуется моим глазам, а не моему голосу.
С этими словами герцогиня встала.
Она сделала это в самую пору: снова охваченный страстью, молодой человек уже заключил ее в свои объятия, и маска герцогини на один миг коснулась лица Эрнотона; но тут герцогиня немедленно доказала истинность того, что ею было сказано: сквозь разрезы маски из ее глаз сверкнула холодная, ослепительная молния, зловещая предвестница бури.
Этот взгляд так подействовал на Эрнотона, что он тотчас разжал руки и весь его пыл иссяк.
– Вот и отлично! – сказала герцогиня. – Итак, мы еще увидимся. Положительно вы мне нравитесь, господин де Карменж.
Молодой человек поклонился.
– Когда вы свободны? – небрежно спросила она.
– Увы! Довольно редко, сударыня, – ответил Эрнотон.
– Ах да! Понимаю – эта служба ведь утомительна, не так ли?
– Какая служба?
– Да та, которую вы несете при короле. Разве вы не принадлежите к одному из отрядов стражи его величества?
– Говоря точнее, я состою в одном из дворянских отрядов, сударыня.
– Вот это я и хотела сказать; и все эти дворяне, кажется, гасконцы?
– Да, сударыня, все.
– Сколько же их? Мне говорили, но я забыла.
– Сорок пять.
– Какое странное число!
– Так уж получилось.
– Оно основано на каких-нибудь вычислениях?
– Не думаю; вероятно, его определил случай.
– И эти сорок пять дворян, говорите вы, неотлучно находятся при короле?
– Я не говорил, сударыня, что мы неотлучно находимся при его величестве.
– Ах, простите, мне так послышалось. Во всяком случае, вы сказали, что редко бываете свободны.
– Верно, я редко бываю свободен, сударыня, потому что днем мы дежурим при выездах и охотах его величества, а вечером нам приказано безвыходно пребывать в Лувре.
– Вечером?
– Да.
– И так все вечера?
– Почти все!
– Подумайте только, что могло случиться, если бы сегодня вечером этот приказ помешал вам прийти! Не зная причин вашего отсутствия, та, кто так ждала вас, вполне могла вообразить, что вы пренебрегли ее приглашением!
– О, сударыня, клянусь – отныне, чтобы увидеться с вами, я с радостью пойду на все!
– Это излишне и было бы нелепо; я этого не хочу.
– Как же быть?
– Исполняйте вашу службу, устраивать наши встречи – мое дело: я ведь всегда свободна и распоряжаюсь своей жизнью, как хочу.
– О! Как вы добры, сударыня!
– Но все это никак не объясняет мне, – продолжала герцогиня, все так же обольстительно улыбаясь, – как случилось, что нынче вечером вы оказались свободным и пришли?
– Нынче вечером, сударыня, я уже хотел обратиться к нашему капитану, господину де Луаньяку, дружески ко мне расположенному, с просьбой на несколько часов освободить меня от службы, как вдруг был дан приказ отпустить весь отряд Сорока пяти на всю ночь.
– Вот как! Был дан такой приказ?
– Да.
– И по какому поводу такая милость?
– Мне думается, сударыня, в награду за довольно утомительную службу, которую нам вчера пришлось нести в Венсене.
– А! Прекрасно! – воскликнула герцогиня.
– Вот, сударыня, те обстоятельства, благодаря которым я имел счастье провести сегодняшний вечер с вами.
– Слушайте, Карменж, – сказала герцогиня с ласковой простотой, несказанно обрадовавшей молодого человека, – вот как вам надо действовать впредь: всякий раз, когда у вас будет надежда на свободный вечер, предупреждайте об этом запиской хозяйку этой гостиницы; а к ней каждый день будет заходить преданный мне человек.