Дюма Александр. Сорок пять

   – В Божанси?
   Эрнотон посмотрел на Майена, как человек, которого весьма раздражала эта настойчивость.
   – В Париж, – ответил он.
   Герцог удивился.
   – Простите, – продолжал Майен, – но это странно, что, направляясь в Божанси и остановленный неожиданными обстоятельствами, вы без всяких серьезных причин отказываетесь от цели своего путешествия.
   – Ничего нет проще, сударь, – ответил Эрнотон, – я ехал на свидание. Наше приключение заставило меня остановиться, и я опоздал: мне остается только вернуться.
   Майен тщетно пытался прочесть на бесстрастном лице Эрнотона что-нибудь, кроме того, о чем говорили его слова.
   – О сударь, – сказал он наконец, – почему бы вам не остаться со мной несколько дней! Я пошлю в Париж моего солдата, чтобы он привез мне врача, потому что, вы же понимаете, я не могу остаться здесь один с незнакомыми мне крестьянами.
   – А почему, сударь, – ответил Эрнотон, – с вами не может остаться ваш солдат? Врача пришлю к вам я.
   Майен колебался.
   – Знаете вы имя моего врага? – спросил он.
   – Нет, сударь!
   – Как, вы спасли ему жизнь, а он не сказал вам своего имени?
   – Я его не спрашивал.
   – Вы его не спрашивали?
   – Вам я тоже спас жизнь, сударь, а разве я пытался узнать ваше имя? Вместо этого вы оба знаете мое. Зачем спасителю знать имя спасенного? Пусть спасенный знает имя спасителя.
   – Я вижу, сударь, – сказал Майен, – что от вас ничего не узнаешь и что вы столь же скрытны, сколь доблестны.
   – А я, сударь, вижу, что вы произносите эти слова с упреком, и очень жалею об этом, потому что, по правде сказать, то, что вас огорчает, должно было бы, напротив, вас успокаивать. Если я скрытен с одним, то и с другим тоже не слишком разговорчив.
   – Вы правы, вашу руку, господин де Карменж.
   Эрнотон протянул руку, но по его манере нельзя было судить, знает ли он, что подает руку герцогу.
   – Вы осудили мое поведение, – продолжал Майен, – не могу оправдаться, не открыв важных тайн, поэтому, я думаю, будет лучше, если мы не станем делать друг другу дальнейших признаний.
   – Заметьте, сударь, – ответил Эрнотон, – что вы оправдываетесь, хотя я вас не обвиняю. Поверьте мне, в вашей воле говорить или молчать.
   – Благодарю вас, сударь, я молчу. Знайте только, что я дворянин из хорошей семьи и могу доставить вам все, что захочу.
   – Не будем говорить об этом, сударь, – ответил Эрнотон, – и, поверьте, в отношении вашего влияния я буду так же скромен, как и насчет вашего имени. Благодаря господину, которому я служу, я ни в чем не нуждаюсь.
   – Вашему господину? – с беспокойством спросил Майен. – Какому господину, скажите, пожалуйста?
   – О, довольно признаний, вы сами это сказали, сударь, – ответил Эрнотон.
   – Правильно.
   – И потом, ваша рана начинает воспаляться; поверьте мне, сударь, вам нужно поменьше говорить.
   – Вы правы. О, как мне нужен мой врач!
   – Я возвращаюсь в Париж, как я имел честь сообщить вам; дайте мне его адрес.
   Майен сделал знак солдату, тот подошел к нему, в они заговорили вполголоса. Эрнотон, с обычной своей скромностью, отошел. Наконец, после минутного совещания, герцог снова повернулся к Эрнотону.
   – Господин де Карменж, вы мне дадите слово, что, если я вам дам письмо к кому-нибудь, это письмо будет непременно ему доставлено?
   – Даю слово, сударь.
   – Я верю вам, вы слишком благородный человек, чтобы я не смог слепо довериться вам.
   Эрнотон поклонился.
   – Я доверяю вам часть моей тайны, – сказал Майен, – я принадлежу к охране герцогини Монпансье.
   – А! – с наивным видом сказал Эрнотон. – У герцогини Монпансье есть охрана. Я не знал этого.
   – В наше смутное время, сударь, – продолжал Майен, – все стараются оберегать себя возможно лучше, а семья Гизов – одна из господствующих семей.
   – Я не прошу объяснений, сударь, вы принадлежите к охране герцогини Монпансье, и этого мне достаточно.
   – Так я продолжаю: мне нужно было совершить поездку в Абуаз, но на дороге я встретил моего врага, вы знаете остальное.
   – Да, – сказал Эрнотон.
   – Так как эта рана не дала мне возможности выполнить мое поручение, я должен отдать отчет герцогине о причинах моего запоздания.
   – Это правильно.
   – Так вы согласитесь отдать ей в собственные руки письмо, которое я буду иметь честь написать ей?
   – Если здесь есть перо и чернила, – ответил Эрнотон, поднявшись, чтобы отправиться на поиски требуемого.
   – Не стоит, – сказал Майен, – у моего солдата, наверно, есть мои письменные принадлежности.
   Действительно, солдат вытащил из кармана закрытые записные дощечки. Майен повернулся к стене, чтобы нажать пружину, и дощечки открылись; он написал карандашом несколько строчек и так же тайком закрыл их.
   Теперь тот, кто не знал секрета, не мог бы открыть их, не сломав.
   – Сударь, – сказал молодой человек, – через три дня эти дощечки будут доставлены по назначению.
   – В собственные руки?
   – Самой госпоже герцогине де Монпансье.
   Герцог пожал руки своему доброжелательному собеседнику. Утомленный разговором и усилием, которого потребовало от него только что написанное письмо, он откинулся на свежую солому, обливаясь потом.
   – Сударь, – сказал солдат тоном, который показался Эрнотону плохо гармонирующим с его одеждой, – сударь, вы связали и меня, как теленка, это правда; но хотите вы этого или нет, я рассматриваю эти путы, как узы дружбы, и докажу это, когда придет время.
   И он протянул руку, белизну которой Эрнотон еще раньше успел заметить.
   – Пусть будет так, – улыбаясь, сказал Карменж, – у меня стало двумя друзьями больше!
   – Не смейтесь, сударь, – сказал солдат, – друзей не может быть слишком много.
   – Правильно, товарищ, – ответил Эрнотон.
   И он уехал.

Глава 7.

КОННЫЙ ДВОР

   Эрнотон отправился тотчас же, и так как взамен своей лошади, которую он отдал Роберу Брике, он взял лошадь герцога, то ехал быстро и к середине третьего дня прибыл в Париж.
   В три часа после полудня он въезжал в Лувр, в казарму Сорока пяти.
   Никакое важное событие не отметило его приезда.
   Гасконцы, увидев его, разразились удивленными восклицаниями.
   Господин де Луаньяк, услышав крики, вышел и, заметив Эрнотона, сильно нахмурился, что не помешало молодому человеку направиться прямо к нему.
   Господин де Луаньяк сделал Эрнотону знак пройти в маленький кабинет, расположенный в конце комнаты, нечто вроде приемной, где этот неумолимый судья произносил свои приговоры.
   – Разве можно так вести себя, сударь? – сразу же сказал он. – Если я правильно считаю, вот уже пять дней и пять ночей вы отсутствуете, и это вы, вы, сударь, которого я считал одним из самых рассудительных, даете пример такого нарушения правил!
   – Сударь, – ответил Эрнотон, кланяясь, – я делал то, что мне приказали.
   – А что вам приказали?
   – Мне приказали следовать за герцогом Майенским, и я следовал за ним.
   – Пять дней и пять ночей?
   – Пять дней и пять ночей, сударь.
   – Значит, герцог уехал из Парижа?
   – В тот же вечер, и мне это показалось подозрительным.
   – Вы правы, сударь. Дальше?
   Тогда Эрнотон начал рассказывать кратко, но с пылом и энергией смелого человека, приключение на дороге и последствия, которые оно имело. Пока он говорил, подвижное лицо Луаньяка отражало все впечатления, которые рассказчик вызывал в его душе.
   Но когда Эрнотон дошел до порученного ему герцогом Майенским письма, Луаньяк воскликнул:
   – Это письмо у вас с собой?
   – Да, сударь.
   – Черт возьми! Вот на что следует обратить внимание, – ответил капитан, – подождите меня, сударь, или лучше, прошу вас, следуйте за мной.
   Эрнотон последовал за Луаньяком и вошел вслед за ним в Конный двор Лувра.
   Все готовились к выезду короля; экипажи выстраивались. Г-н д'Эпернон смотрел, как пробуют двух лошадей, только что прибывших из Англии в подарок Генриху от Елизаветы; эти две лошади, отличавшиеся необыкновенной красотой, должны были именно в этот день быть впервые запряжены в карету короля.
   Эрнотон остановился при входе во двор, а г-н де Луаньяк подошел к г-ну д'Эпернону и притронулся к концу его плаща.
   – Новости, господин герцог, – сказал он, – большие новости!
   Герцог отошел от группы людей, с которыми стоял, и подошел к лестнице, по которой должен был спуститься король.
   – Говорите, говорите, господин Луаньяк.
   – Господин де Карменж приехал из-за Орлеана; господин де Майен лежит тяжело раненный в одной деревне.
   Герцог вскрикнул, а затем повторил:
   – Раненый!
   – Более того, – продолжал Луаньяк, – он написал госпоже де Монпансье письмо, которое находится в кармане господина де Карменжа.
   – Ого! – воскликнул д'Эпернон. – Тысяча чертей! Позовите господина де Карменжа, чтобы я сам мог с ним поговорить.
   Луаньяк подошел и взял за руку Эрнотона, который, как мы говорили, пока его начальники беседовали, почтительно держался в стороне.
   – Господин герцог, – сказал он, – вот наш путешественник.
   – Хорошо, сударь. У вас, насколько мне известно, письмо господина де Майена, – сказал д'Эпернон.
   – Да, монсеньер.
   – Письмо, написанное в маленькой деревушке, недалеко от Орлеана?
   – Да, монсеньер.
   – И адресованное госпоже де Монпансье?
   – Да, монсеньер.
   – Будьте любезны передать мне это письмо.
   И герцог протянул руку со спокойной небрежностью человека, которому достаточно выразить любую свою волю, чтобы ей тотчас же повиновались.
   – Простите, монсеньер, – сказал Карменж, – вы приказываете мне отдать вам письмо господина де Майена к его сестре?
   – Конечно.
   – Господин герцог забывает, что это письмо мне доверено.
   – Какое это имеет значение?
   – Для меня огромное, монсеньер: я дал господину герцогу слово, что это письмо будет передано лично герцогине.
   – Кому вы служите, королю или герцогу де Майену?
   – Я служу королю, монсеньер.
   – Отлично. Король хочет получить это письмо.
   – Монсеньер, но вы – не король.
   – Я думаю, по правде сказать, что вы забываете, с кем вы говорите, господин де Карменж! – сказал д'Эпернон, бледнея от гнева.
   – Напротив, я очень хорошо помню, монсеньер, вот почему я и отказываюсь.
   – Вы отказываетесь? Мне кажется, вы сказали, что отказываетесь, господин де Карменж?
   – Я это сказал.
   – Господин де Карменж, вы забываете вашу клятву верности!
   – Монсеньер, насколько я помню, до сих пор я клялся в верности только одной особе, и эта особа – его величество. Если король потребует от меня это письмо, он его получит, потому что король – мой господин, но короля здесь нет.
   – Господин де Карменж, – сказал герцог, который, очевидно, все больше раздражался, в то время как Эрнотон, напротив, становился тем холоднее, чем больше проявлял упорство, – господин де Карменж, вы, как все земляки, ослеплены своими успехами; ваша удача вас опьяняет, мой милый дворянчик; обладание государственной тайной ошеломило вас, как удар дубиной.
   – Что меня ошеломляет, господин герцог, так это только немилость, которая вот-вот падет на меня со стороны вашего сиятельства, а не моя удача, которую мой отказ повиноваться вам делает весьма непрочной; но это не имеет значения; я делаю то, что должен делать, и буду делать только это, и никто не получит письма, которое вы требуете, за исключением короля или той особы, которой оно адресовано.
   Господин д'Эпернон сделал угрожающий жест.
   – Луаньяк, – сказал он, – вы сейчас же отведете господина де Карменж в тюрьму.
   – В таком случае, – улыбаясь, сказал Карменж, – я не смогу передать герцогине де Монпансье письмо, которое я привез, во всяком случае, пока я нахожусь в тюрьме; но как только я выйду…
   – Если вы из нее выйдете вообще, – сказал д'Эпернон.
   – Я выйду из нее, сударь, если вы не прикажете меня там убить, – сказал Эрнотон с решимостью, становившейся все более холодной и непреклонной по мере того, как он говорил, – да, я из нее выйду, стены не так крепки, как моя воля. Так вот, монсеньер, как только я выйду…
   – Что же вы тогда сделаете?
   – Я буду говорить с королем, и король мне ответит.
   – В тюрьму! В тюрьму! – зарычал д'Эпернон, теряя всякое самообладание. – В тюрьму, и отнять у него письмо!
   – Никто до него не дотронется! – воскликнул Эрнотон, отскочив назад и вытащив из нагрудного кармана дощечки де Майена; я разорву это письмо в куски, раз я могу его спасти только такой ценой; и господин герцог де Майен одобрит мое поведение, а его величество мне простит.
   И действительно, молодой человек в своем честном сопротивлении уже собирался разъединить две части драгоценной обложки, когда чья-то рука мягко удержала его руку.
   Если бы его удерживали резко, нет сомнения, что молодой человек постарался бы еще скорее уничтожить письмо, но, видя, что с ним поступают вежливо, он остановился, оглянулся и воскликнул:
   – Король!
   Действительно, король, выходя из Лувра, только что спустился с лестницы, он слышал конец спора, и его королевская рука остановила руку Карменжа.
   – Что случилось, господа? – сказал он голосом, которому, если хотел, умел придавать выражение королевской повелительности.
   – Случилось, сир, – воскликнул д'Эпернон, не давая себе труда скрыть свой гнев, – случилось, что этот человек, один из числа ваших Сорока пяти, хотя теперь он уже не будет в их числе, которого я послал от вашего имени следить за герцогом Майенским, пока он будет в Париже, последовал за ним до Орлеана и там получил от него письмо, адресованное госпоже де Монпансье.
   – Вы получили от господина де Майена письмо к госпоже де Монпансье?
   – Да, сир, – ответил Эрнотон, – но господин герцог д'Эпернон не говорит, при каких обстоятельствах.
   – Ну, хорошо! И где же это письмо? – спросил король.
   – В этом и причина спора, сир. Господин де Карменж наотрез отказывается мне его дать и хочет отнести его по адресу, что доказывает, как мне кажется, что он плохой слуга.
   Король посмотрел на Карменжа.
   Молодой человек опустился на одно колено.
   – Сир, – сказал он, – я – бедный дворянин, но человек чести. Я спас жизнь вашего посланца – его хотели убить герцог Майенский и шесть его приверженцев, но, приехав вовремя, я способствовал повороту судьбы в его пользу.
   – А во время сражения ничего не случилось с герцогом де Майеном? – спросил король.
   – Он был ранен, сир, и даже тяжело.
   – Так! – сказал король. – А потом?
   – Потом, сир?
   – Да.
   – Ваш посланец, у которого, мне кажется, имеются особые причины ненавидеть герцога Майенского…
   Король улыбнулся.
   – Ваш посланец, сир, хотел прикончить своего врага; может быть, у него было на это право, но я подумал, что в моем присутствии, в присутствии человека, чья шпага принадлежит вашему величеству, эта месть будет походить на политическое убийство и…
   Эрнотон колебался.
   – Продолжайте, – сказал король.
   – И я спас герцога Майенского от вашего посланца, как я спас вашего посланца от герцога Майенского.
   Д'Эпернон пожал плечами, Луаньяк закусил свой длинный ус, а король оставался бесстрастным.
   – Продолжайте, – сказал он.
   – Господин де Майен, у которого остался только один спутник, а пятеро других уже были убиты, господин де Майен, повторяю, оставшийся только с одним спутником, не захотел с ним расстаться и, не зная, что я принадлежу вашему величеству, доверился мне и поручил отвезти письмо своей сестре. Вот это письмо; я вручаю его вашему величеству, сир, чтобы вы могли располагать им, как располагаете мной. Моя честь мне дорога, сир; но с момента, когда у меня есть гарантия королевской воли, моя совесть спокойна, я отказываюсь от своей чести, она в хороших руках.
   Эрнотон, по-прежнему на коленях, протянул дощечки королю.
   Король мягко отстранил его руку.
   – Что вы говорили, д'Эпернон? Господин де Карменж – честный человек и верный слуга.
   – Я, сир? – сказал д'Эпернон. – Ваше величество спрашиваете, что я говорил?
   – Да, разве я не слышал, спускаясь с лестницы, что здесь произносилось слово «тюрьма». Черт возьми! Напротив, если случайно встретится такой человек, как господин де Карменж, нужно говорить, как у древних римлян, о венках и наградах. Письмо принадлежит либо тому, кто его несет, либо тому, кому оно адресовано.
   Д'Эпернон, ворча, поклонился.
   – Вы отнесете ваше письмо, господин де Карменж.
   – Но, сир, подумайте о том, что там может быть написано, – сказал д'Эпернон. – Не будем щепетильны, когда дело идет о жизни вашего величества.
   – Вы отвезете ваше письмо, господин де Карменж… – повторил король, не отвечая своему фавориту.
   – Благодарю, сир, – ответил Карменж, удаляясь.
   – Куда вы его понесете?
   – К госпоже герцогине де Монпансье; мне кажется, я имел честь доложить об этом вашему величеству.
   – Я плохо выразился. По какому адресу, хотел я спросить. Во дворец Гизов, во дворец Сен-Дени или в БельВзгляд д'Эпернона остановил короля.
   – По этому поводу мне не было дано никаких специальных указаний господином де Майеном, сир, я отнесу письмо во дворец Гизов, и там я узнаю, где герцогиня де Монпансье.
   – Значит, вы пойдете искать герцогиню?
   – Так точно, сир!
   – А когда найдете?
   – Я отдам ей письмо.
   – Так-так. Теперь, господин де Карменж…
   И король пристально посмотрел на молодого человека.
   – Сир?
   – Поклялись вы или обещали еще что-нибудь господину де Майену, кроме как передать письмо в руки его сестры?
   – Нет, сир.
   – Вы не обещали, например, – настаивал король, – что-нибудь вроде того, чтобы хранить в тайне ее местопребывание?
   – Нет, сир, я не обещал ничего подобного.
   – Тогда я поставлю вам одно условие, сударь.
   – Сир, я раб вашего величества.
   – Вы отдадите письмо герцогине Монпансье и, отдав письмо, тотчас же приедете ко мне в Венсен, где я буду сегодня вечером.
   – Слушаю, сир.
   – И там вы мне дадите точный отчет о том, где вы нашли герцогиню.
   – Сир, ваше величество можете на меня рассчитывать.
   – Без каких-либо объяснений или признаний, слышите?
   – Сир, я обещаю.
   – Какая неосторожность! – сказал герцог д'Эпернон. – О, сир!
   – Вы не разбираетесь в людях, герцог, или, по крайней мере, в некоторых людях. Он честен в отношении Майена и будет честен в отношении меня.
   – В отношении вас, сир! – воскликнул Эрнотон. – Я буду не только честен, я буду предан.
   – Теперь, д'Эпернон, – сказал король, – никаких ссор, и вы тотчас же простите этому честному слуге то, что вы считали отсутствием преданности и что я считаю доказательством честности.
   – Сир, – сказал Карменж, – господин герцог д'Эпернон слишком выдающийся человек, чтобы не увидеть, несмотря на мое непослушание его приказам, непослушание, о котором я очень сожалею, как я его уважаю и люблю; но раньше всего прочего я выполнил то, что считал своим долгом.
   – Тысяча чертей! – сказал герцог, изменяя выражение лица с такой же быстротой, с какой человек снимает или надевает маску. – Вот испытание, которое делает вам честь, мой дорогой де Карменж, и вы действительно очаровательный юноша, не правда ли, Луаньяк? Но пока что мы нагнали на него достаточно страху.
   И герцог расхохотался.
   Луаньяк круто повернулся, чтобы не отвечать; он не чувствовал себя способным, хотя и был истым гасконцем, лгать так же дерзко, как его блистательный начальник.
   – Это было испытание? – с сомнением сказал король. – Тем лучше, д'Эпернон, если это было испытание; но я не рекомендую вам устраивать подобные испытания всем, слишком многие не выдержали бы их.
   – Тем лучше! – в свою очередь, повторил Карменж. – Тем лучше, господин герцог, если это было испытание; в таком случае я могу быть уверен в вашем добром расположении, монсеньер.
   Но, говоря так, молодой человек верил в это не больше, чем король.
   – Итак! Теперь, когда все кончено, господа, едем! – сказал Генрих.
   Д'Эпернон поклонился.
   – Вы едете со мной, герцог?
   – Я буду сопровождать ваше величество верхом, мне кажется, что таков был приказ?
   – Да. Кто будет с другой стороны?
   – Преданный слуга вашего величества, – сказал д'Эпернон, – господин де Сент-Малин.
   И он посмотрел, какое это впечатление произвело на Эрнотона.
   Но тот остался невозмутимым.
   – Луаньяк, – добавил д'Эпернон, – позовите господина де Сент-Малина.
   – Господин де Карменж, – сказал король, который понял намерения герцога д'Эпернона, – когда вы выполните ваше поручение, вы немедленно приедете в Венсен.
   – Да, сир.
   И Эрнотон, несмотря на свое философское умонастроение, уехал, довольный тем, что не будет присутствовать на триумфе, который должен был так обрадовать честолюбивое сердце де Сент-Малина.

Глава 8.

СЕМЬ ГРЕХОВ МАГДАЛИНЫ

   Король бросил взгляд на лошадей, и, увидев, какие они сильные и горячие, не пожелал рисковать ездой в одиночку, поэтому, как мы видели, поддержав Эрнотона, он знаком пригласил герцога сесть вместе с собой.
   Луаньяк и Сент-Малин заняли место по обе стороны кареты, и только один форейтор ехал впереди.
   Герцог поместился один на переднем сиденье массивного сооружения, а король со всеми своими собаками уселся на подушках в глубине.
   Среди всех псов один был его любимцем; тот самый, которого мы видели у него на руках в ложе ратуши; он сладко дремал на особой подушке.
   Справа от короля был стол, ножки которого были вделаны в пол кареты, на столе лежали раскрашенные картинки, которые его величество необыкновенно ловко вырезывал, несмотря на тряску.
   Это были главным образом картинки религиозного содержания. Все же, как это обычно бывало в ту эпоху, к образам христианским примешивались языческие, и в религиозных картинках короля была довольно хорошо представлена мифология.
   В данный момент Генрих, методичный во всем, сделав выбор между рисунками, стал вырезывать картинки из жизни Магдалины-грешницы.
   Сюжет и сам по себе был живописен, а воображение художника его еще разукрасило; Магдалина была изображена молодой, красивой, окруженной поклонниками; роскошное купанье, балы и наслаждения всех видов нашли свое отражение в этой серии рисунков.
   У художника-гравера явилась остроумная идея, как это случилось позже с Калло по поводу «Искушения святого Антония», прикрыть капризы своего резца законным покровом церковного авторитета; так, под каждым рисунком, изображавшим один из семи смертных грехов, стояли подписи:
   «Магдалина впадает в грех гнева». «Магдалина впадает в грех чревоугодия». «Магдалина впадает в грех гордости». «Магдалина впадает в грех сладострастия».
   И так дальше, вплоть до седьмого и последнего смертного греха.
   Картинка, которую король вырезал, когда они проезжали через Сент-Антуанские ворота, изображала Магдалину, впадающую в грех гнева.
   Прекрасная грешница, полулежа на подушках, без всяких покровов, кроме своих роскошных золотых волос, которыми она впоследствии оботрет облитые ароматами ноги Христа, прекрасная грешница только что велела бросить раба, разбившего драгоценную вазу, направо, в садок, полный миног, высовывавших из воды свои жадные змеевидные головы, в то время как налево служанку, еще менее одетую, чем она сама, так как волосы у нее были подняты, хлестали по приказу Магдалины за то, что, причесывая свою госпожу, она вырвала несколько золотых волосков, обилие которых должно было бы сделать грешницу более снисходительной к подобным проступкам.
   В глубине картины были изображены собаки, которых били за то, что они безнаказанно пропустили идущих за милостыней нищих, и петухи, которых резали за то, что они слишком рано и слишком звонко пели.
   Доехав до Фобенского креста, король вырезал все фигурки этой картинки и уже готовился приступить к другой, под названием «Магдалина впадает в грех чревоугодия».
   Эта картинка изображала прекрасную грешницу лежащей на пурпурном и золотом ложе, на каких древние возлежали за столом; все самые изысканные блюда – мясные, рыбные, фруктовые, известные римским гастрономам, от сонь в меду до краснобородок в фалернском вине – украшали стол. На земле собаки дрались из-за фазана, в то время как воздух кишел птицами, уносившими с этого благодатного стола фиги, землянику и вишни; птицы иногда роняли их стаям мышей, которые, подняв носы, ожидали этой манны, падавшей с неба.
   Магдалина держала в руке наполненную золотистым, как топаз, вином странной формы чашу, подобную чашам, описанным Петронием в его «Пиршестве Тримальхиона».
   Совершенно поглощенный этим важным делом, король только поднял глаза, проезжая мимо аббатства св. Иакова, где колокола вовсю трезвонили к вечерне.
   Но двери и окна вышеуказанного монастыря были закрыты, и если бы не трезвон колоколов, доносящийся изнутри, его можно было бы счесть необитаемым.
   Окинув аббатство беглым взглядом, король еще с большим пылом принялся вырезать картинки.
   Но через сто шагов внимательный наблюдатель заметил бы, что он бросил уже гораздо более любопытный взгляд на красивый дом, стоявший слева от дороги, в очаровательном саду, который был огорожен железной решеткой с золочеными копьями, выходившей на большую дорогу. Эта усадьба называлась Бель-Эба.
   В отличие от монастыря св. Иакова, в Бель-Эба все окна были открыты, и только одно из них было задернуто жалюзи.