Дюма Александр. Сорок пять

   – Право же, сударь, – с явным неудовольствием ответил незнакомец, – это – просьба довольно стеснительная. Делать такие признания больше подобает близкому другу, чем человеку, вам незнакомому, которого вы и не можете знать.
   Произнося эти слова, он пристально вглядывался в лицо Шико, расплывшееся в приторно-любезной улыбке.
   – Что правда, то правда, – ответил тот, – я вас не знаю, но я очень доверяюсь впечатлению, которое на меня производят лица, а у вас, по-моему, лицо честного человека.
   – Однако же, сударь, поймите, какую вы возлагаете на меня ответственность. Ведь вполне возможно, что вся эта музыка, которой нас угощали, надоест моей госпоже, как она надоела вам, и тогда мы отсюда выедем.
   – Ну что ж, – ответил Шико, – тогда ничего уж не поделаешь, и не с вас я стану спрашивать, сосед.
   – Спасибо за доверие, проявленное к незнакомому вам бедняку, – сказал с поклоном слуга. – Постараюсь оправдать его.
   И, попрощавшись с Шико, он возвратился к себе.
   Шико, со своей стороны, любезно раскланялся. Когда дверь за незнакомцем закрылась, он прошептал ему вслед:
   – Бедный молодой человек! Он-то по-настоящему призрак. А ведь я видел его таким веселым, жизнерадостным, красивым!

Глава 19.

АББАТСТВО СВЯТОГО ИАКОВА

   Аббатство, которое король отдал Горанфло в награду за его верную службу и в особенности за его блестящее красноречие, расположено было за Сент-Антуанскими воротами, на расстоянии около двух мушкетных выстрелов от них.
   В те времена часть города, примыкающая к Сент-Антуанским воротам, усиленно посещалась знатью, ибо король часто ездил в Венсенский замок, тогда еще называвшийся Венсенским лесом.
   Вдоль дороги в Венсен многие вельможи построили себе небольшие особняки с прелестными садиками и великолепными дворами, являвшиеся как бы пристройками к королевскому замку; в этих домиках часто происходили свидания, но осмелимся утверждать, – несмотря на то что в то время даже любой буржуа с увлечением вмешивался в дела государства, на этих свиданиях никаких политических разговоров не велось.
   Благодаря тому что по этой дороге вечно сновали туда и сюда придворные, можно считать, что она до известной степени соответствовала тому, чем в настоящее время являются Елисейские поля.
   Согласитесь, что аббатство, гордо возвышавшееся справа от дороги, было отлично расположено.
   Оно состояло из четырехугольного строения, окаймлявшего огромный, обсаженный деревьями двор, сада с огородом позади, жилых домов и значительного количества служебных построек, придававших монастырю вид небольшого селения.
   Двести монахов ордена святого Иакова проживали в кельях, расположенных в глубине двора, параллельно дороге.
   Со стороны фасада четыре больших окна, выходивших на широкий и длинный балкон с железными перилами, давали доступ во внутренние помещения аббатства воздуху, свету, веяньям внешней жизни.
   Подобно городу, который мог подвергнуться осаде, оно обеспечивалось всем необходимым с приписанных к нему земель и угодий в Шаронне, Монтрейле и Сен-Манде.
   Там, на пастбищах, находило обильный корм стадо, неизменно состоящее из пятидесяти быков и девяноста девяти баранов: монашеские ордена то ли по традиции, то ли по писаному канону не могли иметь никакой собственности, исчисляющейся ровными сотнями.
   В особом строении, целом дворце, помещалось девяносто девять свиней, которых с любовным и – в особенности – самолюбивым рвением пестовал колбасник, выбранный самим домом Модестом.
   Этим почетным назначением колбасник обязан был превосходнейшим сосискам, фаршированным свиными ушами, и колбасам с луком, которые он некогда поставлял в гостиницу «Рог изобилия».
   Дом Модест, благодарный за трапезы, которые он вкушал в свое время у мэтра Бономэ, расплачивался таким образом за долги брата Горанфло.
   О кухнях и погребе нечего даже и говорить.
   Фруктовый сад аббатства, выходящий на восток и на юг, давал несравненные персики, абрикосы и виноград, кроме того, из этих плодов вырабатывались консервы и сухое варенье неким братом Эузебом, творцом знаменитой скалы из засахаренных фруктов, поднесенной обеим королевам Парижским городским управлением во время последнего парадного банкета.
   Что касается винного погреба, то Горанфло сам наполнил его, опустошив для этого все погреба Бургони. Ибо он обладал вкусом подлинного знатока, а знатоки вообще утверждают, что единственное настоящее вино – это бургундское.
   В этом-то аббатстве, истинном раю тунеядцев и обжор, в роскошных апартаментах второго этажа с балконом, выходившим на большую дорогу, обретем мы вновь Горанфло, украшенного теперь вторым подбородком и облеченного достопочтенной важностью, которую привычка к покою и благоденствию придает даже самым заурядным лицам.
   В своей белоснежной рясе, в черной накидке, согревающей его мощные плечи, Горанфло не так подвижен, как был в серой рясе простого монаха, но зато более величествен.
   Ладонь его, широкая, словно баранья лопатка, покоится на томе in quarto, совершенно исчезнувшем под нею; две толстых ноги, упершиеся в грелку, вот-вот раздавят ее, а руки теперь уже недостаточно длинны, чтобы сойтись на животе.
   Утро. Только что пробило половину восьмого. Настоятель встал последним, воспользовавшись правилом, по которому начальник может спать на час больше других монахов. Но он продолжает дремать в глубоком покойном кресле, мягком, словно перина.
   Обстановка комнаты, где отдыхает достойный аббат, более напоминает обиталище богатого мирянина, чем духовного лица. Стол с изогнутыми ножками, покрытый богатой скатертью; картины на сюжеты религиозные, но с несколько эротическим привкусом, – странное смешение, которое мы находим лишь в искусстве этой эпохи; на полках – драгоценные сосуды для богослужения или для стола; на окнах пышные занавески венецианской парчи, несмотря на некоторую ветхость свою – более великолепные, чем самые дорогие из новых тканей. Вот некоторые подробности той роскоши, обладателем которой дом Модест Горанфло сделался милостью бога, короля и в особенности Шико.
   Итак, настоятель дремал в своем кресле, и в солнечном свете, проникшем к нему, как обычно, отливали серебристым сиянием алые и перламутровые краски на лице спящего.
   Дверь комнаты потихоньку отворилась. Не разбудив настоятеля, вошли два монаха.
   Первый был человек тридцати – тридцати пяти лет, худой, бледный, все мускулы его были нервно напряжены под одеянием монаха ордена святого Иакова. Голову он держал прямо. Не успевал еще произнести слова, а соколиные глаза уже метали стрелу повелительного взгляда, который, впрочем, смягчался от движения длинных светлых век: когда они опускались, отчетливей выступали темные круги под глазами. Но когда, наоборот, между густыми бровями и темной каймой глазных впадин сверкал черный зрачок, казалось – это блеск молнии в разрыве двух медных туч.
   Монаха этого звали брат Борроме. Он уже в течение трех недель являлся казначеем монастыря.
   Второй был юноша семнадцати-восемнадцати лет, с живыми черными глазами, смелым выражением лица, заостренным подбородком. Роста он был небольшого, но хорошо сложен. Задирая широкие рукава, он словно с какой-то гордостью выставлял напоказ свои сильные, подвижные руки.
   – Настоятель еще спит, брат Борроме, – сказал молоденький монах другому, – разбудим его или нет?
   – Ни в коем случае, брат Жак, – ответил казначей.
   – По правде сказать, жаль, что у нас аббат, который любит поспать, – продолжал юный монах, – мы бы уже нынче утром могли испробовать оружие. Заметили вы, какие среди прочего там прекрасные кирасы и аркебузы?
   – Тише, брат мой! Вас кто-нибудь услышит.
   – Вот ведь беда! – продолжал монашек, топнув ногой по мягкому ковру, что приглушило удар. – Ведь вот беда! Сегодня чудесная погода, двор совсем сухой. Можно было бы отлично провести учение, брат казначей!
   – Надо подождать, дитя мое, – произнес брат Борроме с напускным смирением, которое разоблачал огонь, горевший в его глазах.
   – Но почему вы не прикажете хотя бы раздать оружие? – все так же горячо возразил Жак, заворачивая опустившиеся рукава рясы.
   – Я? Приказать?
   – Да, вы.
   – Я ведь ничем не распоряжаюсь, – продолжал Борроме, приняв сокрушенный вид, – хозяин – тут!
   – В кресле.., спит.., когда все бодрствуют, – сказал Жак, и в тоне его звучало скорее раздражение, чем уважение. – Хозяин.
   И его умный, остро проницательный взгляд, казалось, проникал в самое сердце брата Борроме.
   – Надо уважать его сан и его покой, – произнес тот, выходя на середину комнаты, но сделав при этом такое неловкое движение, что небольшой табурет опрокинулся и упал на пол.
   Хотя ковер заглушил стук табурета, как заглушил он звук удара, когда брат Жак топнул ногой, дом Модест вздрогнул и пробудился.
   – – Кто тут? – вскричал он дрожащим голосом заснувшего на посту и внезапно разбуженного часового.
   – Сеньор аббат, – сказал брат Борроме, – простите, если мы нарушили ваши благочестивые размышления, но я пришел за приказаниями.
   – А, доброе утро, брат Борроме, – сказал Горанфло, слегка кивнув головой.
   Несколько секунд он молчал, как видно, напрягая все струны своей памяти, затем, поморгав глазами, спросил:
   – За какими приказаниями?
   – Относительно оружия и доспехов.
   – Оружия? Доспехов? – спросил Горанфло.
   – Конечно. Ваша милость велели доставить оружие и доспехи.
   – Кому я это велел?
   – Мне.
   – Вам?.. Я велел принести оружие, я?
   – Безо всякого сомнения, сеньор аббат, – произнес Борроме твердым, ровным голосом.
   – Я, – повторил до крайности изумленный дом Модест, – я?! А когда это было?
   – Неделю тому назад.
   – А, раз уже прошла неделя… Но для чего оно, это оружие?
   – Вы сказали, сеньор аббат, – я повторяю вам собственные ваши слова, – вы сказали: «Брат Борроме, хорошо бы раздобыть оружие и раздать его всей нашей монашеской братии: гимнастические упражнения развивают телесную силу, как благочестивые увещевания укрепляют силу духа».
   – Я это говорил? – спросил Горанфло.
   – Да, достопочтенный аббат. Я же, недостойный, но послушный брат, поторопился исполнить ваше повеление и доставил оружие.
   – Странное, однако же, дело, – пробормотал Горанфло, – ничего этого я не помню.
   – Вы даже добавили, достопочтенный настоятель, латинское изречение: «Militat spiritu, militat gladio» ⁷.
   – О, – вскричал дом Модест, от изумления выпучивая глаза, – я добавил это изречение?
   – У меня память неплохая, достопочтенный аббат, – ответил Борроме, скромно опустив глаза.
   – Если я так сказал, – продолжал Горанфло, медленно опуская и поднимая голову, – значит, у меня были на то основания, брат Борроме. И правда, я всегда придерживался мнения, что надо развивать тело. Еще будучи простым монахом, я боролся и словом и мечом: «Militat spiritu…» Отлично, брат Борроме. Как видно, сам господь меня осенил.
   – Так я выполню ваш приказ до конца, достопочтенный аббат, – сказал Борроме, удаляясь вместе с братом Жаком, который, весь дрожа от радости, тянул его за подол рясы.
   – Идите, – величественно произнес Горанфло.
   – Ах, сеньор настоятель, – начал снова брат Борроме, возвращаясь через несколько секунд после своего исчезновения. – Я совсем забыл…
   – Что?
   – В приемной дожидается один из друзей вашей милости, он хочет с вами о чем-то поговорить.
   – Как его зовут?
   – Мэтр Робер Брике.
   – Мэтр Робер Брике, – продолжал Горанфло, – не друг мне, брат Борроме, – он – просто знакомый.
   – Так что ваше преподобие его не примете?
   – Приму, приму, – рассеянно произнес Горанфло, – этот человек меня развлекает. Пусть он ко мне поднимется.
   Брат Борроме еще раз поклонился и вышел.
   Что касается брата Жака, то он одним прыжком вылетел из апартаментов настоятеля и очутился в комнате, где сложили оружие.
   Через пять минут дверь опять отворилась, и появился Шико.

Глава 20.

ДВА ДРУГА

   Дом Модест продолжал сидеть все в той же блаженно расслабленной позе.
   Шико прошел через всю комнату и приблизился к нему.
   Желая дать понять вошедшему, что он его заметил, дом Модест лишь соблаговолил слегка наклонить голову.
   Шико, видимо, ни в малейшей степени не удивило безразличие аббата. Он продолжал шагать по комнате. На почтительном расстоянии от Горанфло он поклонился.
   – Здравствуйте, господин настоятель.
   – Ах, вот и вы, – произнес Горанфло, – видимо, воскресли?
   – А вы считали меня умершим, господин аббат?
   – Да ведь вас совсем не было видно.
   – Я занят был делами.
   – А!
   Шико знал, что Горанфло вообще скуп на слова, пока его не разогреют две-три бутылки старого бургундского. Так как час был еще ранний и Горанфло, по всей видимости, еще не закусывал, Шико подвинул к очагу глубокое кресло и молча устроился в нем, положив ноги на каминную решетку и откинувшись всем туловищем на мягкую спинку.
   – Вы позавтракаете со мной, господин Брике? – спросил дом Модест.
   – Может быть, сеньор аббат.
   – Не взыщите, господин Брике, если я не смогу уделить вам столько времени, сколько хотел бы.
   – Э! Да кому, черт побери, нужно ваше время, господин настоятель? Черти полосатые! Я даже не напрашивался к вам на завтрак, вы сами мне предложили.
   – Разумеется, господин Брике, – сказал дом Модест с беспокойством, которое объяснялось довольно твердым тоном Шико. – Конечно, я предложил, но…
   – Но вы рассчитывали, что я откажусь?
   – О нет. Разве свойственна мне привычка лицемерить, скажите, господин Брике?
   – Человек, стоящий, подобно вам, настолько выше многих других, может усваивать любые привычки, господин аббат, – ответил Шико, улыбнувшись так, как умел улыбаться только он.
   Дом Модест, прищурившись, взглянул на Шико.
   Насмехался ли Шико или говорил серьезно – разобрать было невозможно.
   Шико встал.
   – Почему вы встаете, господин Брике? – спросил Горанфло.
   – Собираюсь уходить.
   – А почему вы уходите, вы же сказали, что позавтракаете со мною?
   – Прежде всего я не говорил, что буду завтракать.
   – Простите, я вам предложил.
   – А я ответил – может быть. Может быть не значит – да.
   – Вы сердитесь?
   Шико рассмеялся.
   – Сержусь? – переспросил он. – А на что мне сердиться? На то, что вы наглый и грубый невежда? О дорогой сеньор настоятель, я вас слишком давно знаю, чтобы сердиться на ваши мелкие недостатки.
   Как громом пораженный этим выступлением, Горанфло сидел, раскрыв рот и вытянув вперед руки.
   – Прощайте, господин настоятель.
   – О, не уходите.
   – Я не могу откладывать своей поездки.
   – Вы уезжаете?
   – Мне дано поручение.
   – Кем?
   – Королем.
   У Горанфло голова пошла кругом.
   – Поручение, – вымолвил он, – поручение от короля. Вы, значит, снова с ним виделись?
   – Конечно.
   – Как же он вас встретил?
   – Восторженно. Он-то помнит друзей, хоть он и король.
   – Поручение от короля, – пролепетал Горанфло, – а я-то наглец, невежда, грубиян…
   Сердце его теперь сжималось, как шар, из которого выходит воздух, когда его колют булавками.
   – Прощайте, – повторил Шико.
   Горанфло даже привстал с кресла и своей огромной рукой задержал уходящего, который, надо признаться, довольно охотно подчинился насилию.
   – Послушайте, давайте объяснимся, – сказал настоятель.
   – Насчет чего же?
   – Насчет вашей сегодняшней обидчивости.
   – Я сегодня такой же, как всегда.
   – Нет.
   – Я просто отражение людей, с которыми в данный момент нахожусь.
   – Нет.
   – Вы смеетесь, и я смеюсь; вы дуетесь, и я корчу гримасы.
   – Нет, нет, нет!
   – Да, да, да!
   – Ну хорошо, признаюсь – я был кое-чем озабочен…
   – Вот как!
   – Неужели вы не будете снисходительны к человеку, занятому самыми трудными делами? Чем только не занята моя голова! Ведь это аббатство, словно целая область! Подумайте, под моим началом двести душ, я и эконом, и архитектор, и управитель; и ко всему у меня имеются еще и духовные обязанности.
   – О, этого и правда слишком много для недостойного служителя божия!
   – Ну вот, теперь вы иронизируете, – сказал Горанфло, – господин Брике, неужто же вы утратили христианское милосердие?
   – А у меня оно было?
   – Сдается мне, что тут и не без зависти с вашей стороны; остерегайтесь – зависть великий грех.
   – Зависть с моей стороны? А чему мне, скажите пожалуйста, завидовать?
   – Гм, вы думаете: «Настоятель дом Модест Горанфло все время идет вперед, движется по восходящей линии…»
   – В то время как я движусь по нисходящей, не так ли? – насмешливо спросил Шико.
   – Это из-за вашего ложного положения, господин Брике.
   – Господин настоятель, а вы помните евангельское изречение?
   – Это какое же?
   – Низведу гордых и вознесу смиренных.
   – Подумаешь! – сказал Горанфло.
   – Вот тебе и на! Он берет под сомнение слово божие, еретик! – вскричал Шико, воздевая руки к небу.
   – Еретик! – повторил Горанфло. – Это гугеноты – еретики.
   – Ну, значит, схизматик!
   – Что вы хотите сказать, господин Брике? Право же, я не знаю что и думать!
   – Ничего не хочу сказать. Я уезжаю и пришел с вами попрощаться. А посему – прощайте, сеньор дом Модест.
   – Вы не покинете меня таким образом!
   – Покину, черт побери!
   – Вы?
   – Да, я.
   – Мой друг?
   – В величии друзей забывают.
   – Вы, Шико?
   – Я теперь не Шико, вы же сами меня этим только что попрекнули.
   – Я? Когда же?
   – Когда упомянули о моем ложном положении.
   – Попрекнул! Как вы сегодня выражаетесь!
   И настоятель опустил свою огромную голову, так что все три его подбородка, приплюснутые к бычьей шее, слились воедино.
   Шико наблюдал за ним краешком глаза: Горанфло даже слегка побледнел.
   – Прощайте и не взыщите за высказанную вам в лицо правду…
   Он направился к выходу.
   – Говорите мне все, что вам заблагорассудится, господин Шико, но не смотрите на меня таким вот взглядом!
   – Ах, ах, сейчас уже поздновато.
   – Никогда не поздно! И, уж во всяком случае, нельзя уходить, не покушав, черт возьми! Это нездорово, вы мне сами так говорили раз двадцать! Давайте позавтракаем.
   Шико решил с одного раза отвоевать все позиции.
   – Нет, не хочу! – сказал он. – Здесь очень уж плохо кормят.
   Все прочие нападки Горанфло сносил мужественно. Это его доконало.
   – У меня плохо кормят? – пробормотал он в полной растерянности.
   – На мой вкус, во всяком случае, – сказал Шико.
   – Последний раз, когда вы завтракали, еда была плохая?
   – У меня и сейчас противный вкус во рту. Фу!
   – Вы сказали «фу»? – вскричал Горанфло, воздевая руки к небу.
   – Да, – решительно сказал Брике, – я сказал «фу!»
   – Но почему? Скажите же.
   – Свиные котлеты гнуснейшим образом подгорели.
   – О!
   – Фаршированные свиные ушки не хрустели на зубах.
   – О!
   – Каплун с рисом совершенно не имел аромата.
   – Боже праведный!
   – Раковый суп был чересчур жирный!
   – Милостивое небо!
   – На поверхности плавал жир, он до сих пор стоит у меня в желудке.
   – Шико, Шико! – вздохнул дом Модест таким же тоном, каким умирающий Цезарь взывал к своему убийце: «Брут! Брут!»
   – Да к тому же у вас нет для меня времени.
   – У меня?
   – Вы мне сами сказали, что заняты делами. Говорили вы это, да или нет? Не хватало еще, чтобы вы стали лгуном.
   – Это дело можно отложить. Ко мне должна прийти одна просительница.
   – Ну, так и принимайте ее.
   – Нет, нет, дорогой господин Шико. Хотя она прислала мне сто бутылок сицилийского вина.
   – Сто бутылок сицилийского вина?
   – Я не приму ее, хотя это, видимо, очень важная дама. Я не приму ее. Я буду принимать только вас, дорогой господин Шико. Она хотела у меня исповедоваться, эта знатная особа, которая дарит сицилийское сотнями бутылок. Так вот, если вы потребуете, я откажу ей в моем духовном руководстве. Я велю передать ей, чтобы она искала себе другого духовника.
   – Вы все это сделаете?
   – Только чтобы вы со мной позавтракали, господин Шико, только чтобы я мог загладить свою вину перед вами.
   – Вина ваша проистекает из вашей чудовищной гордыни, дом Модест.
   – Я смирюсь душой, друг мой.
   – И вашей беспечной лени.
   – Шико, Шико, с завтрашнего же дня я начну умерщвлять свою плоть, заставляя своих монахов ежедневно производить военные упражнения.
   – Монахов? Упражнения? – спросил Шико, вытаращив глаза. – Какие же? С помощью вилки?
   – Нет, с настоящим оружием!
   – С боевым оружием?
   – Да, хотя командовать очень утомительно.
   – Вы будете обучать своих монахов военному делу?
   – Я, во всяком случае, отдал соответствующие распоряжения.
   – С завтрашнего дня?
   – Если вы потребуете, то даже с сегодняшнего.
   – А кому в голову пришла мысль обучать монахов военному делу?
   – Кажется, мне самому, – сказал Горанфло.
   – Вам? Это невозможно.
   – Это так, я отдал такое распоряжение брату Борроме.
   – А что это за брат Борроме?
   – Ах, да вы же его не знаете.
   – Кто он такой?
   – Казначей.
   – Как же у тебя появился казначей, которого я не знаю, ничтожество ты этакое?
   – Он попал сюда после вашего последнего посещения.
   – А откуда он у тебя взялся, этот казначей?
   – Мне рекомендовал его монсеньер кардинал де Гиз.
   – Лично?
   – Письмом, дорогой господин Шико, письмом.
   – Это не тот, похожий на коршуна монах, которого я видел внизу?
   – Он самый.
   – Который доложил о моем приходе?
   – Да.
   – Ого! – невольно вырвалось у Шико. – Какие же такие качества у этого казначея, получившего столь горячую рекомендацию от кардинала де Гиза?
   – Он считает, как сам Пифагор.
   – С ним-то вы и порешили заняться военным обучением монахов?
   – Да, друг мой.
   – То есть это он предложил вам вооружить монахов?
   – Нет, дорогой господин Шико, мысль исходила от меня, только от меня.
   – А с какой целью?
   – С целью вооружить их.
   – Долой гордыню, нераскаявшийся грешник, гордыня – великий грех: не вам пришла в голову эта мысль.
   – Мне либо ему. Я уж, право, не помню, кому из нас она пришла в голову. Нет, нет, определенно мне; кажется, по этому случаю я даже произнес одно очень подходящее блистательное латинское изречение.
   Шико подошел поближе к настоятелю.
   – Латинское изречение, вы, дорогой мой аббат?! – сказал он. – Не припомните ли вы эту латинскую цитату?
   – Militat spiritu…
   – Militat spiritu, militat gladio?
   – Точно, точно! – восторженно вскричал дом Модест.
   – Ну, ну, – сказал Шико, – невозможно извиняться более чистосердечно, чем вы, дом Модест. Я вас прощаю.
   – О! – умиленно произнес Горанфло.
   – Вы по-прежнему мой друг, мой истинный друг.
   Горанфло смахнул слезу.
   – Но давайте же позавтракаем, я буду снисходителен к вашим яствам.
   – Слушайте, – сказал Горанфло вне себя от радости. – Я велю передать брату повару, что если он не накормит нас по-царски, то будет посажен в карцер.
   – Отлично, отлично, – сказал Шико, – вы же здесь хозяин, дорогой мой настоятель.
   – И мы раскупорим несколько бутылочек, полученных от моей новой духовной дочери.
   – Я помогу вам добрым советом.
   – Дайте я обниму вас, Шико.
   – Не задушите меня. Лучше побеседуем.

Глава 21.

СОБУТЫЛЬНИКИ

   Горанфло не замедлил отдать соответствующие распоряжения.
   Если достойный настоятель и двигался, как он утверждал, по восходящей, то особенно во всем, что касалось подробностей какой-нибудь трапезы и в развитии кулинарного искусства вообще.
   Дом Модест вызвал брата Эузеба, каковой и предстал не столько перед своим духовным начальником, сколько перед взором судьи.
   По тому, как его приняли, он сразу догадался, что у достойного приора его ожидает нечто не вполне обычное.
   – Брат Эузеб, – суровым тоном произнес Горанфло, – прислушайтесь к тому, что вам скажет мой друг, господин Робер Брике. Вы, говорят, пренебрегаете своими обязанностями. Я слышал о серьезных погрешностях в вашем последнем раковом супе, о роковой небрежности в приготовлении свиных ушей. Берегитесь, брат Эузеб, берегитесь, кого-ток увяз – всей птичке пропасть.
   Монах, то бледнея, то краснея, пробормотал какие-то извинения, которые, однако, не были приняты во внимание.
   – Довольно, – сказал Горанфло.
   Брат Эузеб умолк.
   – Что у вас сегодня на завтрак? – спросил достопочтенный настоятель.
   – Яичница с петушиными гребешками.
   – Еще что?
   – Фаршированные шампиньоны.
   – Еще?
   – Раки под соусом с мадерой.
   – Мелочь все это, мелочь. Назовите что-нибудь более основательное, да поскорее.
   – Можно подать окорок, начиненный фисташками.
   Шико презрительно фыркнул.
   – Простите, – робко вмешался Эузеб. – Он сварен в сухом хересе. Я нашпиговал его говядиной, вымоченной в маринаде на оливковом масле. Таким образом, мясо окорока сдобрено говяжьим жиром, а говядина – свиным.
   Горанфло бросил на Шико робкий взгляд и жестом выразил одобрение.
   – Это неплохо, правда ведь, господин Брике? – сказал он.
   Шико жестом показал, что он доволен, хотя и не совсем.