Страница:
– Но все же, монсеньер, – вмешался Крюсе, – Лига не хочет больше ждать, мы уже имели честь заявить вам об этом.
– Не хочет ждать чего, господин Крюсе? – спросил Майен.
– Достижения цели.
– Какой цели?
– Нашей; у нас тоже есть свой план.
– Тогда – дело другое, – сказал Майен. – Если у вас есть свой план, я не стану возражать.
– Так точно, монсеньер, но можем ли мы рассчитывать на вашу поддержку?
– Без сомнения, если план этот подойдет моему брату и мне.
– Весьма вероятно, монсеньер, что вы его одобрите.
– Посмотрим, в чем же он состоит.
Лигисты переглянулись, двое или трое из них дали Лашапелю-Марто знак говорить.
Лашапель-Марто выступил вперед, словно испрашивая у герцога разрешения взять слово.
– Говорите, – сказал герцог.
– Так вот, монсеньер, – сказал Марто. – Придумали его мы – Леклер, Крюсе и я. Он тщательно обдуман и, вероятно, обеспечит нам полный успех.
– Ближе к делу, господин Марто, ближе к делу.
– В городе имеется ряд пунктов, связывающих воедино все вооруженные силы города: это Большой и Малый шатле, дворец Тампля, ратуша, Арсенал и Лувр.
– Правильно, – согласился герцог.
– Все эти пункты защищаются постоянными гарнизонами, но с ними нетрудно будет справиться, так как они не могут ожидать внезапного нападения.
– Согласен и с этим, – сказал герцог.
– Кроме того, город защищает начальник ночной стражи со своими стрелками. Обходя город, они-то и осуществляют в угрожаемых местах подлинную защиту Парижа. Вот что мы придумали: захватить начальника ночной стражи у него на дому – он проживает в Кутюр Сент-Катрин. Это можно сделать без шума, так как место удаленное от центра и малолюдное.
Майен покачал головой:
– Каким бы удаленным от центра и малолюдным оно ни было, нельзя взломать прочную дверь и сделать выстрелов двадцать из аркебузов совсем без шума.
– Мы предвидели это возражение, монсеньер, – сказал Марто, – один из стрелков ночной стражи – наш человек. Среди ночи мы постучим в дверь – нас будет только два-три человека: стрелок откроет и пойдет к начальнику сообщить, что тот должен явиться к его величеству. В этом нет ничего необычного: приблизительно раз в месяц король вызывает к себе этого офицера, чтобы выслушать его донесения и дать ему те или иные задания. Когда дверь будет открыта, мы впустим десять человек моряков, живущих в квартале Сен-Поль, они покончат с начальником ночной стражи.
– То есть прирежут его?
– Так точно, монсеньер. Таким образом оборона противника окажется в самом начале расстроенной. Правда, что трусливая часть горожан и политиканы могут выдвинуть других должностных лиц и чиновников – господина президента, господина д'О, господина де Шиверни, господина прокурора Лагеля. Что ж, мы их схватим у них на дому в тот же самый час: Варфоломеевская ночь научила нас, как это делается, а с ними будет поступлено так же, как и с начальником ночной стражи.
– Ого! – произнес герцог, находивший, что дело это не шуточное.
– Тем самым мы получим замечательную возможность напасть на политиканов, – мы их знаем наперечет в каждом квартале, – и покончить зараз со всеми ересиархами – и религиозными и политическими.
– Все это чудесно, господа, – сказал Майен, – но вы мне не объяснили, как вы возьмете с одного удара Лувр – это же настоящая крепость, которую непрестанно охраняют гвардейцы и вооруженные дворяне. Король хоть и робок, но его вам не прирезать, как начальника ночной стражи. Он станет защищаться, а ведь он – подумайте хорошенько – король, его присутствие произведет на горожан сильнейшее впечатление, и вас разобьют.
– Для нападения на Лувр мы отобрали четыре тысячи человек, монсеньер, и все эти люди не так любят Генриха Валуа, чтобы вид его произвел на них то впечатление, о котором вы говорите.
– Вы полагаете, что этого будет достаточно?
– Разумеется, нас будет десять против одного, – сказал Бюсси-Леклер.
– А швейцарцы? Их четыре тысячи, господа.
– Да, но они в Ланьи, а Ланьи – в восьми лье от Парижа. Даже если допустить, что король сможет их предупредить, гонцам потребуется два часа, чтобы туда добраться, да швейцарцам – восемь часов, чтобы пешим строем прийти в Париж, итого – десять часов. Они явятся как раз к тому времени, когда их можно будет задержать у застав: за десять часов мы станем хозяевами города.
– Что ж, пусть так, допускаю, что вы правы: начальник ночной стражи убит, политиканы уничтожены, городские власти исчезли, – словом, все преграды пали; вы, наверное, уже решили, что вы тогда предпримете?
– Мы установим правительство честных людей, какими сами являемся, – сказал Бригар, – а дальше нам нужно только одно: преуспеть в своих мелких торговых делах да обеспечить хлебом насущным своих детей и жен. У кое-кого из нас, может быть, и явится честолюбивое поползновение стать квартальным надзирателем или командиром роты в городском ополчении. Что ж, господин герцог, мы займем эти должности, но тем дело и ограничится. Как видите, мы нетребовательны.
– Господин Бригар, ваши слова – чистое золото. Да, вы честные люди, я хорошо это знаю, и в своих рядах вы не потерпите недостойных.
– О нет, нет! – раздались кругом голоса. – Только доброе вино, безо всякого осадка.
– Чудесно! – сказал герцог. – Вот это настоящие слова. А скажите-ка вы, заместитель парижского прево, много ли в Иль-де-Франсе бездельников и проходимцев?
Никола Пулен, ни разу не выступавший вперед, словно нехотя, приблизился к герцогу.
– Да, монсеньер, их, к сожалению, даже слишком много.
– Можете вы хотя бы приблизительно сказать нам, сколько вы насчитываете подобного народа?
– Да, приблизительно могу.
– Так назовите цифры.
Пулен принялся считать по пальцам.
– Воров – тысячи три-четыре; тунеядцев и нищих – две – две с половиной, случайных преступников – полторы – две, убийц – четыреста – пятьсот человек.
– Хорошо, вот, значит, по меньшей мере шесть – шесть с половиной тысяч всевозможных мерзавцев и висельников. Какую религию они исповедуют?
– Как вы сказали, монсеньер? – переспросил Пулен.
– Я спрашиваю – они католики или гугеноты?
Пулен рассмеялся.
– Они исповедуют любую религию, монсеньер, – сказал он, – или, вернее, одну; их бог – золото, а пророк его – кровь.
– Хорошо, так, значит, обстоит дело с убеждениями религиозными. А что вы скажете о политических? Кто они – сторонники дома Валуа, лигисты, ревностные политиканы или друзья короля Наваррского?
– Они – разбойники и грабители.
– Не думайте, монсеньер, – сказал Крюсе, – что мы возьмем в союзники подобных людей.
– Конечно, не думаю. Но именно это-то меня и смущает.
– А почему это смущает вас, монсеньер? – с удивлением спросили некоторые из членов делегации.
– Ах, господа, поймите же, дело в том, что эти люди, не имеющие убеждений и потому не примыкающие к вам, увидят, что в Париже нет больше начальства, вооруженных блюстителей порядка, королевской власти – словом, ничего того, что их все же обуздывало, и примутся обчищать ваши лавки, пока вы будете воевать, и ваши дома, пока вы станете занимать Лувр; то они будут на стороне швейцарцев против вас, то на вашей – против швейцарцев, так что всегда окажутся победителями.
– Черт побери! – сказали, переглядываясь, депутаты.
– Я полагаю, это вопрос немаловажный и стоит над ним поразмыслить, не так ли, господа? – сказал герцог. – Что до меня, то я им весьма занят и постараюсь найти способ устранить эту беду. Ибо девиз моего брата и мой – ваши интересы выше наших собственных.
У депутатов вырвался одобрительный шепот.
– Теперь, господа, позвольте человеку, проделавшему двадцать четыре лье верхом ночью и в течение дня, поспать несколько часов. В том, чтобы выждать время – опасности нет, во всяком случае, – а если бы вы стали действовать, она бы возникла; может быть, вы другого мнения?
– О нет, вы правы, господин герцог, – сказал Бригар.
– Отлично.
– Разрешите же нам, монсеньер, смиренно откланяться, – продолжал Бригар, – а когда вам угодно будет назначить новую встречу…
– Постараюсь сделать это как можно скорее, господа, будьте покойны, – сказал Майен, – может быть, даже завтра, самое позднее – послезавтра.
И, распрощавшись наконец с ними, он оставил их в совершенном изумлении его предусмотрительностью, обнаружившей опасность, о которой они даже не подумали.
Но не успел он скрыться, как потайная дверь, прорезанная в стене и покрытая теми же, что и стена, обоями, открылась, и в зал ворвалась какая-то женщина.
– Герцогиня! – вскричали депутаты.
– Да, господа, – воскликнула она, – и я пришла, чтобы вывести вас из затруднительного положения!
Депутаты, знавшие решительность герцогини, но в то же время несколько опасавшиеся ее пыла, окружили вновь прибывшую.
– Господа, – продолжала с улыбкой герцогиня, – чего не смогли сделать иудеи, совершила одна Юдифь. Надейтесь, и у меня есть свой план.
И, протянув лигистам свои белые ручки, которые наиболее любезные из них поднесли к своим губам, она вышла в ту же дверь, за которой уже скрылся Майен.
– Ей-богу, – вскричал Бюсси-Леклер, облизывая усы и выходя вслед за герцогиней, – кажется, это в их семье настоящий мужчина!
– Уф! – прошептал Никола Пулен, отирая пот, проступивший у него на лбу, когда он увидел госпожу де Монпансье, – хотел бы я быть в стороне от всего этого.
– Не хочет ждать чего, господин Крюсе? – спросил Майен.
– Достижения цели.
– Какой цели?
– Нашей; у нас тоже есть свой план.
– Тогда – дело другое, – сказал Майен. – Если у вас есть свой план, я не стану возражать.
– Так точно, монсеньер, но можем ли мы рассчитывать на вашу поддержку?
– Без сомнения, если план этот подойдет моему брату и мне.
– Весьма вероятно, монсеньер, что вы его одобрите.
– Посмотрим, в чем же он состоит.
Лигисты переглянулись, двое или трое из них дали Лашапелю-Марто знак говорить.
Лашапель-Марто выступил вперед, словно испрашивая у герцога разрешения взять слово.
– Говорите, – сказал герцог.
– Так вот, монсеньер, – сказал Марто. – Придумали его мы – Леклер, Крюсе и я. Он тщательно обдуман и, вероятно, обеспечит нам полный успех.
– Ближе к делу, господин Марто, ближе к делу.
– В городе имеется ряд пунктов, связывающих воедино все вооруженные силы города: это Большой и Малый шатле, дворец Тампля, ратуша, Арсенал и Лувр.
– Правильно, – согласился герцог.
– Все эти пункты защищаются постоянными гарнизонами, но с ними нетрудно будет справиться, так как они не могут ожидать внезапного нападения.
– Согласен и с этим, – сказал герцог.
– Кроме того, город защищает начальник ночной стражи со своими стрелками. Обходя город, они-то и осуществляют в угрожаемых местах подлинную защиту Парижа. Вот что мы придумали: захватить начальника ночной стражи у него на дому – он проживает в Кутюр Сент-Катрин. Это можно сделать без шума, так как место удаленное от центра и малолюдное.
Майен покачал головой:
– Каким бы удаленным от центра и малолюдным оно ни было, нельзя взломать прочную дверь и сделать выстрелов двадцать из аркебузов совсем без шума.
– Мы предвидели это возражение, монсеньер, – сказал Марто, – один из стрелков ночной стражи – наш человек. Среди ночи мы постучим в дверь – нас будет только два-три человека: стрелок откроет и пойдет к начальнику сообщить, что тот должен явиться к его величеству. В этом нет ничего необычного: приблизительно раз в месяц король вызывает к себе этого офицера, чтобы выслушать его донесения и дать ему те или иные задания. Когда дверь будет открыта, мы впустим десять человек моряков, живущих в квартале Сен-Поль, они покончат с начальником ночной стражи.
– То есть прирежут его?
– Так точно, монсеньер. Таким образом оборона противника окажется в самом начале расстроенной. Правда, что трусливая часть горожан и политиканы могут выдвинуть других должностных лиц и чиновников – господина президента, господина д'О, господина де Шиверни, господина прокурора Лагеля. Что ж, мы их схватим у них на дому в тот же самый час: Варфоломеевская ночь научила нас, как это делается, а с ними будет поступлено так же, как и с начальником ночной стражи.
– Ого! – произнес герцог, находивший, что дело это не шуточное.
– Тем самым мы получим замечательную возможность напасть на политиканов, – мы их знаем наперечет в каждом квартале, – и покончить зараз со всеми ересиархами – и религиозными и политическими.
– Все это чудесно, господа, – сказал Майен, – но вы мне не объяснили, как вы возьмете с одного удара Лувр – это же настоящая крепость, которую непрестанно охраняют гвардейцы и вооруженные дворяне. Король хоть и робок, но его вам не прирезать, как начальника ночной стражи. Он станет защищаться, а ведь он – подумайте хорошенько – король, его присутствие произведет на горожан сильнейшее впечатление, и вас разобьют.
– Для нападения на Лувр мы отобрали четыре тысячи человек, монсеньер, и все эти люди не так любят Генриха Валуа, чтобы вид его произвел на них то впечатление, о котором вы говорите.
– Вы полагаете, что этого будет достаточно?
– Разумеется, нас будет десять против одного, – сказал Бюсси-Леклер.
– А швейцарцы? Их четыре тысячи, господа.
– Да, но они в Ланьи, а Ланьи – в восьми лье от Парижа. Даже если допустить, что король сможет их предупредить, гонцам потребуется два часа, чтобы туда добраться, да швейцарцам – восемь часов, чтобы пешим строем прийти в Париж, итого – десять часов. Они явятся как раз к тому времени, когда их можно будет задержать у застав: за десять часов мы станем хозяевами города.
– Что ж, пусть так, допускаю, что вы правы: начальник ночной стражи убит, политиканы уничтожены, городские власти исчезли, – словом, все преграды пали; вы, наверное, уже решили, что вы тогда предпримете?
– Мы установим правительство честных людей, какими сами являемся, – сказал Бригар, – а дальше нам нужно только одно: преуспеть в своих мелких торговых делах да обеспечить хлебом насущным своих детей и жен. У кое-кого из нас, может быть, и явится честолюбивое поползновение стать квартальным надзирателем или командиром роты в городском ополчении. Что ж, господин герцог, мы займем эти должности, но тем дело и ограничится. Как видите, мы нетребовательны.
– Господин Бригар, ваши слова – чистое золото. Да, вы честные люди, я хорошо это знаю, и в своих рядах вы не потерпите недостойных.
– О нет, нет! – раздались кругом голоса. – Только доброе вино, безо всякого осадка.
– Чудесно! – сказал герцог. – Вот это настоящие слова. А скажите-ка вы, заместитель парижского прево, много ли в Иль-де-Франсе бездельников и проходимцев?
Никола Пулен, ни разу не выступавший вперед, словно нехотя, приблизился к герцогу.
– Да, монсеньер, их, к сожалению, даже слишком много.
– Можете вы хотя бы приблизительно сказать нам, сколько вы насчитываете подобного народа?
– Да, приблизительно могу.
– Так назовите цифры.
Пулен принялся считать по пальцам.
– Воров – тысячи три-четыре; тунеядцев и нищих – две – две с половиной, случайных преступников – полторы – две, убийц – четыреста – пятьсот человек.
– Хорошо, вот, значит, по меньшей мере шесть – шесть с половиной тысяч всевозможных мерзавцев и висельников. Какую религию они исповедуют?
– Как вы сказали, монсеньер? – переспросил Пулен.
– Я спрашиваю – они католики или гугеноты?
Пулен рассмеялся.
– Они исповедуют любую религию, монсеньер, – сказал он, – или, вернее, одну; их бог – золото, а пророк его – кровь.
– Хорошо, так, значит, обстоит дело с убеждениями религиозными. А что вы скажете о политических? Кто они – сторонники дома Валуа, лигисты, ревностные политиканы или друзья короля Наваррского?
– Они – разбойники и грабители.
– Не думайте, монсеньер, – сказал Крюсе, – что мы возьмем в союзники подобных людей.
– Конечно, не думаю. Но именно это-то меня и смущает.
– А почему это смущает вас, монсеньер? – с удивлением спросили некоторые из членов делегации.
– Ах, господа, поймите же, дело в том, что эти люди, не имеющие убеждений и потому не примыкающие к вам, увидят, что в Париже нет больше начальства, вооруженных блюстителей порядка, королевской власти – словом, ничего того, что их все же обуздывало, и примутся обчищать ваши лавки, пока вы будете воевать, и ваши дома, пока вы станете занимать Лувр; то они будут на стороне швейцарцев против вас, то на вашей – против швейцарцев, так что всегда окажутся победителями.
– Черт побери! – сказали, переглядываясь, депутаты.
– Я полагаю, это вопрос немаловажный и стоит над ним поразмыслить, не так ли, господа? – сказал герцог. – Что до меня, то я им весьма занят и постараюсь найти способ устранить эту беду. Ибо девиз моего брата и мой – ваши интересы выше наших собственных.
У депутатов вырвался одобрительный шепот.
– Теперь, господа, позвольте человеку, проделавшему двадцать четыре лье верхом ночью и в течение дня, поспать несколько часов. В том, чтобы выждать время – опасности нет, во всяком случае, – а если бы вы стали действовать, она бы возникла; может быть, вы другого мнения?
– О нет, вы правы, господин герцог, – сказал Бригар.
– Отлично.
– Разрешите же нам, монсеньер, смиренно откланяться, – продолжал Бригар, – а когда вам угодно будет назначить новую встречу…
– Постараюсь сделать это как можно скорее, господа, будьте покойны, – сказал Майен, – может быть, даже завтра, самое позднее – послезавтра.
И, распрощавшись наконец с ними, он оставил их в совершенном изумлении его предусмотрительностью, обнаружившей опасность, о которой они даже не подумали.
Но не успел он скрыться, как потайная дверь, прорезанная в стене и покрытая теми же, что и стена, обоями, открылась, и в зал ворвалась какая-то женщина.
– Герцогиня! – вскричали депутаты.
– Да, господа, – воскликнула она, – и я пришла, чтобы вывести вас из затруднительного положения!
Депутаты, знавшие решительность герцогини, но в то же время несколько опасавшиеся ее пыла, окружили вновь прибывшую.
– Господа, – продолжала с улыбкой герцогиня, – чего не смогли сделать иудеи, совершила одна Юдифь. Надейтесь, и у меня есть свой план.
И, протянув лигистам свои белые ручки, которые наиболее любезные из них поднесли к своим губам, она вышла в ту же дверь, за которой уже скрылся Майен.
– Ей-богу, – вскричал Бюсси-Леклер, облизывая усы и выходя вслед за герцогиней, – кажется, это в их семье настоящий мужчина!
– Уф! – прошептал Никола Пулен, отирая пот, проступивший у него на лбу, когда он увидел госпожу де Монпансье, – хотел бы я быть в стороне от всего этого.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 1.
ОПЯТЬ БРАТ БОРРОМЕ
Было около десяти часов вечера, когда господа депутаты, довольно огорченные, стали расходиться и на каждом углу, где им надо было сворачивать к своим домам, прощались друг с другом, обмениваясь поклонами.
Никола Пулен жил дальше всех; он одиноко шагал домой, погруженный в размышления о своем затруднительном положении, заставившем его испустить то самое восклицание, которым начался последний абзац нашей последней главы.
Действительно, день был полон событий для всех и в особенности для него.
Итак, он возвращался домой, еще весь дрожа от того, что ему довелось услышать, говоря себе, что, если Тень сочла необходимым донести о Венсенском заговоре, Робер Брике никогда не простил бы ему, если бы он утаил план действий, который Лашапель-Марто так простодушно изложил г-ну де Майену.
Когда Никола Пулен, по-прежнему погруженный в размышления, дошел до середины улицы Пьер-о-Реаль, представлявшей собой проход шириной четыре фута, на углу Нев-Сент-Мари он увидел бежавшего ему навстречу монаха в поддернутой до колен рясе.
Пришлось посторониться, так как двоим здесь было не разойтись.
Никола Пулен надеялся, что монашеское смирение с готовностью уступит середину дороги ему, человеку военному, но ничего подобного не произошло; монах бежал как загнанный олень; он бежал так стремительно, что мог бы пробить стену на своем пути, поэтому Никола Пулен, чтобы не быть сбитым с ног, ругаясь, посторонился.
И тотчас в этом футляре, замкнутом стенами домов, началась та раздражающая суетня, когда двое в нерешительности стараются пройти, не задев друг друга, и неизменно попадают друг другу в объятия.
Пулен ругался, монах божился, и наконец священнослужитель, более нетерпеливый, чем офицер, обхватил Пулена вокруг туловища, чтобы прижать его к стене.
И вот тогда, уже готовясь обменяться тумаками, они узнали друг друга.
– Брат Борроме! – сказал Пулен.
– Господин Никола Пулен! – воскликнул монах.
– Как поживаете? – спросил Пулен с восхитительным добродушием и неуязвимой мягкостью истого парижскою буржуа.
– Отвратительно, – ответил монах, которому, казалось, гораздо труднее было успокоиться, чем мирному Пулену, – потому что вы меня задержали, а я очень тороплюсь.
– Что вы за дьявольский парень! – ответил Пулен. – Всегда воинственный, как римлянин! Куда вы так спешите в столь поздний час, черт вас возьми! Монастырь горит, что ли?
– Нет, я тороплюсь к госпоже герцогине, чтобы поговорить с Мейнвилем.
– К какой герцогине?
– Мне кажется, есть только одна герцогиня, у которой можно поговорить с Мейнвилем, – сказал Борроме, который хотел сначала прямо сказать все судейскому чиновнику, так как тот мог бы его выследить, но в то же время ему не хотелось быть слишком откровенным с любопытным.
– В таком случае, – продолжал Никола Пулен, – что вам нужно от госпожи де Монпансье?
– Ах, боже мой, все очень просто, – сказал Борроме, ища подходящего ответа, – госпожа герцогиня просила нашего уважаемого настоятеля стать ее духовником; он согласился, потом его охватили сомнения, и он отказался. Свидание было назначено на завтра; я должен от имени дома Модеста Горанфло передать герцогине, чтобы она на него не рассчитывала.
– Очень хорошо, но вы направляетесь совсем не к дворцу Гизов, мой дорогой брат; я бы даже сказал, что вы идете в прямо противоположном направлении.
– Правильно, – ответил брат Борроме, – я как раз оттуда и иду.
– Но куда же вы тогда идете?
– Мне сказали во дворце, что госпожа герцогиня поехала к господину де Майену, который прибыл сегодня и остановился во дворце Сен-Дени.
– Правильно. Действительно, – сказал Пулен, – герцог во дворце Сен-Дени, и герцогиня у него; но, куманек, зачем вы хитрите со мной? Не принято посылать казначея с монастырскими поручениями.
– Почему же нет, ведь поручение-то к принцессе?
– Во всяком случае, вы, доверенное лицо Мейнвиля, не можете верить в разговоры об исповеди госпожи герцогини Монпансье?
– А чему же мне верить?
– Черт возьми, дорогой, вы очень хорошо знаете, каково расстояние от монастыря до середины дороги, раз уж вы заставили меня его измерить: берегитесь! Вы мне сообщили так мало, что я могу подумать слишком много!
– И напрасно, дорогой господин Пулен; я больше ничего не знаю. А теперь не задерживайте меня, прошу вас, а то я не застану госпожу герцогиню.
– Она же вернется к себе домой. Вам было бы проще всего подождать там.
– Ах ты, боже мой, – сказал Борроме, – я не прочь повидать и господина герцога.
– Ну вот еще!
– Ведь вы же его знаете: если только я упущу его и он уедет к своей любовнице, до него уж никак не добраться.
– Это другое дело. Теперь, когда я знаю, с кем у вас дела, я вас пропущу; прощайте, желаю удачи!
Борроме, увидев, что дорога свободна, бросил Никола Пулену в ответ на все его пожелания беглое «прощайте» и помчался вперед.
– Ну-ну, опять что-то новенькое, – сказал себе Никола Пулен, глядя вслед постепенно исчезающей во тьме рясе монаха, – но на кой черт мне знать, что происходит? Неужели я вхожу во вкус того, что вынужден делать! Фу-у!
И он пошел спать не с тем спокойствием, какое дает человеку чистая совесть, но с уверенностью, которую нам придает во всех жизненных обстоятельствах, какие бы шаткие они ни были, поддержка человека, стоящего выше нас.
В это время Борроме продолжал бежать с быстротой, которую придает стремление наверстать упущенное время.
Он очень хорошо знал привычки господина де Майена, и у него имелись причины торопиться, которые он совсем не считал нужным объяснять г-ну Никола Пулену.
Во всяком случае, он добежал, задыхаясь и весь в поту, до дворца Сен-Дени как раз в тот момент, когда герцог и герцогиня переговорили о важных делах и г-н де Майен прощался с сестрой, чтобы, освободившись, поехать к той даме, живущей в Сите, на которую имел основание жаловаться Жуаез.
Основательно обсудив прием короля и план десяти, брат и сестра убедились в следующем:
Король ничего не подозревал, и напасть на него становилось день ото дня все легче.
Самое важное было организовать отделения Лиги в северных провинциях, пока король не оказывал помощи брату и совсем пренебрегал Генрихом Наваррским.
Из этих двух врагов следовало бояться только герцога Анжуйского с его потаенным честолюбием; что же касается Генриха, то через хорошо осведомленных шпионов было известно, что у него три или четыре любовницы и он совершенно поглощен любовными делами.
– Париж подготовлен, – громко говорил Майен, – но союз с королевской семьей придает силу политикам и подлинным роялистам; надо подождать ссоры между королем и его союзниками; непостоянный характер Генриха, несомненно, очень скоро приведет к разрыву. А так как нас ничто не торопит, – продолжал говорить Майен, – подождем.
– А я, – тихо говорила герцогиня, – нуждалась в десятке людей, рассеянных по всем кварталам Парижа, чтобы поднять Париж после намеченного мною удара; я нашла этих десять человек, и мне больше ничего не нужно.
Только они успели произнести – один свой монолог, другая свои замечания в сторону, – как внезапно вошел Мейнвиль с сообщением, что Борроме хочет говорить с герцогом.
– Борроме! – удивленно сказал герцог. – Кто это?
– Монсеньер, – ответил Мейнвиль, – это тот, кого вы мне послали из Нанси, когда я просил у вашей светлости направить ко мне одного умного человека, а другого – деятельного.
– Я вспоминаю, я вам ответил, что у меня есть человек, обладающий обоими качествами, и послал вам капитана Борровилля. Разве он переменил имя и теперь зовется Борроме?
– Да, монсеньер, он переменил в имя и форму; его зовут Борроме, и он монах монастыря святого Иакова.
– Борровилль – монах?
– Да, монсеньер!
– Почему же он стал монахом? Дьявол, наверно, здорово веселится, если узнал его под рясой.
– Почему он монах?
Герцогиня сделала Мейнвилю знак молчать.
– Вы это узнаете позже, – продолжал тот, – это наша тайна, монсеньер, а пока что послушаем капитана Борровилля или брата Борроме, как вам угодно.
– Да, тем более что этот визит меня беспокоит, – сказала г-жа Монпансье.
– Признаюсь, и меня тоже, – ответил Мейнвиль.
– Тогда впустите его, не теряя ни минуты, – добавила герцогиня.
А герцог колебался между желанием выслушать посланца и боязнью не попасть на свидание с любовницей.
Он смотрел на дверь и на стенные часы.
Дверь открылась, на часах пробило одиннадцать.
– А, Борровилль, – сказал герцог, который, несмотря на дурное настроение, не был в силах удержаться от смеха, – как вы перерядились, мой друг.
– Монсеньер, я действительно неважно себя чувствую в этом чертовском обличье; но раз нужно, значит, нужно, как говорил герцог Гиз-отец.
– Во всяком случае, не я напялил на вас эту рясу, Борровилль, – сказал герцог, – поэтому прошу вас на меня не обижаться.
– Нет, монсеньер, это госпожа герцогиня; но я на нее не сержусь, раз это нужно, чтобы услужить ей.
– Хорошо, спасибо, капитан; ну а теперь что вы хотели сообщить нам в такой поздний час?
– То, что я, к сожалению, не мог сказать вам раньше, монсеньер, так как у меня на руках было все аббатство.
– Ну, хорошо, теперь говорите.
– Господин герцог, – сказал Борровилль, – король посылает помощь герцогу Анжуйскому.
– Ба! – ответил Майен. – Это старая песня; нам ее поют уже три года.
– О да! Но на этот раз, монсеньер, я даю вам проверенные сведения.
– Гм! – сказал Майен, вскинув голову, как лошадь, встающая на дыбы. – Как это проверенные?
– Сегодня, то есть ночью, в два часа, господин де Жуаез уехал в Руан. Он должен сесть на корабль в Дьеппе и отвезти в Антверпен три тысячи человек.
– Ого! – воскликнул герцог. – И кто вам это сказал, Борровилль?
– Человек, который отправляется в Наварру, монсеньер.
– В Наварру! К Генриху?
– Да, монсеньер.
– И кто же посылает его к Генриху?
– Король; да, монсеньер, король! И он везет письмо от короля.
– Кто этот человек?
– Его зовут Робер Брике.
– Дальше.
– Это большой друг отца Горанфло.
– Большой друг отца Горанфло?
– Они на «ты».
– И он посланец короля?
– В этом я уверен; из монастыря посылали в Лувр за охранной грамотой, ходил один из наших монахов.
– А этот монах?
– Это наш маленький вояка, Жак Клеман, тот самый, которого вы заметили, госпожа герцогиня.
– И он не показал вам письма? – сказал Майен. – Вот растяпа.
– Монсеньер, письма король ему не отдал; он отправил к посланцу своих людей с этим письмом.
– Нужно его перехватить, черт возьми!
– Обязательно нужно, – сказала герцогиня.
– Я так серьезно об этом думал, что решил послать с ним одного из моих людей, некого Эркюля; но Робер Брике заподозрил и отослал его.
– Вы должны были поехать сами.
– Невозможно.
– Почему?
– Он меня знает.
– Монахом, но не капитаном, надеюсь.
– Честное слово, не знаю. У этого Робера Брике очень проницательный взгляд.
– Что же это за человек? – спросил Майен.
– Высокий, худой, нервный, мускулистый, костлявый, ловкий – и насмешник, но умеющий молчать.
– Ага! А владеть шпагой?
– Как тот, кто ее изобрел, монсеньер.
– Длинное лицо?
– Монсеньер, у него может быть какое угодно лицо.
– Друг настоятеля?
– С того времени, как тот был простым монахом.
– О, у меня есть подозрения, – сказал Майен, нахмуря брови, – и я наведу справки.
– Побыстрее, монсеньер, подобные ему парни умеют ходить по-настоящему.
– Борровилль, – сказал Майен, – вам придется поехать в Суассон, к моему брату.
– А как же монастырь, монсеньер?
– Неужели вам так трудно, – ответил Мейнвиль, – выдумать какую-нибудь историю для дома Модеста и разве он не верит во все то, во что вы хотите, чтобы он верил?
– Вы скажете господину де Гизу, – продолжал Майен, – все, что вы узнали о поручении, данном де Жуаезу.
– Да, монсеньер.
– Но не забывайте Наварру, Майен, – сказала герцогиня.
– Я так хорошо помню о ней, что займусь этим сам. Пусть мне оседлают свежую лошадь, Мейнвиль. – Потом он добавил тихо:
– Неужели он жив? О да, должно быть, жив.
Никола Пулен жил дальше всех; он одиноко шагал домой, погруженный в размышления о своем затруднительном положении, заставившем его испустить то самое восклицание, которым начался последний абзац нашей последней главы.
Действительно, день был полон событий для всех и в особенности для него.
Итак, он возвращался домой, еще весь дрожа от того, что ему довелось услышать, говоря себе, что, если Тень сочла необходимым донести о Венсенском заговоре, Робер Брике никогда не простил бы ему, если бы он утаил план действий, который Лашапель-Марто так простодушно изложил г-ну де Майену.
Когда Никола Пулен, по-прежнему погруженный в размышления, дошел до середины улицы Пьер-о-Реаль, представлявшей собой проход шириной четыре фута, на углу Нев-Сент-Мари он увидел бежавшего ему навстречу монаха в поддернутой до колен рясе.
Пришлось посторониться, так как двоим здесь было не разойтись.
Никола Пулен надеялся, что монашеское смирение с готовностью уступит середину дороги ему, человеку военному, но ничего подобного не произошло; монах бежал как загнанный олень; он бежал так стремительно, что мог бы пробить стену на своем пути, поэтому Никола Пулен, чтобы не быть сбитым с ног, ругаясь, посторонился.
И тотчас в этом футляре, замкнутом стенами домов, началась та раздражающая суетня, когда двое в нерешительности стараются пройти, не задев друг друга, и неизменно попадают друг другу в объятия.
Пулен ругался, монах божился, и наконец священнослужитель, более нетерпеливый, чем офицер, обхватил Пулена вокруг туловища, чтобы прижать его к стене.
И вот тогда, уже готовясь обменяться тумаками, они узнали друг друга.
– Брат Борроме! – сказал Пулен.
– Господин Никола Пулен! – воскликнул монах.
– Как поживаете? – спросил Пулен с восхитительным добродушием и неуязвимой мягкостью истого парижскою буржуа.
– Отвратительно, – ответил монах, которому, казалось, гораздо труднее было успокоиться, чем мирному Пулену, – потому что вы меня задержали, а я очень тороплюсь.
– Что вы за дьявольский парень! – ответил Пулен. – Всегда воинственный, как римлянин! Куда вы так спешите в столь поздний час, черт вас возьми! Монастырь горит, что ли?
– Нет, я тороплюсь к госпоже герцогине, чтобы поговорить с Мейнвилем.
– К какой герцогине?
– Мне кажется, есть только одна герцогиня, у которой можно поговорить с Мейнвилем, – сказал Борроме, который хотел сначала прямо сказать все судейскому чиновнику, так как тот мог бы его выследить, но в то же время ему не хотелось быть слишком откровенным с любопытным.
– В таком случае, – продолжал Никола Пулен, – что вам нужно от госпожи де Монпансье?
– Ах, боже мой, все очень просто, – сказал Борроме, ища подходящего ответа, – госпожа герцогиня просила нашего уважаемого настоятеля стать ее духовником; он согласился, потом его охватили сомнения, и он отказался. Свидание было назначено на завтра; я должен от имени дома Модеста Горанфло передать герцогине, чтобы она на него не рассчитывала.
– Очень хорошо, но вы направляетесь совсем не к дворцу Гизов, мой дорогой брат; я бы даже сказал, что вы идете в прямо противоположном направлении.
– Правильно, – ответил брат Борроме, – я как раз оттуда и иду.
– Но куда же вы тогда идете?
– Мне сказали во дворце, что госпожа герцогиня поехала к господину де Майену, который прибыл сегодня и остановился во дворце Сен-Дени.
– Правильно. Действительно, – сказал Пулен, – герцог во дворце Сен-Дени, и герцогиня у него; но, куманек, зачем вы хитрите со мной? Не принято посылать казначея с монастырскими поручениями.
– Почему же нет, ведь поручение-то к принцессе?
– Во всяком случае, вы, доверенное лицо Мейнвиля, не можете верить в разговоры об исповеди госпожи герцогини Монпансье?
– А чему же мне верить?
– Черт возьми, дорогой, вы очень хорошо знаете, каково расстояние от монастыря до середины дороги, раз уж вы заставили меня его измерить: берегитесь! Вы мне сообщили так мало, что я могу подумать слишком много!
– И напрасно, дорогой господин Пулен; я больше ничего не знаю. А теперь не задерживайте меня, прошу вас, а то я не застану госпожу герцогиню.
– Она же вернется к себе домой. Вам было бы проще всего подождать там.
– Ах ты, боже мой, – сказал Борроме, – я не прочь повидать и господина герцога.
– Ну вот еще!
– Ведь вы же его знаете: если только я упущу его и он уедет к своей любовнице, до него уж никак не добраться.
– Это другое дело. Теперь, когда я знаю, с кем у вас дела, я вас пропущу; прощайте, желаю удачи!
Борроме, увидев, что дорога свободна, бросил Никола Пулену в ответ на все его пожелания беглое «прощайте» и помчался вперед.
– Ну-ну, опять что-то новенькое, – сказал себе Никола Пулен, глядя вслед постепенно исчезающей во тьме рясе монаха, – но на кой черт мне знать, что происходит? Неужели я вхожу во вкус того, что вынужден делать! Фу-у!
И он пошел спать не с тем спокойствием, какое дает человеку чистая совесть, но с уверенностью, которую нам придает во всех жизненных обстоятельствах, какие бы шаткие они ни были, поддержка человека, стоящего выше нас.
В это время Борроме продолжал бежать с быстротой, которую придает стремление наверстать упущенное время.
Он очень хорошо знал привычки господина де Майена, и у него имелись причины торопиться, которые он совсем не считал нужным объяснять г-ну Никола Пулену.
Во всяком случае, он добежал, задыхаясь и весь в поту, до дворца Сен-Дени как раз в тот момент, когда герцог и герцогиня переговорили о важных делах и г-н де Майен прощался с сестрой, чтобы, освободившись, поехать к той даме, живущей в Сите, на которую имел основание жаловаться Жуаез.
Основательно обсудив прием короля и план десяти, брат и сестра убедились в следующем:
Король ничего не подозревал, и напасть на него становилось день ото дня все легче.
Самое важное было организовать отделения Лиги в северных провинциях, пока король не оказывал помощи брату и совсем пренебрегал Генрихом Наваррским.
Из этих двух врагов следовало бояться только герцога Анжуйского с его потаенным честолюбием; что же касается Генриха, то через хорошо осведомленных шпионов было известно, что у него три или четыре любовницы и он совершенно поглощен любовными делами.
– Париж подготовлен, – громко говорил Майен, – но союз с королевской семьей придает силу политикам и подлинным роялистам; надо подождать ссоры между королем и его союзниками; непостоянный характер Генриха, несомненно, очень скоро приведет к разрыву. А так как нас ничто не торопит, – продолжал говорить Майен, – подождем.
– А я, – тихо говорила герцогиня, – нуждалась в десятке людей, рассеянных по всем кварталам Парижа, чтобы поднять Париж после намеченного мною удара; я нашла этих десять человек, и мне больше ничего не нужно.
Только они успели произнести – один свой монолог, другая свои замечания в сторону, – как внезапно вошел Мейнвиль с сообщением, что Борроме хочет говорить с герцогом.
– Борроме! – удивленно сказал герцог. – Кто это?
– Монсеньер, – ответил Мейнвиль, – это тот, кого вы мне послали из Нанси, когда я просил у вашей светлости направить ко мне одного умного человека, а другого – деятельного.
– Я вспоминаю, я вам ответил, что у меня есть человек, обладающий обоими качествами, и послал вам капитана Борровилля. Разве он переменил имя и теперь зовется Борроме?
– Да, монсеньер, он переменил в имя и форму; его зовут Борроме, и он монах монастыря святого Иакова.
– Борровилль – монах?
– Да, монсеньер!
– Почему же он стал монахом? Дьявол, наверно, здорово веселится, если узнал его под рясой.
– Почему он монах?
Герцогиня сделала Мейнвилю знак молчать.
– Вы это узнаете позже, – продолжал тот, – это наша тайна, монсеньер, а пока что послушаем капитана Борровилля или брата Борроме, как вам угодно.
– Да, тем более что этот визит меня беспокоит, – сказала г-жа Монпансье.
– Признаюсь, и меня тоже, – ответил Мейнвиль.
– Тогда впустите его, не теряя ни минуты, – добавила герцогиня.
А герцог колебался между желанием выслушать посланца и боязнью не попасть на свидание с любовницей.
Он смотрел на дверь и на стенные часы.
Дверь открылась, на часах пробило одиннадцать.
– А, Борровилль, – сказал герцог, который, несмотря на дурное настроение, не был в силах удержаться от смеха, – как вы перерядились, мой друг.
– Монсеньер, я действительно неважно себя чувствую в этом чертовском обличье; но раз нужно, значит, нужно, как говорил герцог Гиз-отец.
– Во всяком случае, не я напялил на вас эту рясу, Борровилль, – сказал герцог, – поэтому прошу вас на меня не обижаться.
– Нет, монсеньер, это госпожа герцогиня; но я на нее не сержусь, раз это нужно, чтобы услужить ей.
– Хорошо, спасибо, капитан; ну а теперь что вы хотели сообщить нам в такой поздний час?
– То, что я, к сожалению, не мог сказать вам раньше, монсеньер, так как у меня на руках было все аббатство.
– Ну, хорошо, теперь говорите.
– Господин герцог, – сказал Борровилль, – король посылает помощь герцогу Анжуйскому.
– Ба! – ответил Майен. – Это старая песня; нам ее поют уже три года.
– О да! Но на этот раз, монсеньер, я даю вам проверенные сведения.
– Гм! – сказал Майен, вскинув голову, как лошадь, встающая на дыбы. – Как это проверенные?
– Сегодня, то есть ночью, в два часа, господин де Жуаез уехал в Руан. Он должен сесть на корабль в Дьеппе и отвезти в Антверпен три тысячи человек.
– Ого! – воскликнул герцог. – И кто вам это сказал, Борровилль?
– Человек, который отправляется в Наварру, монсеньер.
– В Наварру! К Генриху?
– Да, монсеньер.
– И кто же посылает его к Генриху?
– Король; да, монсеньер, король! И он везет письмо от короля.
– Кто этот человек?
– Его зовут Робер Брике.
– Дальше.
– Это большой друг отца Горанфло.
– Большой друг отца Горанфло?
– Они на «ты».
– И он посланец короля?
– В этом я уверен; из монастыря посылали в Лувр за охранной грамотой, ходил один из наших монахов.
– А этот монах?
– Это наш маленький вояка, Жак Клеман, тот самый, которого вы заметили, госпожа герцогиня.
– И он не показал вам письма? – сказал Майен. – Вот растяпа.
– Монсеньер, письма король ему не отдал; он отправил к посланцу своих людей с этим письмом.
– Нужно его перехватить, черт возьми!
– Обязательно нужно, – сказала герцогиня.
– Я так серьезно об этом думал, что решил послать с ним одного из моих людей, некого Эркюля; но Робер Брике заподозрил и отослал его.
– Вы должны были поехать сами.
– Невозможно.
– Почему?
– Он меня знает.
– Монахом, но не капитаном, надеюсь.
– Честное слово, не знаю. У этого Робера Брике очень проницательный взгляд.
– Что же это за человек? – спросил Майен.
– Высокий, худой, нервный, мускулистый, костлявый, ловкий – и насмешник, но умеющий молчать.
– Ага! А владеть шпагой?
– Как тот, кто ее изобрел, монсеньер.
– Длинное лицо?
– Монсеньер, у него может быть какое угодно лицо.
– Друг настоятеля?
– С того времени, как тот был простым монахом.
– О, у меня есть подозрения, – сказал Майен, нахмуря брови, – и я наведу справки.
– Побыстрее, монсеньер, подобные ему парни умеют ходить по-настоящему.
– Борровилль, – сказал Майен, – вам придется поехать в Суассон, к моему брату.
– А как же монастырь, монсеньер?
– Неужели вам так трудно, – ответил Мейнвиль, – выдумать какую-нибудь историю для дома Модеста и разве он не верит во все то, во что вы хотите, чтобы он верил?
– Вы скажете господину де Гизу, – продолжал Майен, – все, что вы узнали о поручении, данном де Жуаезу.
– Да, монсеньер.
– Но не забывайте Наварру, Майен, – сказала герцогиня.
– Я так хорошо помню о ней, что займусь этим сам. Пусть мне оседлают свежую лошадь, Мейнвиль. – Потом он добавил тихо:
– Неужели он жив? О да, должно быть, жив.
Глава 2.
ШИКО – ЛАТИНИСТ
Следует помнить, что после отъезда двух молодых людей Шико зашагал очень быстро.
Но как только они исчезли в долине, от которой проложен мост Жювизи на реке Орж, Шико, у которого, казалось, как у Аргуса, были глаза на затылке и который не видел больше ни Эрнотона, ни Сент-Малина, остановился на вершине пригорка и стал осматривать горизонт, рвы, равнину, кусты, реку – одним словом, все, вплоть до кучевых облаков, скользивших под уклон за большими придорожными вязами; уверившись в том, что здесь нет никого, кто бы следил за ним или мог помешать ему, он сел на краю рва, оперся спиной о дерево и начал то, что он называл исследованием собственной совести.
У него было два кошелька с деньгами, ибо он заметил, что в мешочке, переданном ему Сент-Малином, кроме королевского письма, были еще некие круглые перекатывающиеся предметы, очень напоминавшие серебряные и золотые монеты.
Мешочек был настоящим королевским кошельком, на котором с обеих сторон была вышита буква «Г».
– Красиво, – сказал Шико, рассматривая кошелек, – очень мило со стороны короля! Его имя, его герб! Нельзя быть щедрее и глупее! Нет, его не переделаешь! Честное слово, – продолжал Шико, – меня удивляет только, что этот добрый и великодушный король не велел одновременно вышить на том же кошельке письмо, которое он приказал мне отвезти своему зятю, и мою расписку. Чего же стесняться? Сейчас вся политика ведется открыто; займемся и мы политикой, как все. Ба! Когда слегка прирежут бедного Шико, как прирезали курьера господина де Жуаеза, которого тот же самый Генрих послал в Рим, будет одним другом меньше, только и всего, а друзья в наше время встречаются так часто, что можно быть расточительным. Как плохо выбирает господь бог, если он только выбирает! Теперь посмотрим сначала, сколько денег в кошельке, с письмом можно ознакомиться и после: сто экю! Как раз та самая сумма, какую я занял у Горанфло. А, простите, не будем клеветать, вот еще пакетик.., испанское золото, пять квадруплей. Ну-ну, это весьма предупредительно; о, он очень мил, мой Генрике! Эх, если бы не шифр и лилии, на мой взгляд – излишние, я бы послал ему пламенный поцелуй. Но этот кошелек мне мешает; мне кажется, что птицы, пролетая над моей головой, принимают меня за королевского эмиссара и собираются посмеяться надо мной или, что еще хуже, указать на меня прохожим.
Шико вытряхнул содержимое кошелька на ладонь, вынул из кармана полотняный мешочек Горанфло и пересыпал туда золото и серебро, приговаривая вслед монетам:
– Вы можете спокойно лежать рядом, детки, ведь вы все из одной страны.
Потом, вытащив письмо из кошелька, он положил на его место камешек и, словно человек, вооруженный пращой, бросил его в Орж, извивавшуюся под мостом.
Раздался всплеск, два-три круга разбежались по спокойной поверхности и, все расширяясь, разбились о берега.
– Это для моей безопасности, – сказал Шико, – теперь поработаем для Генриха.
И он взял письмо, которое положил на землю, чтобы легче забросить кошелек в реку.
Но на дороге показался осел, груженный дровами.
Его вели две женщины, и он выступал так гордо, будто нес не дрова, а священные реликвии.
Но как только они исчезли в долине, от которой проложен мост Жювизи на реке Орж, Шико, у которого, казалось, как у Аргуса, были глаза на затылке и который не видел больше ни Эрнотона, ни Сент-Малина, остановился на вершине пригорка и стал осматривать горизонт, рвы, равнину, кусты, реку – одним словом, все, вплоть до кучевых облаков, скользивших под уклон за большими придорожными вязами; уверившись в том, что здесь нет никого, кто бы следил за ним или мог помешать ему, он сел на краю рва, оперся спиной о дерево и начал то, что он называл исследованием собственной совести.
У него было два кошелька с деньгами, ибо он заметил, что в мешочке, переданном ему Сент-Малином, кроме королевского письма, были еще некие круглые перекатывающиеся предметы, очень напоминавшие серебряные и золотые монеты.
Мешочек был настоящим королевским кошельком, на котором с обеих сторон была вышита буква «Г».
– Красиво, – сказал Шико, рассматривая кошелек, – очень мило со стороны короля! Его имя, его герб! Нельзя быть щедрее и глупее! Нет, его не переделаешь! Честное слово, – продолжал Шико, – меня удивляет только, что этот добрый и великодушный король не велел одновременно вышить на том же кошельке письмо, которое он приказал мне отвезти своему зятю, и мою расписку. Чего же стесняться? Сейчас вся политика ведется открыто; займемся и мы политикой, как все. Ба! Когда слегка прирежут бедного Шико, как прирезали курьера господина де Жуаеза, которого тот же самый Генрих послал в Рим, будет одним другом меньше, только и всего, а друзья в наше время встречаются так часто, что можно быть расточительным. Как плохо выбирает господь бог, если он только выбирает! Теперь посмотрим сначала, сколько денег в кошельке, с письмом можно ознакомиться и после: сто экю! Как раз та самая сумма, какую я занял у Горанфло. А, простите, не будем клеветать, вот еще пакетик.., испанское золото, пять квадруплей. Ну-ну, это весьма предупредительно; о, он очень мил, мой Генрике! Эх, если бы не шифр и лилии, на мой взгляд – излишние, я бы послал ему пламенный поцелуй. Но этот кошелек мне мешает; мне кажется, что птицы, пролетая над моей головой, принимают меня за королевского эмиссара и собираются посмеяться надо мной или, что еще хуже, указать на меня прохожим.
Шико вытряхнул содержимое кошелька на ладонь, вынул из кармана полотняный мешочек Горанфло и пересыпал туда золото и серебро, приговаривая вслед монетам:
– Вы можете спокойно лежать рядом, детки, ведь вы все из одной страны.
Потом, вытащив письмо из кошелька, он положил на его место камешек и, словно человек, вооруженный пращой, бросил его в Орж, извивавшуюся под мостом.
Раздался всплеск, два-три круга разбежались по спокойной поверхности и, все расширяясь, разбились о берега.
– Это для моей безопасности, – сказал Шико, – теперь поработаем для Генриха.
И он взял письмо, которое положил на землю, чтобы легче забросить кошелек в реку.
Но на дороге показался осел, груженный дровами.
Его вели две женщины, и он выступал так гордо, будто нес не дрова, а священные реликвии.