Дюма Александр. Сорок пять

   Гонец не возвратился.
   Видя это, нетерпеливая герцогиня со своей стороны послала другого, но он не вернулся так же, как и первый.
   – Наш офицер, – сказала тогда она, всегда склонная видеть все в розовом свете, – наш офицер, наверно, побоялся, что у него не хватит людей, и потому оставляет в качестве подкрепления тех, кого мы к нему посылаем. Это предусмотрительно, но вызывает некоторое беспокойство.
   – Да, беспокойство, и довольно сильное, – ответил Мейнвиль, продолжая смотреть вперед, в ночной мрак.
   – Мейнвиль, что, по-вашему, могло случиться?
   – Я сам поеду, и мы узнаем, сударыня.
   И Мейнвиль уже направился к двери.
   – Я вам запрещаю, – вскричала, удерживая его, герцогиня. – Мейнвиль, а кто же останется со мной? Кто сможет узнать в должный момент всех ваших офицеров, всех наших друзей? Нет, нет, Мейнвнль, останьтесь. Когда идет речь о таком важном секрете, естественно, возникают всякие опасения. Но, по правде говоря, план был настолько хорошо обдуман и держался в такой строгой тайне, что не может не удаться.
   – Девять часов, – сказал Мейнвиль, скорее в ответ на собственное нетерпение, чем на слова герцогини. – Э, вот и монахи выходят из монастыря и выстраиваются вдоль стен: может быть, они получили какие-нибудь известия.
   – Тише! – вскричала вдруг герцогиня, указывая на горизонт.
   – Что такое?
   – Тише, слушайте!
   Издали начал доноситься заглушенный расстоянием грохот, похожий на гром.
   – Конница! – вскричала герцогиня. – Его везут, везут сюда!
   И, перейдя по своему пылкому характеру сразу от жесточайшей тревоги к самой неистовой радости, она захлопала в ладоши и закричала:
   – Он у меня в руках, он у меня в руках!
   Мейнвиль прислушался.
   – Да, – сказал он, – это катится карета и скачут верховые.
   И он во весь голос скомандовал:
   – За ворота, отцы, за ворота.
   Тотчас же высокие решетчатые ворота аббатства быстро распахнулись, и из них вышли в боевом порядке сто вооруженных монахов во главе с Борроме.
   Они выстроились поперек дороги.
   Тут послышался громкий крик Горанфло:
   – Подождите меня, да подождите же! Я ведь должен возглавить братию, чтобы достойно встретить его величество.
   – На балкон, господин аббат, на балкон! – закричал Борроме. – Вы же знаете, что должны надо всеми нами возвышаться. В Писании сказано: «Ты возвысишься над ними, яко кедр над иссопом».
   – Верно, – сказал Горанфло, – верно: я и забыл, что сам выбрал бы это место. Хорошо, что вы тут и напомнили мне об этом, брат Борроме, очень хорошо.
   Борроме тихим голосом отдал какое-то приказание, и четыре брата, якобы для того, чтобы оказать почет настоятелю, повели достойного Горанфло на балкон.
   Вскоре дорогу, которая недалеко от монастыря делала поворот, осветили факелы, и герцогиня с Мейнвилем увидели блеск кирас и шпаг.
   Уже не владея собой, она закричала:
   – Спускайтесь вниз, Мейнвиль, и приведите мне его связанного, под стражей.
   – Да, да, сударыня, – ответил тот как-то рассеянно, – меня беспокоит одно обстоятельство.
   – Что такое?
   – Я не слышал условного сигнала.
   – А к чему сигнал, раз он уже в наших руках?
   – Но ведь его, сдается мне, должны были захватить лишь тут, перед аббатством, – твердил свое Мейнвиль.
   – Наверно, представился более удобный случай.
   – Я не вижу нашего офицера.
   – А я вижу.
   – Где?
   – Вон то красное перо!
   – Черт побери, сударыня!
   – Что?
   – Это красное перо!..
   – Ну?
   – Это господин д'Эпернон, д'Эпернон со шпагой в руке.
   – Ему оставили шпагу?
   – Разрази меня гром, он командует.
   – Нашими? Кто-то нас предал?
   – Нет же, сударыня, это не наши.
   – Вы с ума сошли, Мейнвиль.
   В тот же миг Луаньяк во главе первого взвода Сорока пяти взмахнул шпагой и крикнул:
   – Да здравствует король!
   – Да здравствует король! – восторженно отозвались со своим мощным гасконским акцентом Сорок пять.
   Герцогиня побледнела и упала на перекладину окна, словно лишившись чувств.
   Мейнвиль с мрачным и решительным видом положил руку на эфес шпаги. Он не был уверен, что, поравнявшись с домом, эти люди не ворвутся в него.
   Шествие приближалось, как гремящий и блистающий смерч. Оно было уже у Бель-Эба, достигало монастыря.
   Борроме сделал три шага вперед. Луаньяк направил коня прямо на этого монаха, который, несмотря на свою рясу, стоял перед ним в вызывающей позе.
   Но Борроме, человек неглупый, увидел, что все пропало, и тотчас же принял решение.
   – Сторонись, сторонись! – властно кричал Луаньяк. – Дорогу королю!
   Борроме, уже обнаживший под рясой шпагу, так же незаметно спрятал ее в ножны.
   Возбужденный криками и бряцанием оружия, ослепленный светом факелов, Горанфло простер свою мощную десницу и, вытянув сложенные вместе большой и указательный пальцы, благословил короля со своего балкона.
   Генрих, выглянувший из окна, увидел его и с улыбкой наклонил голову.
   Улыбка эта, явное доказательство милости двора к настоятелю монастыря св. Иакова, так вдохновила Горанфло, что он, в свою очередь, возопил: «Да здравствует король!» – с такой силой, что от его голоса задрожали бы своды собора.
   Но остальные монахи безмолвствовали. По правде говоря, они ожидали, что их двухмесячное военное обучение и сегодняшний выход в полном вооружении за стены монастыря приведут к совершенно иному исходу.
   Но Борроме, как настоящий рейтар, с одного взгляда отдал себе отчет, сколько у короля защитников, и оценил их воинскую выправку. Отсутствие сторонников герцогини показало ему, что все предприятие потерпело крах; медлить с подчинением силе означало бы погубить все и вся.
   Он перестал колебаться и в тот самый миг, когда конь Луаньяка едва не задел его грудью, закричал: «Да здравствует король!» – почти так же громко, как Горанфло.
   Тогда и все монахи, потрясая своим оружием, завопили: «Да здравствует король!»
   – Благодарю вас, преподобные отцы, благодарю! – крикнул в ответ король своим скрипучим голосом.
   И он промчался мимо монастыря, где должна была завершиться его поездка, бурным ураганом света и славы, оставив позади погруженный во мрак Бель-Эба.
   С высоты своего балкона, скрытая позолоченным гербом, за которым она упала на колени, герцогиня видела каждое лицо, озаренное мерцающим блеском факелов, вопрошала эти лица, пожирала их взглядом.
   – А! – крикнула она, указывая на одного из всадников королевского конвоя. – Смотрите, Мейнвиль, смотрите!
   – Молодой человек, посланный монсеньером герцогом Майенским, на королевской службе! – вскричал тот, в свою очередь.
   – Мы погибли! – прошептала герцогиня.
   – Надо бежать, и не медля, сударыня, – сказал Мейнвиль. – Сегодня Валуа победил, завтра он злоупотребит своей победой!
   – Нас предали! – закричала герцогиня. – Этот молодой человек предал нас! Он все знал!
   Король был уже далеко; он исчез со всей своей охраной за Сент-Антуанскими воротами, которые распахнулись перед ним и, пропустив его, снова закрылись.

Глава 12.

О ТОМ, КАК ШИКО БЛАГОСЛОВЛЯЛ КОРОЛЯ ЛЮДОВИКА XI ЗА ИЗОБРЕТЕНИЕ ПОЧТЫ И КАК ОН РЕШИЛ ВОСПОЛЬЗОВАТЬСЯ ЭТИМ ИЗОБРЕТЕНИЕМ

   Теперь мы попросим у читателя позволения вернуться к Шико. После важного открытия, которое он сделал, развязав шнурки от маски г-на де Майена, Шико решил, не теряя времени, убраться подальше от мест, где это приключение могло иметь отклик.
   Само собою понятно, что теперь между ним и герцогом завязалась борьба насмерть. Майен, которого уязвленное самолюбие терзало мучительнее, чем боль от раны, который помимо прежних ударов ножнами шпаги получил от Шико удар кинжалом, теперь уже никогда ему не простит.
   – Ну же, ну! – вскричал храбрый гасконец, мчась как можно было быстрее по направлению к Божанси. – Сейчас самый удобный на свете случай поставить на почтовых лошадей всю сумму, составившуюся из денег трех знаменитых личностей, именуемых Генрих де Валуа, дом Модест Горанфло и Себастьен Шико.
   Искусно умея изображать не только человека, охваченного каким угодно чувством, но и человека любого состояния, Шико тотчас же принял облик вельможи, как раньше, на гораздо более длительное время, принял вид доброго буржуа. И можно сказать, ни одному принцу не служили с таким рвением, как мэтру Шико, после того как он, продав лошадь Эрнотона, минут пятнадцать побеседовал со смотрителем почтовой станции.
   Очутившись в седле, Шико решил не останавливаться до тех пор, пока сам не сочтет, что находится в безопасности; поэтому он мчался так быстро, как только возможно было для лошадей, которых предстояло сменить тридцать раз. Что до него, то он, видимо, был железный человек и, сделав за сутки шестьдесят лье, не обнаруживал никаких признаков усталости.
   Достигнув благодаря такой быстроте города Бордо через трое суток, Шико решил, что теперь ему можно перевести дух.
   Скача по дорогам, можно размышлять. В сущности, ничего другого нельзя делать.
   Поэтому Шико очень много думал.
   Возложенную на него посольскую миссию, представлявшуюся ему, по мере приближения его к цели путешествия, все более важной, он видел теперь в совсем ином свете, хотя мы и затруднились бы сказать с точностью – в каком именно.
   Какого государя найдет он в лице этого загадочного Генриха, которого одни считали дураком, другие – трусом, а третьи – не имеющим никакого значения ренегатом?
   Но сам Шико не придерживался на этот счет общего мнения. После того как Генрих обосновался у себя в Наварре, характер его несколько изменился, подобно коже хамелеона, принимающего окраску предмета, на котором он находится.
   Дело в том, что Генриху удалось обеспечить достаточно большое расстояние между королевскими когтями и своей драгоценной шкурой – он так ловко избежал малейшей царапины, что теперь уже мог ничего не бояться.
   Однако внешняя политика его оставалась прежней. Среди всеобщего шума он старался не обращать на себя внимания, и вместе с ним и вокруг него тускнел блеск нескольких прославленных имен, так что во Франции все дивились – зачем им озарять своими отсветами бледную Наварру. Как и в Париже, он усердно ухаживал за своей женой, хотя на расстоянии двухсот лье от Парижа ее влияние было для него бесполезным. Словом, он беззаботно существовал, попросту радуясь жизни.
   Обыкновенные люди находили тут повод к насмешке.
   Шико же – основания глубоко задуматься.
   Сам Шико был так мало тем, кем казался, что и в других он умел разглядывать сущность за оболочкой. Поэтому для него Генрих Наваррский был загадкой, которую он пока никак не мог разгадать. Знать, что Генрих Наваррский – загадка, а не просто какое-то явление жизни, – уже означало знать довольно много. Поэтому Шико, сознавая, подобно греческому мудрецу, что он ничего не знает, знал гораздо больше всех других.
   Другие на его месте шли бы сейчас, подняв голову, свободно говоря то, что вздумается, с душой нараспашку. Но Шико ощущал, что ему надо внутренне сжаться, говорить весьма обдуманно и по-актерски наложить на лицо грим.
   Необходимость притворяться внушила ему прежде всего природная его проницательность, а затем и тот облик, который принимало на его глазах все окружающее.
   Очутившись в пределах маленького наваррского княжества, чья бедность вошла у французов в поговорку, Шико, к своему величайшему изумлению, уже не обнаруживал на каждом встречном лице, на каждом жилье, на каждом камне следов гнусной нищеты, изглодавшей богатейшие провинции гордой Франции, которую он только что покинул.
   Дровосек, проходивший мимо него, положив руку на ярмо своего любимого вола; девушка в короткой юбке, легкой походкой выступавшая с кувшином на голове, подобно хоэфорам античной Греции; старик, который напевал себе под нос, качая седой головой; птичка в комнатной клетке, которая щебетала, клюя зерно из полной кормушечки; загорелый парнишка с худощавыми, но сильными руками и ногами, игравший на ворохе кукурузных листьев – все, казалось, говорило с Шико живым, ясным, понятным языком, с каждым шагом все словно кричало ему:
   – Смотри, здесь все счастливы!
   Иногда, внимая скрипу колес на дороге, спускающейся в ложбину, Шико испытывал внезапное чувство ужаса: ему вспоминались тяжелые колеса артиллерийских орудий, проложивших глубокие колеи по дорогам Франции. Но из-за поворота возникала телега виноградаря с полными бочками, на которых громоздились ребятишки с лицами, красными от виноградного сока. Когда его заставляло внезапно насторожиться дуло аркебуза, высовывающееся из-за протянувшихся изгородью смоковниц и виноградных лоз, Шико вспоминал о трех засадах, которых он так удачно избежал. Но это оказывался только охотник со своими громадными псами, шагавший по полям, где изобиловали зайцы, по направлению к холмам, изобиловавшим куропатками и тетеревами.
   Хотя была поздняя осень и Шико оставил Париж в туманах и изморози, здесь стояла отличная теплая погода. Высокие деревья, еще не потерявшие листьев, – на юге они их никогда полностью не теряют, – бросали со своих, уже покрытых багрянцем крон синюю тень на меловую почву. В лучах солнца сияли до самого горизонта ясные, четкие, не знающие оттенков дали с раскиданными там и сям белыми домиками деревень.
   Беарнский крестьянин в опущенном на ухо берете подгонял среди лугов низкорослых лошадок стоимостью в три экю, которые скачут, не зная устали, на своих словно стальных ногах и делают одним духом двадцать лье. Их никогда не чистят, не покрывают попонами, и, доехав до места, они только встряхиваются и тотчас же начинают пощипывать первый попавшийся кустик вереска – свою единственную и вполне достаточную для них еду.
   – Черти полосатые! – бормотал Шико. – Никогда еще не видел я Гасконь такой богатой. Беарнец, видно, как сыр в масле катается. Раз он так счастлив, есть все основания думать, как говорит его братец, король Франции, что он.., благодушно настроен. Но, может быть, он сам в этом не признается. По правде говоря, письмо это, даже на латинском языке, очень меня смущает. Не перевести ли его на греческий? Но, бог с ним, никогда не слыхал, чтобы Анрио, как называл его кузен Карл Девятый, знал латынь. Придется сделать для него с моего латинского перевода французский, но – expurgata ¹¹, как говорят в Сорбонне.
   И Шико, рассуждая таким образом про себя, вслух наводил справки – где находится в настоящее время король.
   Король был в Нераке. Сначала полагали, что он в По, и это заставило нашего посланца доехать до Мон-де-Марсана. Но там местопребывание двора уточнили, и Шико, свернув налево, выехал на дорогу в Нерак, по которой шло много народа, возвращавшегося с кондомского рынка.
   Как должен помнить читатель, Шико, весьма немногословный, когда надо было отвечать на чьи-либо вопросы, сам очень любил расспрашивать, и ему сообщили, что король Наваррский ведет жизнь очень веселую и неутомимо переходит от одного любовного приключения к другому.
   На дорогах Гаскони Шико посчастливилось встретить молодого католического священника, человека, занимавшегося продажей овец, и офицера, которые славной компанией путешествовали вместе от Мон-де-Марсана, болтая и бражничая всюду, где останавливались.
   Эта случайная компания в глазах Шико отлично представляла просвещенное, деловое и военное сословия Наварры. Духовный отец прочитал ему распространенные повсюду сонеты на тему о любви короля и прекрасной Фоссэз, дочери Рене де Монморанси, барона де Фоссэз.
   – Позвольте, позвольте, – сказал Шико, – я что-то не понимаю: в Париже считают, что его величество король Наварры без ума от мадемуазель Ла Ребур.
   – О, – сказал офицер, – так то же было в По!
   – Да, да, – подтвердил священник, – то было в По.
   – Вот как, в По? – переспросил торговец. Как простой буржуа он, видимо, был осведомлен хуже всех.
   – Как, – спросил Шико, – значит, у короля в каждом городе другая любовница?
   – Это весьма возможно, – продолжал офицер, – ибо, насколько мне известно, когда я был в гарнизоне Кастельнадори, его возлюбленной была мадемуазель Дайель.
   – Подождите, подождите, – прервал его Шико, – мадемуазель Дайель, никак, гречанка?
   – Совершенно верно, – подтвердил священник, – киприотка.
   – Простите, простите, – вмешался торговец, радуясь тому, что и он может вставить слово, – я-то ведь из Ажана!
   – Ну и что же?
   – Так вот, могу совершенно точно сказать, что в Ажане король знался с мадемуазель де Тиньонвиль.
   – Черти полосатые! – сказал Шико. – Ну и бабник! Но, возвращаясь к мадемуазель Дайель, я немного знал ее семью…
   – Мадемуазель Дайель была очень ревнива и постоянно угрожала королю. У нее имелся красивый кривой кинжальчик, который всегда лежал у нее на рабочем столике. И вот однажды король ушел от нее, захватив с собой кинжал и говоря при этом, что не хочет, чтобы с его преемником случилась беда.
   – Так что сейчас его величество целиком принадлежит мадемуазель Ле Ребур? – спросил Шико.
   – Напротив, напротив, – сказал священник, – у них полный разрыв. Мадемуазель Ле Ребур дочь президента судебной палаты и потому весьма сильна в словопрениях. По наущению королевы-матери бедняжка произнесла столько речей против королевы Наваррской, что заболела. Тогда королева Марго, которая отнюдь не глупа, воспользовалась этим и убедила короля перебраться из По в Нерак, так что эта любовная история оборвалась.
   – Значит, – спросил Шико, – король воспылал теперь страстью к Фоссэз?
   – О, бог мой, да. Тем более что она беременна: он просто с ума сходит.
   – А что говорит по этому поводу королева? – спросил Шико.
   – Королева?
   – Да, королева.
   – Королева несет свои горести к подножию креста, – сказал священник.
   – К тому же, – добавил офицер, – королева ничего обо всем этом не знает.
   – Да что вы! – сказал Шико. – Быть не может.
   – Почему?
   – Потому что Нерак не такой уж большой город, все там насквозь видно.
   – Ну, что касается этого, сударь, – сказал офицер, – там имеется парк, а в парке аллеи длиною в три тысячи шагов, обсаженные густыми кипарисами, платанами и сикоморами, там такая тень, что среди бела дня шагах в десяти уже ничего не видно. А ночью-то что же, сами рассудите!
   – Да и королева очень занята, сударь, – сказал священник.
   – Ну, что вы? Занята?
   – Да.
   – Чем же, скажите, пожалуйста?
   – Общением с господом богом, – проникновенно ответил священник.
   – С богом? – вскричал Шико.
   – Почему же нет?
   – Так, значит, королева набожна?
   – И даже очень.
   – Однако же во дворце мессу не служат, я полагаю? – заметил Шико.
   – И очень ошибаетесь, сударь. Мессы не служат! Что ж, мы, по-вашему, язычники? Так знайте же, милостивый государь, что, если король с дворянами своей свиты ходит слушать протестантского проповедника, для королевы служат обедню в ее личной капелле.
   – Королеве?
   – Да, да.
   – Королеве Маргарите?
   – Королеве Маргарите. И это так же верно, как то, что я, недостойный служитель божий, получил два экю за то, что дважды служил в этой капелле. Я даже произнес там очень удачную проповедь на текст: «Господь отделил зерно от плевелов». В Евангелии сказано: «Господь отделит», по я полагал, что, так как Евангелие написано уже давно, это дело можно считать уже совершившимся.
   – И король узнал об этой проповеди? – спросил Шико.
   – Он ее прослушал.
   – И не разгневался?
   – Наоборот, он очень восхищался ею.
   – Вы меня просто ошеломили, – ответил Шико.
   – Надо прибавить, – сказал офицер, – что при дворе не только ходят на проповеди да на обедни. В замке отлично угощаются, не говоря уже о прогулках; нигде во Франции бравые военные не прогуливаются так часто, как в аллеях Нерака.
   Шико собрал больше сведений, чем ему было нужно, чтобы выработать план действий.
   Он знал Маргариту, у которой в Париже был свой двор, и вообще понимал, что если она не проявляла проницательности в делах любви, то лишь в тех случаях, когда у нее были свои причины носить на глазах повязку.
   – Черти полосатые! – бормотал он себе под нос. – Эти тенистые кипарисовые аллеи длиной в три тысячи шагов как-то неприятно крутятся у меня в голове. Я прибыл из Парижа в Нерак, чтобы раскрыть глаза людям, у которых тут аллеи длиной в три тысячи шагов, да еще такие тенистые, что жены не могут разглядеть, как их мужья гуляют там со своими любовницами! Ей-богу, меня тут просто искромсают за попытку расстроить все эти очаровательные прогулки. К счастью, мне известно философическое умонастроение короля, на него – вся моя надежда. К тому же я – посол, лицо неприкосновенное. Пойдем смело!
   И Шико продолжал свой путь.
   На исходе дня он въехал в Нерак, как раз к тому времени, когда начинались эти прогулки, так смущавшие короля Франции и его посла.
   Впрочем, Шико мог убедиться в простоте нравов, царившей при наваррском дворе, по тому, как он был допущен на аудиенцию.
   Простой лакей открыл перед ним дверь в скромно обставленную гостиную; к этой двери он прошел по дорожке, пестреющей цветами. Над гостиной находилась приемная короля и комната, где он любил давать днем непритязательные аудиенции, на которые отнюдь не скупился.
   Когда в замок являлся посетитель – какой-нибудь офицер, а то и просто паж, – докладывали о нем королю. Этот офицер или паж искали короля до тех пор, пока не обнаруживали его, где бы он ни находился. Король тотчас же являлся и принимал посетителя.
   Шико был глубоко тронут этой любезностью и доступностью. Он решил, что король добр, простосердечен и всецело занят любовными делами.
   Это его мнение только укрепилось, когда в конце извилистой аллеи, обсаженной цветущими олеандрами, появился в поношенной фетровой шляпе, светло-коричневой куртке и серых сапогах король Наваррский; лицо его пылало румянцем, в руке он держал бильбоке.
   На лбу у Генриха не было ни морщинки, словно никакая забота не осмеливалась задеть его темным крылом, губы улыбались, глаза сияли беспечностью и здоровьем. Приближаясь, он срывал левой рукой цветы, окаймлявшие дорожку.
   – Кто хочет меня видеть? – спросил он пажа.
   – Сир, – ответил тот, – какой-то человек, на мой взгляд, то ли дворянин, то ли военный.
   Услышав эти слова, Шико несмело подошел.
   – Это я, сир, – сказал он.
   – Вот тебе и на! – вскричал король, воздевая обе руки к небу. – Господин Шико в Наварре, господин Шико у нас! Помилуй бог! Добро пожаловать, дорогой господин Шико.
   – Почтителънейше благодарю вас, сир.
   – И вы живехоньки, слава богу!
   – Надеюсь, что так, дорогой государь, – сказал Шико, вне себя от радости.
   – Ну, черт возьми, – сказал Генрих, – мы с вами выпьем винца из погребов Лиму, и вы скажете мне, как вы его нашли. Я очень рад видеть вас, господин Шико, садитесь-ка сюда.
   И он указал ему на скамейку, стоявшую на зеленом газоне.
   – Никогда, сир, – сказал Шико, делая шаг назад.
   – Бы проделали двести лье, чтобы повидаться со мною, а я позволю вам стоять? Ни в коем случае, господин Шико, садитесь, только сидя можно поговорить по душам.
   – Но, сир, правила этикета!
   – Этикет у нас, в Наварре? Да ты рехнулся, бедняга Шико. Кто здесь об этом думает?
   – Нет, сир, я не рехнулся, – ответил Шико, – я прибыл в качестве посла.
   На ясном челе короля образовалась едва заметная складочка, но она так быстро исчезла, что Шико при всей своей наблюдательности даже следа ее не обнаружил.
   – Посла, – сказал Генрих с удивлением, которое он старался сделать простодушным, – посла от кого?
   – От короля Генриха Третьего. Я прибыл из Парижа, прямо из Лувра, сир.
   – А, тогда дело другое, – сказал король. Он вздохнул и встал со скамейки. – Ступайте, паж, оставьте нас вдвоем. Подайте вина наверх, в мою комнату, нет, лучше в рабочий кабинет. Пойдемте, Шико, я сам проведу вас.
   Шико последовал за королем Наваррским. Генрих шагал теперь быстрее, чем когда шел среди цветущих олеандров.
   «Какая жалость, – подумал Шико, – смущать этого славного человека, живущего в покое и неведенье. Ну что ж, он отнесется ко всему философски».

Глава 13.

КАК КОРОЛЬ НАВАРРСКИЙ ДОГАДАЛСЯ, ЧТО TURENNIUS ЗНАЧИТ ТЮРЕНН, А MARGOTA – МАРГО

   Как можно легко себе представить, кабинет короля Наваррского не блистал роскошью. Его беарнское величество был небогат и не швырял на ветер то немногое, чем обладал. Этот кабинет, вместе с парадной спальней, занимал все правое крыло замка. От приемной или караульной, а также от спальни отрезали часть помещения и проложили коридор, который и вел в кабинет.
   Из этой просторной комнаты, обставленной довольно хорошо, хотя и безо всякой королевской роскоши, открывался вид на великолепные луга у берега реки.
   Густые деревья – ивы и платаны – скрывали ее течение, однако же время от времени глаза ослеплял блеск струй, когда река вырывалась, словно мифологическое божество, из затенявшей ее листвы и на полуденном солнце сверкали ее золотые чешуи или же в полуночном лунном свете ее серебристая пелена.
   С одной стороны за окнами, таким образом расстилалась волшебная панорама, замыкавшаяся в глубине цепью холмов; днем эти холмы казались выжженными солнцем, зато вечером окаймляли горизонт волнистой лиловатой линией изумительной чистоты. С другой стороны окна выходили во двор замка. Освещенный и с востока и с запада двойным рядом расположенных друг против друга окон, там алых, тут голубых, зал этот приобретал великолепный вид, когда щедро принимал первые лучи солнца или перламутрово-голубое сияние встающей луны.