Дюма Александр. Сорок пять

   Сент-Малин рвал зубами свои перчатки. Из-под его оскаленных зубов текла кровь.
   – Легче, сударь, легче, – сказал Эрнотон, – поберегите свои руки, им же придется держать шпагу, когда у нас с вами до этого дойдет.
   – О, я сейчас подохну! – вскричал Сент-Малин.
   – Тогда мне и делать ничего не придется, – заметил Эрнотон.
   Трудно сказать, до чего довела бы Сент-Малина его все возрастающая ярость, но внезапно, переходя через Сент-Антуанскую улицу у Сен-Поля, Эрнотон увидел чьи-то носилки, вскрикнул от изумления и остановился, разглядывая женщину, чье лицо было полускрыто вуалью.
   – Мой вчерашний паж, – прошептал он.
   Дама, по-видимому, не узнала его и проследовала мимо, глазом не моргнув, но все же откинувшись в глубь носилок.
   – Вы, помилуй бог, кажется, заставляете меня ждать, – сказал Сент-Малин, – и притом лишь для того, чтобы заглядываться на дам!
   – Прошу извинить меня, сударь, – сказал Эрнотон, снова тронувшись в путь.
   Теперь молодые люди быстрой рысью помчались по улице предместья Сент-Марсо; они не заговаривали даже для перебранки.
   Внешне Сент-Малин казался довольно спокойным. Но на самом деле его мышцы дрожали от гнева.
   Ко всему он еще заметил, – и, как всякий отлично поймет, это открытие его отнюдь не смягчило, – ко всему он еще заметил, что, как бы хорошо он ни ездил верхом, при случае он не смог бы угнаться за Эрнотоном, ибо конь его оказался гораздо слабее и был уж весь в мыле, хотя проехали они еще очень небольшое расстояние. Это весьма озабочивало Сент-Малина. Словно желая отдать себе полный отчет в том, на что способен его конь, он принялся понукать его и хлыстом и шпорами, что вызвало между ним и лошадью ссору.
   Дело происходило на берегу Бьевры.
   Лошадь не стала тратить сил на красноречие, как это сделал Эрнотон. Но, вспомнив о своем происхождении (она была нормандской породы), она затеяла со своим всадником судебный процесс, который он проиграл.
   Сперва она осадила назад, потом встала на дыбы, потом сделала прыжок, словно была бараном, и устремилась к Бьевре. Там она бросилась в воду, где и освободилась от своего всадника.
   Проклятия, которыми принялся сыпать Сент-Малин, можно было слышать за целое лье, хотя их наполовину заглушала вода.
   Когда ему удалось встать на ноги, глаза у него вылезали на лоб, а лицо изборождено было струйками крови, истекавшими из расцарапанного лба.
   Сент-Малин огляделся по сторонам: лошадь его уже поднялась вверх по откосу, и виден был только ее круп, из чего следовало, что голова ее повернута была в сторону Лувра.
   Сент-Малин понимал, что, разбитый усталостью, покрытый грязью, промокший до костей, окровавленный, весь в ссадинах, он не сможет догнать свою лошадь: даже попытка сделать это была бы смехотворной.
   Тогда он припомнил слова, которые сказал Эрнотону. Если он не пожелал одно мгновение подождать своего спутника на улице Сент-Антуан, можно ли было рассчитывать, что спутник этот прострет свою любезность до того, что станет ожидать его часа два на дороге?
   Это рассуждение заставило Сент-Малина от гнева перейти к самому беспросветному отчаянию, особенно когда он увидел из ложбинки, где находился, как Эрнотон молча пришпорил своего коня и помчался наискось по какой-то дороге, видимо, по его мнению, кратчайшей.
   У людей, по-настоящему вспыльчивых, кульминация гнева – вспышка безумия.
   Некоторые принимаются бредить.
   Некоторые доходят до полного физического и умственного изнеможения.
   Сент-Малин машинально вытащил кинжал: на один миг у него мелькнула мысль вонзить его себе в грудь по самую рукоятку.
   Никто, даже он сам, не мог бы отдать себе отчет в том, как невыносимо страдал он в эту минуту. Подобный приступ может привести к смерти, а если выживешь – то постаревшим лет на десять.
   Он поднялся по береговому откосу, руками и коленями упираясь в землю, пока не выбрался наверх.
   Там он в полной растерянности устремил взгляд на дорогу: на ней ничего не было видно.
   Справа исчез Эрнотон, помчавшийся, как видно, вперед. Прямо перед собой Сент-Малин уже не видел своего коня – он тоже скрылся.
   В лихорадочно возбужденном мозгу Сент-Малина сменяли одна другую мрачные мысли, в которых он гневно ополчался и на других, и на себя самого, как вдруг до слуха его донесся конский топот, и справа, на дороге, избранной Эрнотоном, он увидел всадника.
   Всадник вел под уздцы вторую лошадь.
   Таков был результат предпринятого Карменжем маневра: он взял вправо, зная, что, если убегающую лошадь преследовать, она от страха помчится еще быстрей.
   Поэтому он поскакал в обход и наперерез нормандцу и стал поджидать коня, загородив ему путь на узкой дороге.
   Когда Сент-Малии увидел это, радость захлестнула его: он ощутил внезапный прилив добрых чувств, благодарности, взор его смягчился, но лицо тотчас же омрачилось: он понял все превосходство Эрнотона, ибо должен был признаться в глубине души, что, будь он на месте своего спутника, ему и в голову не пришло бы поступить таким же образом.
   Благородство этого поступка сокрушило Сент-Малина: он ощущал его, оценивал и невыразимо страдал.
   Он пробормотал слова благодарности, на которые Эрнотон не обратил внимания, яростно схватил поводья лошади и, несмотря на боль во всем теле, вскочил в седло.
   Эрнотон не произнес ни слова и шагом проехал вперед, поглаживая своего коня.
   Как мы уже говорили, Сент-Малин являлся искусным наездником. Приключившаяся с ним беда вызвана была чистой случайностью. После короткой борьбы, в которой он на этот раз взял верх, он заставил коня подчиниться и перейти на рысь.
   Уязвленная гордость долго спорила в нем с чувством благопристойности. Наконец он еще раз сказал Эрнотону:
   – Благодарю вас, сударь.
   Эрнотон лишь слегка склонился в его сторону, дотронувшись рукой до шляпы.
   Дорога показалась Сент-Малину бесконечной. Около половины третьего они заметили человека, который шагал в сопровождении пса. Человек отличался высоким ростом, на боку у него висела шпага. Это был не Шико, хотя руки и ноги были у него не короче.
   Сент-Малин, все еще покрытый с ног до головы грязью, не смог удержаться: он увидел, что Эрнотон проехал мимо этого человека, не обратив на него ни малейшего внимания.
   В уме гасконца злобной молнией сверкнула мысль, что он может поймать своего спутника на допущенной им ошибке. Он подъехал к идущему по дороге человеку.
   – Путник, – обратился он к нему, – вы ничего не ждете?
   Путешественник окинул взглядом Сент-Малина, – надо признаться, вид у того был не очень приятный.
   Лицо, еще искаженное пережитым приступом ярости, не просохшая на одежде грязь, свежие следы крови на щеках, нахмуренные густые брови, лихорадочная дрожь руки, протянутой к нему скорее угрожающе, чем вопросительно, – все это показалось пешеходу довольно зловещим.
   – Если я и жду чего-нибудь, то не кого-нибудь. А если бы и ждал кого-нибудь, то это уж наверное не вы.
   – Очень уж вы невежливы, милейший! – сказал Сент-Малин, радуясь возможности дать наконец своему гневу излиться и вдобавок бесясь от мысли, что ошибся и тем самым усугубил торжество соперника.
   Говоря это, он поднял хлыст, чтобы ударить путника. Но тот, опередив его, поднял палку и нанес удар по плечу Сент-Малина, потом он свистнул своему псу, который вцепился в ногу коню, в бедро всаднику, оторвав там клочок мяса, а тут кусок ткани.
   Лошадь, разъярясь от боли, снова понесла, правда, вперед, но сдержать ее Сент-Малин не смог. Однако, несмотря на все усилия коня, всадник удержался в седле.
   Так проскочил он мимо Эрнотона, который взглянул на потерпевшего, но даже не улыбнулся.
   Когда ему удалось успокоить лошадь, когда с ним поравнялся г-н де Карменж, уязвленная гордость его хотя и не укротилась, но, во всяком случае, вошла в известные границы.
   – Ну, ну, – сказал он, силясь, улыбнуться, – похоже, что у меня сегодня несчастный день. А ведь этот человек очень подходил к данному нам его величеством описанию того, с кем мы должны встретиться.
   Эрнотон хранил молчание.
   – Я с вами говорю, сударь, – сказал Сент-Малин, выведенный из себя этим молчанием, которое он с полным основанием считал знаком презрения и хотел нарушить каким-нибудь решительным взрывом, даже если бы это стоило ему жизни. – Я с вами говорю; вы что, не слышите?
   – Тот, кого нам описал его величество, не имел ни палки, ни собаки.
   – Это верно, – ответил Сент-Малин. – Поразмысли я хорошенько, у меня было бы одной ссадиной меньше на плече и двумя следами от укусов – на бедре. Я вижу, что хорошо быть благоразумным и спокойным.
   Эрнотон не ответил. Он приподнялся на стременах, приставил ладонь к глазам, чтобы лучше видеть, и сказал:
   – Вон там стоит и поджидает нас тот, кого мы ищем.
   – Черт возьми, сударь, – глухо вымолвил Сент-Малин, завидуя новому успеху своего спутника, – у вас зоркие глаза. Я-то едва-едва различаю какую-то черную точку.
   Эрнотон, продолжая ехать вперед, не отвечал. Вскоре уже и Сент-Малин смог увидеть и узнать человека, описанного королем. Опять им овладело дурное чувство, он пришпорил коня, чтобы подъехать первым.
   Эрнотон этого ждал. Он взглянул на него безо всякой угрозы и даже как бы непреднамеренно. Этот взгляд заставил Сент-Малина сдержаться, и он перевел коня на шаг.

Глава 30.

СЕНТ-МАЛИН

   Эрнотон не ошибся: указанный им человек был действительно Шико.
   Он тоже обладал отличным зрением и слухом и потому издалека увидел и услышал приближение всадников.
   Он предполагал, что они ищут именно его, и потому стал их ждать.
   Когда у него уже не осталось на этот счет никаких сомнений и он увидел, что оба всадника направляются прямо к нему, он безо всякой аффектации положил руку на рукоять длинной шпаги, словно стремясь придать себе благородную осанку.
   Эрнотон и Сент-Малин переглянулись, не произнеся ни слова.
   – Говорите, сударь, если вам угодно, – сказал с поклоном Эрнотон своему противнику. Ибо при данных обстоятельствах слово «противник» гораздо уместнее, чем «спутник».
   У Сент-Малина перехватило дыхание: любезность эта показалась ему столь неожиданной, что горло у него сжалось. Вместо ответа он только опустил голову.
   Видя, что он решил молчать, Эрнотон заговорил.
   – Милостивый государь, – обратился он к Шико, – этот господин и я – ваши покорные слуги.
   Шико поклонился с самой любезной улыбкой.
   – Не будет ли нескромным с нашей стороны, – продолжал молодой человек, – спросить, как ваше имя?
   – Меня зовут Тень, сударь, – ответил Шико.
   – Вы чего-нибудь ожидаете?
   – Да, сударь.
   – Вы, конечно, будете так добры, что скажете нам, чего вы ждете?
   – Я жду письма.
   – Вы понимаете, чем вызвано наше любопытство, сударь, для вас отнюдь не оскорбительное?
   Шико снова поклонился, причем улыбка его стала еще любезнее.
   – Откуда вы ждете письма? – продолжал Эрнотон.
   – Из Лувра.
   – Какая на нем печать?
   – Королевская.
   Эрнотон сунул руку за пазуху.
   – Вы, наверное, узнали бы это письмо? – спросил он.
   – Да, если бы вы мне его показали.
   Эрнотон вынул из-за пазухи письмо.
   – Да, это оно, – сказал Шико. – Вы знаете, конечно, что для пущей верности я должен кое-что дать взамен?
   – Расписку?
   – Вот именно.
   – Сударь, – продолжал Эрнотон, – король поручил мне везти это письмо. Но вручить его вам поручено моему спутнику.
   И с этими словами он передал письмо Сент-Малину, который взял его и вручил Шико.
   – Благодарю вас, господа, – сказал тот.
   – Как видите, мы точно выполнили порученное нам дело. На дороге никого нет, так что никто не видел, как мы с вами заговорили и передали вам письмо.
   – Совершенно верно, сударь, охотно признаю это и, если понадобится, подтвержу. Теперь моя очередь.
   – Расписку! – в один голос произнесли молодые люди.
   – Кому из вас должен я ее передать?
   – Король на этот счет не сказал ничего! – вскричал Сент-Малин, угрожающе глядя на своего спутника.
   – Напишите две расписки, сударь, – сказал Эрнотон, – и дайте каждому из нас. Отсюда до Лувра далеко, а по дороге со мной или с этим господином может приключиться какое-нибудь несчастье.
   Когда Эрнотон произносил эти слова, в глазах его тоже загорелся недобрый огонек.
   – Вы, сударь, человек рассудительный, – сказал Шико Эрнотону.
   Он вынул из кармана записную книжку, вырвал две странички и на каждой написал:
   «Получено от г-на Рене де Сент-Малина письмо, привезенное г-ном Эрнотоном де Карменжем.
   Тень».
   – Прощайте, сударь, – сказал Сент-Малин, беря свою расписку.
   – Прощайте, сударь, доброго пути! – добавил Эрнотон. – Может быть, вам нужно передать в Лувр еще что-нибудь?
   – Ничего решительно, господа. Большое вам спасибо, – сказал Шико.
   Эрнотон и Сент-Малин повернули коней к Парижу, а Шико пошел своей дорогой таким скорым шагом, что ему позавидовал бы самый быстроходный мул.
   Когда он скрылся из вида, Эрнотон, не проехав и ста шагов, резким движением остановил коня и, обращаясь к Сент-Малину, сказал:
   – Теперь, сударь, спешивайтесь, если вам угодно.
   – А зачем, милостивый государь? – удивленно спросил Сент-Малин.
   – Поручение нами выполнено, а у нас есть о чем поговорить. Место для такого разговора здесь, по-моему, вполне подходящее.
   – Пожалуйста, сударь, – сказал Сент-Малин, по примеру своего спутника слезая с лошади.
   Когда он спешился, Эрнотон подошел к нему и сказал:
   – Вы сами знаете, сударь, что, пока мы были в пути, вы безо всякого вызова с моей стороны и нисколько себя не стесняя – словом, безо всяких оснований – тяжко оскорбляли меня. Более того: вы хотели заставить меня вынуть шпагу из ножен в самый неподходящий момент, и я вынужден был отказаться. Но сейчас момент самый подходящий, и я к вашим услугам.
   Сент-Малин выслушал эту речь с мрачным видом и хмуря брови. Но странное дело! Бурный порыв ярости, захлестнувший было Сент-Малина и уносивший его за все дозволенные пределы, схлынул. Сент-Малину больше не хотелось драться. Он поразмыслил, и здравое суждение возобладало: он понимал, в каком невыгодном положении находится.
   – Сударь, – сказал он после краткой паузы, – когда я оскорблял вас, вы, в ответ, оказывали мне услуги. Поэтому теперь я не смог бы разговаривать с вами, как тогда.
   Эрнотон нахмурился.
   – Да, сударь, но вы еще думаете то, что недавно говорили.
   – Почем вы знаете?
   – Потому что все ваши слова подсказаны были завистью и злобой. С тех пор прошло часа два, и за это время зависть и злоба не могли иссякнуть в вашем сердце.
   Сент-Малин покраснел, но не возразил ни слова. Эрнотон выждал немного и продолжал:
   – Если король предпочел меня вам, значит, мое лицо ему больше понравилось; если я не упал в Бьевру, то потому, что лучше вас езжу верхом; если я не принял вашего вызова в момент, когда вам вздумалось бросить его мне, значит, я рассудительнее вас; если пес того человека меня не укусил, то потому, что я предусмотрительнее. Наконец, если я настаиваю сейчас, чтобы вы вняли мне и вынули из ножен шпагу, значит, у меня больше подлинного чувства чести, а если вы станете колебаться – берегитесь, я скажу, что я и храбрее вас.
   Сент-Малин весь содрогался, и глаза его метали молнии. Все дурные страсти, о которых говорил Эрнотон, одна за другой накладывали свой отпечаток на его мертвенно-бледное лицо. При последнем слове, произнесенном его юным спутником, он как бешеный выхватил из ножен шпагу.
   Эрнотон уже стоял перед ним со шпагой в руке.
   – Послушайте, милостивый государь, – сказал Сент-Малин, – возьмите обратно последнее сказанное вами слово. Оно – лишнее, вы должны признать это, ибо достаточно хорошо меня знаете, – вы же сами говорили, что да родине мы живем на расстоянии двух лье друг от друга. Возьмите его обратно. Вам должно быть вполне достаточно моего унижения. Зачем вам меня бесчестить?
   – Сударь, – сказал Эрнотон, – я никогда не поддаюсь порывам гнева и говорю лишь то, что хочу сказать. Поэтому я ничего не стану брать обратно. Я тоже достаточно щекотлив. При дворе я человек новый и не хочу краснеть каждый раз, как мы с вами будем встречаться. Пожалуйста, скрестим шпаги не только ради моего, но и ради вашего спокойствия.
   – О милостивый государь, я дрался одиннадцать раз, – произнес Сент-Малин с мрачной улыбкой, – и из моих одиннадцати противников двое погибли. Полагаю, вы и это знаете?
   – А я, сударь, никогда еще не дрался, – ответил Эрнотон, – так как не было подходящего случая. Теперь он представился, хотя я и не искал его, и, по мне, он вполне подходящий, так что я хватаю его за волосы. Что ж, я жду вас, милостивый государь.
   – Послушайте, – сказал Сент-Малин, покачав головой, – мы с вами земляки, оба состоим на королевской службе, не будем же ссориться. Я считаю вас достойным человеком, я бы даже протянул вам руку, если бы это не было для меня почти что невозможным. Что делать, я показал себя перед вами таким, каков я есть, – уязвленным до глубины души. Это не моя вина. Я завистлив – и ничего не могу с собой поделать. Природа создала меня в недобрый час. Господин де Шалабр, или господин де Монкрабо, или господин де Пенкорнэ не вывели бы меня из равновесия. Но ваши качества вызвали во мне горькое чувство. Пусть это утешит вас – ведь моя зависть бессильна, и, к моему величайшему сожалению, ваши достоинства при вас и останутся. Итак – на этом мы покончим, не так ли, сударь. По правде говоря, я буду невыносимо страдать, когда вы станете рассказывать о причине нашей ссоры.
   – Никто о нашей ссоре и не узнает, сударь.
   – Никто?
   – Нет, милостивый государь, ибо, если мы будем драться, я вас убью или умру сам. Я не из тех, кому не дорога жизнь. Наоборот, я ее очень ценю. Мне двадцать три года, и я из хорошего рода, я не совсем бедняк, я надеюсь на себя и на будущее, и, будьте покойны, я стану защищаться, как лев.
   – Ну а мне, сударь, тридцать лет, и, в противоположность вам, жизнь мне постыла, ибо я не верю ни в будущее, ни в себя самого. Но как ни велико мое отвращение к жизни, как ни мало я верю в счастье, я предпочел бы с вами не драться.
   – Значит, вы готовы извиниться передо мной? – спросил Эрнотон.
   – Нет, я уже довольно говорил, довольно извинялся. Если вам этого недостаточно – тем лучше; вы перестанете быть выше меня.
   – Однако должен заметить вам, сударь, что мы оба гасконцы и, если мы таким образом прекратим свою ссору, над нами станут все смеяться.
   – Этого-то я и жду, – сказал Сент-Малин.
   – Ждете?..
   – Человека, который бы стал смеяться. О, какое бы это было приятное ощущение!
   – Значит, вы отказываетесь от поединка?
   – Я не желаю драться, – разумеется, с вами.
   – После того как сами же меня вызывали?
   – Не могу отрицать.
   – Ну а если, милостивый государь, терпение мое иссякнет и я наброшусь на вас со шпагой?
   Сент-Малин судорожно сжал кулаки.
   – Ну что ж, тем лучше, – сказал он, – я далеко отброшу свою шпагу.
   – Берегитесь, сударь, тогда я все же ударю вас, но не острием.
   – Хорошо, ибо в этом случае у меня появится причина для ненависти, и я вас смертельно возненавижу. Затем, в один прекрасный день, когда вами овладеет душевная слабость, я поймаю вас, как вы меня сейчас поймали, и в отчаянье убью.
   Эрнотон вложил шпагу в ножны.
   – Странный вы человек, и я жалею вас от души.
   – Жалеете меня?
   – Да, вы, должно быть, ужасно страдаете.
   – Ужасно.
   – Вы, наверно, никогда никого не любили?
   – Никогда.
   – Но ведь есть же у вас какие-нибудь страсти?
   – Только одна.
   – Вы уже говорили мне – зависть.
   – Да, а это значит, что я наделен всеми ими, но это сопряжено для меня с невыразимым стыдом и злосчастьем: я начинаю обожать женщину, как только она полюбит другого; я люблю золото, когда его трогает чужая рука; я жажду славы, когда она дается другому. Я пью, чтобы разжечь в себе злобу, то есть чтобы она внезапно обострилась, если уснула во мне, чтобы она вспыхнула и загорелась, как молния. О да, да, вы верно сказали, господин де Карменж, я глубоко несчастен.
   – И вы никогда не пытались стать лучше? – спросил Эрнотон.
   – Мне это не удалось.
   – На что же вы надеетесь? Что вы намерены делать?
   – Что делает ядовитое растение? На нем цветы, как и на других, и кое-кто извлекает из них пользу. Что делает медведь, хищная птица? Они кусаются. Но некоторые дрессировщики обучают их, и они помогают им на охоте. Вот что я такое и чем я, вероятно, стану в руках господина д'Эпернона и господина де Луаньяка, до того дня, когда они скажут: это растение – вредоносное, вырвем его с корнем; это животное взбесилось, надо его прикончить.
   Эрнотон немного успокоился.
   Теперь Сент-Малин уже не вызывал в нем гнева, но стал для него предметом изучения. Он ощущал нечто вроде жалости к этому человеку, у которого стечение обстоятельств вызвало столь необычные признания.
   – Большая жизненная удача, – а вы благодаря своим качествам можете ее достичь – исцелит вас, – сказал он. – Развивайте заложенные в вас побуждения, господин де Сент-Малин, – и вы преуспеете на войне и в политической интриге. Тогда, достигнув власти, вы станете меньше ненавидеть.
   – Как бы высоко я ни вознесся, как бы глубоко ни пустил корни, надо мной всегда будет кто-то еще высший, и от этого я буду страдать, а снизу до меня будет долетать, раздирая мне слух, чей-нибудь насмешливый хохот.
   – Мне жаль вас, – повторил Эрнотон.
   Они замолчали.
   Эрнотон подошел к своему коню, которого он привязал к дереву, отвязал его и вскочил в седло.
   Сент-Малин во время разговора не выпускал из рук поводьев.
   Оба поскакали обратно в Париж. Один был молчалив и мрачен от того, что он услышал, другой – от того, что поведал.
   Внезапно Эрнотон протянул Сент-Малину руку.
   – Хотите, чтобы я постарался излечить вас, – сказал он, – попробуем?
   – Ни слова больше об этом, сударь, – ответил Сент-Малин. – Нет, не пытайтесь, это вам не удастся. Наоборот – возненавидьте меня, – это лучший способ вызвать мое восхищение.
   – Я еще раз скажу вам – мне вас жаль, сударь, – сказал Эрнотон.
   Через час оба всадника прибыли в Лувр и направились к казарме Сорока пяти.
   Король отсутствовал и должен был возвратиться только вечером.

Глава 31.

КАК ГОСПОДИН ДЕ ЛУАНЬЯК ОБРАТИЛСЯ К СОРОКА ПЯТИ С КРАТКОЙ РЕЧЬЮ

   Каждый из молодых людей расположился у окошка своей личной кабины, чтобы не пропустить момента, когда возвратится король.
   При этом каждым из них владели различные помышления.
   Сент-Малин весь был охвачен своей ненавистью, стыдом, честолюбивыми стремлениями, сердце его пылало, брови хмурились.
   Эрнотон уже забыл обо всем, что произошло, и думал лишь об одном – кто же эта дама, которой он дал возможность проникнуть в Париж под видом пажа и которую внезапно увидел в роскошных носилках.
   Здесь было о чем поразмыслить сердцу, более склонному к любовным переживаниям, чем к честолюбивым расчетам.
   Поэтому Эрнотон оказался настолько поглощенным своими мыслями, что, лишь подняв голову, он заметил, что Сент-Малин исчез.
   Мгновенно он сообразил, что случилось.
   Не столь задумавшись, как он, Сент-Малин не упустил момента, когда вернулся король: теперь король был во дворце, и Сент-Малин отправился к нему.
   Он быстро вскочил, прошел через галерею и явился к королю в тот самый момент, когда от него выходил Сент-Малин.
   – Смотрите, – радостно сказал он Эрнотону, – вот что подарил мне король. – И он показал ему золотую цепь.
   – Поздравляю вас, сударь, – сказал Эрнотон без малейшей дрожи в голосе.
   И он, в свою очередь, прошел к королю.
   Сент-Малин ожидал со стороны г-на де Карменжа какого-нибудь проявления зависти. Поэтому он был ошеломлен невозмутимостью Эрнотона и стал поджидать его выхода.
   У Генриха Эрнотон пробыл минут десять, которые Сент-Малину показались десятью веками.
   Наконец он появился. Сент-Малин ждал его все на том же месте. Он окинул товарища быстрым взглядом, и сердце его стало биться ровнее. Эрнотон вышел с пустыми руками, во всяком случае, при нем не было ничего заметного для глаз.
   – А вам, сударь, – спросил Сент-Малин, все еще занятый своей мыслью, – вам король что-нибудь дал?
   – Он протянул мне руку для поцелуя, – ответил Эрнотон.
   Сент-Малин так стиснул в кулаке свою золотую цепь, что одно из звеньев ее сломалось.
   Оба направились к казарме.
   Когда они входили в общий зал, раздался звук трубы, по этому сигналу все Сорок пять вышли из своих кабин, словно пчелы из ячеек.
   Каждый задавал себе вопрос, что произошло нового, и, воспользовавшись в то же время тем, что все оказались вместе, осматривал товарищей, одетых и вообще выглядевших совсем по-иному, чем прежде.
   Вырядились они по большей части с большой роскошью, быть может, дурного вкуса, но изящество заменял здесь блеск.
   Впрочем, у всех них было то, чего искал д'Эпернон, довольно тонкий политик, хотя плохой военный: у одних молодость, у других сила, у третьих опыт, и у каждого возмещался этим хотя бы один из его недостатков.
   В целом они походили на компанию офицеров, одетых в партикулярное платье, ибо за немногими исключениями все почти старались усвоить военную осанку.