Страница:
Король решительно приступил к супу из куропаток.
Он подносил ко рту четвертую ложку, когда за его креслом послышались чьи-то легкие шаги, раздался скрип колесиков придвигающегося кресла и хорошо знакомый голос сердито произнес:
– Эй! Прибор!
– Шико! – воскликнул король, обернувшись.
– Я собственной особой.
И Шико, верный своим привычкам, не изменявшим ему даже после длительного отсутствия, Шико развалился в кресле, взял тарелку, вилку и стал брать с блюда самых жирных устриц, обильно поливая их лимонным соком и не добавив больше ни слова.
– Ты здесь! Ты вернулся! – повторял Генрих.
Шико указал на свой битком набитый рот и, воспользовавшись изумлением короля, притянул себе похлебку из куропаток.
– Стой, Шико, это блюдо только для меня! – вскричал Генрих и протянул руку, чтобы придвинуть к себе куропаток.
Шико братски поделился со своим повелителем, уступив ему половину.
Затем он налил себе вина, от похлебки перешел к паштету из тунца, от паштета к фаршированным ракам, для очистки совести запил это все королевским бульоном, и, глубоко вздохнув, произнес:
– Я больше не голоден.
– Черт возьми! Надо надеяться, Шико.
– Ну, здравствуй, возлюбленный мой король, как поживаешь? Сегодня у тебя какой-то бодренький вид.
– Ты находишь, Шико?
– Прелестный легкий румянец.
– Что?
– Ты же не накрашен?
– Вот еще!
– С чем тебя и поздравляю.
– В самом деле, сегодня я превосходно себя чувствую..
– Тем лучше, мой король, тем лучше. Но… тысяча чертей! Завтрак твой этим не заканчивается, у тебя, наверное, есть и что-нибудь сладенькое?
– Вот засахаренные вишни, приготовленные монмартрскими монахинями.
– Они слишком сладкие.
– Орехи, начиненные коринкой.
– Фи! С ягод не сняли кожицу.
– Тебе ничем не угодишь!
– Честное слово, все портится, даже кухня, и при дворе живут все хуже и хуже.
– Неужто при Наваррском дворе лучше? – спросил, смеясь, Генрих.
– Эхе-эхе! Может статься!
– В таком случае там, наверно, произошли большие перемены.
– Вот уж что верно, то верно, Генрике.
– Расскажи мне наконец о твоем путешествии, это меня развлечет.
– С величайшим удовольствием, для этого я и пришел. С чего прикажешь начать?
– С начала. Как было в пути?
– Прогулка, чудесная прогулка!
– И никаких неприятностей?
– У меня-то? Путешествие было сказочное.
– Никаких опасных встреч?
– Да что ты! Разве кто-нибудь посмел бы косо взглянуть на посла его христианнейшего величества? Ты клевещешь на своих подданных, сынок.
– Я задал этот вопрос, – пояснил король, польщенный тем, что в его государстве царит полнейшее спокойствие, – так как, не имея официального поручения, ты мог подвергнуться опасности.
– Повторяю, Генрике, что у тебя самое очаровательное королевство в мире: путешественников там кормят даром, дают им приют из любви к ближнему, а что касается до самой дороги, то она словно обита бархатом с золотой каемкой. Невероятно, но факт.
– Словом, ты доволен, Шико?
– Я в восторге.
– Да, да, моя полиция у меня хорошо работает.
– Великолепно! В этом нужно отдать ей должное.
– А дорога безопасна?
– Как дорога в рай. Встречаешь одних лишь херувимчиков, в своих песнопениях славящих короля.
– Видно, Шико, мы возвращаемся к Вергилию.
– К какому его сочинению?
– К «Буколикам». O, fortunatos nimium! 23– А, правильно! Но почему такое предпочтение пахарям, сынок?
– Потому что в городах, увы, дело обстоит иначе.
– Ты прав, Генрике, города – средоточие разврата.
– Сам посуди: ты беспрепятственно проехал пятьсот лье…
– Говорю тебе, все шло как по маслу.
– А я отправился всего-навсего в Венсен и, не успел проехать одного лье…
– Ну же, ну?
– Как меня едва не убили на дороге.
– Брось! – произнес Шико.
– Я все расскажу тебе, друг мой. Сейчас об этом печатается обстоятельный отчет. Не будь моих Сорока пяти, я был бы мертв.
– Правда? И где же это произошло?
– Ты хочешь спросить, где это должно было произойти?
– Да.
– Около Бель-Эба.
– Поблизости от монастыря нашего друга Горанфло?
– Вот именно.
– И как же наш друг вел себя в этих обстоятельствах?
– Как всегда, превосходно, Шико. Не знаю, проведал ли он о чем-нибудь, но вместо того чтобы храпеть, как делают в такой час все мои бездельники монахи, он стоял на своем балконе, а вся его братия охраняла дорогу.
– И ничего другого он не делал?
– Кто?
– Дом Модест.
– Он благословил меня с величием, свойственным лишь ему.
– А его монахи?
– Они во всю глотку кричали: «Да здравствует король!»
– И ты ничего больше не заметил?
– А что я еще мог заметить?
– Не было ли у них под рясами оружия?
– Они были в полном вооружении, Шико. Я узнаю в этом предусмотрительность достойного настоятеля. Этому человеку все было известно, а между тем он не пришел на следующий день, как д'Эпернон, рыться во всех моих карманах, приговаривая: «За спасение короля, ваше величество!»
– Да! На это он не способен, да и ручищи у него такие, что не влезут в твои карманы.
– Изволь, Шико, не насмехаться над домом Модестом. Он один из тех великих людей, которые прославят мое правление, и знай, что при первом же благоприятном случае я пожалую ему епископство.
– И прекрасно сделаешь, мой король.
– Заметь, Шико, – изрек король с глубокомысленным видом, – когда выдающиеся люди выходят из народа, они достигают порою совершенства. Видишь ли, в нашей дворянской крови заложены и хорошие и дурные качества, свойственные нашей породе и придающие ей в ходе истории облик, присущий ей одной. Так Валуа проницательны и изворотливы, храбры, но ленивы. Лотарингцы честолюбивы и алчны, изобретательны, деятельны, способны к интриге. Бурбоны чувственны и осмотрительны, но без идей, без воли, без силы, – ну, как Генрих. А вот когда природа создает выдающегося простолюдина, она употребляет на это дело лучшую свою глину. Вот почему твой Горанфло – совершенство.
– Ты находишь?
– Да, он человек ученый, скромный, хитрый, отважный. Из него может выйти все что угодно: министр, полководец, папа римский.
– Эй, эй! Остановитесь, ваше величество, – сказал Шико. – Если бы этот достойный человек услышал вас, он бы лопнул от гордости, ибо что там ни говори, а он полон гордыни, наш дом Модест.
– Шико, ты завистлив!
– Я? Сохрани бог. Зависть, фи – какой гнусный порок! Нет, я справедлив, только и всего. Родовитость не ослепляет меня. Stemmata quid faciunt? 24 Стало быть, тебя, мой король, чуть не убили?
– Да.
– Кто же?
– Лига, черт возьми!
– А как она себя чувствует, Лига?
– Как обычно.
– То есть все лучше и лучше. Она раздается вширь, Генрике, она раздается вширь.
– Эх, Шико! Если политические общества слишком рано раздаются вширь, они бывают недолговечны – совсем как те дети, которые слишком рано толстеют.
– Выходит, ты доволен, сынок?
– Да, Шико; для меня большая радость, что ты вернулся как раз когда я в радостном настроении, которое от этого становится еще радостней.
– Habemus consulem factum225, как говорил Катон.
– Ты привез добрые вести, не так ли, дитя мое?
– Еще бы!
– И заставляешь меня томиться, обжора!
– С чего же мне начать, мой король?
– Я же тебе говорил, – с самого начала, но ты все время разбрасываешься.
– Начать с моего отъезда?
– Нет, путешествие протекало отлично, ты ведь уже говорил мне это?
– Как видишь, я, кажется, вернулся жив и здоров.
– Да рассказывай о своем прибытии в Наварру.
– Начинаю.
– Чем был занят Генрих, когда ты приехал?
– Любовными делами.
– С Марго?
– О нет!
– Меня бы это удивило! Значит, он по-прежнему изменяет своей жене? Мерзавец! Изменять французской принцессе! К счастью, она не остается в долгу. А когда ты приехал, как звалась соперница Марго?
– Фоссэз.
– Девица из рода Монморанси! Что ж, это не так уж плохо для беарнского медведя. А здесь говорили о крестьянке, садовнице, буржуазке.
– Это уже все было.
– Итак, Марго – обманутая жена?
– Настолько, насколько женщине возможно быть обманутой женой.
– Итак, Марго злится?
– Она в ярости.
– И она мстит.
– Ну, разумеется.
Генрих с ликующим видом потер руки.
– Что же она задумала? – спросил он, смеясь. – Перевернуть небо и землю, бросить Испанию на Наварру, Артуа и Фландрию на Испанию. Не призовет ли она ненароком своего братишку Генриха против коварного муженька?
– Может статься.
– Ты ее видел?
– Да.
– И что же она делала, когда ты с ней расставался?
– Ну, об этом ты никогда не догадаешься.
– Она намеревалась завести нового любовника?
– Она готовилась выступать в роли повивальной бабки.
– Как! Что означает эта фраза? Здесь какое-то недоразумение, Шико. Берегись недоразумений.
– Нет, нет, мой король, все ясно. Никакого недоразумения нет. Я именно это и имел в виду: в роли повивальной бабки.
– Obstetrix 26.
– Да, мой король, obstetrix. Iuno Lucina 27, если предпочитаешь.
– Господин Шико!
– Да можешь таращить глаза сколько угодно. Я говорю тебе, что, когда я уезжал из Нерака, сестрица твоя Марго была занята родами.
– Своими? – вскричал Генрих, бледнея. – У Марго будет ребенок?
– Нет, нет, она помогала своему мужу. Ты же сам знаешь, что последние Валуа не отличаются плодовитостью. Не то что Бурбоны, черт побери!
– Итак, Марго занимается деторождением, но не рожает сама.
– Вот именно, занимается им.
– Кому же она помогает рожать?
– Девице Фоссэз.
– Ну, тут уж я ничего не понимаю, – сказал король.
– Я тоже, – ответил Шико. – Но я и не брался разъяснять тебе что-то. Я брался за то, чтобы рассказать о фактах.
– Но не добровольно же пошла она на подобное унижение?
– Конечно, дело не обошлось без борьбы. Но где есть борьба, там один сильнее, а другой слабее. К примеру – Геракл и Антей, Иаков и ангел. Так вот, сестрица твоя оказалась послабее Генриха.
– Черт побери, так ей и надо, по правде сказать.
– Ты плохой брат.
– Но они же, наверно, ненавидят друг друга?
– Полагаю, что в глубине души они друг друга не слишком обожают.
– А по видимости?
– Самые лучшие друзья, Генрих.
– Так, но ведь в один прекрасный день какое-нибудь новое увлечение окончательно их поссорит.
– Это новое увлечение уже существует, Генрих.
– Вздор!
– Нет, честное слово, это так. Хочешь, я скажу тебе, чего опасаюсь?
– Скажи!
– Я боюсь, как бы это новое увлечение не поссорило, а помирило их.
– Итак, возникла новая любовь?
– Да, возникла.
– У Беарнца?
– У Беарнца.
– К кому же?
– Погоди, ты хочешь все знать, не так ли?
– Да, рассказывай, Шико, ты чудесно рассказываешь.
– Спасибо, сынок. Так вот, – если ты хочешь все знать, мне придется вернуться к самому началу.
– Вернись, но побыстрее.
– Ты написал свирепому Беарнцу письмо.
– А что ты о нем знаешь?
– Да я же его прочел.
– И что ты о нем думаешь?
– Что хотя оно было неделикатно по содержанию, зато весьма хитро по форме.
– Оно должно было их поссорить.
– И поссорило бы, если бы Генрих и Марго были обычной супружеской парой.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Что Беарнец совсем не дурак.
– О!
– И что он догадался.
– Догадался о чем?
– О том, что ты хочешь поссорить его с женой.
– Это было довольно ясно.
– Да, но гораздо менее ясной была цель, которую ты преследовал, желая их поссорить.
– А, черт! Что касается цели…
– Да. Так вот, представь себе, треклятый Беарнец вообразил, что ты преследовал весьма определенную цель: не отдавать за сестрой приданого, которое ты остался должен!
– Вот как!
– Да, вот что этот чертов Беарнец вбил себе в голову.
– Продолжай, Шико, продолжай, – сказал король, внезапно помрачнев.
– Как только у него возникла эта догадка, он стал таким, каков ты сейчас, – печальным, меланхоличным.
– Дальше, Шико, дальше!
– Так вот, это отвлекло его от развлечений, и он почти перестал любить Фоссэз.
– Ну и что ж!
– Все было, как я тебе говорю. И вот он предался новому увлечению, о котором я тебе говорил.
– Но он же какой-то перс, этот человек, язычник, турок! Двоеженец он, что ли? А что сказала на это Марго?
– На этот раз ты удивишься, сынок, но Марго пришла в восторг.
– От беды, приключившейся с Фоссэз? Я это хорошо понимаю.
– Нет, нет, нисколько. Она пришла в восторг по причине вполне личной.
– Ей, значит, нравится принимать роды?
– Ах, на этот раз она будет не повивальной бабкой.
– А чем же?
– Крестной матерью, ей это обещал муж, и в настоящий момент там уже бросают народу конфеты по случаю крестин.
– Во всяком случае, конфеты он покупал не на доходы со своих владений.
– Ты так полагаешь, мой король?
– Конечно, ведь я отказываюсь предоставить ему эти владения. А как зовут новую любовницу?
– О, эта особа красивая и сильная, у нее роскошный пояс, и она весьма способна защищаться в случае, если подвергнется нападению.
– И она защищалась?
– Конечно!
– Так что Генрих был отброшен с потерями?
– Сперва да.
– Ага! А затем?
– Генрих упрям. Он возобновил атаку.
– И что же?
– Он ее взял.
– Как так?
– Силой.
– Силой!
– Да, с помощью петард.
– Что ты порешь чепуху, Шико?
– Я говорю правду.
– Петарды! А кто же эта красавица, которую берут с помощью петард?
– Это мадемуазель Кагор.
– Мадемуазель Кагор?
– Да, красивая, высокая девица, считавшаяся нетронутой, как Перонна, опирающаяся одной ногой на реку Ло, другой на гору и находящаяся или, вернее, находившаяся под опекой господина де Везена, храброго дворянина из числа твоих друзей.
– Черти полосатые! – в ярости вскричал Генрих. – Мой город! Он взял мой город!
– То-то и есть! Понимаешь, Генрике, ты не соглашался отдать город Беарнцу, хотя обещал это сделать. Ему ничего не оставалось, как взять его силой. Кстати, вот письмо, которое он велел передать тебе в собственные руки.
И, вынув из кармана письмо, Шико передал его королю.
Это было то самое письмо, которое Генрих Наваррский написал после взятия Кагора и которое заканчивалось словами: Quod mihi dixisti, profuit multum; cognosco meos devotos, nosce tuos. Chicotus caetera expediet». Что означало: «То, что ты мне сообщил, было для меня весьма полезно. Я своих друзей знаю, узнай своих. Шико доскажет тебе остальное»,
Он подносил ко рту четвертую ложку, когда за его креслом послышались чьи-то легкие шаги, раздался скрип колесиков придвигающегося кресла и хорошо знакомый голос сердито произнес:
– Эй! Прибор!
– Шико! – воскликнул король, обернувшись.
– Я собственной особой.
И Шико, верный своим привычкам, не изменявшим ему даже после длительного отсутствия, Шико развалился в кресле, взял тарелку, вилку и стал брать с блюда самых жирных устриц, обильно поливая их лимонным соком и не добавив больше ни слова.
– Ты здесь! Ты вернулся! – повторял Генрих.
Шико указал на свой битком набитый рот и, воспользовавшись изумлением короля, притянул себе похлебку из куропаток.
– Стой, Шико, это блюдо только для меня! – вскричал Генрих и протянул руку, чтобы придвинуть к себе куропаток.
Шико братски поделился со своим повелителем, уступив ему половину.
Затем он налил себе вина, от похлебки перешел к паштету из тунца, от паштета к фаршированным ракам, для очистки совести запил это все королевским бульоном, и, глубоко вздохнув, произнес:
– Я больше не голоден.
– Черт возьми! Надо надеяться, Шико.
– Ну, здравствуй, возлюбленный мой король, как поживаешь? Сегодня у тебя какой-то бодренький вид.
– Ты находишь, Шико?
– Прелестный легкий румянец.
– Что?
– Ты же не накрашен?
– Вот еще!
– С чем тебя и поздравляю.
– В самом деле, сегодня я превосходно себя чувствую..
– Тем лучше, мой король, тем лучше. Но… тысяча чертей! Завтрак твой этим не заканчивается, у тебя, наверное, есть и что-нибудь сладенькое?
– Вот засахаренные вишни, приготовленные монмартрскими монахинями.
– Они слишком сладкие.
– Орехи, начиненные коринкой.
– Фи! С ягод не сняли кожицу.
– Тебе ничем не угодишь!
– Честное слово, все портится, даже кухня, и при дворе живут все хуже и хуже.
– Неужто при Наваррском дворе лучше? – спросил, смеясь, Генрих.
– Эхе-эхе! Может статься!
– В таком случае там, наверно, произошли большие перемены.
– Вот уж что верно, то верно, Генрике.
– Расскажи мне наконец о твоем путешествии, это меня развлечет.
– С величайшим удовольствием, для этого я и пришел. С чего прикажешь начать?
– С начала. Как было в пути?
– Прогулка, чудесная прогулка!
– И никаких неприятностей?
– У меня-то? Путешествие было сказочное.
– Никаких опасных встреч?
– Да что ты! Разве кто-нибудь посмел бы косо взглянуть на посла его христианнейшего величества? Ты клевещешь на своих подданных, сынок.
– Я задал этот вопрос, – пояснил король, польщенный тем, что в его государстве царит полнейшее спокойствие, – так как, не имея официального поручения, ты мог подвергнуться опасности.
– Повторяю, Генрике, что у тебя самое очаровательное королевство в мире: путешественников там кормят даром, дают им приют из любви к ближнему, а что касается до самой дороги, то она словно обита бархатом с золотой каемкой. Невероятно, но факт.
– Словом, ты доволен, Шико?
– Я в восторге.
– Да, да, моя полиция у меня хорошо работает.
– Великолепно! В этом нужно отдать ей должное.
– А дорога безопасна?
– Как дорога в рай. Встречаешь одних лишь херувимчиков, в своих песнопениях славящих короля.
– Видно, Шико, мы возвращаемся к Вергилию.
– К какому его сочинению?
– К «Буколикам». O, fortunatos nimium! 23– А, правильно! Но почему такое предпочтение пахарям, сынок?
– Потому что в городах, увы, дело обстоит иначе.
– Ты прав, Генрике, города – средоточие разврата.
– Сам посуди: ты беспрепятственно проехал пятьсот лье…
– Говорю тебе, все шло как по маслу.
– А я отправился всего-навсего в Венсен и, не успел проехать одного лье…
– Ну же, ну?
– Как меня едва не убили на дороге.
– Брось! – произнес Шико.
– Я все расскажу тебе, друг мой. Сейчас об этом печатается обстоятельный отчет. Не будь моих Сорока пяти, я был бы мертв.
– Правда? И где же это произошло?
– Ты хочешь спросить, где это должно было произойти?
– Да.
– Около Бель-Эба.
– Поблизости от монастыря нашего друга Горанфло?
– Вот именно.
– И как же наш друг вел себя в этих обстоятельствах?
– Как всегда, превосходно, Шико. Не знаю, проведал ли он о чем-нибудь, но вместо того чтобы храпеть, как делают в такой час все мои бездельники монахи, он стоял на своем балконе, а вся его братия охраняла дорогу.
– И ничего другого он не делал?
– Кто?
– Дом Модест.
– Он благословил меня с величием, свойственным лишь ему.
– А его монахи?
– Они во всю глотку кричали: «Да здравствует король!»
– И ты ничего больше не заметил?
– А что я еще мог заметить?
– Не было ли у них под рясами оружия?
– Они были в полном вооружении, Шико. Я узнаю в этом предусмотрительность достойного настоятеля. Этому человеку все было известно, а между тем он не пришел на следующий день, как д'Эпернон, рыться во всех моих карманах, приговаривая: «За спасение короля, ваше величество!»
– Да! На это он не способен, да и ручищи у него такие, что не влезут в твои карманы.
– Изволь, Шико, не насмехаться над домом Модестом. Он один из тех великих людей, которые прославят мое правление, и знай, что при первом же благоприятном случае я пожалую ему епископство.
– И прекрасно сделаешь, мой король.
– Заметь, Шико, – изрек король с глубокомысленным видом, – когда выдающиеся люди выходят из народа, они достигают порою совершенства. Видишь ли, в нашей дворянской крови заложены и хорошие и дурные качества, свойственные нашей породе и придающие ей в ходе истории облик, присущий ей одной. Так Валуа проницательны и изворотливы, храбры, но ленивы. Лотарингцы честолюбивы и алчны, изобретательны, деятельны, способны к интриге. Бурбоны чувственны и осмотрительны, но без идей, без воли, без силы, – ну, как Генрих. А вот когда природа создает выдающегося простолюдина, она употребляет на это дело лучшую свою глину. Вот почему твой Горанфло – совершенство.
– Ты находишь?
– Да, он человек ученый, скромный, хитрый, отважный. Из него может выйти все что угодно: министр, полководец, папа римский.
– Эй, эй! Остановитесь, ваше величество, – сказал Шико. – Если бы этот достойный человек услышал вас, он бы лопнул от гордости, ибо что там ни говори, а он полон гордыни, наш дом Модест.
– Шико, ты завистлив!
– Я? Сохрани бог. Зависть, фи – какой гнусный порок! Нет, я справедлив, только и всего. Родовитость не ослепляет меня. Stemmata quid faciunt? 24 Стало быть, тебя, мой король, чуть не убили?
– Да.
– Кто же?
– Лига, черт возьми!
– А как она себя чувствует, Лига?
– Как обычно.
– То есть все лучше и лучше. Она раздается вширь, Генрике, она раздается вширь.
– Эх, Шико! Если политические общества слишком рано раздаются вширь, они бывают недолговечны – совсем как те дети, которые слишком рано толстеют.
– Выходит, ты доволен, сынок?
– Да, Шико; для меня большая радость, что ты вернулся как раз когда я в радостном настроении, которое от этого становится еще радостней.
– Habemus consulem factum225, как говорил Катон.
– Ты привез добрые вести, не так ли, дитя мое?
– Еще бы!
– И заставляешь меня томиться, обжора!
– С чего же мне начать, мой король?
– Я же тебе говорил, – с самого начала, но ты все время разбрасываешься.
– Начать с моего отъезда?
– Нет, путешествие протекало отлично, ты ведь уже говорил мне это?
– Как видишь, я, кажется, вернулся жив и здоров.
– Да рассказывай о своем прибытии в Наварру.
– Начинаю.
– Чем был занят Генрих, когда ты приехал?
– Любовными делами.
– С Марго?
– О нет!
– Меня бы это удивило! Значит, он по-прежнему изменяет своей жене? Мерзавец! Изменять французской принцессе! К счастью, она не остается в долгу. А когда ты приехал, как звалась соперница Марго?
– Фоссэз.
– Девица из рода Монморанси! Что ж, это не так уж плохо для беарнского медведя. А здесь говорили о крестьянке, садовнице, буржуазке.
– Это уже все было.
– Итак, Марго – обманутая жена?
– Настолько, насколько женщине возможно быть обманутой женой.
– Итак, Марго злится?
– Она в ярости.
– И она мстит.
– Ну, разумеется.
Генрих с ликующим видом потер руки.
– Что же она задумала? – спросил он, смеясь. – Перевернуть небо и землю, бросить Испанию на Наварру, Артуа и Фландрию на Испанию. Не призовет ли она ненароком своего братишку Генриха против коварного муженька?
– Может статься.
– Ты ее видел?
– Да.
– И что же она делала, когда ты с ней расставался?
– Ну, об этом ты никогда не догадаешься.
– Она намеревалась завести нового любовника?
– Она готовилась выступать в роли повивальной бабки.
– Как! Что означает эта фраза? Здесь какое-то недоразумение, Шико. Берегись недоразумений.
– Нет, нет, мой король, все ясно. Никакого недоразумения нет. Я именно это и имел в виду: в роли повивальной бабки.
– Obstetrix 26.
– Да, мой король, obstetrix. Iuno Lucina 27, если предпочитаешь.
– Господин Шико!
– Да можешь таращить глаза сколько угодно. Я говорю тебе, что, когда я уезжал из Нерака, сестрица твоя Марго была занята родами.
– Своими? – вскричал Генрих, бледнея. – У Марго будет ребенок?
– Нет, нет, она помогала своему мужу. Ты же сам знаешь, что последние Валуа не отличаются плодовитостью. Не то что Бурбоны, черт побери!
– Итак, Марго занимается деторождением, но не рожает сама.
– Вот именно, занимается им.
– Кому же она помогает рожать?
– Девице Фоссэз.
– Ну, тут уж я ничего не понимаю, – сказал король.
– Я тоже, – ответил Шико. – Но я и не брался разъяснять тебе что-то. Я брался за то, чтобы рассказать о фактах.
– Но не добровольно же пошла она на подобное унижение?
– Конечно, дело не обошлось без борьбы. Но где есть борьба, там один сильнее, а другой слабее. К примеру – Геракл и Антей, Иаков и ангел. Так вот, сестрица твоя оказалась послабее Генриха.
– Черт побери, так ей и надо, по правде сказать.
– Ты плохой брат.
– Но они же, наверно, ненавидят друг друга?
– Полагаю, что в глубине души они друг друга не слишком обожают.
– А по видимости?
– Самые лучшие друзья, Генрих.
– Так, но ведь в один прекрасный день какое-нибудь новое увлечение окончательно их поссорит.
– Это новое увлечение уже существует, Генрих.
– Вздор!
– Нет, честное слово, это так. Хочешь, я скажу тебе, чего опасаюсь?
– Скажи!
– Я боюсь, как бы это новое увлечение не поссорило, а помирило их.
– Итак, возникла новая любовь?
– Да, возникла.
– У Беарнца?
– У Беарнца.
– К кому же?
– Погоди, ты хочешь все знать, не так ли?
– Да, рассказывай, Шико, ты чудесно рассказываешь.
– Спасибо, сынок. Так вот, – если ты хочешь все знать, мне придется вернуться к самому началу.
– Вернись, но побыстрее.
– Ты написал свирепому Беарнцу письмо.
– А что ты о нем знаешь?
– Да я же его прочел.
– И что ты о нем думаешь?
– Что хотя оно было неделикатно по содержанию, зато весьма хитро по форме.
– Оно должно было их поссорить.
– И поссорило бы, если бы Генрих и Марго были обычной супружеской парой.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Что Беарнец совсем не дурак.
– О!
– И что он догадался.
– Догадался о чем?
– О том, что ты хочешь поссорить его с женой.
– Это было довольно ясно.
– Да, но гораздо менее ясной была цель, которую ты преследовал, желая их поссорить.
– А, черт! Что касается цели…
– Да. Так вот, представь себе, треклятый Беарнец вообразил, что ты преследовал весьма определенную цель: не отдавать за сестрой приданого, которое ты остался должен!
– Вот как!
– Да, вот что этот чертов Беарнец вбил себе в голову.
– Продолжай, Шико, продолжай, – сказал король, внезапно помрачнев.
– Как только у него возникла эта догадка, он стал таким, каков ты сейчас, – печальным, меланхоличным.
– Дальше, Шико, дальше!
– Так вот, это отвлекло его от развлечений, и он почти перестал любить Фоссэз.
– Ну и что ж!
– Все было, как я тебе говорю. И вот он предался новому увлечению, о котором я тебе говорил.
– Но он же какой-то перс, этот человек, язычник, турок! Двоеженец он, что ли? А что сказала на это Марго?
– На этот раз ты удивишься, сынок, но Марго пришла в восторг.
– От беды, приключившейся с Фоссэз? Я это хорошо понимаю.
– Нет, нет, нисколько. Она пришла в восторг по причине вполне личной.
– Ей, значит, нравится принимать роды?
– Ах, на этот раз она будет не повивальной бабкой.
– А чем же?
– Крестной матерью, ей это обещал муж, и в настоящий момент там уже бросают народу конфеты по случаю крестин.
– Во всяком случае, конфеты он покупал не на доходы со своих владений.
– Ты так полагаешь, мой король?
– Конечно, ведь я отказываюсь предоставить ему эти владения. А как зовут новую любовницу?
– О, эта особа красивая и сильная, у нее роскошный пояс, и она весьма способна защищаться в случае, если подвергнется нападению.
– И она защищалась?
– Конечно!
– Так что Генрих был отброшен с потерями?
– Сперва да.
– Ага! А затем?
– Генрих упрям. Он возобновил атаку.
– И что же?
– Он ее взял.
– Как так?
– Силой.
– Силой!
– Да, с помощью петард.
– Что ты порешь чепуху, Шико?
– Я говорю правду.
– Петарды! А кто же эта красавица, которую берут с помощью петард?
– Это мадемуазель Кагор.
– Мадемуазель Кагор?
– Да, красивая, высокая девица, считавшаяся нетронутой, как Перонна, опирающаяся одной ногой на реку Ло, другой на гору и находящаяся или, вернее, находившаяся под опекой господина де Везена, храброго дворянина из числа твоих друзей.
– Черти полосатые! – в ярости вскричал Генрих. – Мой город! Он взял мой город!
– То-то и есть! Понимаешь, Генрике, ты не соглашался отдать город Беарнцу, хотя обещал это сделать. Ему ничего не оставалось, как взять его силой. Кстати, вот письмо, которое он велел передать тебе в собственные руки.
И, вынув из кармана письмо, Шико передал его королю.
Это было то самое письмо, которое Генрих Наваррский написал после взятия Кагора и которое заканчивалось словами: Quod mihi dixisti, profuit multum; cognosco meos devotos, nosce tuos. Chicotus caetera expediet». Что означало: «То, что ты мне сообщил, было для меня весьма полезно. Я своих друзей знаю, узнай своих. Шико доскажет тебе остальное»,
Глава 15.
О ТОМ, КАК ГЕНРИХ, ПОЛУЧИВ ИЗВЕСТИЯ С ЮГА, ПОЛУЧИЛ ВСЛЕД ЗА ТЕМ ИЗВЕСТИЯ С СЕВЕРА
Король пришел в такое неистовство, что с трудом прочитал письмо.
Пока он разбирал латынь Беарнца, весь содрогаясь от нетерпения, да так, что от его судорог поскрипывал паркет, Шико, стоя перед большим венецианским зеркалом, висевшим над чеканным серебряным туалетным столом, любовался своей выправкой и безграничным изяществом своей фигуры в походном снаряжении.
Безграничным – здесь вполне уместное слово, ибо никогда еще Шико не казался таким высоким. Его изрядно облысевшая голова была увенчана островерхим шлемом, напоминавшим причудливые немецкие шишаки, что изготовлялись в Трире и в Майнце. В данную минуту он был занят тем, что надевал на свой потертый и лоснящийся от пота жилет короткую походную кирасу, которую перед завтраком положил на буфет. Вдобавок он звонко бряцал шпорами, более пригодными не для того, чтобы пришпоривать коня, а чтобы вспарывать ему брюхо.
– Измена! – воскликнул Генрих, прочтя письмо. – У Беарнца был выработан план, а я и не подозревал этого.
– Сынок, – возразил Шико, – ты ведь знаешь пословицу: «В тихом омуте черти водятся».
– Иди ко всем чертям со своими пословицами!
Шико тотчас пошел к двери, словно намереваясь исполнить приказание.
– Нет, останься.
Шико остановился.
– Кагор взят! – продолжал Генрих.
– Да, и лихим манером, – ответил Шико.
– Так, значит, у него есть полководцы, инженеры!
– Ничего у него нет, – возразил Шико. – Беарнец для этого слишком беден, он все делает сам.
– И.., даже сражается? – спросил Генрих с оттенком презрения.
– Видишь ли, я не решусь утверждать, что он в порыве воодушевления сразу бросается в бой – нет! Он – как те люди, которые, прежде чем искупаться, пробуют воду. Сперва пальцы у него становятся влажными от холодного пота, затем он готовит к погружению грудь, ударяя в нее кулаками и произнося покаянные молитвы, затем лоб, углубившись в философические размышления. Это занимает у него первые десять минут после первого пушечного выстрела, а затем он очертя голову кидается в гущу сражения и плавает в расплавленном свинце и в огне, словно саламандра.
– Черт побери! – произнес Генрих. – Черт побери!
– Могу тебя уверить, Генрике, что дело там было жаркое.
Король вскочил и принялся расхаживать по залу.
– Какой позор для меня! – вскричал он, заканчивая вслух мысль, начатую про себя. – Надо мной будут смеяться, сочинять песенки. Эти прохвосты гасконцы нахальные пересмешники. Я так и вижу, как они скалят зубы, наигрывая на волынке свои визгливые мотивы. Черти полосатые! Какое счастье, что мне пришла мысль послать Франсуа подмогу, о которой он так просил. Антверпен возместит Кагор. Север искупит ошибку, совершенную на юге.
– Аминь! – возгласил Шико. Доедая десерт, он деликатно орудовал пальцами в вазочках и компотницах на королевском столе.
В эту минуту дверь отворилась, и слуга доложил:
– Господин граф дю Бушаж.
– Что я тебе говорил, Шико? – воскликнул Генрих. – Вот и добрая весть пришла… Войдите, граф, войдите!
Слуга отдернул портьеру, и в дверях, словно в раме, появился молодой человек, имя которого было только что произнесено. Казалось, глазам присутствующих предстал портрет во весь рост кисти Гольбейна или Тициана.
Неспешно приближаясь к королю, он на середине зала преклонил колено.
– Ты все так же бледен, – сказал ему король, – все так же мрачен. Прошу тебя, хоть сейчас прими праздничный вид и не сообщай мне приятные вести с таким скорбным лицом. Говори скорее, дю Бушаж, я жажду услышать твой рассказ. Ты прибыл из Фландрии, сынок?
– Да, сир.
– И, как вижу, не мешкая.
– Со всей скоростью, сир, с какой человек может шагать по земле.
– Добро пожаловать. Как же обстоят дела с Антверпеном?
– Антверпеном, сир, владеет принц Оранский.
– Принц Оранский? Что же это значит?
– Вильгельм, если вы так предпочитаете.
– Как же так? Разве мой брат не двинулся на Антверпен?
– Да, сир, но сейчас он направляется не в Антверпен, а в Шато-Тьерри.
– Он покинул свое войско?
– Войска уже нет, ваше величество.
– О! – простонал король, ноги у него подкосились, и он упал в кресло. – А Жуаез?
– Сир, мой брат совершил чудеса храбрости во время битвы. Затем прикрывал отступление и, наконец, собрав немногих уцелевших от разгрома людей, составил из них охрану для герцога Анжуйского.
– Разгром! – прошептал король. Затем в глазах его блеснул какой-то странный огонь, и он спросил:
– Значит, Фландрия потеряна для моего брата?
– Так точно, ваше величество.
– Безвозвратно?
– Боюсь, что да.
Чело короля начало проясняться, словно озаренное какой-то невыраженной мыслью.
– Бедняга Франсуа, – сказал он, улыбаясь. – Не везет ему по части корон! У него ничего не вышло с наваррской короной, он протянул было руку к английской, едва не овладел фландрской. Бьюсь об заклад, дю Бушаж, что ему никогда не быть королем. Бедный брат, а ведь он так этого хочет!
– Эх, господи боже мой! Так всегда получается, когда чего-нибудь очень хочешь, – торжественным тоном произнес Шико.
– Сколько французов попало в плен? – спросил король.
– Около двух тысяч.
– Сколько погибших?
– По меньшей мере столько же. Среди них – господин де Сент-Эньян.
– Как! Бедняга Сент-Эньян мертв?
– Утонул.
– Утонул?! Как же это случилось? Вы бросились в Шельду?
– Никак нет. Шельда бросилась на нас. – И тут граф подробнейшим образом рассказал королю о битве и о наводнении.
Генрих выслушал все от начала до конца. Его молчание, вся его поза и выражение лица не лишены были величия, затем, когда рассказ был окончен, он встал, прошел в смежную с залом молельню, преклонил колени перед распятием, прочел молитву, и, когда минуту спустя он вернулся, вид у него был совершенно спокойный.
– Ну вот, – сказал он. – Надеюсь, я принял эти вести, как подобает королю. Король, поддержанный господом, воистину больше, чем человек. Возьмите с меня пример, граф, и, раз брат ваш спасся, как и мой, благодарение богу, развеселимся немного.
– Приказывайте, сир.
– Какую награду ты хочешь за свои заслуги, дю Бушаж, говори.
– Ваше величество, – ответил молодой человек, отрицательно качая головой, – у меня нет никаких заслуг.
– Я с этим не согласен. Но, во всяком случае, у твоего брата они имеются.
– Его заслуги огромны!
– Ты говоришь – он спас войско или, вернее, остатки войска?
– Среди оставшихся в живых нет ни одного человека, который бы не сказал вам, что жизнью он обязан моему брату.
– Так вот, дю Бушаж, я твердо решил простереть мои благодеяния на вас обоих, и, действуя так, я только подражаю господу богу, который вам столь очевидным образом покровительствует, ибо создал вас во всем подобными друг другу, – богатыми, храбрыми и красивыми. Вдобавок я следую примеру великих политических деятелей прошлого, поступавших всегда на редкость умно, а они обычно награждали тех, кто приносил им дурные вести.
– Полно, – вставил Шико, – я знаю случаи, когда гонцов вешали за дурные вести.
– Возможно, – величественно произнес Генрих, – но римский сенат объявил благодарность Варрону.
– Ты ссылаешься на республиканцев. Эх, Валуа, Валуа, несчастье делает тебя смиренным.
– Так вот, дю Бушаж, чего ты желаешь? Чего хотел бы?
– Уж если ваше величество так ласково говорите со мной, осмелюсь воспользоваться вашей добротой. Я устал жить, сир, и, однако, не могу положить конец своей жизни, ибо господь возбраняет нам это. Все хитрости, на которые человек чести идет в подобных случаях, являются смертным грехом: подставить себя под смертельный удар во время битвы, перестать принимать пищу, забыть, что умеешь плавать, переплывая реку, – все эти маски равны самоубийству, и бог это ясно видит, ибо – вы это знаете, сир, – богу известны самые тайные наши помыслы. Поэтому я отказываюсь умереть ранее срока, назначенного мне господом, но мир утомляет меня, и я уйду от мира.
– Друг мой! – промолвил король.
Шико поднял голову и с любопытством взглянул на молодого человека, такого красивого, смелого, богатого, в голосе которого звучало, однако, глубокое отчаяние.
– Сир, – продолжал граф с непреклонной решимостью, – все, что происходит со мной за последнее время, укрепляет меня в этом желании. Я хочу броситься в объятия бога, который, будучи властителем всех счастливых в этом мире, является также величайшим утешителем всех скорбящих. Соизвольте же, сир, облегчить мне способ как можно скорее принять монашество, ибо, как говорит пророк, сердце мое скорбит смертельно.
Неугомонный насмешник Шико прервал на миг свою беспрерывную жестикуляцию и мимику, внемля благородному голосу этой величавой скорби, говорившей с таким достоинством, с такой искренностью, голосом самым кротким и убеждающим, какой только мог даровать бог человеку молодому и красивому.
Блестящие глаза Шико померкли, встретившись со скорбным взором брата герцога де Жуаеза, все тело его словно расслабло и поникло, как бы заразившись той безнадежностью, которая не расслабила, а просто перерезала каждую фибру тела юного дю Бушажа.
Король тоже почувствовал, что сердце его дрогнуло, когда он услышал эту горестную мольбу.
– Друг мой, я понимаю, ты хочешь стать монахом, но ты еще чувствуешь себя мужчиной и страшишься испытаний.
– Меня страшат не суровые лишения, сир, а то, что испытания эти дают время проявиться нерешительности. Нет, нет, я вовсе не стремлюсь к тому, чтобы испытания, которые мне предстоит выдержать, стали бы мягче, ибо надеюсь, что тело мое подвергнется любым физическим страданиям, а дух любым лишениям нравственного порядка. Но я хочу, чтобы и то и другое не стало предлогом вернуться к прошлому. Я хочу, чтобы преграда, которая должна навсегда отделить меня от мира и которая по церковным правилам должна вырастать медленно, как изгородь из терновника, встала бы передо мной мгновенно, словно вырвавшись из-под земли.
– Бедный мальчик, – сказал король, внимавший речам дю Бушажа, мысленно скандируя, если можно так выразиться, каждое его слово, – бедный мальчик, мне кажется, из него выйдет замечательный проповедник, не правда ли, Шико?
Пока он разбирал латынь Беарнца, весь содрогаясь от нетерпения, да так, что от его судорог поскрипывал паркет, Шико, стоя перед большим венецианским зеркалом, висевшим над чеканным серебряным туалетным столом, любовался своей выправкой и безграничным изяществом своей фигуры в походном снаряжении.
Безграничным – здесь вполне уместное слово, ибо никогда еще Шико не казался таким высоким. Его изрядно облысевшая голова была увенчана островерхим шлемом, напоминавшим причудливые немецкие шишаки, что изготовлялись в Трире и в Майнце. В данную минуту он был занят тем, что надевал на свой потертый и лоснящийся от пота жилет короткую походную кирасу, которую перед завтраком положил на буфет. Вдобавок он звонко бряцал шпорами, более пригодными не для того, чтобы пришпоривать коня, а чтобы вспарывать ему брюхо.
– Измена! – воскликнул Генрих, прочтя письмо. – У Беарнца был выработан план, а я и не подозревал этого.
– Сынок, – возразил Шико, – ты ведь знаешь пословицу: «В тихом омуте черти водятся».
– Иди ко всем чертям со своими пословицами!
Шико тотчас пошел к двери, словно намереваясь исполнить приказание.
– Нет, останься.
Шико остановился.
– Кагор взят! – продолжал Генрих.
– Да, и лихим манером, – ответил Шико.
– Так, значит, у него есть полководцы, инженеры!
– Ничего у него нет, – возразил Шико. – Беарнец для этого слишком беден, он все делает сам.
– И.., даже сражается? – спросил Генрих с оттенком презрения.
– Видишь ли, я не решусь утверждать, что он в порыве воодушевления сразу бросается в бой – нет! Он – как те люди, которые, прежде чем искупаться, пробуют воду. Сперва пальцы у него становятся влажными от холодного пота, затем он готовит к погружению грудь, ударяя в нее кулаками и произнося покаянные молитвы, затем лоб, углубившись в философические размышления. Это занимает у него первые десять минут после первого пушечного выстрела, а затем он очертя голову кидается в гущу сражения и плавает в расплавленном свинце и в огне, словно саламандра.
– Черт побери! – произнес Генрих. – Черт побери!
– Могу тебя уверить, Генрике, что дело там было жаркое.
Король вскочил и принялся расхаживать по залу.
– Какой позор для меня! – вскричал он, заканчивая вслух мысль, начатую про себя. – Надо мной будут смеяться, сочинять песенки. Эти прохвосты гасконцы нахальные пересмешники. Я так и вижу, как они скалят зубы, наигрывая на волынке свои визгливые мотивы. Черти полосатые! Какое счастье, что мне пришла мысль послать Франсуа подмогу, о которой он так просил. Антверпен возместит Кагор. Север искупит ошибку, совершенную на юге.
– Аминь! – возгласил Шико. Доедая десерт, он деликатно орудовал пальцами в вазочках и компотницах на королевском столе.
В эту минуту дверь отворилась, и слуга доложил:
– Господин граф дю Бушаж.
– Что я тебе говорил, Шико? – воскликнул Генрих. – Вот и добрая весть пришла… Войдите, граф, войдите!
Слуга отдернул портьеру, и в дверях, словно в раме, появился молодой человек, имя которого было только что произнесено. Казалось, глазам присутствующих предстал портрет во весь рост кисти Гольбейна или Тициана.
Неспешно приближаясь к королю, он на середине зала преклонил колено.
– Ты все так же бледен, – сказал ему король, – все так же мрачен. Прошу тебя, хоть сейчас прими праздничный вид и не сообщай мне приятные вести с таким скорбным лицом. Говори скорее, дю Бушаж, я жажду услышать твой рассказ. Ты прибыл из Фландрии, сынок?
– Да, сир.
– И, как вижу, не мешкая.
– Со всей скоростью, сир, с какой человек может шагать по земле.
– Добро пожаловать. Как же обстоят дела с Антверпеном?
– Антверпеном, сир, владеет принц Оранский.
– Принц Оранский? Что же это значит?
– Вильгельм, если вы так предпочитаете.
– Как же так? Разве мой брат не двинулся на Антверпен?
– Да, сир, но сейчас он направляется не в Антверпен, а в Шато-Тьерри.
– Он покинул свое войско?
– Войска уже нет, ваше величество.
– О! – простонал король, ноги у него подкосились, и он упал в кресло. – А Жуаез?
– Сир, мой брат совершил чудеса храбрости во время битвы. Затем прикрывал отступление и, наконец, собрав немногих уцелевших от разгрома людей, составил из них охрану для герцога Анжуйского.
– Разгром! – прошептал король. Затем в глазах его блеснул какой-то странный огонь, и он спросил:
– Значит, Фландрия потеряна для моего брата?
– Так точно, ваше величество.
– Безвозвратно?
– Боюсь, что да.
Чело короля начало проясняться, словно озаренное какой-то невыраженной мыслью.
– Бедняга Франсуа, – сказал он, улыбаясь. – Не везет ему по части корон! У него ничего не вышло с наваррской короной, он протянул было руку к английской, едва не овладел фландрской. Бьюсь об заклад, дю Бушаж, что ему никогда не быть королем. Бедный брат, а ведь он так этого хочет!
– Эх, господи боже мой! Так всегда получается, когда чего-нибудь очень хочешь, – торжественным тоном произнес Шико.
– Сколько французов попало в плен? – спросил король.
– Около двух тысяч.
– Сколько погибших?
– По меньшей мере столько же. Среди них – господин де Сент-Эньян.
– Как! Бедняга Сент-Эньян мертв?
– Утонул.
– Утонул?! Как же это случилось? Вы бросились в Шельду?
– Никак нет. Шельда бросилась на нас. – И тут граф подробнейшим образом рассказал королю о битве и о наводнении.
Генрих выслушал все от начала до конца. Его молчание, вся его поза и выражение лица не лишены были величия, затем, когда рассказ был окончен, он встал, прошел в смежную с залом молельню, преклонил колени перед распятием, прочел молитву, и, когда минуту спустя он вернулся, вид у него был совершенно спокойный.
– Ну вот, – сказал он. – Надеюсь, я принял эти вести, как подобает королю. Король, поддержанный господом, воистину больше, чем человек. Возьмите с меня пример, граф, и, раз брат ваш спасся, как и мой, благодарение богу, развеселимся немного.
– Приказывайте, сир.
– Какую награду ты хочешь за свои заслуги, дю Бушаж, говори.
– Ваше величество, – ответил молодой человек, отрицательно качая головой, – у меня нет никаких заслуг.
– Я с этим не согласен. Но, во всяком случае, у твоего брата они имеются.
– Его заслуги огромны!
– Ты говоришь – он спас войско или, вернее, остатки войска?
– Среди оставшихся в живых нет ни одного человека, который бы не сказал вам, что жизнью он обязан моему брату.
– Так вот, дю Бушаж, я твердо решил простереть мои благодеяния на вас обоих, и, действуя так, я только подражаю господу богу, который вам столь очевидным образом покровительствует, ибо создал вас во всем подобными друг другу, – богатыми, храбрыми и красивыми. Вдобавок я следую примеру великих политических деятелей прошлого, поступавших всегда на редкость умно, а они обычно награждали тех, кто приносил им дурные вести.
– Полно, – вставил Шико, – я знаю случаи, когда гонцов вешали за дурные вести.
– Возможно, – величественно произнес Генрих, – но римский сенат объявил благодарность Варрону.
– Ты ссылаешься на республиканцев. Эх, Валуа, Валуа, несчастье делает тебя смиренным.
– Так вот, дю Бушаж, чего ты желаешь? Чего хотел бы?
– Уж если ваше величество так ласково говорите со мной, осмелюсь воспользоваться вашей добротой. Я устал жить, сир, и, однако, не могу положить конец своей жизни, ибо господь возбраняет нам это. Все хитрости, на которые человек чести идет в подобных случаях, являются смертным грехом: подставить себя под смертельный удар во время битвы, перестать принимать пищу, забыть, что умеешь плавать, переплывая реку, – все эти маски равны самоубийству, и бог это ясно видит, ибо – вы это знаете, сир, – богу известны самые тайные наши помыслы. Поэтому я отказываюсь умереть ранее срока, назначенного мне господом, но мир утомляет меня, и я уйду от мира.
– Друг мой! – промолвил король.
Шико поднял голову и с любопытством взглянул на молодого человека, такого красивого, смелого, богатого, в голосе которого звучало, однако, глубокое отчаяние.
– Сир, – продолжал граф с непреклонной решимостью, – все, что происходит со мной за последнее время, укрепляет меня в этом желании. Я хочу броситься в объятия бога, который, будучи властителем всех счастливых в этом мире, является также величайшим утешителем всех скорбящих. Соизвольте же, сир, облегчить мне способ как можно скорее принять монашество, ибо, как говорит пророк, сердце мое скорбит смертельно.
Неугомонный насмешник Шико прервал на миг свою беспрерывную жестикуляцию и мимику, внемля благородному голосу этой величавой скорби, говорившей с таким достоинством, с такой искренностью, голосом самым кротким и убеждающим, какой только мог даровать бог человеку молодому и красивому.
Блестящие глаза Шико померкли, встретившись со скорбным взором брата герцога де Жуаеза, все тело его словно расслабло и поникло, как бы заразившись той безнадежностью, которая не расслабила, а просто перерезала каждую фибру тела юного дю Бушажа.
Король тоже почувствовал, что сердце его дрогнуло, когда он услышал эту горестную мольбу.
– Друг мой, я понимаю, ты хочешь стать монахом, но ты еще чувствуешь себя мужчиной и страшишься испытаний.
– Меня страшат не суровые лишения, сир, а то, что испытания эти дают время проявиться нерешительности. Нет, нет, я вовсе не стремлюсь к тому, чтобы испытания, которые мне предстоит выдержать, стали бы мягче, ибо надеюсь, что тело мое подвергнется любым физическим страданиям, а дух любым лишениям нравственного порядка. Но я хочу, чтобы и то и другое не стало предлогом вернуться к прошлому. Я хочу, чтобы преграда, которая должна навсегда отделить меня от мира и которая по церковным правилам должна вырастать медленно, как изгородь из терновника, встала бы передо мной мгновенно, словно вырвавшись из-под земли.
– Бедный мальчик, – сказал король, внимавший речам дю Бушажа, мысленно скандируя, если можно так выразиться, каждое его слово, – бедный мальчик, мне кажется, из него выйдет замечательный проповедник, не правда ли, Шико?