Дюма Александр. Сорок пять

   – Брат! – вскричал молодой человек, весь бледный, с мрачным огнем в глазах, – может быть, вы предпочли бы, чтобы я размозжил себе череп выстрелом из пистолета или же воспользовался своим почетным правом носить шпагу и вонзил ее в свою грудь? Ей-богу, монсеньер, если вы, кардинал и князь церкви, дадите мне отпущение этого смертного греха, то дело будет сделано в один миг, – вы даже не сможете додумать чудовищной, недостойной мысли, что я позорю наш род – чего, слава богу, никогда не сделает ни один Жуаез.
   – Ну, ну, Анри! – сказал кардинал, привлекая к себе брата и крепко обнимая его. – Ну, дорогой наш, всеми любимый мальчик, забудь мои слова, прости тех, кому ты дорог. Выслушай меня, я умоляю тебя, как эгоист: как ни редко это случается на земле, но всем нам выпала счастливая участь – у кого удовлетворено честолюбие, кого бог благословил разнообразными дарами, украшающими нашу жизнь. Так не отравляй же, молю тебя, Анри, смертельным ядом своего отречения от всех земных благ счастье своей семьи. Подумай о слезах отца, подумай, что все мы будем носить на челе черное пятно траура, в который ты хочешь нас ввергнуть. Заклинаю тебя, Анри, дай себя уговорить: монастырь не для тебя. Я не стану говорить тебе, что ты там умрешь: ведь ты, несчастный, ответишь мне на это лишь улыбкой, значение которой – увы! – будет слишком ясным. Нет, я скажу тебе, что монастырь хуже могилы: в могиле гаснет только жизнь, в монастыре – разум. В монастыре чело не поднимается к небу, а никнет к земле. Сырость низких сводов постепенно проникает в кровь, доходит до мозга костей, и затворник превращается в еще одну гранитную статую – а их у него в монастыре и без того достаточно. Брат мой, брат, – берегись: у нас впереди совсем немного лет, у нас всего одна молодость. Так вот, ты не заметишь, что прошли твои юные годы, ибо тобой владеет жестокая скорбь. Но в тридцать лет ты будешь мужчиной, придет пора зрелости, остатки скорби твоей развеются, и ты захочешь возвратиться к жизни, а будет уже поздно: ты станешь мрачным, непривлекательным, болезненным, в сердце у тебя погаснет всякое пламя, взор уже не будет метать искр. Те, к кому тебя повлечет, будут бежать от тебя, как от гроба повапленного, в черную глубь которого никто не захочет бросить взгляда. Анри, я говорю с тобой, как друг, голос мой – голос мудрости. Послушайся меня.
   Юноша стоял молча, неподвижно. У кардинала появилась надежда, что он растрогал его и поколебал в нем решимость.
   – Ну вот, Анри, попробуй другое средство. В сердце твоем – отравленная стрела:
   – что ж, ходи с ней повсюду, смешивайся с шумной толпой, бывай на всех празднествах, принимай участие в наших пирах. Подражай раненому оленю, который мчится сквозь чащи, леса, кустарники, заросли, стараясь освободиться от стрелы, торчащей в ране: иногда стрела выпадает.
   – Брат мой, смилуйтесь, – сказал Анри, – не настаивайте больше. То, чего я у вас прошу, не минутный каприз, не внезапное решение: я медленно, мучительно обдумал все. Брат мой, во имя неба, заклинаю вас даровать мне милость, о которой я молю.
   – Ну говори же, какая такая милость тебе нужна?
   – Льготный срок.
   – Для чего?
   – Для сокращения времени послушничества.
   – Ах, я так и знал, дю Бушаж, даже в своем ригоризме ты человек мирской, бедный мой друг. О, я знаю, какие доводы ты станешь мне приводить! Но все равно ты остаешься человеком нашего суетного света: ты похож на тех молодых людей, которые идут на войну добровольцами и жаждут огня, пуль, рукопашных схваток, но не согласны на рытье траншей и подметанье палаток. Тут уж можно надеяться, Анри, тем лучше, тем лучше!
   – Я на коленях умоляю вас об этой льготе, брат мой!
   – Обещаю тебе ее, я напишу в Рим. Ответ придет не раньше чем через месяц. Но взамен ты мне тоже кое-что обещай.
   – Что?
   – Не отказываться в течение этого месяца ни от одного удовольствия, которое тебе представится. И если через месяц ты не откажешься от своего намерения, Анри, я сам вручу тебе это разрешение. Доволен ты теперь или у тебя есть еще какая-нибудь просьба?
   – Нет, брат мой, спасибо. Но месяц – это так долго, проволочки меня убивают!
   – А пока, брат, начнем развлекаться. И для начала не согласишься ли ты со мной позавтракать? У меня сегодня утром будет приятное общество.
   И прелат улыбнулся с таким видом, которому позавидовал бы самый светский кавалер из фаворитов Генриха III.
   – Брат… – начал было возражать дю Бушаж.
   – Никаких отказов не принимаю: из родственников твоих тут один я. Ведь ты только сейчас возвратился из Фландрии, и своего хозяйства у тебя еще нет.
   С этими словами кардинал поднялся и отдернул портьеру, за которой находился роскошно обставленный просторный кабинет.
   – Войдите, графиня, помогите мне уговорить графа дю Бушажа остаться с нами.
   Но в то мгновение, когда кардинал приподнял портьеру, Анри увидел полулежащего на подушках пажа, который недавно вошел вместе с тем дворянином в калитку у реки, и в этом паже еще до того, как прелат открыто объявил его пол, он узнал женщину.
   Им овладел какой-то внезапный страх, чувство неодолимого ужаса, и пока светский любезник кардинал выводил за руку прекрасного пажа, Анри дю Бушаж устремился прочь из комнаты, так что когда Франсуа вернулся в сопровождении дамы, улыбающейся при мысли о том, что она вернет чье-то сердце в мир живых людей, комната была пуста.
   Франсуа нахмурился и, сев за стол, заваленный письмами и бумагами, быстро написал несколько строк.
   – Будьте так добры, позвоните, дорогая графиня, – сказал он, – звонок у вас под рукой.
   Паж повиновался.
   Вошел доверенный камердинер.
   – Пусть кто-нибудь из курьеров тотчас же сядет на коня, – сказал Франсуа, – и отвезет это письмо господину главному адмиралу в Шато-Тьерри.

Глава 22.

СВЕДЕНИЯ О Д'ОРИЛЬИ

   На следующий день, когда король работал в Лувре с суперинтендантом финансов, пришли ему сообщить, что г-н де Жуаез-старший только что приехал из Шато-Тьерри и ожидает его в кабинете для аудиенций с поручением от монсеньера герцога Анжуйского.
   Король тотчас же бросил дела и устремился навстречу своему любимому другу.
   В кабинете находилось немало офицеров и придворных. В тот вечер явилась сама королева-мать в сопровождении своих фрейлин, а эти веселые девицы были как бы солнцами, вокруг которых постоянно кружились спутники.
   Король протянул Жуаезу руку для поцелуя и довольным взглядом окинул собравшихся.
   У входной двери на обычном месте стоял Анри дю Бушаж, строго выполнявший свои служебные обязанности.
   Король поблагодарил его и дружелюбно кивнул ему головой, на что Анри ответил низким поклоном.
   От этих знаков королевской благосклонности Жуаезу вскружило голову, и он издали улыбнулся брату, не приветствуя его все же слишком заметно, дабы не нарушить этикета.
   – Сир, – сказал Жуаез, – я послан к вашему величеству монсеньером герцогом Анжуйским, только что вернувшимся из Фландрского похода.
   – Брат мой здоров, господин адмирал? – спросил король.
   – Настолько, сир, насколько это позволяет его душевное состояние. Не скрою от вашего величества, что монсеньер выглядит не очень хорошо.
   – Ему необходимо развлечься после постигшего его несчастья, – сказал король, очень довольный тем, что может упомянуть вслух о неудаче своего брата, делая при этом вид, что жалеет его.
   – Я думаю, что да, сир.
   – Нам говорили, что поражение было жестокое.
   – Сир…
   – Но что благодаря вам значительная часть войска была спасена. Благодарю вас, господин адмирал, благодарю. А бедняга Анжу хотел бы нас видеть?
   – Он пламенно желает этого, сир.
   – Отлично, мы с ним увидимся. Вы согласны, сударыня? – сказал Генрих, оборачиваясь к Екатерине, чье лицо упорно не выдавало терзаний сердца.
   – Сир, – ответила она, – я бы одна отправилась навстречу сыну. Но раз ваше величество готовы присоединиться ко мне в этом порыве сердечных чувств, путешествие станет для меня приятной прогулкой.
   – Вы отправитесь с нами, господа, – обратился король к придворным. – Мы выедем завтра, ночевать я буду в Мо.
   – Так я, сир, вернусь к монсеньеру с этой радостной вестью?
   – Ну, нет! Чтоб вы так скоро покинули меня? Нет, нет. Я вполне понимаю, что к представителю дома Жуаезов мой брат чувствует симпатию и хочет видеть его при себе, но ведь Жуаезов у нас два… Слава богу!.. Дю Бушаж, пожалуйста, поезжайте в Шато-Тьерри.
   – Сир, – спросил Анри, – позволено ли будет мне, после того как я извещу монсеньера герцога Анжуйского о приезде вашего величества, возвратиться в Париж?
   – Вы поступите, как вам заблагорассудится, дю Бушаж, – сказал король.
   Анри поклонился и пошел к выходу. К счастью, Жуаез все время следил за ним.
   – Разрешите мне, сир, сказать брату несколько слов? – спросил он.
   – Конечно. Но в чем дело? – понизив голос, спросил король.
   – Дело в том, что он хочет в один миг выполнить поручение и в один же миг возвратиться, а это противоречит моим планам, сир, и планам господина кардинала.
   – Иди же и поскорее спровадь этого влюбленного безумца.
   Анн побежал за братом и нагнал его в прихожих.
   – Итак, – сказал Жуаез, – ты очень торопишься выехать, Анри?
   – Ну, конечно, брат.
   – Потому что хочешь поскорее вернуться?
   – Это правда.
   – Значит, ты рассчитываешь пробыть в Шато-Тьерри лишь самое короткое время?
   – Как можно меньше.
   – Почему?
   – Там, где развлекаются, брат, мне не место.
   – Как раз наоборот, Анри, именно потому что монсеньер герцог Анжуйский должен устраивать для двора празднества, тебе бы и следовало остаться в Шато-Тьерри.
   – Для меня это невозможно, брат.
   – Из-за твоего желания удалиться от мира, жить в суровом затворничестве?
   – Да, брат.
   – Ты обращался к королю с просьбой о льготном сроке?
   – Кто тебе об этом сказал?
   – Да уж я знаю.
   – Это верно, я ходил к королю.
   – Ты не получишь льготы.
   – Почему, брат?
   – Потому что королю совсем неудобно лишаться такого слуги, как ты.
   – Тогда наш брат-кардинал сделает то, что его величеству не угодно будет сделать.
   – И все из-за какой-то женщины!
   – Анн, умоляю тебя, не настаивай.
   – Хорошо, успокойся, не стану. Но давай же наконец поговорим начистоту. Ты едешь в Шато-Тьерри. Так вот, вместо того чтобы возвращаться так поспешно, как тебе хотелось бы, ты – таково мое желание – подожди меня на моей квартире. Мы давно уже не жили вместе. Мне надо, пойми это, побыть наконец с тобой.
   – Брат, ты едешь в Шато-Тьерри развлекаться. Брат, если я останусь в Шато-Тьерри, я все тебе отравлю.
   – О, ничего подобного! Я ведь не так податлив, у меня счастливая натура, весьма способная совладать с твоим унынием.
   – Брат…
   – Позвольте, граф, – сказал адмирал с властной настойчивостью, – здесь я представляю вашего отца, и я требую, чтобы вы ждали меня в Шато-Тъерри. Там у меня есть квартира, где вы будете как у себя дома. Она в первом этаже, с выходом в парк.
   – Раз вы приказываете, брат… – покорно вымолвил Анри.
   – Называйте это как вам угодно, граф, желанием или приказанием, но дождитесь меня.
   – Я подчиняюсь вам, брат.
   – И я уверен, что ты не будешь на меня в обиде, – добавил Жуаез, сжимая юношу в объятиях.
   Тот с некоторым раздражением уклонился от поцелуя, велел подавать лошадей и тотчас же уехал в Шато-Тьерри.
   Он мчался, охваченный гневом человека, чьи планы оказались внезапно нарушенными, то есть просто пожирая пространство.
   В тот же вечер, еще засветло, он поднимался на холм, где расположен Шато-Тьерри, у подножия которого течет Марна.
   Имя его открыло ему ворота замка, где жил принц. Что же касается аудиенции, то ее пришлось дожидаться более часа.
   Одни говорили, что принц в своих личных покоях, кто-то сказал, что он спит, камердинер высказал предположение, что он занимается музыкой.
   Но никто из слуг не был в состоянии дать точный ответ.
   Анри настаивал на скорейшем приеме, чтобы уже не думать о поручении короля и всецело предаться своей скорби.
   По его настоянию, а также потому, что он и брат его были известны как личные друзья герцога, Анри впустили в одну из гостиных второго этажа.
   Прошло полчаса, стали постепенно сгущаться сумерки.
   В галерее послышались тяжелые шаркающие шаги герцога Анжуйского. Анри узнал их и приготовился выполнить положенный церемониал.
   Но принц, который, видимо, очень торопился, сразу же избавил посланца от всяких формальностей, – он взял его за руку и поцеловал.
   – Здравствуйте, граф, – сказал он, – зачем это вас потревожили и заставили ехать к бедняге побежденному?
   – Король прислал меня, монсеньер, предупредить вас, что, горя желанием видеть ваше высочество и в то же время не мешать вашему отдыху после стольких треволнений, его величество сам выедет к вам навстречу и явится в Шато-Тьерри не позже чем завтра.
   – Король завтра приедет! – вскричал Франсуа, не будучи в состоянии скрыть некоторой досады.
   Но он тотчас же спохватился.
   – Завтра, завтра! Но ведь ни в замке, ни в городе ничего не будет готово для встречи его величества!
   Анри поклонился, как человек, передающий какое-то решение, но отнюдь не призванный о нем рассуждать.
   – Их величество так торопятся свидеться с вашим высочеством, что они и думать не могут о неудобствах.
   – Ладно, ладно! – произнес скороговоркой принц. – Значит, мне надо действовать в два раза быстрее. Я вас оставляю, Анри. Спасибо за быстроту: как вижу, вы очень торопились, отдыхайте.
   – У вашего высочества больше нет никаких приказаний? – почтительно спросил Анри.
   – Никаких. Ложитесь спать. Ужин принесут вам в комнату, граф. Я сегодня не ужинаю: мне нездоровится да и на душе неспокойно. Нет ни аппетита, ни сна, от этого жизнь моя довольно мрачная, и вы сами понимаете, я не могу заставить кого бы то ни было принимать в ней участие. Кстати, слышали новость?
   – Нет, монсеньер. Какую новость?
   – Орильи заеден волками.
   – Орильи! – с удивлением воскликнул Анри.
   – Ну да.., заеден! Странное дело: все близкие мне существа плохо кончают. Доброй ночи, граф, спите спокойно.
   И принц поспешно удалился.

Глава 23.

СОМНЕНИЯ

   Анри сошел вниз и, проходя через прихожие, нашел там много знакомых офицеров, которые окружили его и, проявляя самые дружеские чувства, предложили провести дю Бушажа в комнаты его брата, расположенные в одном из углов замка.
   Герцог отвел Жуаезу на время его пребывания в Шато-Тьерри библиотеку.
   Две гостиных, обставленных еще в царствование Франциска I, сообщались друг с другом и примыкали к библиотеке, которая выходила в сад.
   Жуаез, человек ленивый, но весьма образованный, велел поставить свою кровать в библиотеке: под рукой у него была вся наука, открыв окно, он мог наслаждаться природой. Натуры утонченные стремятся полностью вкушать радости жизни, а утренний ветерок, пение птиц и аромат цветов придают новую прелесть триолетам Клемана Маро или одам Ронсара.
   Анри решил оставить здесь все как было не потому, что он сочувствовал поэтическому сибаритству брата, а просто из равнодушия, ибо ему было все равно, где находиться.
   Но в каком бы состоянии духа ни пребывал граф, он, приученный с малых лет неукоснительно выполнять свой долг в отношении короля или принцев французского королевского дома, обстоятельно разузнал, в какой части дворца живет герцог с тех пор, как он возвратился во Францию.
   Счастливый случай послал Анри отличного чичероне. Это был тот юный офицер, чья нескромность раскрыла герцогу тайну графа в одной фландрской деревушке, где мы устроили нашим героям краткую остановку. Этот офицерик не покидал принца с момента его возвращения и мог превосходно осведомить обо всем Анри.
   По прибытии в Шато-Тьерри принц стал сперва искать шумных развлечений. Тогда он поселился в парадных покоях, принимал и утром и вечером, днем охотился в лесу на оленей или в парке на сорок. Но после того как до принца неизвестно каким путем дошла весть о смерти Орильи, принц уединился в отдельном павильоне, расположенном в середине парка. Павильон этот, обиталище почти недоступное, куда могли проникать лишь близкие приближенные принца, был совершенно скрыт среди зелени деревьев и едва виднелся под огромными буками сквозь гущу кустарников.
   Принц уже два дня тому назад удалился в этот павильон. Те, кто его не знал, говорили, что он захотел наедине предаваться горю, которое причинила ему смерть Орильи. Те, кто хорошо знал его, утверждали, что в этом павильоне он предается каким-нибудь ужасным и постыдным деяниям, которые в один прекрасный день выплывут на свет божий. Оба эти предположения были тем более вероятны, что принц, видимо, приходил в отчаяние, когда какое-либо дело или чье-либо посещение призывали его в замок. Как только это дело или этот визит заканчивались, он возвращался в свое уединение. В павильоне ему прислуживали только два камердинера, находившиеся при нем с детских лет.
   – Выходит, – сказал Анри, – что празднества будут не очень-то веселые, раз принц в таком расположении духа.
   – Разумеется, – ответил офицер, – ведь каждый постарается выразить сочувствие принцу, уязвленному в своей гордости и потерявшему друга.
   Анри продолжал, сам того не желая, расспрашивать и находил в этом непонятный для него самого интерес. Смерть Орильи, которого он знал при дворе и снова увидел во Фландрии; странное равнодушие, с которым принц сообщил ему о своей утрате; затворническая жизнь, начатая принцем, как утверждали, с тех пор, как он узнал о смерти Орильи, – все это для Анри вплеталось каким-то загадочным для него образом в ту таинственную и темную ткань, на которой с некоторых пор вышивались события его жизни.
   – И вы говорите, – спросил он у офицера, – что никто не знает, откуда принц получил известия о смерти Орильи?
   – Никто.
   – Но, в конце-то концов, – настаивал он, – разве на этот счет не ведутся никакие разговоры?
   – О, конечно, – ответил офицер, – правду ли, неправду, а что-нибудь, как вы сами понимаете, всегда рассказывают.
   – Так что же все-таки говорят?
   – Говорят, что принц охотился в лозняке у реки и что он отделился от других охотников – он ведь все делает по внезапному порыву, и охота его захватывает, как игра, как битва, как горе, – но вдруг возвратился, видимо, чем-то крайне расстроенный. Придворные стали расспрашивать его, думая, что речь идет просто о каком-нибудь злоключении на охоте. В руках у принца было два свертка с золотыми монетами. «Подумайте только, господа, – сказал он прерывающимся голосом, – Орильи умер, Орильи заели волки». Никто не хотел верить. «Нет, нет, – сказал принц, – черт меня побери, если это не так: бедняга всегда лучше играл на лютне, чем ездил верхом. Кажется, лошадь его понесла, он упал в какую-то рытвину и убился. На другое утро двое путников, проходивших мимо этой рытвины, нашли тело, наполовину обглоданное волками. В доказательство того, что все произошло именно так и что воры тут не замешаны, – вот два свертка с золотом, они были найдены на нем и честно возвращены». Но так как никто не видел людей, принесших эти свертки, – продолжал офицер, – все подумали, что они переданы были принцу теми двумя путниками, которые встретили его на берегу реки, узнали и сообщили о смерти Орильи.
   – Все это очень странно, – пробормотал Анри.
   – Тем более странно, – продолжал прапорщик, – что говорят, – правда это или выдумка? – будто принц открывал калитку парка у буковых зарослей и в нее проскользнули две тени. Значит, принц впустил в парк каких-то двух человек – вероятно, тех самых путников. С той поры принц и удалился в павильон, и мы теперь видим его лишь изредка.
   – А этих путников так никто и не видел? – спросил Анри.
   – Я, – сказал офицер, – когда ходил к принцу узнать вечерний пароль для дворцовой охраны, – я встретил какого-то человека, который, по-моему, не принадлежит к дому его высочества. Но лица его я не видел, этот человек при виде меня отвернулся и надвинул на глаза капюшон своей куртки.
   – Капюшон своей куртки?
   – Да, человек этот походил на фламандского крестьянина и, сам не знаю почему, напомнил мне того, кто был с вами, когда мы встретились во Фландрии.
   Анри вздрогнул. Замечание офицера показалось ему связанным с тем глухим, но упорным интересом, который вызывал у него этот рассказ. И ему, видевшему, как Диана и ее спутник поручены были Орильи, пришло на ум, что он знает обоих путников, сообщивших принцу о гибели злосчастного музыканта.
   Анри внимательно поглядел на офицера.
   – А когда вам показалось, будто вы узнаете этого человека, что вы подумали, сударь? – спросил он.
   – Вот что я думаю, – ответил офицер, – но не берусь ничего утверждать. Принц, наверно, не отказался от своих планов насчет Фландрии. Поэтому он содержит там соглядатаев. Человек в шерстяном верхнем камзоле один из таких шпионов; в пути он узнал о несчастном случае с музыкантом и принес два известия сразу.
   – Это возможно, – задумчиво сказал Анри, – Но что делал этот человек, когда вы его видели?
   – Он шел вдоль изгороди, окаймляющей цветники (из ваших окон ее можно видеть), по направлению к теплицам.
   – Итак, вы говорите, что два путешественника.., вы ведь сказали, что их было два?
   – Говорят, будто вошли двое, но я сам видел только одного, человека в шерстяном камзоле.
   – Значит, по-вашему, этот человек живет в теплицах?
   – Весьма вероятно.
   – Из теплиц есть выход?
   – Да, есть, граф, в сторону города.
   Анри некоторое время молчал. Сердце его сильно билось. Эти подробности, как будто бы не имевшие никакого значения, для него, обладавшего в этом таинственном деле как бы двойным зрением, были полны огромного интереса.
   Между тем наступила темнота, и оба молодых человека, не зажигая света, беседовали в комнате Жуаеза.
   Усталый после дороги, озабоченный странными событиями, о которых ему только что сообщили, не имея сил бороться с теми чувствами, которые они ему внушали, граф повалился на кровать брата и машинально устремил взгляд в темноту.
   – Значит, павильон принца там? – спросил дю Бушаж, указывая пальцем туда, откуда, по всей видимости, появился неизвестный.
   – Видите огонек, мерцающий среди листвы?
   – Ну?
   – Там столовая.
   – А, – вскричал Анри, – он снова появился.
   – Да, он, несомненно, идет в теплицы к своему товарищу. Вы слышите?
   – Что?
   – Звук поворачиваемого в замке ключа.
   – Странно, – сказал дю Бушаж, – во всем этом нет ничего необычного и, однако же…
   – Однако вас дрожь пробирает, верно?
   – Да, – сказал граф, – а это что такое?
   Послышался звук, напоминавший звон колокола.
   – Это сигнал к ужину для свиты принца. Пойдемте с нами ужинать, граф.
   – Нет, спасибо, сейчас мне ничего не нужно, а если проголодаюсь, то позову кого-нибудь.
   – Не дожидайтесь этого, присоединяйтесь к нашей компании.
   – Нет, невозможно – Почему?
   – Его королевское высочество почти что приказал мне распорядиться, чтобы ужин мне приносили сюда. Но вы идите, не задерживайтесь из-за меня.
   – Спасибо, граф, доброй ночи. Следите хорошенько за нашим призраком.
   – О, можете на меня в этом отношении положиться. Разве что, – добавил Анри, опасаясь, не выдал ли он себя, – разве что сон меня одолеет. Это более вероятно да, на мой взгляд, и более разумно, чем подстерегать тени каких-то шпионов.
   – Разумеется, – засмеялся офицер.
   И он распрощался с дю Бушажем.
   Едва только он вышел из библиотеки, как Анри устремился в сад.
   – О, – шептал он, – это Реми! Это Реми! Я узнал бы его и во мраке преисподней.
   И молодой человек, чувствуя, что колени у него дрожат, прижал влажные ладони к своему горячему лбу.
   – Боже мой, – сказал он себе, – а может быть, это просто галлюцинации моего несчастного больного мозга, может быть, мне суждено и во сне и наяву, и днем и ночью беспрестанно видеть два эти образа, проложивших такую темную борозду на всей моей жизни? И правда, – продолжал он, словно чувствуя потребность убеждать самого себя, – зачем бы Реми находиться здесь, в замке, у герцога Анжуйского? Что ему тут делать? Какая связь может быть у герцога Анжуйского с Реми? И наконец, как он мог покинуть Диану, с которой никогда не расстается? Нет, это не он!
   Но в следующий же миг какая-то внутренняя убежденность, глубокая, инстинктивная, возобладала над сомнением:
   – Это он! Это он! – в отчаянии прошептал Анри, прислонившись к стене, чтобы не упасть.
   Не успел он выразить в словах эту властную, неодолимую, господствующую над всем мысль, как снова раздался лязгающий звук ключа в замке, и, хотя звук этот был едва слышен, его уловил слух возбужденного до крайности Анри.
   Невыразимый трепет пробежал по всему телу юноши. Он снова прислушался.
   Вокруг него возникла такая тишина, что он различал удары собственного сердца.