Дюма Александр. Сорок пять

   – А еще, – спросил Горанфло, – что у вас есть?
   – Можно приготовить отличного угря.
   – К черту угря, – сказал Шико.
   – Я думаю, господин Брике, – продолжал брат Эузеб, постепенно смелея, – думаю, что вы не раскаетесь, если попробуете моих угрей.
   – А что в них такого особенного?
   – Я их особым образом откармливаю.
   – Ого!
   – Да, – вмешался Горанфло, – кажется, римляне или греки, словом, какой-то народ, живший в Италии, откармливали миног, как Эузеб. Он вычитал это у одного древнего писателя по имени Светоний, писавшего по вопросам кулинарии.
   – Как, брат Эузеб, – вскричал Шико, – вы кормите своих угрей человечьим мясом?
   – Нет, сударь, мелко нарубая внутренности и печень домашних птиц и дичи, я прибавляю к ним немного свинины, делаю из всего этого своего рода колбасную начинку и бросаю своим угрям. Держу их в садке с дном из мелкой гальки, постоянно меняя пресную воду, – за один месяц они основательно жиреют и в то же время сильно удлиняются. Тот, например, которого я подам сегодня сеньору настоятелю, весит девять фунтов.
   – Да это целая змея, – сказал Шико.
   – Он сразу заглатывал шестидневного цыпленка.
   – А как вы его приготовили?
   – Да, как вы его приготовили? – повторил настоятель.
   – Снял с него кожу, поджарил, подержал в анчоусовом масле, обвалял в мелко истолченных сухарях, затем еще на десять секунд поставил на огонь. После этого я буду иметь честь подать его вам в соусе с перцем и чесноком.
   – А соус?
   – Да, самый соус?
   – Простой соус, на оливковом масле, сбитом с лимонным соком и горчицей.
   – Отлично, – сказал Шико.
   Брат Эузеб облегченно вздохнул.
   – Теперь не хватает сладкого, – справедливо заметил Горанфло.
   – Я подам вещи, которые сеньору настоятелю придутся по вкусу.
   – Хорошо, полагаюсь на вас, – сказал Горанфло. – Покажите, что вы достойны моего доверия.
   Эузеб поклонился.
   – Я могу уйти? – спросил он.
   Настоятель взглянул на Шико.
   – Пусть уходит, – сказал Шико.
   – Идите и пришлите ко мне брата ключаря.
   Брат ключарь сменил брата Эузеба и получил указания столь же обстоятельные и точные.
   Через десять минут сотрапезники уже сидели друг против друга за столом, накрытым тонкой льняной скатертью, на мягких подушках глубоких кресел, вооружившись ножами и вилками, словно два дуэлянта.
   Стол, рассчитанный человек на шесть, был тем не менее весь заставлен – столько бутылок самой разнообразной формы и с самыми разнообразными наклейками принес брат ключарь.
   Эузеб, строго придерживаясь установленного меню, только что прислал из кухни яичницу, раков и грибы, наполнившие комнату ароматом трюфелей, самого свежего сливочного масла, тимьяна и мадеры.
   Изголодавшийся Шико набросился на еду.
   Настоятель начал есть с видом человека, сомневающегося в самом себе, в своем поваре и в своем сотрапезнике.
   Но через несколько минут жадно поглощал пищу уже сам Горанфло, Шико же наблюдал за ним и за всем окружающим.
   Начали с рейнского, потом перешли к бургундскому 1550 года, затем завернули в другую местность, где возраст напитка был неизвестен, пригубили Сен-Перре и, наконец, занялись вином, присланным новой духовной дочерью.
   – Ну, что вы скажете? – спросил Горанфло, который отпил три глотка, не решаясь выразить свое мнение.
   – Бархатистое, но легкое, – заметил Шико. – А как зовут вашу новую духовную дочь?
   – Да ведь я ее еще не знаю.
   – Как, не знаете даже ее имени?
   – Ей-богу же, нет, мы общались все время через посланцев.
   Шико посидел некоторое время, смежив веки, словно смаковал глоток вина, прежде чем его проглотить. На самом деле он размышлял.
   – Итак, – сказал он минут через пять, – я имею честь трапезовать в общество полководца?
   – О, бог мой, да!
   – Как, вы вздыхаете?
   – Ах, это до того утомительно.
   – Разумеется, но зато прекрасно, почетно.
   – Великолепно, однако теперь у нас стоит такой шум, а позавчера мне пришлось отменить одно блюдо за ужином.
   – Отменить одно блюдо?.. Почему?
   – Потому что многие из лучших моих воинов (должен это признать) нашли недостаточным то блюдо, которое подают в пятницу на третье – варенье из бургундского винограда.
   – Подумайте – как, недостаточным!.. А по какой причине они его считают недостаточным?
   – Они заявили, что все еще голодны, и потребовали дополнительно какое-нибудь постное блюдо – коростелька, омара или вкусную рыбу. Как вам нравится подобное обжорство?
   – Ну, раз эти монахи проходят военное обучение, не удивительно, что они ощущают голод.
   – А в чем тогда их заслуга? – сказал брат Модест. – Всякий может хорошо работать, если при этом досыта ест. Черт возьми, надо подвергать себя лишениям во славу божию, – продолжал достойный аббат, накладывая огромные ломти окорока и говядины на тоже довольно основательный кусок студня: об этом последнем блюде брат Эузеб не упомянул – оно, конечно, подавалось на стол, но недостойно было стоять в меню.
   – Пейте, Модест, пейте, – сказал Шико. – Вы же подавитесь, любезный друг: вы побагровели.
   – От возмущения, – ответил настоятель, осушая стакан, в который входило не менее полупинты.
   Шико предоставил ему покончить с этим делом; когда же Горанфло поставил свой стакан на стол, он сказал:
   – Ну хорошо, кончайте свой рассказ, он меня заинтересовал, честное слово! Значит, вы лишили их одного блюда за то, что, по их мнению, им не хватало еды?
   – Совершенно точно.
   – Это чрезвычайно остроумно.
   – Наказание возымело необыкновенное действие: я думал, что они взбунтуются – глаза у них сверкали, зубы лязгали.
   – Они были голодны, тысяча чертей, – сказал Шико. – Вполне естественно.
   – Вот как! Они были голодны?
   – Разумеется.
   – Вы так считаете? Вы так думаете?
   – Я просто уверен в этом.
   – Так вот, в тот вечер я заметил одно странное явление и хотел бы, чтобы о нем высказались ученые. Я призвал брата Борроме и дал ему указание насчет отмены одного блюда, а также ввиду мятежного настроения отменил вино.
   – Дальше? – спросил Шико.
   – Наконец, чтобы увенчать дело, я велел проделать дополнительное воинское учение, ибо желал окончательно сокрушить гидру мятежа. Об этом, вы, может быть, знаете, говорится в псалмах. Подождите, как это: «Cabis poriabis diagonem». Эх, да вам же это, черт побери, невдомек.
   – «Proculcabis draconem» ⁸, – заметил Шико, подливая настоятелю.
   – Draconem, вот-вот, браво! Кстати о драконах: попробуйте-ка угря, он изумителен, просто тает во рту.
   – Спасибо, я уже и так не могу продохнуть. Но рассказывайте, рассказывайте.
   – О чем?
   – Да о том странном явлении.
   – Каком? Я уже не помню.
   – Том, которое вы хотели предложить на обсуждение ученых.
   – Ах да, припомнил, отлично.
   – Я слушаю.
   – Так вот, я велел провести вечером дополнительное учение, рассчитывая увидеть негодников обессиленными, бледными, потными. Я даже подготовил проповедь на текст: «Ядущий хлеб мой…»
   – Сухой хлеб, – вставил Шико.
   – Вот именно, сухой, – вскричал Горанфло, и циклопический взрыв хохота раздвинул его мощные челюсти. – Уж я бы поиграл этим текстом и даже заранее целый час посмеивался по этому поводу. Но представьте себе – во дворе передо мною оказывается целое войско необыкновенно живых, подвижных молодцов, прыгающих, словно саранча, и все – под воздействием иллюзии, о которой я и хочу узнать мнение ученых.
   – Какой же такой иллюзии?
   – От них даже за версту разило вином.
   – Вином? Значит, брат Борроме нарушил ваш запрет?
   – О, в Борроме я уверен, – вскричал Горанфло, – это олицетворенное нерассуждающее послушание. Если бы я велел брату Борроме поджариться на медленном огне, он тотчас же пошел бы за решеткой и хворостом.
   – Ведь вот как плохо я разбираюсь в лицах! – сказал Шико, почесав себе нос. – На меня он произвел совсем иное впечатление.
   – Возможно, но я-то, видишь ли, своего Борроме знаю, как тебя, дорогой мой Шико, – сказал дом Модест, который, пьянея, впадал в чувствительность.
   И ты говоришь, что пахло вином?
   От Борроме – нет, от монахов – как из бочки, да к тому же они были словно раки вареные. Я сказал об этом Борроме.
   – Молодец!
   – Да, я-то не дремлю!
   – Что же он ответил?
   – Подожди, это очень тонкое дело.
   – Вполне верю.
   – Он ответил, что сильная охота к чему-либо может производить действие, подобное удовлетворению.
   – Ого! – сказал Шико. – И правда, дело, как ты сказал, очень тонкое, черти полосатые! Твой Борроме парень с башкой. Теперь меня не удивляет, что у него такие тонкие губы и такой острый нос. И его объяснение тебя убедило?
   – Вполне. Ты и сам убедишься. Но подойди-ка поближе, у меня голова кружится, когда я встаю.
   Шико подошел.
   Горанфло сложил свою огромную руку трубкой и приложил ее к уху Шико.
   – Подожди, я все объясню. Вы помните дни нашей юности, Шико?
   – Помню.
   – Дни, когда кровь у нас была горяча?.. Когда нескромные желания?..
   – Аббат, аббат! – с упреком произнес целомудренный Шико.
   – Это слова Борроме, и я утверждаю, что он прав. Не происходило ли тогда с нами нечто подобное? Разве сильная охота не давала нам тогда иллюзии удовлетворения?
   Шико разразился таким хохотом, что стол со всеми расставленными на нем бутылками заходил ходуном, словно палуба корабля.
   – Замечательно, замечательно, – сказал он. – Надо мне поучиться у брата Борроме, и когда он просветит меня своими теориями, я попрошу у вас, достопочтенный, об одной милости.
   – И ваше желание будет исполнено, как все, что вы попросите у своего друга. Но скажите, что же это за милость?
   – Вы поручите мне одну неделю ведать в вашем монастыре хозяйством.
   – А что вы будете делать в течение этой недели?
   – Я испытаю теорию брата Борроме на нем самом. Я велю подать ему пустое блюдо и пустой стакан и скажу: «Соберите все силы своего голода и своей жажды и пожелайте индейку с шампиньонами и бутылку шамбертена. Но берегитесь, дорогой философ, – как бы вам не опьянеть от этого шамбертена и не заболеть несварением желудка от этой индейки».
   – Значит, – сказал Горанфло, – ты не веришь в воздействие сильной охоты, язычник ты этакий?
   – Ладно, ладно! Я верю в то, во что верю. Но довольно с нас теорий.
   – Хорошо, – согласился Горанфло, – довольно, поговорим о действительности. Поговорим о славных временах, о которых ты только что упомянул, Шико, – сказал он, – о наших ужинах в «Роге изобилия».
   – Браво! А я-то думал, что вы, достопочтеннейший, обо всем этом позабыли.
   – Суетный ты человек! Все это дремлет под величием моего нынешнего положения. Но я, черт побери, все тот же, какой был прежде.
   И Горанфло, несмотря на протесты Шико, затянул свою любимую песенку:
   Осла ты с привязи спустил, Бутылку новую открыл, – Копыто в землю звонко бьет, Вино веселое течет. Но самый жар и самый пыл – Когда монах на воле пьет. Вовек никто б не ощутил В своей душе подобных сил!
   – Да замолчи ты, несчастный! – сказал Шико. – Если вдруг зайдет брат Борроме, он подумает, что вы уже целую неделю поститесь.
   – Если бы зашел брат Борроме, он стал бы петь вместе с нами.
   – Не думаю.
   – А я тебе говорю…
   – Молчи и отвечай только на мои вопросы.
   – Ну, говори.
   – Да ты меня все время перебиваешь, пьяница.
   – Я пьяница?
   – Послушай, от этих воинских учений твой монастырь превратился в настоящую казарму.
   – Да, друг мой, правильно сказано – в настоящую казарму, в казарму настоящую. В прошлый четверг, – кажется, в четверг? Да, в четверг. Подожди, я уж не помню – в четверг или нет.
   – Четверг там или пятница – совсем не важно.
   – Правильно говоришь, важен самый факт, верно? Так вот, в четверг или в пятницу я обнаружил в коридоре двух послушников, которые сражались на саблях, а с ними были два секунданта, тоже намеревавшихся сразиться друг с другом – Что же ты сделал?
   – Я велел принести плетку, чтобы отделать послушников, которые тотчас же удрали. Но Борроме…
   – Ах, ах, Борроме, опять Борроме.
   – Да, опять.
   – Так что же Борроме?
   – Борроме догнал их и так обработал плеткой, что они, бедняги, до сих пор лежат.
   – Хотел бы я обследовать их лопатки, чтобы оценить силу руки брата Борроме, – заметил Шико.
   – Единственные лопатки, которые стоит обследовать, – бараньи. Съешьте лучше кусочек абрикосового пата.
   – Да нет же, ей-богу! Я и так задыхаюсь.
   – Тогда выпейте.
   – Нет, нет, мне придется идти пешком.
   – Ну и мне-то ведь тоже придется пошагать, однако же я пью!
   – О, вы – дело другое. Кроме того, чтобы давать команду, вам потребуется вся сила легких…
   – Ну так один стаканчик, всего один стаканчик пищеварительного ликера, секрет которого знает только брат Эузеб.
   – Согласен.
   – Он так чудесно действует, что, как ни обожрись за обедом, через два часа неизбежно снова захочешь есть.
   – Какой замечательный рецепт для бедняков! Знаете, будь я королем, я велел бы обезглавить вашего Эузеба: от его ликера в целом королевстве возникнет голод. Ого! А это что такое?
   – Начинают учение, – сказал Горанфло.
   Действительно, со двора донесся гул голосов в лязг оружия.
   – Без начальника? – заметил Шико. – Солдаты у вас, кажется, не очень-то дисциплинированные.
   – Без меня? Никогда, – сказал Горанфло. – Да к тому же это никак невозможно, понимаешь? Ведь командую-то я, учу-то я! Да вот тебе и доказательство: брат Борроме, я слышу, идет ко мне за приказаниями.
   И правда, в тот же миг показался Борроме, украдкой устремивший на Шико быстрый взгляд, подобный предательской парфянской стреле.
   «Ого! – подумал Шико, – напрасно ты на меня так посмотрел: это тебя выдает».
   – Сеньор настоятель, – сказал Борроме, – пора начинать осмотр оружия и доспехов, мы ждем только вас.
   – Доспехов! Ого! – прошептал Шико. – Одну минутку, я пойду с вами!
   И он вскочил с места.
   – Вы будете присутствовать на учении, – произнес Горанфло, приподнимаясь, словно мраморная глыба, у которой выросли ноги. – Дайте мне руку, друг мой, вы увидите замечательное учение.
   – Должен подтвердить, что сеньор настоятель – прекрасный тактик, – вставил Борроме, вглядываясь в невозмутимое лицо Шико.
   – Дом Модест человек во всех отношениях выдающийся, – ответил с поклоном Шико.
   Про себя он подумал:
   «Ну, мой дорогой орленок, не дремли, не то этот коршун выщиплет тебе перья!»

Глава 22.

БРАТ БОРРОМЕ

   Когда Шико, поддерживающий достопочтенного настоятеля, спустился по парадной лестнице во двор аббатства, то, что он увидел, очень напоминало огромную, полную кипучей деятельности казарму.
   Монахи, разделенные на два отряда по сто человек в каждом, стояли с алебардами, пиками и мушкетами к ноге, ожидая, словно солдаты, появления своего командира.
   Человек пятьдесят, из числа наиболее сильных и ревностных, были в касках или шлемах, на поясах у них висели длинные шпаги: со щитом в руке, они совсем походили бы на древних мидян, а будь у них раскосые глаза – на современных китайцев.
   Другие, горделиво красуясь в выпуклых кирасах, с явным удовольствием постукивали по ним железными перчатками.
   Наконец, третьи, в нарукавных и набедренных латах, старались усиленно работать суставами, лишенными в этих панцирях всякой гибкости.
   Брат Борроме взял из рук послушника каску и надел ее на голову быстрым и точным движением какого-нибудь рейтара или ландскнехта.
   Пока он затягивал ее ремнями, Шико, казалось, глаз не мог оторвать от каски. При этом он улыбался, все время ходил вокруг Борроме, словно затем, чтобы полюбоваться его шлемом со всех сторон.
   Более того – он даже подошел к казначею и провел рукой по неровностям каски.
   – Замечательный у вас шлемик, брат Борроме, – сказал он. – Где это вы приобрели его, дорогой аббат?
   Горанфло не в состоянии был ответить, ибо в это самое время его облачали в сверкающую кирасу; хотя она была таких размеров, что вполне подходила бы Фарнезскому Геркулесу, роскошным телесам достойного настоятеля в ней было порядком-таки тесно.
   – Не затягивайте так сильно, – кричал Горанфло, – не тяните же так, черт побери, я задохнусь, я совсем лишусь голоса, довольно, довольно!
   – Вы, кажется, спрашивали у преподобного отца настоятеля, – сказал Борроме, – где он приобрел мою каску?
   – Я спросил это у достопочтенного аббата, а не у вас, – продолжал Шико, – так как полагаю, что у вас в монастыре, как и в других обителях, все делается лишь по приказу настоятеля.
   – Разумеется, – сказал Горанфло, – все здесь совершается лишь по моему распоряжению. Что вы спрашиваете, милейший господин Брике?
   – Я спрашиваю у брата Борроме, не знает ли он, откуда взялась эта каска.
   – Она была в партии оружия, закупленной преподобным отцом настоятелем для монастыря.
   – Мною? – переспросил Горанфло.
   – Ваша милость, конечно, изволите помнить, что велели доставить сюда каски и кирасы. Вот ваше приказание и было выполнено.
   – Правда, правда, – подтвердил Горанфло.
   «Черти полосатые, – заметил про себя Шико, – моя каска, видно, очень привязана к своему хозяину: я сам снес ее во дворец Гизов, а она, словно заблудившаяся собачонка, разыскала меня в монастыре святого Иакова!»
   Тут, повинуясь жесту брата Борроме, монахи сомкнули ряды, и воцарилось молчание.
   Шико уселся на скамейку, чтобы с удобством наблюдать за учением.
   Горанфло продолжал стоять, крепко держась на ногах, словно на двух столбах.
   – Смирно! – шепнул брат Борроме.
   Дом Модест выхватил из железных ножен огромную саблю, и, взмахнув ею, крикнул мощным басом:
   – Смирно!
   – Ваше преподобие, пожалуй, устанете, подавая команду, – заметил тогда с кроткой предупредительностью брат Борроме, – нынче утром ваше преподобие себя неважно чувствовали: если вам угодно будет позаботиться о драгоценном своем здоровье, я бы мог сегодня провести учение.
   – Хорошо, согласен, – ответил дом Модест. – И правда, я что-то прихворнул, задыхаюсь. Командуйте вы.
   Борроме поклонился и, как человек, привыкший к подобным изъявлениям согласия, стал перед фронтом.
   – Какой усердный слуга! – сказал Шико. – Этот малый – просто жемчужина.
   – Он просто прелесть! Я же тебе говорил, – ответил дом Модест.
   – Я уверен, что он выручает тебя таким образом каждый день, – сказал Шико.
   – О да, каждый день. Он покорен мне, как раб. Я все время упрекаю его за излишнюю предупредительность. Но смирение вовсе не раболепство, – наставительно добавил Горанфло.
   – Так что тебе здесь, по правде говоря, нечего делать, и ты можешь почивать сном праведных: бодрствует за тебя брат Борроме.
   – Ну да, боже ты мой!
   – Это мне и нужно было выяснить, – заметил Шико, и все свое внимание он перенес на одного лишь брата Борроме.
   Замечательное это было зрелище – когда монастырский казначей выпрямился в своих доспехах, словно вставший на дыбы боевой конь.
   Расширенные зрачки его метали пламя, мощная рука делала такие искусные выпады шпагой, что казалось, мастер своего дела фехтует перед взводом солдат. Каждый раз, когда Борроме показывал какое-нибудь упражнение, Горанфло повторял его жесты, добавляя при этом:
   – Борроме правильно говорит. Но и я вам это же говорю: припомните вчерашнее учение. Переложите оружие в другую руку, держите пику, держите ее крепче, чтоб наконечник находился на уровне глаз. Да подтянитесь же, ради святого Георгия! Тверже ногу! Равнение налево – то же самое, что равнение направо, с той разницей, что все делается как раз наоборот.
   – Черти полосатые! – сказал Шико. – Ты ловко умеешь обучать.
   – Да, да, – ответил Горанфло, поглаживая свой тройной подбородок, – я довольно хорошо разбираюсь в упражнениях.
   – В лице Борроме у тебя очень способный ученик.
   – Он отлично схватывает мои указания. Исключительно умный малый.
   Монахи выполняли военный бег – маневр, весьма распространенный в то время, – схватывались врукопашную, бились на шпагах, кололи пиками и упражнялись в огневом бою.
   Когда дошли до него, настоятель сказал Шико:
   – Сейчас ты увидишь моего маленького Жака.
   – А кто он такой – твой маленький Жак?
   – Славный паренек, которого я хотел взять для личных услуг, – у него очень спокойная повадка, но сильная рука, и при этом он живой, как порох.
   – Вот как! А где же этот прелестный мальчик?
   – Подожди, подожди, я тебе его сейчас покажу. Да вон там, видишь: тот, что уже нацелил свой мушкет и собирается стрелять.
   – И хорошо он стреляет?
   – Так, что в ста шагах не промахнется по ноблю с розой.
   – Этот малый будет лихо служить мессу! Но, кажется, теперь моя очередь сказать: подожди, подожди.
   – Что такое?
   – Ну да!.. Э, нет!
   – Ты знаешь моего маленького Жака?
   – Я? Да ни в малейшей степени.
   – Но сперва тебе показалось, что ты его узнаешь?
   – Да, мне показалось, что это его я видел в одной церкви, в некий прекрасный день, точнее ночь, когда сидел, запершись, в исповедальне. Но нет, я ошибся, это был не он.
   Мы вынуждены признаться, что на этот раз слова Шико не вполне соответствовали истине. У Шико была изумительная память на лица: заметив когда-нибудь чье-либо лицо, он уже не забывал его.
   Невольно обративший на себя внимание настоятеля и его друга, маленький Жак, как его называл Горанфло, действительно заряжал в данный момент тяжелый мушкет, длиной с него самого; когда ружье было заряжено, он гордо занял позицию в ста шагах от мишени и, отставив правую ногу, прицелился с чисто военной точностью.
   Раздался выстрел, и пуля под восторженные рукоплескания монахов попала прямо в середину мишени.
   – Ей-богу же, отличный прицел, – сказал Шико, – и, честное слово, красавец мальчик.
   – Спасибо, сударь, – отозвался Жак, и на бледных щеках его вспыхнул радостный румянец.
   – Ты ловко владеешь ружьем, мальчуган, – продолжал Шико.
   – Стараюсь научиться, сударь, – сказал Жак.
   С этими словами, отложив ружье, уже ненужное после того, как с его помощью он показал свое уменье, монашек взял у своего соседа пику и сделал мулине, по мнению Шико – безукоризненное.
   Шико снова принялся расточать похвалы.
   – Особенно хорошо владеет он шпагой, – сказал дом Модест. – Понимающие люди ставят его очень высоко. И правда, у этого парня ноги железные, кисти рук – точно сталь, и с утра до вечера он только и делает, что скребет железом о железо.
   – Любопытно бы поглядеть, – заметил Шико.
   – Вы хотите испытать его силу? – спросил Борроме.
   – Хотел бы в ней убедиться, – ответил Шико.
   – Дело в том, – продолжал казначей, – что здесь никто, кроме, может быть, меня самого, не может с ним состязаться. У вас-то силы имеются?
   – Я всего-навсего жалкий горожанин, – ответил Шико, качая головой. – В свое время я орудовал рапирой не хуже всякого другого. Но теперь ноги у меня дрожат, в руке нет уверенности, да и голова уже не та.
   – Но вы все же практикуетесь? – спросил Борроме.
   – Немножко, – ответил Шико и бросил улыбающемуся Горанфло взгляд, поймав который тот прошептал имя Никола Давида.
   Но Борроме не заметил этой улыбки, Борроме не услышал этого имени: безмятежно усмехаясь, он велел принести рапиры и фехтовальные маски.
   Жак, весь горя нетерпеливой радостью под своим холодным и сумрачным обличием, завернул рясу до колен и, два раза топнув ногой, крепко уперся сандалиями в песок… – Вот что, – сказал Шико, – я не монах, не солдат и потому довольно давно не обнажал шпаги… Прошу вас, брат Борроме, вы весь состоите из мускулов и сухожилий, дайте урок брату Жаку. Вы разрешаете, дорогой аббат?
   – Я даже приказываю, – возгласил настоятель, радуясь, что может вставить свое слово.
   Борроме снял с головы каску, Шико поспешил подставить обе руки, и каска в руках Шико дала своему бывшему владельцу возможность еще раз убедиться в том, что это именно она. Пока наш буржуа занимался этим обследованием, казначей затыкал полы рясы за пояс и готовился к поединку.
   Все монахи, болея за честь своего имени, тесным кольцом окружили ученика и учителя.
   Горанфло потянулся к уху приятеля.
   – Эго так же забавно, как служить вечерню, правда? – шепнул он простодушно.
   – С тобой согласится любой кавалерист, – ответил Шико с тем же простодушием.
   Противники стали в позицию. Сухой и жилистый Борроме имел преимущество в росте. К тому же он обладал уверенностью и опытом.
   Глаза Жака порою загорались огнем, который лихорадочным румянцем играл на его скулах.
   Монашеская личина постепенно спадала с Борроме: с рапирой в руке, весь загоревшись таким увлекательным делом, как состязание в силе и ловкости, он преображался в воина. Каждый удар он сопровождал увещанием, советом, упреком, но зачастую сила, стремительность, пыл Жака торжествовали над качествами его учителя, и брат Борроме получал добрый удар прямо в грудь.
   Шико пожирал глазами это зрелище и считал удары, наносимые острием рапиры.
   Когда состязание окончилось или, вернее, когда противники сделали первую паузу, он сказал:
   – Жак попал шесть раз, брат Борроме – девять. Для ученика это очень неплохо, но для учителя – недостаточно.