Страница:
Когда король проезжал, это жалюзи неприметно дрогнуло.
Король обменялся с д'Эперноном взглядом и улыбкой, а затем пошел в атаку на следующий смертный грех.
На этот раз это был грех сладострастия.
Художник изобразил его в таких ужасающих красках, он столь мужественно и непреклонно заклеймил этот грех, что мы решимся упомянуть только одну черту, и то далеко не самую главную.
Ангел-хранитель Магдалины испуганно улетал на небо, закрывая глаза обеими руками.
Эта картинка до того поглотила внимание короля массой тончайших деталей, что он продолжал ехать, не замечая тщеславия, расцветавшего у левой дверцы его кареты. И можно пожалеть, что он его не замечал, ибо Сент-Малин, гарцевавший на своем коне, преисполнен был радости и гордости.
Он, младший сын гасконской дворянской семьи, едет так близко от его величества, христианнейшего короля, что может слышать, как тот говорит своему псу:
– Тубо, мастер Лов, вы мне надоедаете.
Или господину герцогу д'Эпернону, генерал-полковнику инфантерии королевства:
– Похоже, герцог, что эти лошади сломят мне шею.
Но все же время от времени, чтобы несколько смирить свою гордость, Сент-Малин смотрел на Луаньяка, ехавшего у другой дверцы; привычка к почестям сделала того равнодушным к этим почестям, и тогда, находя, что этот дворянин со спокойным лицом и по-военному скромной выправкой выглядит благороднее, чем мог выглядеть он сам со всей своей капитанской важностью, Сент-Малин пытался сдерживаться, но почти тотчас же им снова овладевали мысли, от которых опять расцветало его дикое тщеславие.
«Все меня видят, все на меня смотрят, – думал он, – и спрашивают себя: кто этот счастливый дворянин, сопровождающий короля?»
Медленность езды, отнюдь не оправдывавшая опасений короля, делала радость Сент-Малина еще более длительной, так как лошади, подаренные королевой Елизаветой, в тяжелой сбруе, расшитой серебром и позументом, в постромках, напоминавших те, с помощью которых влекли ковчег Давида, не слишком быстро продвигались в направлении Венсена.
Но когда он чересчур загордился, нечто похожее на предупреждение свыше умерило его радость, нечто особенно печальное для него: он услышал, как король произнес имя Эрнотона.
Два или три раза в течение двух-трех минут король назвал это имя. Стоило посмотреть, как Сент-Малин наклонялся каждый раз, чтобы на лету перехватить эти столь занимавшие его загадочные речи.
Но, как все подлинно интересные вещи, они постоянно заглушались каким-нибудь происшествием или шумом.
То король издавал возглас огорчения, когда слишком резкое движение ножниц портило картинку, то с величайшей нежностью убеждал замолчать мастера Лова, который тявкал с необоснованной, но явно выраженной претензией лаять не хуже какого-нибудь здоровенного дога.
Во всяком случае, от Парижа до Венсена имя Эрнотона было произнесено не менее шести раз королем и не менее четырех герцогом, а Сент-Малин так и не понял, по какому поводу оно повторялось десять раз.
Он воображал, – ведь каждый склонен себя обманывать, – что король только спрашивал о причинах исчезновения молодого человека, а д'Эпернон объяснял предполагаемую или реальную причину.
И наконец они прибыли в Венсен.
Королю оставалось вырезать еще три греха. Поэтому под предлогом необходимости посвятить себя этому важному занятию его величество, едва выйдя из кареты, заперся у себя в комнате.
Дул холоднющий северный ветер; Сент-Малин начал устраиваться около большого камина, где он надеялся отогреться и, отогревшись, поспать, когда Луаньяк положил ему руку на плечо.
– Сегодня вы в наряде, – сказал ему отрывистый голос, который мог принадлежать только человеку, долгое время привыкшему подчиняться и потому научившемуся приказывать, – вы поспите в другой раз; вставайте, господин де Сент-Малин.
– Я готов бодрствовать пятнадцать суток подряд, если надо, сударь, – ответил он.
– Мне очень жаль, что у меня нет никого под рукой, – сказал Луаньяк, делая вид, что он кого-то ищет.
– Сударь, – прервал его Сент-Малин, – вам незачем обращаться к другому: если нужно, я не буду спать месяц.
– О, мы не будем столь требовательными. Успокойтесь!
– Что нужно делать, сударь?
– Опять сесть на лошадь и вернуться в Париж.
– Я готов; я поставил нерасседланную лошадь в стойло.
– Отлично! Вы отправитесь прямо в казарму Сорока пяти.
– Да, сударь.
– Там вы разбудите всех, но так, чтобы, кроме трех начальников, которых я вам укажу, никто не знал, куда они едут и что будут делать.
– Я в точности выполню эти указания.
– Слушайте дальше: вы оставите четырнадцать человек у Сент-Антуанских ворот, пятнадцать – на полдороге и приведете сюда четырнадцать остальных.
– Считайте, что это сделано, господин де Луаньяк; но в котором часу надо будет выступить из Парижа?
– Как только наступит ночь.
– Верхом или пешком?
– Верхом.
– Какое оружие?
– Полное вооружение: кинжал, шпага, пистолеты.
– В кирасах?
– В кирасах.
– Какие еще инструкции?
– Вот три письма: одно для господина де Шалабр, второе для господина де Биран, третье для вас; господин де Шалабр будет командовать первым отрядом, господин де Биран вторым, вы – третьим.
– Слушаю, сударь!
– Письма разрешается распечатать только на месте, когда пробьет шесть. Господин де Шалабр откроет свое у Сент-Антуанских ворот, господин де Биран – около Фобенского креста, вы – у ворот сторожевой башни.
– Надо ехать быстро?
– Насколько смогут ваши лошади, но так, чтобы вы не вызвали подозрений и не обращали на себя внимания. Из Парижа выезжайте через разные ворота: господин де Шалабр через ворота Бурделъ; господин де Биран через ворота Тампля, а так как вам ехать дальше всего, то вы поедете по прямой дороге, то есть через Сент-Антуанские ворота.
– Слушаю, сударь.
– Дополнительные инструкции находятся в письмах. Отправляйтесь.
Сент-Малин поклонился и сделал шаг к выходу.
– Кстати, – сказал Луанъяк, – отсюда до Фобенского креста скачите во весь опор; но оттуда до заставы поезжайте шагом. До наступления ночи еще два часа, у вас больше времени, чем нужно.
– Прекрасно, сударь.
– Вы хорошо поняли? Может быть, повторить?
– Не трудитесь, сударь.
– Добрый путь, господин де Сент-Малин.
И Луаньяк, звеня шпорами, ушел в свои комнаты.
– Четырнадцать в первом отряде, пятнадцать во втором и пятнадцать в третьем. Ясно, что на Эрнотона не рассчитывают и он не состоит в числе Сорока пяти.
Сент-Малин, раздувшийся от гордости, выполнил свое поручение, как человек значительный, но дисциплинированный.
Через полчаса после отъезда из Венсена, в точности следуя инструкциям Луаньяка, он проезжал заставу. Еще через четверть часа он уже был в казарме Сорока пяти.
Большая часть этих господ вдыхала в своих комнатах аромат ужина, уже дымившегося в кухнях их хозяев.
Так, благородная Лардиль де Шавантрад приготовила блюдо из барашка с морковью по-гасконски, с большим количеством пряностей, очень вкусное блюдо, к которому, в свою очередь, приложил некоторые старания Милитор, то есть он несколько раз потыкал железной вилкой, чтобы удостовериться, насколько разварилось мясо и овощи.
Также и Пертинакс де Монкрабо с помощью того странного слуги, которому он не говорил «ты», но который сам называл его на «ты», Пертинакс де Монкрабо упражнял свои кулинарные таланты, стараясь для целой компании сотрапезников. Общий котел, организованный этим ловким администратором, объединял восемь участников, дававших по шесть су за каждую трапезу.
Никто никогда не наблюдал, чтобы г-н де Шалабр что-нибудь ел. Можно было подумать, что он мифологическое существо, по самой природе своей свободное от каких-либо жизненных потребностей.
Единственное, что заставляло сомневаться в его божественном происхождении, – это его худоба.
Он смотрел на завтраки, обеды и ужины своих товарищей, как самолюбивый кот, который не хочет просить, но в то же время хочет есть и, чтобы успокоить голод, облизывает себе усы. Однако справедливость требует сказать, что, если его угощали, а это случалось редко, он отказывался, утверждая, что у него еще во рту последний кусок, и никак не меньше, чем кусок куропатки, фазана, красного рябчика, жаворонка, паштета из тетерева и самой дорогой рыбы.
Все блюда щедро и умело орошались вином Испании и Архипелага лучших марок – вроде малаги, кипрского и сиракузского. Легко видеть, что вся эта компания тратила деньги его величества Генриха III, как кому хотелось.
В конце концов, можно было судить о характере каждого по виду его частного помещения. Одни любили цветы и выращивали в черепках на окне тощие розовые кусты или желтоватую скабиозу; другие, как король, любили картинки, но не умели их так ловко вырезывать; третьи, как настоящие каноники, поселили у себя экономок или племянниц.
Господин д'Эпернон потихоньку сказал Луаньяку, что так как Сорок пять не жили внутри Лувра, то он может закрыть на это глаза, и Луаньяк так и поступил.
Тем не менее, как только начинал трубить горн, весь этот мирок превращался в солдат, подчиненных железной дисциплине, тотчас же вскакивавших на коней и готовых ко всему.
Зимой ложились в восемь, летом в десять; но спали только пятнадцать, другие пятнадцать дремали одним глазом, третьи пятнадцать не спали совсем.
Так как было всего половина шестого, Сент-Малин эастал всех на ногах и с разыгравшимся вовсю аппетитом.
Но одним словом он опрокинул все миски.
– На коней, господа! – сказал он.
И, оставив этим приказанием всех прочих мучеников в полном недоумении, дал объяснения господам де Бирану и де Шалабру.
Одни, застегивая портупею и закрепляя кирасу, проглатывали огромные куски, смачивая их большими глотками вина; другие, у которых ужин был не совсем готов, безропотно вооружались.
Только один г-н де Шалабр, затягивая портупею своей шпаги шпеньком, утверждал, что он поужинал уже час тому назад.
Сделали перекличку.
Только сорок четыре человека, включая Сент-Малина, ответили на нее.
– Господин Эрнотон де Карменж отсутствует, – сказал г-н де Шалабр, так как была его очередь исполнять обязанности фурьера.
Глубокая радость наполнила сердце Сент-Малина н, поднявшись, достигла губ, невольно сложившихся в подобие улыбки, что с этим мрачным и завистливым человеком случалось редко.
Действительно, в глазах Сент-Малина Эрнотон безнадежно проигрывал из-за своего необъяснимого отсутствия в момент такой важной экспедиции.
Сорок пять или, вернее, сорок четыре уехали – каждый отряд по той дороге, которая им была указана.
Господин де Шалабр с тринадцатью людьми – через ворота Бурдель.
Господин де Биран с четырнадцатью – через ворота Тампль.
И наконец, Сент-Малин с четырнадцатью остальными – через Сент-Антуанские ворота.
Король обменялся с д'Эперноном взглядом и улыбкой, а затем пошел в атаку на следующий смертный грех.
На этот раз это был грех сладострастия.
Художник изобразил его в таких ужасающих красках, он столь мужественно и непреклонно заклеймил этот грех, что мы решимся упомянуть только одну черту, и то далеко не самую главную.
Ангел-хранитель Магдалины испуганно улетал на небо, закрывая глаза обеими руками.
Эта картинка до того поглотила внимание короля массой тончайших деталей, что он продолжал ехать, не замечая тщеславия, расцветавшего у левой дверцы его кареты. И можно пожалеть, что он его не замечал, ибо Сент-Малин, гарцевавший на своем коне, преисполнен был радости и гордости.
Он, младший сын гасконской дворянской семьи, едет так близко от его величества, христианнейшего короля, что может слышать, как тот говорит своему псу:
– Тубо, мастер Лов, вы мне надоедаете.
Или господину герцогу д'Эпернону, генерал-полковнику инфантерии королевства:
– Похоже, герцог, что эти лошади сломят мне шею.
Но все же время от времени, чтобы несколько смирить свою гордость, Сент-Малин смотрел на Луаньяка, ехавшего у другой дверцы; привычка к почестям сделала того равнодушным к этим почестям, и тогда, находя, что этот дворянин со спокойным лицом и по-военному скромной выправкой выглядит благороднее, чем мог выглядеть он сам со всей своей капитанской важностью, Сент-Малин пытался сдерживаться, но почти тотчас же им снова овладевали мысли, от которых опять расцветало его дикое тщеславие.
«Все меня видят, все на меня смотрят, – думал он, – и спрашивают себя: кто этот счастливый дворянин, сопровождающий короля?»
Медленность езды, отнюдь не оправдывавшая опасений короля, делала радость Сент-Малина еще более длительной, так как лошади, подаренные королевой Елизаветой, в тяжелой сбруе, расшитой серебром и позументом, в постромках, напоминавших те, с помощью которых влекли ковчег Давида, не слишком быстро продвигались в направлении Венсена.
Но когда он чересчур загордился, нечто похожее на предупреждение свыше умерило его радость, нечто особенно печальное для него: он услышал, как король произнес имя Эрнотона.
Два или три раза в течение двух-трех минут король назвал это имя. Стоило посмотреть, как Сент-Малин наклонялся каждый раз, чтобы на лету перехватить эти столь занимавшие его загадочные речи.
Но, как все подлинно интересные вещи, они постоянно заглушались каким-нибудь происшествием или шумом.
То король издавал возглас огорчения, когда слишком резкое движение ножниц портило картинку, то с величайшей нежностью убеждал замолчать мастера Лова, который тявкал с необоснованной, но явно выраженной претензией лаять не хуже какого-нибудь здоровенного дога.
Во всяком случае, от Парижа до Венсена имя Эрнотона было произнесено не менее шести раз королем и не менее четырех герцогом, а Сент-Малин так и не понял, по какому поводу оно повторялось десять раз.
Он воображал, – ведь каждый склонен себя обманывать, – что король только спрашивал о причинах исчезновения молодого человека, а д'Эпернон объяснял предполагаемую или реальную причину.
И наконец они прибыли в Венсен.
Королю оставалось вырезать еще три греха. Поэтому под предлогом необходимости посвятить себя этому важному занятию его величество, едва выйдя из кареты, заперся у себя в комнате.
Дул холоднющий северный ветер; Сент-Малин начал устраиваться около большого камина, где он надеялся отогреться и, отогревшись, поспать, когда Луаньяк положил ему руку на плечо.
– Сегодня вы в наряде, – сказал ему отрывистый голос, который мог принадлежать только человеку, долгое время привыкшему подчиняться и потому научившемуся приказывать, – вы поспите в другой раз; вставайте, господин де Сент-Малин.
– Я готов бодрствовать пятнадцать суток подряд, если надо, сударь, – ответил он.
– Мне очень жаль, что у меня нет никого под рукой, – сказал Луаньяк, делая вид, что он кого-то ищет.
– Сударь, – прервал его Сент-Малин, – вам незачем обращаться к другому: если нужно, я не буду спать месяц.
– О, мы не будем столь требовательными. Успокойтесь!
– Что нужно делать, сударь?
– Опять сесть на лошадь и вернуться в Париж.
– Я готов; я поставил нерасседланную лошадь в стойло.
– Отлично! Вы отправитесь прямо в казарму Сорока пяти.
– Да, сударь.
– Там вы разбудите всех, но так, чтобы, кроме трех начальников, которых я вам укажу, никто не знал, куда они едут и что будут делать.
– Я в точности выполню эти указания.
– Слушайте дальше: вы оставите четырнадцать человек у Сент-Антуанских ворот, пятнадцать – на полдороге и приведете сюда четырнадцать остальных.
– Считайте, что это сделано, господин де Луаньяк; но в котором часу надо будет выступить из Парижа?
– Как только наступит ночь.
– Верхом или пешком?
– Верхом.
– Какое оружие?
– Полное вооружение: кинжал, шпага, пистолеты.
– В кирасах?
– В кирасах.
– Какие еще инструкции?
– Вот три письма: одно для господина де Шалабр, второе для господина де Биран, третье для вас; господин де Шалабр будет командовать первым отрядом, господин де Биран вторым, вы – третьим.
– Слушаю, сударь!
– Письма разрешается распечатать только на месте, когда пробьет шесть. Господин де Шалабр откроет свое у Сент-Антуанских ворот, господин де Биран – около Фобенского креста, вы – у ворот сторожевой башни.
– Надо ехать быстро?
– Насколько смогут ваши лошади, но так, чтобы вы не вызвали подозрений и не обращали на себя внимания. Из Парижа выезжайте через разные ворота: господин де Шалабр через ворота Бурделъ; господин де Биран через ворота Тампля, а так как вам ехать дальше всего, то вы поедете по прямой дороге, то есть через Сент-Антуанские ворота.
– Слушаю, сударь.
– Дополнительные инструкции находятся в письмах. Отправляйтесь.
Сент-Малин поклонился и сделал шаг к выходу.
– Кстати, – сказал Луанъяк, – отсюда до Фобенского креста скачите во весь опор; но оттуда до заставы поезжайте шагом. До наступления ночи еще два часа, у вас больше времени, чем нужно.
– Прекрасно, сударь.
– Вы хорошо поняли? Может быть, повторить?
– Не трудитесь, сударь.
– Добрый путь, господин де Сент-Малин.
И Луаньяк, звеня шпорами, ушел в свои комнаты.
– Четырнадцать в первом отряде, пятнадцать во втором и пятнадцать в третьем. Ясно, что на Эрнотона не рассчитывают и он не состоит в числе Сорока пяти.
Сент-Малин, раздувшийся от гордости, выполнил свое поручение, как человек значительный, но дисциплинированный.
Через полчаса после отъезда из Венсена, в точности следуя инструкциям Луаньяка, он проезжал заставу. Еще через четверть часа он уже был в казарме Сорока пяти.
Большая часть этих господ вдыхала в своих комнатах аромат ужина, уже дымившегося в кухнях их хозяев.
Так, благородная Лардиль де Шавантрад приготовила блюдо из барашка с морковью по-гасконски, с большим количеством пряностей, очень вкусное блюдо, к которому, в свою очередь, приложил некоторые старания Милитор, то есть он несколько раз потыкал железной вилкой, чтобы удостовериться, насколько разварилось мясо и овощи.
Также и Пертинакс де Монкрабо с помощью того странного слуги, которому он не говорил «ты», но который сам называл его на «ты», Пертинакс де Монкрабо упражнял свои кулинарные таланты, стараясь для целой компании сотрапезников. Общий котел, организованный этим ловким администратором, объединял восемь участников, дававших по шесть су за каждую трапезу.
Никто никогда не наблюдал, чтобы г-н де Шалабр что-нибудь ел. Можно было подумать, что он мифологическое существо, по самой природе своей свободное от каких-либо жизненных потребностей.
Единственное, что заставляло сомневаться в его божественном происхождении, – это его худоба.
Он смотрел на завтраки, обеды и ужины своих товарищей, как самолюбивый кот, который не хочет просить, но в то же время хочет есть и, чтобы успокоить голод, облизывает себе усы. Однако справедливость требует сказать, что, если его угощали, а это случалось редко, он отказывался, утверждая, что у него еще во рту последний кусок, и никак не меньше, чем кусок куропатки, фазана, красного рябчика, жаворонка, паштета из тетерева и самой дорогой рыбы.
Все блюда щедро и умело орошались вином Испании и Архипелага лучших марок – вроде малаги, кипрского и сиракузского. Легко видеть, что вся эта компания тратила деньги его величества Генриха III, как кому хотелось.
В конце концов, можно было судить о характере каждого по виду его частного помещения. Одни любили цветы и выращивали в черепках на окне тощие розовые кусты или желтоватую скабиозу; другие, как король, любили картинки, но не умели их так ловко вырезывать; третьи, как настоящие каноники, поселили у себя экономок или племянниц.
Господин д'Эпернон потихоньку сказал Луаньяку, что так как Сорок пять не жили внутри Лувра, то он может закрыть на это глаза, и Луаньяк так и поступил.
Тем не менее, как только начинал трубить горн, весь этот мирок превращался в солдат, подчиненных железной дисциплине, тотчас же вскакивавших на коней и готовых ко всему.
Зимой ложились в восемь, летом в десять; но спали только пятнадцать, другие пятнадцать дремали одним глазом, третьи пятнадцать не спали совсем.
Так как было всего половина шестого, Сент-Малин эастал всех на ногах и с разыгравшимся вовсю аппетитом.
Но одним словом он опрокинул все миски.
– На коней, господа! – сказал он.
И, оставив этим приказанием всех прочих мучеников в полном недоумении, дал объяснения господам де Бирану и де Шалабру.
Одни, застегивая портупею и закрепляя кирасу, проглатывали огромные куски, смачивая их большими глотками вина; другие, у которых ужин был не совсем готов, безропотно вооружались.
Только один г-н де Шалабр, затягивая портупею своей шпаги шпеньком, утверждал, что он поужинал уже час тому назад.
Сделали перекличку.
Только сорок четыре человека, включая Сент-Малина, ответили на нее.
– Господин Эрнотон де Карменж отсутствует, – сказал г-н де Шалабр, так как была его очередь исполнять обязанности фурьера.
Глубокая радость наполнила сердце Сент-Малина н, поднявшись, достигла губ, невольно сложившихся в подобие улыбки, что с этим мрачным и завистливым человеком случалось редко.
Действительно, в глазах Сент-Малина Эрнотон безнадежно проигрывал из-за своего необъяснимого отсутствия в момент такой важной экспедиции.
Сорок пять или, вернее, сорок четыре уехали – каждый отряд по той дороге, которая им была указана.
Господин де Шалабр с тринадцатью людьми – через ворота Бурдель.
Господин де Биран с четырнадцатью – через ворота Тампль.
И наконец, Сент-Малин с четырнадцатью остальными – через Сент-Антуанские ворота.
Глава 9.
БЕЛЬ-ЭБА
Можно было бы и не упоминать лишний раз о том, что Эрнотон, которого Сент-Малин считал окончательно погибшим, продолжал следовать по пути, неожиданно указанному ему Фортуной.
Сначала он, естественно, подумал, что герцогиня Монпансье, которую ему предстояло отыскать, должна была находиться во дворце Гизов, если была в этот момент в Париже.
Поэтому Эрнотон направился сначала во дворец Гизов.
Как только он постучался у главного входа, ему открыли, хотя с большими предосторожностями; когда же он попросил чести увидеть г-жу герцогиню де Монпансье, ему самым жестоким образом расхохотались в лицо.
Потом, так как он настаивал, ему сказали, что он должен знать, что ее светлость живет не в Париже, а в Суассоне. Эрнотон ждал подобного приема и потому ничуть не смутился.
– Я в отчаянии, если ее нет, – сказал он, – мне нужно было передать ее светлости известия исключительной важности от господина герцога Майенского.
– От господина герцога Майенского? – переспросил швейцар. – И кто же поручил вам передать эти известия?
– Сам герцог Майенский.
– Вам поручил он сам! Герцог? – воскликнул швейцар с хорошо разыгранным удивлением. – И где же он мог дать вам такое поручение? Господина герцога так же, как госпожи герцогини, нет в Париже.
– Я это прекрасно знаю, – ответил Эрнотон, – но меня тоже могло не быть в Париже; я тоже мог встретить господина герцога где-нибудь в другом месте, например, по дороге в Блуа.
– На дороге в Блуа? – повторил швейцар, несколько более внимательно.
– Да, именно на этой дороге он мог меня встретить и дать послание к госпоже де Монпансье.
Выражение легкого беспокойства появилось на лице у собеседника, который, точно боясь, что запрет будет нарушен, держал дверь приотворенной.
– И это послание? – спросил он.
– Оно здесь.
– У вас?
– Тут, – сказал Эрнотон, хлопнув себя по камзолу.
Верный слуга устремил на Эрнотона испытующий взгляд.
– Вы говорите, что это послание у вас?
– Да, сударь.
– И оно очень важное?
– Самой высокой важности.
– Дайте мне на него только взглянуть.
Эрнотон вытащил спрятанное на груди письмо герцога Майенского.
– Ого! Какие странные чернила! – сказал швейцар.
– Это кровь! – бесстрастно ответил Эрнотон.
Слуга побледнел, услышав эти слова и еще больше при мысли, что эта кровь могла быть кровью самого герцога.
В это время чернил не хватало, но зато кровь проливалась в изобилии; оттого многие любовники писали своим возлюбленным, а родственники своим семьям с помощью этой, так часто лившейся жидкости.
– Сударь, – сказал торопливо слуга, – я не знаю, найдете ли в Париже или в окрестностях госпожу герцогиню де Монпансье, но, во всяком случае, отправляйтесь сейчас в дом Сент-Антуанского предместья, который называется Бель-Эба, принадлежащий госпоже герцогине; вы его узнаете, так как он первый слева по дороге в Венсен, после монастыря святого Иакова; очень может быть, вы там найдете кого-нибудь из слуг госпожи герцогини, достаточно доверенного человека, который сообщит вам, где госпожа герцогиня находится в настоящий момент.
– Очень хорошо, – сказал Эрнотон, который понял, что в этот момент слуга не мог или не хотел сказать больше, – спасибо!
– В Сент-Антуанском предместье, – подчеркнул слуга, – все знают и каждый вам укажет Бель-Эба, хотя могут и не знать, что он принадлежит госпоже де Монпансье, так как госпожа де Монпансье купила его недавно, для того чтобы поселиться в уединении.
Эрнотон кивнул головой и отправился в Сент-Антуанское предместье.
Ему ничего не стоило найти, даже не спрашивая указаний, усадьбу Бель-Эба, соприкасающуюся с монастырем св. Иакова.
Он дернул звонок, и ворота открылись.
– Войдите! – сказали ему.
Он въехал, и ворота за ним закрылись.
Во дворе, видимо, некоторое время ждали от него пароля; но так как он только осматривался, его спросили, что ему угодно.
– Я хочу говорить с госпожой герцогиней, – сказал молодой человек.
– А почему вы ищете госпожу герцогиню в Бель-Эба? – спросил лакей.
– Потому что, – ответил Эрнотон, – швейцар дворца Гизов послал меня сюда.
– Госпожи герцогини уже нет ни в Бель-Эба, ни в Париже, – ответил лакей.
– Тогда, – сказал Эрнотон, – я отложу на более благоприятный момент выполнение того, что мне поручил господин герцог Майенский.
– Поручение к ней, к госпоже герцогине?
– К госпоже герцогине.
– Поручение от господина герцога Майенского?
– Да.
Лакей на минуту задумался.
– Сударь, – сказал он, – я не беру на себя смелость вам отвечать; но здесь есть человек, стоящий выше меня, которого мне подобает спросить. Будьте любезны подождать.
«Вот кому хорошо служат, черт возьми! – подумал Эрнотон. – Какой порядок, повиновение, точность; конечно, это опасные люди, если они считают необходимым так оберегать себя. Нечего и говорить, что к господам де Гизам нельзя войти запросто, как в Лувр. Я даже начинаю думать, что служу не настоящему королю Франции».
Он оглянулся: двор был пуст, но двери всех конюшен открыты, как если бы ожидали конного отряда, который должен был прибыть и занять положенные места.
Наблюдения Эрнотона были прерваны вошедшим лакеем, за ним следовал другой лакей.
– Доверьте мне вашу лошадь, сударь, и следуйте за моим товарищем, – сказал он. – Вас встретит некто, кто может гораздо лучше ответить вам, чем это мог бы сделать я.
Эрнотон последовал за лакеем, подождал несколько секунд в комнате, вроде передней, и вскоре тот же слуга, вышедший за распоряжениями, снова вернулся, и Эрнотона ввели в соседнюю маленькую гостиную, где сидела за вышиванием женщина, одетая без претензий, но элегантно.
Она сидела спиной к Эрнотону.
– Вот всадник, прибывший от имени господина де Майена, сударыня! – сказал лакей.
Она сделала движение.
Эрнотон вскрикнул от изумления.
– Это вы, сударыня! – воскликнул он, узнавая одновременно и своего пажа, и свою незнакомку на носилках в этом новом облике.
– Вы! – в свою очередь, воскликнула дама, роняя свою работу и глядя на Эрнотона.
Потом она сделала знак лакею и сказала:
– Идите!
– Вы принадлежите к свите госпожи герцогини де Монпансье, сударыня? – с изумлением спросил Эрнотон.
– Да, – ответила незнакомка, – но вы, вы, сударь, как могли вы принести сюда послание от господина де Майена?
– Тут произошел целый ряд событий, которых я не мог предугадать и которые слишком долго описывать, – чрезвычайно уклончиво сказал Эрнотон.
– О, вы скрытны, сударь, – сказала дама, улыбаясь.
– Да, сударыня, всегда, когда это необходимо.
– Но здесь я не вижу такого серьезного повода для скрытности, – сказала незнакомка, – потому что, если вы действительно принесли послание от той особы, которую вы назвали…
Эрнотон сделал движение.
– О! Не будем сердиться; если вы действительно принесли послание от той особы, которую вы назвали, это настолько интересно, что, памятуя наше знакомство, как бы оно ни было мимолетно, вы сообщите нам, что это за послание.
Дама вложила в последние слова все кокетливое, ласковое и обольстительное очарование, которое может вложить хорошенькая женщина в свою просьбу.
– Сударыня, – ответил Эрнотон, – вы не можете меня заставить сказать то, чего я не знаю.
– И еще меньше то, чего вы не хотите сказать?
– Я не выражаю своего мнения, сударыня, – продолжал Эрнотон, кланяясь.
– Поступайте как вам угодно относительно устных поручений, сударь.
– У меня нет устных поручений, сударыня: вся моя миссия состоит в том, чтобы передать письмо ее светлости.
– Прекрасно! Где же это письмо? – сказала незнакомка, протягивая руку.
– Это письмо?
– Будьте добры передать нам его.
– Сударыня, кажется, я уже имел честь сообщить вам, что это письмо адресовано госпоже герцогине де Монпансье.
– Но поскольку герцогиня отсутствует, – нетерпеливо сказала дама, – ее представляю здесь я, и вы можете, следовательно…
– Нет, не могу.
– Вы не доверяете мне, сударь?
– Должен был бы не доверять, сударыня, – сказал молодой человек, бросая взгляд, не оставлявший никаких сомнений. – Но, несмотря на таинственность вашего поведения, вы внушили мне, признаюсь, совсем не те чувства, о которых говорите.
– Правда? – воскликнула дама, чуть покраснев от пламенного взора Эрнотона.
Эрнотон поклонился.
– Будьте осторожны, господин посланец, – сказала она, смеясь, – вы объясняетесь мне в любви.
– Конечно, сударыня, – заявил Эрнотон, – я не знаю, увижусь ли с вами опять, по правде сказать, но этот случай для меня слишком дорог, чтобы я мог его упустить.
– Тогда, сударь, я понимаю.
– Вы понимаете, что я вас люблю, сударыня? Это действительно не трудно понять.
– Нет, я понимаю, как вы попали сюда.
– Ах, простите, сударыня, – ответил Эрнотон, – теперь уж я ничего не понимаю.
– Да, я понимаю, желая меня увидеть снова, вы нашли предлог, чтобы пробраться сюда.
– Я, сударыня, предлог! Вы плохо меня знаете; я не знал, что смогу вас снова увидеть, и надеялся только на случай, который уже два раза столкнул нас, но искать предлога? Мне? Никогда! Я странный человек и не во всем схожусь с мнениями других.
– О-о! Вы влюблены, как утверждаете, и все-таки не соглашаетесь любым способом увидеть ту, которую любите? Превосходно, сударь, – сказала дама с насмешливой гордостью, – ну что же, я подозревала, что вы щепетильны.
– А почему вы так думали, сударыня, прошу вас? – спросил Эрнотон.
– В тот день, когда вы меня встретили, я сидела на носилках, вы меня узнали и все же не последовали за мной.
– Будьте осторожны, сударыня, – сказал Эрнотон, – вы признаетесь, что обращаете на меня внимание.
– А, хорошенькое признание! Разве мы с вами виделись не при обстоятельствах, которые позволяют, в особенности мне, высунуть голову из-за занавески при встрече? Так нет же, всадник умчался галопом, сначала вскрикнув так, что я даже вздрогнула у себя в носилках.
– Я был вынужден удалиться, сударыня!
– Из-за вашей щепетильности?
– Нет, сударыня, повинуясь долгу.
– Ну-ну, – смеясь, сказала дама, – я вижу, что вы рассудительный влюбленный, осторожный, больше всего боящийся себя скомпрометировать.
– Поскольку вы внушили мне некоторое сомнение, сударыня, – ответил Эрнотон, – можно ли этому удивляться? Разве это обычное дело, чтобы женщина одевалась мужчиной, прорывалась через заставу и шла смотреть, как будут четвертовать на Гревской площади какого-то несчастного, и при этом делала какие-то совершенно непонятные жесты, разве я не прав?
Дама слегка побледнела, но затем спрятала эту мгновенную бледность под улыбкой.
– Естественно ли, наконец, что эта дама, получив такое странное удовольствие, побоялась, что ее задержат, и убежала, как воровка, она, состоящая на службе у госпожи де Монпансье, могущественной принцессы, хотя и не очень любимой при дворе?
На этот раз дама улыбнулась опять, но с еще большей иронией.
– У вас мало проницательности, сударь, несмотря на ваши претензии быть наблюдательным; потому что достаточно иметь чуточку здравого смысла, чтобы все, что вам кажется темным, тотчас же для вас объяснилось, – разве не естественно, что госпожа де Монпансье интересовалась судьбой господина Сальседа, тем, что он скажет, его признаниями, истинными или ложными, которые бы могли скомпрометировать весь лотарингскпй дом? А если это было естественно, сударь, то разве менее естественно, что герцогиня послала верного, близкого друга, к которому чувствовала полное доверив, присутствовать при казни и убедиться de visu 10, как говорят во дворце, в малейших подробностях этого дела? Ну, так этим другом, сударь, оказалась я, близкое доверенное лицо ее светлости. Теперь подумайте, могла ли я появиться на Гревской площади в женской одежде? Наконец, разве вы считаете теперь, когда знаете мое положение у герцогини, что я могла остаться равнодушной к страданиям этого мученика и к его попыткам сделать признание?
– Вы совершенно правы, сударыня, – сказал Эрнотон, кланяясь, – и теперь я клянусь, что восхищаюсь вашим умом и вашей логикой столько же, сколько восхищался только что вашей красотой.
– Благодарю вас, сударь. Значит, теперь, когда мы познакомились друг с другом и полностью объяснились, вы можете дать мне письмо, если оно существует и не является просто предлогом.
– Невозможно, сударыня!
Незнакомка с усилием подавила раздражение.
– Невозможно? – повторила она.
– Да, невозможно, ибо я поклялся господину герцогу Майенскому, что передам его в собственные руки госпожи герцогини де Монпансье.
– Скажите лучше, – воскликнула дама, не в силах сдерживать раздражение, – скажите лучше, что этого письма не существует, скажите лучше, что вы, несмотря да вашу мнимую щепетильность, придумали этот предлог, чтобы проникнуть сюда; скажите, что вы хотите увидеть меня опять, вот и все. Прекрасно, сударь, вы можете быть довольны, вы не только проникли сюда, вы снова увидели меня и даже сказали мне, что вы меня обожаете.
– И в этом, как и во всем остальном, сударыня, я говорил вам только правду.
– Хорошо! Пусть будет так! Вы меня обожаете, вы хотели меня видеть, вы меня видели, я доставила вам удовольствие в отплату за услугу. Мы квиты – прощайте.
– Я повинуюсь вам, сударыня, – сказал Эрнотон, – и поскольку вы меня прогоняете, я ухожу.
На этот раз дама рассердилась всерьез.
– Вот как, – сказала она, – вы-то меня знаете, но я не знаю вас. Не кажется ли вам, что у вас передо мной слишком большое преимущество? А, вы думаете, достаточно войти под любым предлогом к любой принцессе, так как вы здесь у госпожи де Монпансье, сударь, и сказать: мне удалась моя хитрость и я ухожу? Сударь, так благородные люди не поступают.
– Мне кажется, сударыня, – сказал Эрнотон, – что вы очень жестоко судите о том, что могло быть самое большее любовной хитростью, если бы это не было, как я вам уже докладывал, делом высокой важности и чистой правдой. Я не буду отвечать на ваши жестокие слова, сударыня, и совершенно забуду все то, что я должен был вам сказать пылкого и нежного, раз вы так дурно расположены ко мне. Но я не выйду под тяжестью суровых обвинений, которые вы меня заставили выслушать. У меня действительно есть письмо господина де Майена, адресованное к госпоже де Монпансье, и вот это письмо, оно написано его рукой, как вы можете убедиться по адресу.
Сначала он, естественно, подумал, что герцогиня Монпансье, которую ему предстояло отыскать, должна была находиться во дворце Гизов, если была в этот момент в Париже.
Поэтому Эрнотон направился сначала во дворец Гизов.
Как только он постучался у главного входа, ему открыли, хотя с большими предосторожностями; когда же он попросил чести увидеть г-жу герцогиню де Монпансье, ему самым жестоким образом расхохотались в лицо.
Потом, так как он настаивал, ему сказали, что он должен знать, что ее светлость живет не в Париже, а в Суассоне. Эрнотон ждал подобного приема и потому ничуть не смутился.
– Я в отчаянии, если ее нет, – сказал он, – мне нужно было передать ее светлости известия исключительной важности от господина герцога Майенского.
– От господина герцога Майенского? – переспросил швейцар. – И кто же поручил вам передать эти известия?
– Сам герцог Майенский.
– Вам поручил он сам! Герцог? – воскликнул швейцар с хорошо разыгранным удивлением. – И где же он мог дать вам такое поручение? Господина герцога так же, как госпожи герцогини, нет в Париже.
– Я это прекрасно знаю, – ответил Эрнотон, – но меня тоже могло не быть в Париже; я тоже мог встретить господина герцога где-нибудь в другом месте, например, по дороге в Блуа.
– На дороге в Блуа? – повторил швейцар, несколько более внимательно.
– Да, именно на этой дороге он мог меня встретить и дать послание к госпоже де Монпансье.
Выражение легкого беспокойства появилось на лице у собеседника, который, точно боясь, что запрет будет нарушен, держал дверь приотворенной.
– И это послание? – спросил он.
– Оно здесь.
– У вас?
– Тут, – сказал Эрнотон, хлопнув себя по камзолу.
Верный слуга устремил на Эрнотона испытующий взгляд.
– Вы говорите, что это послание у вас?
– Да, сударь.
– И оно очень важное?
– Самой высокой важности.
– Дайте мне на него только взглянуть.
Эрнотон вытащил спрятанное на груди письмо герцога Майенского.
– Ого! Какие странные чернила! – сказал швейцар.
– Это кровь! – бесстрастно ответил Эрнотон.
Слуга побледнел, услышав эти слова и еще больше при мысли, что эта кровь могла быть кровью самого герцога.
В это время чернил не хватало, но зато кровь проливалась в изобилии; оттого многие любовники писали своим возлюбленным, а родственники своим семьям с помощью этой, так часто лившейся жидкости.
– Сударь, – сказал торопливо слуга, – я не знаю, найдете ли в Париже или в окрестностях госпожу герцогиню де Монпансье, но, во всяком случае, отправляйтесь сейчас в дом Сент-Антуанского предместья, который называется Бель-Эба, принадлежащий госпоже герцогине; вы его узнаете, так как он первый слева по дороге в Венсен, после монастыря святого Иакова; очень может быть, вы там найдете кого-нибудь из слуг госпожи герцогини, достаточно доверенного человека, который сообщит вам, где госпожа герцогиня находится в настоящий момент.
– Очень хорошо, – сказал Эрнотон, который понял, что в этот момент слуга не мог или не хотел сказать больше, – спасибо!
– В Сент-Антуанском предместье, – подчеркнул слуга, – все знают и каждый вам укажет Бель-Эба, хотя могут и не знать, что он принадлежит госпоже де Монпансье, так как госпожа де Монпансье купила его недавно, для того чтобы поселиться в уединении.
Эрнотон кивнул головой и отправился в Сент-Антуанское предместье.
Ему ничего не стоило найти, даже не спрашивая указаний, усадьбу Бель-Эба, соприкасающуюся с монастырем св. Иакова.
Он дернул звонок, и ворота открылись.
– Войдите! – сказали ему.
Он въехал, и ворота за ним закрылись.
Во дворе, видимо, некоторое время ждали от него пароля; но так как он только осматривался, его спросили, что ему угодно.
– Я хочу говорить с госпожой герцогиней, – сказал молодой человек.
– А почему вы ищете госпожу герцогиню в Бель-Эба? – спросил лакей.
– Потому что, – ответил Эрнотон, – швейцар дворца Гизов послал меня сюда.
– Госпожи герцогини уже нет ни в Бель-Эба, ни в Париже, – ответил лакей.
– Тогда, – сказал Эрнотон, – я отложу на более благоприятный момент выполнение того, что мне поручил господин герцог Майенский.
– Поручение к ней, к госпоже герцогине?
– К госпоже герцогине.
– Поручение от господина герцога Майенского?
– Да.
Лакей на минуту задумался.
– Сударь, – сказал он, – я не беру на себя смелость вам отвечать; но здесь есть человек, стоящий выше меня, которого мне подобает спросить. Будьте любезны подождать.
«Вот кому хорошо служат, черт возьми! – подумал Эрнотон. – Какой порядок, повиновение, точность; конечно, это опасные люди, если они считают необходимым так оберегать себя. Нечего и говорить, что к господам де Гизам нельзя войти запросто, как в Лувр. Я даже начинаю думать, что служу не настоящему королю Франции».
Он оглянулся: двор был пуст, но двери всех конюшен открыты, как если бы ожидали конного отряда, который должен был прибыть и занять положенные места.
Наблюдения Эрнотона были прерваны вошедшим лакеем, за ним следовал другой лакей.
– Доверьте мне вашу лошадь, сударь, и следуйте за моим товарищем, – сказал он. – Вас встретит некто, кто может гораздо лучше ответить вам, чем это мог бы сделать я.
Эрнотон последовал за лакеем, подождал несколько секунд в комнате, вроде передней, и вскоре тот же слуга, вышедший за распоряжениями, снова вернулся, и Эрнотона ввели в соседнюю маленькую гостиную, где сидела за вышиванием женщина, одетая без претензий, но элегантно.
Она сидела спиной к Эрнотону.
– Вот всадник, прибывший от имени господина де Майена, сударыня! – сказал лакей.
Она сделала движение.
Эрнотон вскрикнул от изумления.
– Это вы, сударыня! – воскликнул он, узнавая одновременно и своего пажа, и свою незнакомку на носилках в этом новом облике.
– Вы! – в свою очередь, воскликнула дама, роняя свою работу и глядя на Эрнотона.
Потом она сделала знак лакею и сказала:
– Идите!
– Вы принадлежите к свите госпожи герцогини де Монпансье, сударыня? – с изумлением спросил Эрнотон.
– Да, – ответила незнакомка, – но вы, вы, сударь, как могли вы принести сюда послание от господина де Майена?
– Тут произошел целый ряд событий, которых я не мог предугадать и которые слишком долго описывать, – чрезвычайно уклончиво сказал Эрнотон.
– О, вы скрытны, сударь, – сказала дама, улыбаясь.
– Да, сударыня, всегда, когда это необходимо.
– Но здесь я не вижу такого серьезного повода для скрытности, – сказала незнакомка, – потому что, если вы действительно принесли послание от той особы, которую вы назвали…
Эрнотон сделал движение.
– О! Не будем сердиться; если вы действительно принесли послание от той особы, которую вы назвали, это настолько интересно, что, памятуя наше знакомство, как бы оно ни было мимолетно, вы сообщите нам, что это за послание.
Дама вложила в последние слова все кокетливое, ласковое и обольстительное очарование, которое может вложить хорошенькая женщина в свою просьбу.
– Сударыня, – ответил Эрнотон, – вы не можете меня заставить сказать то, чего я не знаю.
– И еще меньше то, чего вы не хотите сказать?
– Я не выражаю своего мнения, сударыня, – продолжал Эрнотон, кланяясь.
– Поступайте как вам угодно относительно устных поручений, сударь.
– У меня нет устных поручений, сударыня: вся моя миссия состоит в том, чтобы передать письмо ее светлости.
– Прекрасно! Где же это письмо? – сказала незнакомка, протягивая руку.
– Это письмо?
– Будьте добры передать нам его.
– Сударыня, кажется, я уже имел честь сообщить вам, что это письмо адресовано госпоже герцогине де Монпансье.
– Но поскольку герцогиня отсутствует, – нетерпеливо сказала дама, – ее представляю здесь я, и вы можете, следовательно…
– Нет, не могу.
– Вы не доверяете мне, сударь?
– Должен был бы не доверять, сударыня, – сказал молодой человек, бросая взгляд, не оставлявший никаких сомнений. – Но, несмотря на таинственность вашего поведения, вы внушили мне, признаюсь, совсем не те чувства, о которых говорите.
– Правда? – воскликнула дама, чуть покраснев от пламенного взора Эрнотона.
Эрнотон поклонился.
– Будьте осторожны, господин посланец, – сказала она, смеясь, – вы объясняетесь мне в любви.
– Конечно, сударыня, – заявил Эрнотон, – я не знаю, увижусь ли с вами опять, по правде сказать, но этот случай для меня слишком дорог, чтобы я мог его упустить.
– Тогда, сударь, я понимаю.
– Вы понимаете, что я вас люблю, сударыня? Это действительно не трудно понять.
– Нет, я понимаю, как вы попали сюда.
– Ах, простите, сударыня, – ответил Эрнотон, – теперь уж я ничего не понимаю.
– Да, я понимаю, желая меня увидеть снова, вы нашли предлог, чтобы пробраться сюда.
– Я, сударыня, предлог! Вы плохо меня знаете; я не знал, что смогу вас снова увидеть, и надеялся только на случай, который уже два раза столкнул нас, но искать предлога? Мне? Никогда! Я странный человек и не во всем схожусь с мнениями других.
– О-о! Вы влюблены, как утверждаете, и все-таки не соглашаетесь любым способом увидеть ту, которую любите? Превосходно, сударь, – сказала дама с насмешливой гордостью, – ну что же, я подозревала, что вы щепетильны.
– А почему вы так думали, сударыня, прошу вас? – спросил Эрнотон.
– В тот день, когда вы меня встретили, я сидела на носилках, вы меня узнали и все же не последовали за мной.
– Будьте осторожны, сударыня, – сказал Эрнотон, – вы признаетесь, что обращаете на меня внимание.
– А, хорошенькое признание! Разве мы с вами виделись не при обстоятельствах, которые позволяют, в особенности мне, высунуть голову из-за занавески при встрече? Так нет же, всадник умчался галопом, сначала вскрикнув так, что я даже вздрогнула у себя в носилках.
– Я был вынужден удалиться, сударыня!
– Из-за вашей щепетильности?
– Нет, сударыня, повинуясь долгу.
– Ну-ну, – смеясь, сказала дама, – я вижу, что вы рассудительный влюбленный, осторожный, больше всего боящийся себя скомпрометировать.
– Поскольку вы внушили мне некоторое сомнение, сударыня, – ответил Эрнотон, – можно ли этому удивляться? Разве это обычное дело, чтобы женщина одевалась мужчиной, прорывалась через заставу и шла смотреть, как будут четвертовать на Гревской площади какого-то несчастного, и при этом делала какие-то совершенно непонятные жесты, разве я не прав?
Дама слегка побледнела, но затем спрятала эту мгновенную бледность под улыбкой.
– Естественно ли, наконец, что эта дама, получив такое странное удовольствие, побоялась, что ее задержат, и убежала, как воровка, она, состоящая на службе у госпожи де Монпансье, могущественной принцессы, хотя и не очень любимой при дворе?
На этот раз дама улыбнулась опять, но с еще большей иронией.
– У вас мало проницательности, сударь, несмотря на ваши претензии быть наблюдательным; потому что достаточно иметь чуточку здравого смысла, чтобы все, что вам кажется темным, тотчас же для вас объяснилось, – разве не естественно, что госпожа де Монпансье интересовалась судьбой господина Сальседа, тем, что он скажет, его признаниями, истинными или ложными, которые бы могли скомпрометировать весь лотарингскпй дом? А если это было естественно, сударь, то разве менее естественно, что герцогиня послала верного, близкого друга, к которому чувствовала полное доверив, присутствовать при казни и убедиться de visu 10, как говорят во дворце, в малейших подробностях этого дела? Ну, так этим другом, сударь, оказалась я, близкое доверенное лицо ее светлости. Теперь подумайте, могла ли я появиться на Гревской площади в женской одежде? Наконец, разве вы считаете теперь, когда знаете мое положение у герцогини, что я могла остаться равнодушной к страданиям этого мученика и к его попыткам сделать признание?
– Вы совершенно правы, сударыня, – сказал Эрнотон, кланяясь, – и теперь я клянусь, что восхищаюсь вашим умом и вашей логикой столько же, сколько восхищался только что вашей красотой.
– Благодарю вас, сударь. Значит, теперь, когда мы познакомились друг с другом и полностью объяснились, вы можете дать мне письмо, если оно существует и не является просто предлогом.
– Невозможно, сударыня!
Незнакомка с усилием подавила раздражение.
– Невозможно? – повторила она.
– Да, невозможно, ибо я поклялся господину герцогу Майенскому, что передам его в собственные руки госпожи герцогини де Монпансье.
– Скажите лучше, – воскликнула дама, не в силах сдерживать раздражение, – скажите лучше, что этого письма не существует, скажите лучше, что вы, несмотря да вашу мнимую щепетильность, придумали этот предлог, чтобы проникнуть сюда; скажите, что вы хотите увидеть меня опять, вот и все. Прекрасно, сударь, вы можете быть довольны, вы не только проникли сюда, вы снова увидели меня и даже сказали мне, что вы меня обожаете.
– И в этом, как и во всем остальном, сударыня, я говорил вам только правду.
– Хорошо! Пусть будет так! Вы меня обожаете, вы хотели меня видеть, вы меня видели, я доставила вам удовольствие в отплату за услугу. Мы квиты – прощайте.
– Я повинуюсь вам, сударыня, – сказал Эрнотон, – и поскольку вы меня прогоняете, я ухожу.
На этот раз дама рассердилась всерьез.
– Вот как, – сказала она, – вы-то меня знаете, но я не знаю вас. Не кажется ли вам, что у вас передо мной слишком большое преимущество? А, вы думаете, достаточно войти под любым предлогом к любой принцессе, так как вы здесь у госпожи де Монпансье, сударь, и сказать: мне удалась моя хитрость и я ухожу? Сударь, так благородные люди не поступают.
– Мне кажется, сударыня, – сказал Эрнотон, – что вы очень жестоко судите о том, что могло быть самое большее любовной хитростью, если бы это не было, как я вам уже докладывал, делом высокой важности и чистой правдой. Я не буду отвечать на ваши жестокие слова, сударыня, и совершенно забуду все то, что я должен был вам сказать пылкого и нежного, раз вы так дурно расположены ко мне. Но я не выйду под тяжестью суровых обвинений, которые вы меня заставили выслушать. У меня действительно есть письмо господина де Майена, адресованное к госпоже де Монпансье, и вот это письмо, оно написано его рукой, как вы можете убедиться по адресу.