Алдан-Семенов Андрей. Красные и белые

   Со Стеном и Лутошкиным поскакал он на пристань. Такое же волчье разрушение было и на пристани. Дебаркадеры наполовину погрузились в реку, всюду мокли мешки с пшеницей, крупами, сахаром. На песке валялись, распространяя запах земляники, куски туалетного мыла, в лужах конопляного масла тускнели кукморские, расшитые красными и черными нитями, валенки, сосновая живица смешалась с ячменным зерном.
   Северихин разгонял толпы мешочников, красноармейцы выволакивали из воды мешки, собирали ящики.
   - Все, что можно, спасайте. А хлеб? - окинул Азин взглядом штабеля мучных мешков. - А хлеб на пароходы и в Москву. Стен! - позвал он связного. - Ступай в село, подыщи помещение для штаба.
   - Разрушение, всеобщее разрушение, - вздыхал Лутошкин, ковыляя за Азиным. - Кажется, вся Русь пошла по пути разрушения.
   - Не вся, Игнатий Парфенович, не вся! Бросьте ныть да канючить, вы же умница, а прикидываетесь дурачком.
   - Не тот дурак, кто умником себя почитает, а тот, кому все остальные дураками мерещатся.
   - Любите вы говорить кудревато.
   - Всякое время любит кудрявые фразы...
   Азин зашагал на береговой обрыв, вздымая сивые клубочки пыли. Над рекой дрожало, знойное марево, зеленые фермы моста скользили в струящемся воздухе, вода вспыхивала белесыми пятнами рыбьих косяков.
   Азин всходил на обрыв, а под ноги опускались зеленые луга, сонные озера, сникшие дубняки. За протоками и озерами вставали леса, сочная синева их врезалась в дымное небо, и казалось немыслимым, что в тишине этих чащоб полыхает пожар ижевского мятежа.
   Азин любил красоту земли. Красно-черные сережки бересклета, висящие над землей, родник, булькающий в траве, капля еловой смолы, ловящая солнечный луч, вызывали в нем нежное изумление. Еще на школьной скамье он мечтал стать лингвистом - звуки чужого языка вызывали желание постичь смысл незнакомых слов.
   Все сложилось не так, как мечталось. Война, окопы, человеческая кровь огрубили Азина. После революции мир разделился на белое и красное. Только эти два цвета воспринимал он, - никаких тонов, полутонов, светотеней. Красное - то, что было придавлено, работало, страдало, а теперь приподнялось с колен и требует своих прав. Белое - то, что не позволяет подняться с колен красному.
   Азин пока жил чувственным восприятием событий, интуитивно усваивал явления, скрытый смысл которых еще был неясен и более опытным людям.
   - Свобода, - говорил он себе и понимал могущество этого слова.
   - Равенство, - произносил он, и сразу же возникали вопросы.
   Равенство всех? Богатых и бедных? Равенство ума и глупости, гения и бездарности, творца и твари, героя и труса? И это странное равенство не воспринималось им, как не улавливаются очертания летящего облака.
   В сизой глубине вечера склоняли черные головки подсолнухи, лиловели колючие шишки чертополоха, пыль неслышно оседала на листьях крапивы. Густо и грустно пахло полынью.
   Азин и Северихин шли по дороге. На обочинах сухо позванивала колосьями перестоявшая пшеница; Азин провел пальцами по усатому колосу - в ладони остались теплые зерна.
   - Погибает хлеб, а в Москве, в Петрограде лебеду в мучку подмешивают...
   - Ныне лето урожайное. А вот старики говорят - в будущем году жди недорода. Земля-то не любит, когда ее не охаживают. Серчает земля, ответил Северихин и переменил разговор: - И когда же мы к ногтю буржуев прижмем? Кто только на мужика не вызверился: и буржуи, и кулаки, и чехи, и англичане. Выдержим ли, а?
   - Воевать злее станем - выдержим. Посмотри на ижевцев - как сучки себя повели. - Азин сплюнул в дорожную пыль. - Может, из-за них перед революцией грешен.
   - На каждом из нас грехов, как на черемухе цвету...
   Смутный гул человеческих голосов хлынул из-за высокого плетня.
   - На соборной площади шумят, - определил Северихин.
   У собора толпились красноармейцы, мужики, бабы - происходил стихийный митинг: казанские беженцы рассказывали о белом терроре. Очередного оратора сменил высокий, рыжеволосый священник.
   - Смотри-ко ты, попище, - удивился Северихин.
   Священник поднялся на бочку, оправил холщовую рясу. Камилавка еле держалась на густой гриве, болотные сапоги были заляпаны грязью. Священник простер худую руку:
   - Я есмь пастырь местного церковного прихода. Упросили меня мужики изречь свое слово - я не уросливый, согласился. И вот реку вам: Расея мать наша многострадальная - на две половины раскололась. Трудящийся и страждущий народ к красным прислонился, а богатеи - к белым. А на чью сторону Иисусова правда перешла? Не знаете? Святая правда к Ленину подсунулась, ибо он за простой люд. И опять реку вам, дети мои, Расея, хотя на нее лезет двунадесять языков, непобедима, как на предмет ее квадратности, так и на предмет ее превеликих расстояний. Никому не надеть хомут на Расею, но, чтобы не лилась кровь православная, чтобы не терзали враги отечество наше, защищать его надо. А защита одна - большевики! А кто есмь большевики? Они есмь красные апостолы, а самый первый апостол Ленин...
   Из толпы раздался чей-то молодой возражающий голос:
   - А Ленин-то бает, бога-то нет? А ты баешь, Ленин - апостол? Что-то, батя, не так засупониваешь!
   Священник боднул головой воздух, положил на грудь руку.
   - Врешь! Я верно засупониваю! Но чтобы попусту не молоть языком, реку напоследок: защищайте Расею от всех, кто ее снова охомутать желает. А я, как пастырь ваш, пример подаю. Сан свой снимаю и добровольцем в красные подаюсь. Кто тут за самого главного комиссара? Али комиссары не пожелают с попом разговаривать?
   - Нет, почему же? - Азин вышел из толпы, протянул руку священнику. Я командир Особого батальона. Хорошо вы за Советскую власть агитировали. Только больно уж заковыристо; как это вы - Расея непобедима и на предмет ее квадратности, и на предмет ее расстояний? Не совсем понятно, простите, не знаю вашего имени.
   - Отец Евдоким. А вятского мужика непонятными словами надо, как быка обухом, глушить. Ежели и не поймет, зато уверует...
   - Я приму вас, отец Евдоким, бойцом в батальон. Только и рясу скинуть придется.
   - В рясе, сын мой, сподручнее мне. Посмотрят люди - поп! Плохи, скажут, у белых дела, коли священнослужители к красным поперли! Токмо так! К тому же я оной рясой свое невольное непотребство прикрываю, - отец Евдоким распахнул рясу - радужно засияли расшитые серебряными крестиками парчовые галифе. - Пришлось мне пасхальную ризу на штаны искромсать.
   - Не возражаю и против рясы. А стрелять умеете?
   - Утишек пощелкивал, глухаришек случалось.
   Азин вынул маузер, небрежно прицелился, выстрелил в черное пятно на телеграфном столбе.
   - Это, считайте, шагов за тридцать. Ваша очередь, отец Евдоким.
   Поп осторожно принял револьвер, покачал на волосатой ладони, крякнул и, не целясь, вогнал пулю в пятно.
   Добровольные эксперты кинулись к столбу, послышались одобрительные возгласы:
   - Ай да поп! Командирскую пулю покрыл...
   Азин спал, постанывая и вздыхая. Снились ему то задубелые, изрытые морщинами, то молодые, свежие, лица, то оскаленные лошадиные морды, снился сам он - в белой манишке и черном цилиндре. Он проснулся, приподнял голову, покосился на распахнутое окно. Из рябиновых кустов тянуло утренней свежестью, сквозь двигающиеся полосы речных испарений мелькало бесконечное водное пространство. У самого горизонта дыбились горные кряжи, округлые вершины, высокие пики. Весь этот невозможный на Вятке пейзаж изумил его; еще не пробудившимися глазами смотрел он на утренние миражи, пока горные вершины не начали свертываться. Водная гладь вошла в свои берега, появились уже знакомые леса, песчаные отмели, горбатые пролеты моста.
   На полу спали Северихин, Лутошкин, Турчин. Обхватив руками телеграфный аппарат, дремал у стола Стен. Азин покашлял. Никто не проснулся, лишь Стен пошевелил головой.
   Азин соскользнул с дивана, взял из-под подушки маузер, вышел на крыльцо. На перилах вспыхивала крупная роса, в дорожной пыли копошились воробьи. Азин поднял маузер, - выстрел развалил утреннюю тишину. В одних подштанниках, но с наганами в руках выскочили на крыльцо Северихин и Стен.
   - Что случилось? - тревожно спросил Северихин.
   - Преступление! - Азин опустил маузер. - Другого слова не подберу. Что ж это такое? Дрыхнем без задних ног, даже часовых у штаба не выставили. Нас можно голыми руками перехватать. Северихин! Где твоя рота?
   - На пристани, допоздна же работали.
   - Бойцы на пристани, а командир черт знает где! Делают там что хотят, а тебе наплевать? Сейчас шестой час, почему меня не разбудил, Стен?
   - Пожалел. Ты же двое суток не спал.
   - Ну знаете ли, ну знаете ли! Я бы вас всех под военно-полевой суд, да не могу, меня самого надо судить. За то, что дисциплины с вас не требую. Сам, как девка, на чужой постели дрыхну.
   Толкнув плечом Северихина, он вернулся в комнату. Остановился у телеграфного аппарата, огладил его ладонью.
   - Откуда "юз"?
   - С почты перенес, - быстро ответил Стен.
   - Надо ловить штаб Второй армии. Хлеб у нас есть? Хорошо бы еще луковицу на завтрак.
   Они завтракали на крыльце. Выхватывали горячую картошку из чугунка, перекатывая ее в ладонях. С крыльца хорошо просматривались холмы правобережья: по холмам вилась белесая лента Мамадышского тракта.
   С холмов скатывались в сторону Вятских Полян пыльные облака. Они то сгущались, то редели - из разрывов появлялись лошади, брички, люди, слышались неразборчивые крики.
   - Поднять кавалерийский эскадрон! Это же белые...
   - Это свои, - возразил спокойно Северихин. - Вон красное знамя, бойцы с бантами на гимнастерках. Без винтовок топают, - видать, побросали.
   - Надо выяснить, что за люди, - Азин, простучав каблуками по крыльцу, рысью направился к человеческой лавине.
   Авангардные части Второй армии, переправившись через Вятку у Мамадыша, продолжали свое отступление на Вятские Поляны. Командиры бывшие царские офицеры - или переметнулись к белым, или разбежались. В этой толпе беглецов были остатки пехотных полков, кавалерийских эскадронов, добровольческих отрядов, орудийных батарей, санитарные части, хозяйственные обозы. Измотанные, голодные, утратившие боевой дух, брели красноармейцы: одни побросали оружие и уже подумывали о дезертирстве, другие созревали для разнузданного грабежа. Головная колонна вливалась в пыльную улицу, когда появился Азин.
   - Стой, стой! - раскинул он руки, словно хотел перекрыть улицу. - Что за люди?
   Полный стремительности Азин на секунду приостановил беглецов. Еще не исчезнувшее чувство дисциплины и своей виновности и невольное любопытство задержали первые ряды.
   - Из какой части? Где командир? - переспросил Азин.
   - Из той, что драпает...
   - Мы теперь сами командёры...
   - Ходи вперед, чево упёрся! - подтолкнули сзади чернявенького оборванного бойца.
   Боец подсунулся к Азину, тот отстранил его рукой.
   - Вятские Поляны заняты Особым батальоном. Я командир батальона. Я требую...
   - Ослобони путю...
   - Хватит с нас командиров-комиссаров.
   - Пощупайте штыком этого свистуна, - посоветовал кто-то шершавым басом.
   - Дерни поганца в хайло!
   - На груди бант - в башке аксельбант.
   - Шупай его штыком, щупай! - продолжал советовать бас.
   - Кто скажет, что я трус и дезертир, - я вобью эти слова в его же глотку! - вспыхнул Азин.
   - А ну-кася посторонитеся, - опять сказал бас. - Дайте-кася я с ним покалякаю. - Из задних рядов вывернулся усатый боец; на лацкане кургузого пропыленного пиджака полоскалась малиновая ленточка. Приседая, почти приплясывая, держа за дуло винтовку, надвигался он на Азина. - Вот с тобой максималист покалякает. У него засвистишь и закланяешься.
   Боец вскинул над головой винтовку. Азин отклонился, подставил ногу. Боец упал, Азин сорвал с него ленточку, наступил на винтовку: приостановившиеся было красноармейцы начали его обтекать.
   - Товарищи!
   Голос Азина потонул в матерщине, проклятиях, улюлюкании. Он попятился, прикрывая грудь винтовкой, но услышал за спиной железное дребезжание колес. Из соседнего переулка вынеслась таратайка, лихо подлетела к толпе беглецов. Азин увидел Лутошкина, сдерживающего лошадей, Северихина с подпрыгивающим пулеметом. Зеленое рыльце "максима" уставилось на толпу. Азин рассмеялся облегченно и весело, а толпа опять закружилась на месте.
   - Солдаты революции! Будем знакомы, меня зовут Азиным. С этой минуты считаю вас бойцами моего батальона. Равняйсь! - скомандовал он, легонько подталкивая красноармейцев. - Равняйсь, равняйсь, живее, живее...
   В этот жаркий августовский денек Азин спустил с себя семь потов. А новые части Второй армии все прибывали, подходили и разрозненные группочки, и одиночки. Измотанные, пропыленные, пропахшие пылью и потом, но бодрые и довольные Азин и Северихин вернулись в штаб. Стен весь день устанавливал связь со штабом Второй армии.
   - Как дела? - спросил Азин. - Разнюхал, где командарм-два, где штаб?
   - С Мамадышем разговаривал - не знают, до Соколок, что на Каме, достучался - тоже в неведении. Посоветовали в Чистополь толкнуться.
   - Чистополь что?
   - Молчит. Ты проголодался?
   Стен стал жарить на сковороде яичницу и ощипывать курицу. Запах еды раздразнил аппетит, Азин полюбопытствовал:
   - Откуда курица. Стен?
   - Старушка одна принесла. Пусть, сказала, полакомятся алые освободители наши...
   - А деньги уплатил?
   - Предлагал два листа "керенок", отказалась старушенция. Избу, говорит, такими деньгами оклеивать, да клопов не оберешься.
   - Смотри ты у меня! Без денег ничего не брать!
   - У нас и "керенок"-то кот наплакал, вон висят под иконами.
   Азин сощурился на желтые, подсвеченные голубоватой краской листы: в каждом было по двадцать сорокарублевок.
   Сели обедать. Стен подал жесткую, недоваренную курицу.
   - А хлеба нет? - спросил Северихин.
   - А хлеба нет.
   - Кто у вас, сынки, за старшего? - раздался за окном тусклый голос. Привалившись к плетню, на Азина сердито смотрела старуха.
   - Что тебе, бабушка? - спросил Азин.
   - Вот он, каторжник! - взвизгнула старуха, показывая пальцем на Стена. - Курицу у меня стибрил! Нет на вас управы, христопродавцы...
   Азин швырнул в лицо Стена куриную ножку, вцепился в его белокурые волосы. Стен ловко вывернулся и, опрокинув стол, кинулся к выходу. Азин настиг ординарца около сарая, прижал в угол.
   - Мародер! Подарили ему? Сейчас же отдай деньги старухе. Ведь надо же, а? - Азин еще что-то хотел сказать, но увидел человека, идущего к штабу.
   Человек приближался вразвалочку, и независимый вид его, и разболтанная походка вызывали в разгневанном Азине подозрение. Босой, в посконных штанах, перепачканной рубахе, незнакомец все же не походил на деревенского парня.
   - Здесь, что ли, штаб? Ходим-ходим, никто толком не знает. Цыганский табор какой-то, - заговорил он небрежно.
   - С кем имею честь? - с ядовитой вежливостью спросил Азин.
   - Командир Малмыжского добровольческого отряда Ахмет Дериглазов. Мой отряд вырезан белобандитами, я сам едва ноги унес. А сегодня утром меня татары раздели донага и деньги отняли. - Дериглазов оперся мясистой ладонью на перила крыльца.
   - И это все?
   - А что тебе еще?
   - Командир, говоришь? А по-моему, трус! Дезертир! Документы?
   - Порвал я свои документы.
   - Документов нет? Нашел простачка: думаешь, я пасть раскрыл и басням поверил? Белогвардейский шпион - вот кто ты! Стен! Расстрелять эту белую сволочь.
   - Сам ты сволочь! Кому ты пулей грозишь? Красному командиру! Ах ты, мать твою...
   - К стенке его, Стен! Именем революции на тот свет его!..
   Дериглазов продолжал неистово материться, хотя почувствовал тупую боль в затылке. Ему мучительно захотелось почесать затылок, но он только пошевелил пальцами. На улице показался всадник. Стен ожидающе вертел в ладонях наган, поглядывая то на Азина, то на побелевшего Дериглазова. К Азину подъехал Турчин, что-то стал говорить ему.
   - Почему эскадрон без хлеба? - раздраженно спросил Азин. - Купи хлеба у крестьян...
   - В кармане - вошь на аркане, - так же раздраженно ответил Турчин.
   - И у меня не монетный двор. А будешь грабить мужиков, поставлю к стенке, как вот этого дезертира.
   - Эй ты, бандюга! Сколько тебе денег надо? Полмильона хватит? отчаянно заорал Дериглазов.
   - А где у тебя деньги? - быстро повернулся Азин.
   - У татар мои деньги. Я же говорю, а ты не слушаешь. Полмильона у меня татары забрали. До деревни - рукой подать.
   - А вот мы твое слово проверим. Показывай дорогу...
   Азин, Оеверихин, Турчин, Дериглазов мчались по тракту, сивая пушистая пыль взметалась за ними, медленно оседая на пшеничное поле.
   - Где ж ты полмильона взял? - допытывался Азин.
   - Из Малмыжского банка вынес. Полмильона, мильон ли, - не считал. Пока татары пачки делили, я ускользнул, - сверкнул на Азина молочными белками Дериглазов.
   - А что, если врешь?
   - А что, расстреляешь?
   - Думаешь, целоваться полезу?
   - Свинья ты после этого.
   - Поговори у меня!
   Появилась деревушка с деревянной мечетью на зеленой с белыми ромашками площади. Из дворов выскакивали татары в грязных передниках, засаленных тюбетейках. Азин остановился у пожарного сарая.
   Дериглазов жарко заговорил по-татарски с лысым, белобровым стариком; тот кланялся и сокрушенно качал головой. Дериглазов сорвал со стены сарая пожарное ведро, поставил на середину улицы.
   - Сейчас же деньги в ведро. Десять минут сроку, - суетился он между татарами.
   Плотные, перетянутые красными резинками пачки ассигнаций падали в ведро. Татары возвращали деньги, боязливо пятились и кланялись. Азин сидел в седле, поигрывая плеткой, с добродушной усмешкой следя за Дериглазовым.
   - Все? - спросил он у лысого татарина.
   - Все, все, знаком. Сапсем все!
   Они возвращались по вечернему теплому тракту. В отуманенных далях горели бесчисленные костры, отовсюду несло варевом, дымом, навозом, запахом человеческих сборищ. Всюду сновали странно одетые и полураздетые люди, из теплушек вырывались сочная ругань и хохот, на перроне сидели бойцы. Два паренька - первый в красном гусарском доломане, второй в татарском бешмете - боролись друг с другом. С появлением Азина ругань стихала, бойцы вставали.
   Требуются долгие годы, чтобы юноши созревали в мужчин. Революция с ошеломляющей быстротой делает из них талантливых полководцев, тонких политиков, крупных организаторов. Дух революции словно находит в юности материальное свое воплощение, в то же время раскрывая и обогащая весь ее внутренний мир. И юность стремительно двигается в рост: так зерно, дремлющее под снегом, жадно и сильно прорастает с первыми зелеными лучами весны.
   В этот напряженный августовский день революция подняла на свой гребень Владимира Азина - никому не известного командира Особого батальона. Двадцатитрехлетный латыш встал во главе группы войск, объединив вокруг себя тысячи красноармейцев.
   Самое поразительное во всем этом, может быть, то, что никто не уполномочивал Азина останавливать и на ходу переформировывать части Второй армии. Он останавливал бегущих именем революции, пулеметами Северихина, конницей Турчина. Срывающимся голосом требовал он у старших по возрасту людей подчинения, и они подчинялись ему. Одних увлекала его убежденность, других - железная решительность, третьих - жаркое красноречие. Четвертые уступали перед угрозой расстрела, пятые подчинялись потому, что привыкли подчиняться. Шестые видели в Азине отчаянного храбреца, а солдата всегда увлекает лихость командира.
   18
   В России есть географические точки, ставшие нетленными символами революции.
   Петроград, Иркутск, Перекоп, Волочаевка - можно ли вытравить их из наследственной памяти поколений?
   В заглавном ряду этих незабвенных названий стоит и Свияжск заштатный городок на Волге, возле Казани. В августе - сентябре восемнадцатого года Свияжск явился неодолимой преградой для белых в их стремительном марше на Москву. У стен этой древней, построенной Иваном Грозным крепости выветрился наступательный дух чешских легионов. Романовский мост через Волгу у Свияжска не смогли перешагнуть офицерские батальоны Каппеля.
   Вся республика пришла в движение, революционная атмосфера накалилась. К Свияжску спешили московские, петроградские, курские, витебские, вятские полки, губернские комиссариаты перебрасывали запасы оружия, провианта, медикаментов. Балтийский матрос Николай Маркин создавал в Нижнем Новгороде Волжскую военную флотилию. На Волгу под Свияжск спешили балтийские миноносцы.
   В эти трагические дни часть русских интеллигентов жила в состоянии духовного столбняка, другая в замешательстве выжидала, кто победит. Были люди, вещавшие о гибели всей нации, хотя гибли только они сами. Были и такие, что исповедовали полную бессмысленность разумного существования. Появлялись и терпкие умы, использовавшие события в собственных интересах. По разным извилистым, прихотливым дорогам шли русские интеллигенты в революцию. Шли колеблясь, многое не понимая и не принимая.
   Лариса Рейснер была одной из интеллектуальных душ, принявших революцию сразу, полностью и навсегда. Лихорадочная атмосфера Свияжска захватила ее, со всей страстью юности отдалась она революционной работе.
   Утром она явилась к начальнику штабной разведки Пятой армии.
   - Вы решили пойти в Казань? - спросил он, когда Лариса замолчала.
   - Я знаю город, а в городе меня не знают. В этом мое преимущество. Я могу принести пользу нашей разведке.
   - В случае провала вас расстреляют. - Он мгновенно и новым голосом спросил: - Что вы ищете в Казани, мадам?
   Голос, тон, лицо разведчика преобразились. Ларисе даже показалось перед ней высокомерный, хитрый, вкрадчивый агент царской охранки. Она поняла и подхватила затеянную игру:
   - Ищу своего мужа.
   - Почему вы решили, что он у нас?
   - Муж вышел на улицу и не возвратился.
   - К нам попадают только красные бандиты да немецкие шпионы.
   - Боюсь, что муж стал жертвой красных.
   Импровизация продолжалась долго. Начальник разведки задавал хитроумные вопросы, придумывал ловушки, придирался к замедленным ответам, упрекал ее в растерянности, смущении, неточности.
   - Нам нужны умные разведчики. Артисты перевоплощения, гении конспирации, - говорил он. - Без преувеличений - гении конспирации. Вот Борис Савинков конспиратор неустрашимый.
   - Я видела Савинкова, - призналась Лариса.
   - Где? Когда? Вы знакомы с ним?
   - Нет. Слушала его в Петрограде на каком-то митинге.
   - Он произвел на вас впечатление?
   - В уме Савинкову не откажешь.
   - В мужестве тоже. Он доказал его террористическими актами против монархии. Теперь Савинков - наш очень опасный враг. Он скрылся из Ярославля, но я не сомневаюсь - он вынырнет и начнет новую авантюру. Начальник разведки поднял воротник, голова стала похожа на косматый шар. Поискал в ящике стола порошок хинина. Сглотнул хинин, постучал зубами о край заржавленной кружки: опять приступ лихорадки. - А конспиратор Савинков удивительный. Красным разведчикам надо учиться у него конспирации. С вами я пошлю связного Мишу. Все важное, все особенно ценное передавайте через Мишу. И будьте осторожны, Лариса Михайловна...
   В мокрой от росы роще смутно отблескивали деревья, пахло грибами, схлопывал сонными крыльями тетерев. Тишина, как омут, засасывала рощу, и было странно ощущать это полное безмолвие после орудийной пальбы.
   Спотыкаясь о корни, Лариса брела за Мишей; дымчатая, покрытая слизью трава хлестала по голым икрам. Изорванные башмаки сваливались с ног, она сбросила их. Ступни обожгла роса, стало свежо и приятно. Вдруг ей подумалось, что в этом безмолвном мире нет никого, кроме них двоих, и нет ничего на земле - лишь одна тишина.
   И никогда не было Петрограда, роскошной квартиры, литературного журнала, который она выпускала. Куда делись блистательные салоны, жрецы чистого искусства, мистические писатели, поэты из школы акмеистов? "Их солнце давно закатилось. Только узкая полоска полярного света на их небе", - подумала Лариса.
   Лесную тишину озарило лиловое пламя; невидимый снаряд пронесся в невидимом небе. Шипение уходящего в сторону Свияжска снаряда напомнило об опасности. Лариса посмотрела на свои белевшие в траве ноги.
   - Пошли быстрее, чего встала, - поторопил Миша.
   Они пробирались луговыми гривами.
   На блеклом горизонте кровенела пожарами Казань, над холмами правого берега стояли дымы, река отражала их свивающиеся тени. Миша решил проскользнуть в город ночью; они залегли на картофельном поле. Здесь уже была ничейная зона: совсем близко находились заградительные посты белых.
   Ночью они снова побрели к городу. Шли, пока не очутились на околице какой-то деревушки. За изгородью темнело строение, из него доносились чьи-то слабые вздохи. Печальный, болезненный голос бормотал по-татарски. Миша вынул наган.
   - Там женщина, - прошептала Лариса.
   - Проверю, - Миша перекинул ногу через прясло.
   - Не надо. Зачем привлекать внимание?
   Отчаянный, почти звериный вопль разорвал тишину. Лариса сразу поняла - так кричит женщина в родовых муках. Она перевалилась через изгородь, обжигаясь и путаясь в крапиве, побежала на крик.
   В сырой бане на полу корчилась молодая татарка. Забыв обо всем, Лариса стала помогать роженице.
   - Я могу быть полезным? - спросил Миша.
   - Стой и молчи.
   Роженица, разметав на полу черные косы, все бормотала, но теперь уже мягко и нежно. Лариса взяла ее жаркие пальцы, ощутила слабое, благодарное пожатие. Она прижимала к груди новорожденного, чувствуя себя и смешной, и удивленной, и очень счастливой.