Алдан-Семенов Андрей. Красные и белые

   В салон-вагон вошел Стен:
   - К тебе, командир, этот паренек из Зеленого Роя, Шурмин. Спрашиваю зачем, отвечает - по личному делу.
   - Какая опять беда, Шурмин? - спросил Азин у вошедшего улыбающегося паренька.
   - Принимай к себе добровольцем. У меня теперь с кулаками со здешними рогатые отношения.
   - Мамка с тятькой мне голову оторвут, - усмехнулся Азин, глядя на светившиеся синью глаза, на босые в цыпках ноги Шурмина.
   - Сирота я, - вздохнул Шурмин, гася сияющее выражение. - Я ведь с виду неказист, но мне уже восемнадцатый. Разведчиком могу быть, да и в писаря пригожусь. Ей-богу, Азин...
   - Возьмем его, Северихин, в разведчики. Лихой разведчик должен быть, а? - Азин протянул руку опять расцветшему пареньку.
   Шум подошедшего поезда заглушил азинские слова. На соседнем пути остановился не совсем обычный состав: его платформы и вагоны были обшиты двойным рядом досок, обложены мешками с песком, из узких бойниц выглядывали пулеметные дула.
   - Это еще откуда? - спрашивал Азин, выбегая на перрон и сталкиваясь с Федотом Пироговым.
   - Вот бронепоезд привел. Подарок вятскополянских железнодорожников, четверо суток без передыху трудились, а сделали. С виду неказист, а сработан прочно.
   - В четыре дня такую махину! Не зря говорят, вяцкой - народ хвацкой, - Азин чмокнул Пирогова в рыжую бороду.
   - А не запляшет бронепоезд на рельсах от собственных выстрелов? деловито осведомился Северихин.
   - Испытывали. Подрагивает, - согласился Пирогов.
   - Прыжок влево, прыжок вправо и кубарем под откос?
   - Ты это брось, Северихин! В хороводе все девки красивы. Четыре вагона, пять платформ, три пулемета, - подсчитал Азин. - Откуда пулеметы, Федот?
   - У местных кулаков взяли. По овинам, собаки, распрятали.
   - Азин, Ахин! - раздался испуганный голос Стена.
   - Что такое? Чего орешь?
   - Скрябин сбежал...
   - Как сбежал?
   - Крышу в станционном складе разобрал и смылся. Часовые даже не слышали.
   - Часовые виноваты? - вскинулся Азин. - Не поймаешь - пеняй на себя...
   Под ногами Афанасия Скрябина лежала Вятка - сизая в зеленой раме лугов. По песчаным косам бродили долговязые кулики, дышали теплом перестоявшие травы, водяные лилии пьянели от собственного запаха. Над сонными озерцами висели поспевшие гроздья черемухи, ежевика осыпалась в воду. Несокрушимое, словно литое из голубого металла, небо казалось близким, но и неприкасаемым. Скрябин рыскал по берегам реки, обходя деревни, укрываясь в рощах. Опасался мужиков: как бы не выдали красным. Страшился пойти и к Граве: тот запретил без нужды приходить к нему членам союза "Черного орла и землепашца".
   После долгих колебаний Скрябин все же пришел в Гоньбу. Сельцо уютно раскидалось по речному крутояру; мужичьи дворы утопали в яблоневых садах, зарослях черемухи, калины, шпанской ягоды. На самом венце крутояра стояли два белокаменных дома, соединенных между собою крытой галереей. К воротам усадьбы вела липовая аллея. Старые, еще екатерининских времен, липы плотно переплелись вершинами. Аллея гудела пчелами, вкусно пахло медом, на серой коре деревьев играли солнечные пятна.
   Граве уже давно заприметил Скрябина - и, стоя в кустах бузины, следил за его приближением.
   - Зачем пожаловали, господин Скрябин? - спросил он, выходя из кустов и не отвечая на почтительный поклон хлеботорговца. - Я, кажется, запретил приходить без крайней необходимости.
   - Необходимость меня и пригнала, Николай Николаевич.
   - Чепуха какая-нибудь. В чем дело, говорите без словесной шелухи.
   - Беда, Николай Николаевич! Красные в Арске расстреляли Долгушину и начальника станции Воробьева. Мельник Маркел тоже приказал долго жить. Я чудом уцелел, удалось бежать из-под ареста, - сообщил Скрябин.
   - Чего кричите? Идемте за мной. - Граве провел хлеботорговца в беседку. Бросил пробковый шлем на стол, опустился на деревянный топчан. Кто их расстрелял? Когда расстрелял? А самое существенное - кто предал? Злое, болезненно сморщенное лицо помещика напугало Скрябина.
   - Азин учинил расправу над нашими. Красный бандит Азин.
   - Уничтожены лучшие люди. А кто их предал, так и не сказали.
   - Если бы я знал предателя - задушил бы собственными руками. Скрябин печально поник головой. "Не дай бог, догадаются о моем грехе. Умен ведь, хитер ведь, как бы не запутал расспросами".
   - Азин! - задумчиво повторил короткую фамилию Николай Николаевич. Что ж! Запишем Азина в наш поминальник. - Он подозрительно скосился на Скрябина: - А как вам удалось вырваться из красных лап? Крышу разобрали и скрылись? А часовые спали? А собаки не лаяли? Как все просто и легко получилось. Милее сказки...
   - Бог помог, нужда заставила.
   - А может, из вас провокатора сделали? Может, вы черноорловцев предали? А? Бывает? А?
   - Бог с вами! Как можно подумать такое, батюшка мой?
   - Что глаза прячете? Чего смущаетесь, господин Скрябин?
   - Совестно, что про меня такие скверные мысли в голову приходят.
   - Совесть - не голод, можно терпеть. Я еще не думаю, что вы стали предателем, пока еще нет. Но теперь на предательство мода. Мода пошла на все! Поносить покойного императора - мода! Радоваться разрушению России мода! Говорить, что нас спасут интервенты, - мода! Никто тебя не спасет, кроме самого тебя. - Граве закусил тонкие, ярко-красные губы. - А для собственного спасения надо убивать других. Наступило время ужасать, теперь уже мало одного божьего страха. А кого невозможно убить - того купим. Деньги тоже бьют наповал.
   - Так-то оно так, батюшка мой, да ведь всех-то не купишь. Особливо идейных.
   - Идейных? - зашелся острым смешком Граве. - Идейные стоят подороже, только и всего. Идеи покупаются дешевле вяленой воблы. Как я купил главаря местных комбедчиков? Он мне объявляет: "Поместье ваше конфисковано, убирайтесь вон". Я ему отвечаю: "Вон так вон. А что вы будете иметь от конфискации?" Он мне с глупой ухмылочкой: "Поместье принадлежит народу". Я ему тоже с дурацкой улыбочкой: "А ты есть народ. Значит - поместье твое. Я пожил, ты поживи". Он сначала, как жеребец, взвился, а я ему ласково: "Это твое, и это твое. И вот это тоже твое". В три счета растолковал ему суть красного гимна - кто был ничем, тот станет всем. И он теперь исполняет мою волю. Но мой комбедчик - мелкая рыбешка. Нам надо ловить осетров покрупнее.
   - Неужто, батюшка мой, красные долго продержатся?
   - Всегда смотрите вперед. История русская способна на всякие немыслимые зигзаги. Я возвращаюсь завтра в Ижевск, а вы поезжайте в Чистополь, Мамадыш, Малмыж, собирайте черноорловцев. С оружием, без оружия ведите их в Ижевск, я буду там ждать. Действуйте моим именем, пусть знают все, что "Черный орел" объявляет тихую, но беспощадную войну большевикам. Мы будем всюду, нас - не находят нигде.
   За оградой сада заиграла гармошка. Торжественно, но и печально гармонист вывел: "Вышли мы все из народа".
   - Кто-то на деревне разгулялся. Вишь, красную молитву затянул, подлец, - выругался сквозь зубы Скрябин.
   - Вышли мы все из народа, поют. А мы их загоним обратно в хлев, на конюшню. - Граве поспешно вышел из садовой беседки.
   Скрябин последовал за ним, и они поднялись на самый венец крутояра. Вечерняя, в млеющей дымке река мерцала расплавленным оловом, желто лоснились песчаные косы, между береговыми кустами ракитника плясала мошкара. Тишина полностью завладела луговыми травами, сосновым бором, уходящим за горизонт. Над рекой, над заречными лесными просторами стояли отсветы всепокоряющего голубоватого свечения неба.
   Граве, сдвинув на затылок пробковый шлем, засунув руки в карманы бриджей, молча смотрел на реку. И вдруг рассмеялся мелко, зло, словно издеваясь над чем-то:
   - Мы с вами, господин Скрябин, стоим перед неизвестным, а неизвестное не может называться ни событием, ни фактом. Оно вызывает только страх. Вы читали Апокалипсис?
   - Не приходилось.
   - Жаль. Теперь самое время читать Апокалипсис. - Граве снял шлем, обмахнул разгоряченное лицо. - И появится всадник на белом коне, и начнется братоубийственная война. И восстанет сын на отца, брат на брата, и будут убивать друг друга со злобою непостижимой. Вослед белому всаднику проскачет всадник на красном коне, сея голод на голую землю. А потом появится черный всадник - чума, и проказа, и всякий мор поразят многострадальную нашу страну. Когда же люди увидят всадника на коне бледном - начнется светопреставление. Так предсказывает Апокалипсис, господин Скрябин. Советую прочесть - весьма полезно. А если не до чтения, то верьте мне на слово и толкуйте мужикам о близком светопреставлении. Наши мужички, да черемисы, да вотяки страх как боятся конца света и суда божьего. - Граве уныло усмехнулся, сморщив плоское желтоглазое лицо. - Все нужно использовать против красных: пушки, голод, священное писание. Собирайте же черноорловцев и поскорее ведите в Ижевск, господин Скрябин...
   Сам Граве появился в Ижевске на следующий день, и даже он поразился размаху террора, начатого фельдфебелем Солдатовым.
   Ни в чем не повинных людей расстреливали, бросали в тюрьмы. Тюрем не хватало, под них отводили амбары и лабазы, на заводских прудах железные баржи превратили в острова смерти. Доносительство стало почетным ремеслом, провокаторы поощрялись как спасители отечества, спрос на палачей поднялся. Монархисту Граве показалось странным, что главари ижевского мятежа обрушили террор на рабочих, поддержавших ихнюю власть. Так сумасшедший, завладев топором, рубит направо-налево, подсекая собственные силы.
   В шабаше террора опасность красного наступления казалась нереальной, словно сполохи далекой грозы. Мятежники были уверены, что на Урале их прикрывают белочешские легионы генерала Голицына и полковника Войцеховского, а с Волги белая Казань.
   Граве ходил по обмершим от страха улочкам Ижевска, и все вокруг было подозрительным. Были подозрительными заборы с ржавыми пятнами на досках: уж не расстреливали ли тут рабочих? С откровенной злобой поглядывали на штатский костюм Николая Николаевича часовые. С подозрительной быстротой на улицах вспыхивали беспричинные ссоры, зачинались бессмысленные драки.
   Граве на минутку приостановился у заводского громадного пруда. Грязные волны, ломавшиеся на песке, угрожающе шумели, вороны раздражали своим карканьем, даже солнечные блики подмигивали из воды с какой-то подлой настойчивостью. Все было насыщено изнуряющей атмосферой тревоги, невидимой, но неизбежной опасностью.
   Граве посетил командующего Народной армией полковника Федечкина. Полковник сразу стал жаловаться на слабость армии.
   - Насильно мобилизовали десять возрастов. Согнали в Ижевск тридцать тысяч рабочих и мужиков, а многие даже стрелять не умеют. Смешно сказать, но шесть тысяч наших народоармейцев уже вторую неделю не могут ликвидировать партизанский отряд какого-то Чевырева. Я вынужден сам возглавить карательную экспедицию. - Полнокровное лицо Федечкина пошло сизыми пятнами раздражения. - Террор Солдатова мешает успешным действиям армии. Контрразведка стала хватать уже моих офицеров. Солдатов в каждом обывателе видит скрытого большевика.
   - Вы пока имеете удивительную, просто неповторимую политическую комбинацию, - заговорил со снисходительной улыбкой Граве. - Подумать только - пролетарьят восстал против диктатуры пролетарьята. Белое движение получило за-ме-ча-тель-ней-шую возможность доказывать своим друзьям за границей, что русский рабочий класс отвергает большевизм. Под такое доказательство можно получать неограниченную военную помощь, а что вы делаете? Разбазариваете лучшие дни своего владычества на всякие бирюльки. Играете в Советы без коммунистов, в братство-равенство? Это все очень мило, но сейчас штык важнее идей. Если вы не раздавите того же красного партизана Чевырева, через месяц он задушит вас. А что поделывает капитан Юрьев? - неожиданно спросил Граве.
   - Юрьев устроил в Воткинске какой-то вертеп и не признает ни меня, ни Солдатова. Самого Юрьева тоже никто не слушает, даже его адъютанты. Да и какой дисциплины можно ждать от опереточного артиста! Вот уж воистину судьба играет человеком, - Федечкин скрестил на груди руки.
   - Я поеду в Воткинск, - объявил Граве. - Или мы научим этого артиста воинской дисциплине, или вышвырнем вон. А вы займитесь обучением новобранцев, все эти добровольческие отряды, боевые дружины, охранные группы надо преобразовать в регулярные части. В роты, полки, дивизии. Не забывайте, полковник, с помощью толпы, даже вооруженной, властвовать невозможно...
   Николай Николаевич заглянул в контрразведку. Солдатов встретил его с подобострастием.
   - Говорят, что вы произвол красных комиссаров перекрыли своим беззаконием, - сказал Граве. - Массовым террором погасили недовольство рабочих Совдепией и талантливо раздули их ненависть к белым? Зачем вы это делаете? Настоящий политик (а всякий контрразведчик - политик) должен организовывать стихийную ненависть.
   За окном контрразведки смолисто поблескивал пруд с маячившими на его середине баржами. Граве представил себе вонючие, склизкие трюмы, и сразу стало погано.
   - Советую съездить на баржи, выбрать человек триста, особенно семейных, и немедленно освободить. Это сразу придаст вам ореол справедливости и благородства.
   - А если по ошибке коммунистов выпущу? На лбах-то ведь не написано, что это за лбы.
   - Коммунистов посадите снова. А сейчас сделайте красивый жест.
   - Все же страшно выпускать из тюрьмы мастеровых, - колебался Солдатов. - Сперва кинули людей в застенок, а теперь скажем - извините, погорячились, промашку дали. Освобожденные такую агитацию против нас разведут - на стенку полезешь.
   - А мы из освобожденных создадим карательный батальон. Недавно сочувствующие большевикам будут отправлять их на тот свет. До сих пор каины убивали авелей, мы заставим авелей убивать каинов. Вот что такое политика! Да, что вы думаете о капитане Юрьеве?
   - Капитан Юрьев - светлая голова, а мы не богаты светлыми головами. Федечкин любит шельмовать капитана, но он сам шельма. И бездарный командующий. У краснюка Чевырева тысяча головорезов, Федичкин против него послал целую армию, а толку никакого. А капитан Юрьев - герой! Вот кого надо в командующие армией.
   - Возможно, Воткинск не вертеп, а капитан Юрьев - белый герой. Все возможно, и я буду объективен. Необъективность - это только личная ненависть политических соперников...
   Поздним утром Граве подъехал к кирпичному домику управляющего воткинским военным заводом. У парадной двери его задержал грузин в красной черкеске.
   - Куда и зачем? - раскинув руки и поигрывая смоляными бесстыдными глазами, спросил грузин.
   - Моя фамилия Граве, я из штаба Народной армии. Где капитан Юрьев? С кем имею честь? - небрежно козырнул Граве.
   - Адъютант командира воткинских отрядов Народной армии Чудошвили. Капитэн ожидает вас давно. Даже паровоз послали, а вы прискакали верхом. Прэлестно! Один момент, я доложу капитэну.
   Граве не пришлось ждать; дверь тут же раскрылась, и в гостиную влетел Юрьев. Восторженно всхлипнув, заключил Николая Николаевича в объятия, потерся напудренным носом о его щеку.
   - Голуба долгожданная! Меня Федечкин по телефону предупредил о твоем выезде. Жду-пожду - нет! Я уже испугался - не приключилась ли беда. Мои мушкетеры могли принять тебя за большевика. А у них разговор - пуля в лоб, петля на шею. Такие размерзавцы - мир не видывал! Только и требуют у меня: режь, круши, поджигай! Я им - режьте, но благородно, поджигайте, но чтобы красиво. Я в трагическом положении, голуба! Просто счастье, что ты приехал. Помоги советом и делом. Ты же дворянин. Голубая кровь! А я голубую кровь, а я русского аристократа люблю...
   - Доброе утро, капитан! - сказал наконец Граве, ошарашенный бесцеремонностью Юрьева.
   - Прошу, располагайся как дома. - Юрьев метнулся к дивану, скинул с него связки бумаг. - Адъютант!
   Из-за портьеры выскочил Чудошвили.
   - Коньяку и печенья! Живей, скотина! - Юрьев убрал со стола бронзовый бюст Петра Великого, малахитовый чернильный прибор, черный и рыжий парики. Бюст перенес на камин, парики швырнул под диван.
   Граве с любопытством смотрел на живописный беспорядок кабинета. Возле камина, полуприкрытая ширмой, стояла кровать красного дерева, над ее изголовьем были приколоты неприличные фотографии. Стены, обитые синим шелком, почернели от винных пятен, в окнах переливались зеленые и алые стекла, ковер запакощен табачным пеплом, белыми пятнами пудры. "Артист оперетты, этого еще нам не хватало", - грустно подумал Граве.
   Юрьев взял тросточку, повертел ее, оперся на бронзовую голову Петра. В рыжей, верблюжьей шерсти, куртке, толстых синих чулках, башмаках с серебряными пряжками, свинцовощекий, напудренный, он действительно походил на артиста. Двинув губами, он плюнул, заговорил снова, с дымной злостью:
   - Никак не справлюсь со своими мерзавцами. В городе - вертеп, в городе - шабаш, как в Вальпургиеву ночь на Лысой горе. Начальники отрядов не признают меня за командира. Я пишу приказы, они смеются над ними.
   - Какие приказы?
   Юрьев взял со стола листок, кинул вперед правую руку, левую отнес назад. Хорошо поставленным голосом прочел:
   - "Граждане-солдаты! Помните, что скромность и воспитанность украшают человека, внушают к нему доверие. Бросайте большевицкие замашки и не пугайте жителей. Я требую, чтобы вы были жестоки в бою, вежливы в тылу..."
   - Это приказ для гимназисток. У военных приказов особый язык. Вы же капитан царской армии, должны знать.
   - Я случайно стал капитаном. Убили командира роты, и меня произвели в капитаны. А чем плох мой приказ? Слова не те? Тридцать веков смотрят на нас с высоты пирамиды тоже не те слова, а Наполеон написал, и ничего. Сто лет повторяют...
   Граве выдернул из бумажной стопы лист.
   - Берите перо, пишите. Так. Диктую. Приказ по гарнизону города Воткинска. Параграф первый: объявляю город на военном положении. Хождение по улицам разрешаю до двадцати двух часов. За нарушение приказа расстрел. Написали?
   - Не спеши, голуба!
   - Параграф второй. Всем гражданам, имеющим огнестрельное оружие, сдать его в двадцать четыре часа. За неисполнение - расстрел. Параграф третий. Всем гражданам, всем воинским частям Народной армии соблюдать полный и образцовый порядок. За убийство, грабежи, поджоги - расстрел...
   - Это звучит, голуба!
   - Параграф четвертый. Всех коммунистов, красноармейцев, советских служащих, скрывающихся под видом мирных обывателей, немедленно арестовывать. Написали? Параграф пятый. Военным комендантом города назначаю... Есть подходящий человек на пост военного коменданта?
   - Найдем! - встряхнул перо Юрьев.
   - Этот, как его, Чудошвили не подойдет?
   - Нестор? Его нельзя! Он - и адъютант мой и начальник тюрьмы, по совокупности. Зверь-человек, а незаменим, особенно в интимно-лирических делах. Я его, как хорошую роль, разучил. Он не только большевиков, он и нас за копейку прирежет. Подлец, но скажу - незаменим...
   - Где вы его разыскали?
   - Был у красных - перебежал к нам.
   - Я не сторонник необходимости подлецов.
   В кабинет танцующей походкой вбежал Чудошвили, прижимая к груди припотевшие бутылки, вазу с печеньем и блюдо с засахаренной морошкой. Поставил все на стол, приподнялся на цыпочки, держась за кинжал.
   - Вот что, - строго сказал Граве, присматриваясь к его смуглому, изрытому оспой лицу. - Арестованным большевикам никаких поблажек. Держать их на самом строгом режиме.
   - Ха! - осклабился Чудошвили. - Вы не знаете здешней турмы. Полсотни болшэвиков не влезет. А болшэвики у меня имеют прэлестный режимчик. Кушают овсяные снопы, спят друг на другэ, ходят под себя.
   - Предупреждаю, самовольно расстреливать не смейте, мы будем судить большевиков как врагов России.
   - Ха! Какой может быть суд? Ризать надо! Всех ризать! - Чудошвили, сверкая горящими от гуталина сапогами, шагнул было к Юрьеву.
   - Пошел прочь! Понадобишься - позову, - пригрозил Юрьев тростью.
   Чудошвили выпорхнул из кабинета.
   - Такой тип и почту ограбит, и храм божий подожжет, - с презрением заметил Граве.
   - Я артист, голуба моя.
   - Артист, артист! Политическая сцена лучше театральных подмостков. Вы играли Наполеона, сыграйте самого себя, и я уверую в ваш гений.
   - А ведь дивная мысль - сыграть самого себя! Как же она мне в голову не приходила?
   - Считайте, что появилась, - рассмеялась Николай Николаевич, наливая коньяку. - Вот наступили паскудные деньки, даже не знаешь, за что выпить.
   - Император умер, да здравствует император! - воскликнул Юрьев, поднимая рюмку. - Выпьем за реставрацию монархии на святой Руси...
   - Чтобы реставрировать монархию, нужна миллионная армия и выдающиеся вожди. Необходимы все военные символы, которые возникали веками и которым века поклонялись. Без званий, чинопочитаний, погончиков, мундирчиков, знамен, орденов нет армии.
   - Но ведь это все уничтожено большевиками. У них "золотопогонник" хуже сукина сына.
   - Пора из добровольцев делать солдат. Вы больше не начальник добровольческих отрядов, а командир Воткинской рабочей дивизии, капитан. А раз есть дивизия, должны быть у нее свои знамена, свои знаки отличия.
   - Свои знамена? А какие? Знаки отличия? Что же это - погоны, эполеты, голуба моя? - встрепенулся Юрьев.
   - Для рабочей дивизии царские погоны не годятся. Мы введем нарукавные повязки.
   - Белые повязки с черным черепом и перекрещенными костями?
   - Наоборот, красные. А на них белые перекрещенные револьверы. Пусть рабочие тешатся своим алым революционным цветом и думают, что никто не покушается на их свободу. А револьверы станут напоминать воткинцам родной завод. Люди любят вещи, которые они делают. Полковые же и дивизионные знамена будут из зеленого шелка. Мы начертаем на них: "Советы без коммунистов!" Или еще что-нибудь этакое красивое...
   - Зеленые знамена и лозунги киноварью? Пурпурные на зеленом фоне, это звучит! А почему зеленые?
   - Цвет родных полей и лесов. Пусть воткинцы знают, что борются за свои сады и огороды. За цветущую собственность веселее драться. Но это все чепуха, побрякушки для бородатых детей. Костяком дивизии будут офицеры, фронтовики, зажиточные мужики, состоятельные горожане. Ну и те рабочие, что исповедуют эсеровскую веру. Те навсегда останутся с нами. Идите, капитан, и соберите командиров своих отрядов.
   Помахивая тросточкой, Юрьев вышел из кабинета. Николай Николаевич опустился на диван, закинул руки за его спинку. В стекла било солнце, синие и алые пятна играли на ковре, бронзовый царь Петр светился в солнечном косяке. Пахло пудрой. Граве задумался: хотелось мыслить опрятно и ровно, но ум работал резко и грубо. "Какой-то Федечкин командует целой армией, а я? Почему бы мне не встать во главе этой самой Народной армии? Устранить здешних главарей не так-то сложно. Федечкин - рохля, Солдатов дурак, Юрьев - военный невежда. Остаются левые эсеры, а левых эсеров надо вышвыривать, хватит с нас ихнего распутства мыслишек. Мавры сделали свое дело, мавров можно стрелять".
   Вечером Граве прогуливался по улочкам Воткинска. Прогулка ограничивалась берегом пруда, площадью перед заводскими воротами, сквериком кафедрального собора. Сонный, в зеленом сиянии берез по берегам, пруд был красив, но и здесь стояли безобразные "баржи-тюрьмы", убивая очарование природы. Люди, находящиеся в трюмах этих ржавых посудин, не вызывали в Граве сострадания: они казались какими-то нереальными существами. Он оправдывал себя тем, что эти красные должны быть уничтожены во имя великой России.
   Площадь у заводских ворот сохраняла следы недавнего восстания: искрошенные пулями кирпичные ограды, заплесневелые лужи, булыжники, похожие на человеческие черепа, и на них - опрокинутый навзничь - большой царский герб. Бронзовый двуглавый орел загрязнился, звонкие крылья позеленели.
   Граве потрогал пальцем покореженную, в рыжих потеках орлиную голову, ржавые когти, все еще сжимавшие обломанный скипетр. "Никто не догадался водрузить герб над заводскими воротами. Да и никому это не нужно. Надо приказать, чтобы водрузили".
   Он вошел в кафедральный собор. Шло вечернее богослужение. Голубой легкий туман расслаивался под высоким куполом, грустный дым ладана, царские врата в игре теней и света растрогали Николая Николаевича. Голос священника - влажный, проникновенный - звучал по всему собору, тоже вызывая умиление.
   Граве встал между колоннами. Торжественная, отрешенная от всего мирского атмосфера богослужения действовала успокоительно. Он залюбовался бледным чернобородым священником, вслушиваясь в его исполненный молитвенного экстаза голос. Слова священного писания казались прекрасными по своей значимости и поэтическому настроению.
   - Приидите ко мне, все страждущие и обремененные, и аз упокою вы-ы-ы, - нараспев произносил священник. Граве мысленно повторял эти слова. "Как славно! Я завидую пастырю, во всем его облике нет ни злобы, ни ожесточения, мы для него только рабы божьи. "Приидите ко мне, все страждущие и обремененные, и аз упокою вы". Этот призыв бога снисходительного и всепрощающего - сейчас особенно умилял. Граве поднял глаза на огромную, в золотом окладе, икону. Под ней были те же, начертанные церковнославянской вязью, слова.
   Проповедь кончилась. Прихожане подходили под благословение. Священник с кротким выражением лица кидал по воздуху привычные благословляющие кресты.
   - Помолитесь, батюшка, за грешную душу раба божьего Николая.
   Священник перекрестил Граве, сказал шепотом:
   - Подождите меня. Нужно мне побеседовать с вами...
   В ожидании священника Граве ходил по скверику. Однотонно, раздумчиво звонил соборный колокол, неистовствовали воробьи, шелестела под ногами трава. Рябины висели у белых каменных стен, в конце аллеи густо синел пруд. "О чем будет со мной говорить священник? Может, о милосердии к арестованным? "Приидите ко мне, все страждущие и обремененные, и аз упокою вы", - снова промелькнула в голове фраза, но почему-то не взволновала, как в соборе. Может, потому, что силуэты страшных барж разрушали всю ее прелесть. Светлое настроение Граве угасло, молитвенный экстаз выветривался.