Алдан-Семенов Андрей. Красные и белые

   17
   В начале сентября Колчак бросил уральскую, уфимскую, волжскую, "партизанскую" армии, а также конный казачий корпус против армии Тухачевского. Пятую армию атаковали жаждавшие победы и мести враги, по тылам ее носилась казачья конница, громя штабы, захватывая обозы.
   Красные упорно цеплялись за каждый полустанок, за каждую деревню, отбивали ожесточенные атаки противника, сами нападали на колчаковцев. Фронт с утра до вечера гудел сплошным гулом орудий, всполошенными криками, месил грязные осенние тропы.
   На красных частях сказалось великое утомление от предшествовавших непрерывных сражений: уже полгода не знали они ни передышки, ни отдыха. Огромные потери ослабили все полки, и Тухачевский отдал приказ отступать за Тобол.
   ЧЕРЧИЛЛЬ - КОЛЧАКУ
   "Успех, который увенчал усилия армий вашего превосходительства, радует меня выше всяких слов...
   Я глубоко сознаю, что это было достигнуто в столь тяжелых условиях только благодаря вашему непоколебимому мужеству и твердости..."
   - От имени моего короля я поздравляю вас, сэр. - Генерал Нокс улыбался своей равнодушной, надменной улыбкой.
   Колчак благодарно наклонил голову: из всех поздравлений телеграмма английского военного и морского министра была самой желанной.
   Они сидели у камина из черного мрамора, вспыхивало в бокалах вино, в пепельницах дымились сигары. Было тепло и покойно. Барабанивший в окна дождь, волнистые разливы на стеклах усиливали уют, и покой, и сытое сочувствие солдатам, штурмующим в эту непогоду позиции красных.
   - Хорошо, сокрушив врага, выпить бокал вина, - сказал Колчак.
   - Мало одержать победу, надо удержать ее, сэр. Древние были хитрее нас, они лишили богиню Нике крыльев, и победа не улетала от них, - ответил Нокс.
   Небрежная болтовня доставляла удовольствие обоим.
   - Не скупитесь на раздачу наград, сэр. Мелкое тщеславие скорее умрет за орденок, чем за отечество, - весело посоветовал Нокс.
   - Я и так посулил каждому солдату надел сибирской земли да по пятьсот золотых червонцев. Роздал вагон георгиевских крестов, произвел в генералы целую ораву полковников.
   - Как в анекдоте, сэр? "Что есть генерал-майор?" - "Генерал-майор есть выживший из ума полковник", - отрывисто и сухо рассмеялся Нокс. Правда ли, что вы отдаете американцам весь бассейн реки Лены в концессию?
   - Совершеннейшая правда.
   - А кому вы передаете права на устройство пароходных линий между русским востоком и американским западом?
   - Трансаляскинской пароходной компании.
   - Что же остается англичанам, сэр?
   - Бесконечно много. Урал, Северный морской путь, полиметаллические руды Алтая, лесные, рыбные, хлебные угодья. Можете выбрать концессии по вкусу.
   - Благодарю, сэр, но я не делец, я военный. Мысль моя, как стрелка компаса, постоянно возвращается к войне. Хорошо, что ваши армии побеждают, но Черчилль в доверительном письме просит предупредить вас. - Нокс вынул из нагрудного кармана френча твердый белоснежный конверт. - Вот что пишет сэр Уинстон: "Надо принять все меры для достижения решительных результатов в этом году". Английские рабочие требуют увода наших войск из Сибири. Уход наш скоро станет неизбежным, потому надо победить большевиков быстрее. Избавьте мир от врагов человечества, и вы - Юлий Цезарь двадцатого века, сэр!
   Нокс встал, прищелкнул каблуками и откланялся. Адмирал проводил его до двери, вернулся к столику, перелистал опять стопку телеграмм.
   "Президент Соединенных Штатов Америки поздравляет и шлет материальную помощь..."
   "Президент Франции радуется и обещает поддержку..."
   "Японский император выражает восхищение..."
   "Югославский посол счастлив..."
   В груде поздравлений нет только телеграммы от чехов.
   "После развенчания Гайды чехи уже не признают меня за верховного правителя. Ну и пусть, ну и бог с ними, чехи сделали свое дело, чехи могут уйти", - перефразировал адмирал известный афоризм.
   По-прежнему барабанил сентябрьский дождь, но солнечное настроение не угасало. Взгляд адмирала упал на карту полярных путешествий. Долгушин нанес разноцветными линиями маршруты полярных экспедиций Нансена, Пири, Амундсена, Толля, Колчака.
   "Так ли, иначе ли, но я бы обессмертил свое имя", - подумал Колчак в сослагательном наклонении. Он любил сослагательное: приятно думать о том, что ты мог бы сделать, если бы...
   Вдруг, без всякой связи с этими мыслями и вопреки радужному настроению, он увидел себя на глухом морозном снегу: таежная ночь, хрусткий снег и он - в центре волчьего круга.
   Видение было коротким, как далекая зарница.
   - Барон Будберг в приемной, - доложил Долгушин.
   - Что еще ему нужно?
   - Барон пришел попрощаться.
   - Просите.
   Колчак неприязненно посмотрел на вошедшего барона.
   - Не вспоминайте обо мне дурно, ваше превосходительство. Многие говорят, я постыдно бегу в час вашего торжества, - извинительно сказал барон.
   - Я тоже так думаю. - Адмирал, поглаживая ладонью карту полярных путешествий, спросил: - Куда вы уезжаете?
   - Пока в Харбин.
   - Чем думаете заняться?
   - Печально бытие без будущего. Большевики украли у меня все надежды, разбили все иллюзии, вряд ли я доживу до восстановления России.
   - Вы сомневаетесь в успехе нашего оружия, а все радуются победе. В церквах служат благодарственные молебны.
   - Это радость трусливеньких, ваше превосходительство. Обыватель славит тех, кто сегодня прогоняет грозные призраки. Завтра он так же будет ликовать, встречая красных.
   - К чему чернить всех патриотов, барон? - недовольным тоном сказал Колчак.
   - Обыватели - патриоты брюха! Да и кто теперь в нашем активе? Богачи, спекулянты, сибирские кулаки, гвардейские офицеры... Только те, что мечтают о возврате своих привилегий или ищут счастья в любых переворотах. Преторианцы из Охотного ряда, - добавил барон. - Красными армиями командуют решительные люди, а у нас нет мужей опыта и таланта, чтобы помогать вашему превосходительству.
   - Я просто не верю вам, вы непостижимо озлоблены, - сказал Колчак. Сея зло, не соберешь урожая добра. Так чем же вы собираетесь заняться на досуге, барон?
   - Начну писать что-нибудь вроде воспоминаний белогвардейца...
   - Не пишите только воспоминаний без размышлений. Не подчищайте истории. Военные любят обращаться с историей как с продажной женщиной.
   - Я, пожалуй, откажу в мученическом венце многим героям новой русской истории, - серьезно ответил барон.
   - Деньги получили? - спросил Колчак, заканчивая неприятный для него разговор. - Я приказал выдать вам в золотой валюте.
   - Благодарю вас и желаю великих успехов вашему превосходительству.
   После ухода барона Колчак долго стоял в растерянности.
   "Неужели он почувствовал близость моего конца? На этот раз старая крыса ошиблась. Боже, укрепи его ошибку!"
   - Пригласите ко мне Пепеляева, - попросил он Долгушина.
   В ожидании министра внутренних дел он вновь заходил по кабинету, все еще переживая радость победы. Груда поздравительных телеграмм тешила душу, - как все-таки высоко взлетел он на крыльях судьбы, властители мира потеснились, чтобы дать ему место. В уме опять прозвучала строчка любимого романса: "Гори, гори, моя звезда..." Адмирал остановился перед бюстом Александра Первого. Мраморный царь с холодным белым лбом был бесконечно далеким, непостижимым, страшным.
   - Виктор Николаевич Пепеляев, - доложил Долгушин.
   Адмирал резко спросил у министра:
   - Я приказывал провести следствие о крестьянских волнениях в Канском уезде. Что нашла комиссия?
   - Она нашла разбой и беззаконие, ваше превосходительство. На реке Ангаре каратели вешают людей совершенно без смысла, особенно безумствует атаман Красильников.
   - Что же он такое делает?
   - Вы объявили амнистию партизанам. Сто тридцать мужичков вернулись из тайги домой. Красильников тут же повесил их как большевиков.
   - Этого не может быть!
   - Простите, ваше превосходительство, но...
   - Что еще вытворяет Красильников?
   - Он расстреливает священников, сельских старост, жандармов, честно служивших нам. Лояльных к вашей власти людей величает потенциальными предателями. "Этот поп еще не изменил, но может изменить, посему попа лучше повесить". Красильников сжег даже нашу литературу, что рисовала ужасы красной России. "Эти книжонки порочат не красных, а наши белые войска".
   - Его надо запереть в сумасшедший дом! - в бешенстве закричал Колчак.
   - Но ведь он тот самый, который...
   Колчак понял намек. Войсковой атаман Красильников и братья Пепеляевы привели к власти его самого. "Диктатура неизбежна, - значит, необходима", - эта фраза Красильникова стала в Сибири крылатой.
   - Но и другие атаманы не лучше Красильникова, - успокаивал адмирала Пепеляев. - Анненков, Калмыков, Семенов, Унгерн. Безумие власти, страх перед потерей ее, ненависть к людям... То, что вытворяет на Алтае Анненков, непостижимо человеческому уму. Я могу показать вам документы о чудовищных пытках, применяемых Анненковым. Он, например...
   - Не надо, не надо. - Чувство бессилья перед слепой силой им же развязанного террора шевельнулось в душе адмирала. - Поражая врага в сердце, незачем рубить ему руки, - пробормотал он тоскливо.
   18
   Красная метель мела над тайгой.
   По Илиму плыли желтые, с темными прожилками березовые листья, бурые травинки, лимонной окраски лиственничная хвоя. Вода торопливо гасила многоцветные вороха листопада.
   Андрею Шурмину казалось - мир охвачен неугасимым, бездымным пожаром, отблески его колыхаются в затонах, струятся в протоках, трепещут в звериных следах, полных дождевой воды, взлетают оранжевыми фонтанами. Сквозь желтую хвою было трудно разглядеть проталины неба, уже приобретшие седую чистоту первых заморозков.
   С вершины кедра Андрей видел Илим, с ревом кативший валуны, переваливавший на своей волне коряги, но все же смирявшийся перед старинными башнями таежного городка.
   Шурмин не знал, что Илимск воздвигнут первыми землепроходцами как крепость; когда-то воинственная, неприступная крепость теперь жила неприметно. С давних времен били илимцы соболя, белку да лису, собирали кедровый орех, мыли золотишко, рубили мачтовую сосну, крепкую, как сталь, желтую, словно масло. А по праздникам пили напропалую.
   Так и дотянул Илимск до черного девятнадцатого года, когда все беды, все несчастья обрушились на илимцев.
   Под метлу заметали у них провиант, пушнину и рухлядь, гнали чуть ли не всех в армию адмирала. За хулу белой власти пороли розгами, за тайную помощь партизанам вешали на триумфальной арке, воздвигнутой в честь трехсотлетия дома Романовых и все еще не убранной с базарной площади.
   Пойманных партизан заставляли самих рыть себе могилы. На место казни их вели под колокольный звон, у триумфальной арки струнный оркестр играл похоронный марш, попы предлагали причастие приговоренным к смерти.
   Тоскливо чувствовали себя илимцы в первое воскресенье сентября. В этот день, когда листопад заносил городок метелью, жителей вновь согнали на площадь: готовилась казнь граждан, помогавших партизанскому отряду Зверева.
   - Так будет поступлено с каждым, кто противится верховному правителю. Сожалею, что здесь нет самого Зверева, а то бы увидел, какая участь его ожидает, - объявил комендант гарнизона.
   Он ошибался. Зверев и Шурмин следили за казнью своих друзей с другого берега реки. Четверо суток пробирались они по таежным тропам к Илимску, но напасть на карателей пока не могли: не было средств для переправы.
   Решили захватить паром, чтобы перебраться ночью. На захват парома вызвался Шурмин.
   Он переплыл реку на бревне, поднялся по крутояру в городок. Прошел по улочкам, - на них еще торчали кедровые г, сосновые пни, - полюбовался медной пушкой землепроходцев. Церковь, срубленная из кедровых бревен, деревянные башни с бойницами изумили его: он даже ощупал стены с волнением человека, физически осязающего неторопливый бег времени.
   Никто не обращал на Шурмина внимания, и он заглядывал во дворы, где отдыхали солдаты, примечал, в каких домах живут офицеры. Осторожно расспросил о родственниках казненных. Отец одного из повешенных оказался паромщиком. Андрей отправился к нему.
   - Зравствуй, батя, - поздоровался он.
   Паромщик поднял косматую голову, морщинистое, будто вырубленное из корня, лицо было отчужденным, но Андрей решил говорить начистоту.
   - Видел я, батя, как твоего сынка казнили. Мы за него расквитаемся...
   - Кто это мы? - спросил старик.
   - Партизаны красные...
   - До бога высоко, до партизан далеко.
   - Партизаны на том берегу. Им паром нужен. Ночью переправимся, и увидишь, что будет с карателями. Поехали к партизанам, отец.
   Старик угрюмо встал, скинул чалку, взошел на паром.
   - К тебе депутация, Данил Евдокимыч.
   Зверев откинулся от стола, закрыл спиной окно, в котором проносились желтые листья. В выбоинах улицы выросли рыжие бугры, тигровыми полосами листопада была осыпана триумфальная арка. Веревочную петлю на ней раскачивал ветер. Зверев зацепил мимолетным взглядом желтый холодный ландшафт, сказал Шурмину:
   - Проси!
   Их было трое - хилый учитель словесности, земский врач неопределенного возраста и поп с ускользающими глазами на рыхлом лице.
   - С чем пожаловали, граждане? - спросил Зверев учителя словесности, угадывая в нем главаря.
   - С протестом против казней. - Учитель подал петицию.
   Зверев взял лист, исписанный каллиграфическим почерком, спросил строго:
   - Что еще скажете?
   - Расстрелы вредят восстановлению Советов на Ангаре, - проглатывая окончания слов, ответил учитель. - Власть должна быть великодушна, добра, справедлива...
   - Воистину так, - перекрестился поп.
   - Памятуя эти принципы власти, мы просим помиловать граждан, приговоренных к расстрелу, - сказал врач.
   - И воцарится на земле мир, и пребудет в человецех благоволение, пробормотал поп.
   - Значит, вы протестуете против казни людей, казнивших многих неповинных жителей Илимска? А вешали их вон на той триумфальной арке. Вы и тогда поднимали голос против этих казней, почтенные граждане? Приходили с такой же петицией к карателям? Протестовали? Требовали справедливости? Если так, ваш протест найдет отклик в моем сердце. Если так, созову партизан и скажу: вот честные, справедливые, бесстрашные люди, они не позволяли вешать своих сограждан, они не позволят и нам покарать других. Покажите вашу петицию на имя карателей.
   Наступила длинная, томительная пауза.
   - Нет у вас такой петиции! Нет и не могло быть! Это же вы осыпали цветами колчаковских бандитов, на банкетах пили за их здоровье. По вашему благословению, святой отец, звонили колокола перед казнью. - Зверев отступил на шаг. - А вы, господин врач, писали медицинское заключение, что повешение произведено по всем правилам. Я мог бы судить вас как пособников палачей, но я не сделаю этого. Шурмин, проводи их на улицу...
   Зверев безмолвно смотрел на неутихающую красную метель листопада. А когда вернулся Шурмин, сказал ему:
   - Учись отличать правдоподобие от правды. Ничто так не возмущает, как нарушение справедливости, но еще оскорбительней, когда справедливости требуют для палачей. Если же их милуют, совесть начинает тосковать по правде.
   После освобождения Илимска молва о партизанах - народных мстителях неудержимыми кругами расходилась по тайге. В отряд Зверева повалил народ из самых глухоманных мест. Партизаны не на шутку напугали иркутского губернатора, он послал капитана Белоголового на усмирение.
   Местные охотники предупредили Зверева о приближении карателей. Партизаны устроили засаду на таежной тропе.
   День выдался пасмурный, лил дождь, между густыми лапами елей клубился мрак, партизаны подошли незамеченными. Да и некому было их замечать, никто из карателей не выглядывал из шалашей в дождь.
   Неожиданное нападение принесло партизанам успех. В короткой схватке погибла часть карателей, другие сдались в плен; успел кинуться в лодку и умчаться вниз по Илиму только капитан Белоголовый.
   Партизаны стали освобождать от колчаковцев верховья Лены. Все таежные городки, все поселки переходили на их сторону. Зверев решил захватить Усть-Кут - поселение, бывшее центром Верхней Лены. Потеря Усть-Кута была бы для Колчака потерей всего сибирского севера от Лены до Охотского моря.
   В Усть-Кут примчался капитан Белоголовый, рассказал о разгроме своего отряда, еще больше раскалив тревожную атмосферу, царившую в гарнизоне.
   - Партизаны идут на Усть-Кут! - эти слова полетели с прииска на прииск, с охотничьей вежи на рыбачью поварню.
   19
   Вечерним небом, землей, Волгой овладела оранжевая мгла, вода меркла среди голых отмелей, у песчаных островов клубилось облако чаек.
   Правый берег маячил красными шарами, черными дисками, предупреждающими о перекатах, под сигнальными столбами сушились сети, на песке спали опрокинутые лодки. Левобережная сторона Волги утопала в сизых тенях, на горизонте стояли дымы азиатских кочевий. А ниже по реке затаился за железными зарослями колючей проволоки белый Царицын; его охраняли Кавказская армия барона Врангеля и донские казаки генерала Сидорина; на аэродромах прятались аэропланы, похожие на летающих ящеров, звероподобные танки, еще не виданные солдатами, урчали в оврагах и балках.
   Азинская дивизия высадилась на правом берегу и заняла исходные позиции у пристани Дубовка. По приказу командующего Особой группой войск Василия Шорина Азин готовился к штурму Царицына; в помощь ему была придана Волжская военная флотилия.
   В желтый вечерний час в пароходном салоне был один Игнатий Парфенович; он писал свой дневник, время от времени прислушиваясь к разговору женщин за окнами.
   - Я двух мужей изжила, а теперь быть любовницей возраст не позволяет. В твои же годы любить господом богом велено. Мужчины-то все воюют да воюют, а наша сестра отцветет - кому станет нужна? Подпускай к себе мужчинов, не одного, так другого, сама понимаешь - голубь за голубкою, сапоги за юбкою.
   - Я люблю Азина, другие мне ни к чему, - возразил молодой голос, и Лутошкин узнал Еву.
   - Знаю я их любовь!
   Женщина вышла из-за угла салона, Игнатий Парфенович увидел начальницу пароходного госпиталя. Он познакомился с этой женщиной при трагических для нее обстоятельствах.
   На днях, еще на Каме, Азин решил проверить госпиталь. Вместе с Лутошкиным обошел он первый и второй классы; на двери почти каждой каюты висели аккуратные таблички: "Терапевт", "Хирург", "Аптекарь". Азин заглядывал в пустые каюты и спешил дальше, похлестывая нагайкой по голенищу.
   - Где же раненые? - пасмурно спросил он.
   Игнатий Парфенович почувствовал: Азин вот-вот взорвется злобой, - а тот спустился в четвертый класс. Зловонный запах крови, тучи жирных мух, окровавленные бинты на полу, грязные матрацы, на которых бредили раненые, привели его в ожесточение.
   - Парфеныч! - заорал он исступленно. - Приволоки сюда эту суку!
   Начальница госпиталя явилась. Не слушая объяснений, пропаляя ее злым, тяжелым взглядом, Азин сказал:
   - Расстрелять!..
   Игнатий Парфенович отшатнулся, потрясенный не меньше начальницы госпиталя. Он не мог ослушаться приказа, но не мог и исполнить его и молча потрусил за конвоем, но, к счастью, на палубе столкнулся с Пылаевым.
   - Беда у нас, беда, Георгий Николаевич...
   Пылаев выслушал Лутошкина и кинулся к Азину:
   - Она только вчера утром приняла госпиталь. Это прежний начальник довел госпиталь до такого гнусного состояния, я отстранил его и отдал под трибунал...
   Это происшествие вспомнилось Лутошкину, когда он слушал разговор женщин.
   - Не надо так грубо про любовь, - жалобно попросила Ева.
   - Твой Азин всех баб истребит - не зажмурится.
   - Неправда! Нет благороднее человека, чем он...
   - Дура ты, дура, ополоумела от любви. Только за это тебя еще и простить можно, - завздыхала начальница, но тут же показала рукой вниз по реке: - А вон и твой хахаль катит. Беги, встречай, держи букет. - Она сунула в руки Евы охапку рябиновых гроздьев.
   К пароходу причалил катер; по трапу поднялись Азин и командующий военной флотилией, Лариса Рейснер, комиссар Пылаев и неизвестный мужчина, на черной его косоворотке краснел цветок боевого ордена.
   Азин пригласил своих друзей из военной флотилии в гости. Перед штурмом Царицына хотелось ему заново пережить недавнее прошлое, потолковать о будущем.
   Гости и хозяева расселись вокруг стола, у рояля, в кожаных креслах, заговорили обо всем сразу.
   Лариса наблюдала за присутствующими, она постоянно искала в людях характерные штрихи. "Вот сидит Георгий Пылаев - рыжеватый человек с близоруким лицом мыслителя. Он всегда сдержан, уравновешен, спокоен, умышленно прячет свою будничность. По-иному выглядит начальник десантных отрядов. У него девичья фигура, шелковый голос, он и улыбается по-девичьи смутно, и веет от него приятными, как свежее сено, духами". Лариса давно убедилась в отчаянной храбрости начальника десантных отрядов.
   За спиной его маячит Игнатий Парфенович Лутошкин, которого, встретив однажды, уже не забудешь. Лариса помнит этого косматого горбуна с прошлой осени. Как и тогда, у Лутошкина светлое выражение лица, не опьянил его доброй души бешеный хмель битв. Его натура по-прежнему не признает злобствующего истребления людей.
   Склонила русую голову над роялем Ева Хмельницкая; дочь расстрелянного белыми дворянина, по воле случая попавшая к красным, она приняла революцию как свое бытие. Огонь, кровь, смерть сопровождает ее в походах, она перевязывает раны, хоронит мертвецов, и нет конца ее горькой работе.
   В отчужденной позе сидит у окна Ахмет Дериглазов - его толстое, грубое лицо окоченело от удивления. Он впервые видит юную красивую женщину на посту комиссара военной флотилии и не верит такому небывалому случаю.
   Закрыв собою окно, стоит Азин, бледный, вечно торопящийся: ему не сидится даже в кругу друзей. Завтра начнется штурм Царицына; все взвешено и решено на военном совете. План штурма утвержден. Азину остается исполнить его, но исполнение планов зависит не только от составителей их. Если бы это было так, не существовало бы ни кровопролитных сражений, ни пирровых побед. "Азин, Владимир Мартынович! Как мне рассказать Азина?" Лариса свела к переносице брови.
   "Азин - это штабной вагон, освещенный сальными свечами, он непролазный дым папирос, он - часовые, притаившиеся в ночи, он - шнур полевого телефона на кустах вереска.
   Азин - это бешеная кавалерийская атака в лоб на шагающую, со штыками наперевес, офицерскую стену, вскинутая шашка над головой изменника.
   Азин ходит в кавказской бурке по июльской жаре, носится на диких лошадях, сам себе устраивает парадную встречу при взятии Сарапула.
   Азин учит пленных музыкантов играть "Интернационал" и выдумывает липовую автобиографию, чтобы не покидать дивизии ради военной академии, не пьет вина перед боем.
   Азин плачет, как ребенок, когда, раненного, его уводят с передовой, пишет извинительное письмо, что при штурме Екатеринбурга пуля сорвала с его груди орден.
   Как же рассказать Азина?"
   Лариса вынула записную книжечку, занесла неразборчивыми закорючками:
   "Над картой Азин стынет, как вода в полынье, слушается, как мертвый, длинных шоринских юзолент, вылезающих из аппарата с молоточной стукотней, с холодными точными приказами, с отчетливо отпечатанным матом и той спокойной, превосходной грубостью, с которой старик Шорин умел говорить с теми, кого любил, кого гнал вперед или осаживал назад железной оперативной уздой.
   Разве такого, как Азин, расскажешь?.."
   Только что написанное не доставило ей радости: слишком цветисто, не выберешься из чащобы прилагательных. За словами не видно азинского лица. Впрочем, еще никто не удостоился лицезреть истинного лика революции: он изменчив, как пенный узор волны, как гонимое ветром облако.
   - О чем задумались, Лариса Михайловна? - спросил Пылаев.
   - Думаю: как получилось, что под мирной пароходной крышей сегодня сошлись самые решительные на Волге головы...
   - Прекрасный ответ, клянусь собственной головой! - крикнул Азин.
   - Не клянись по пустякам. Клятва должна быть всегда значительной, остановил его комиссар.
   Эта фраза дала новое направление общему разговору. Они заговорили о верности слову, о значении клятвы, о любви. У каждого нашлось свое определение этих вечных и вечно изменяющихся понятий. Мнения их разошлись в оценке любви.
   - Некоторые женщины не понимают любви, - сказала Ева, вспоминая начальницу госпиталя. - А вот Лев Толстой понимал. Почему бы это?
   - У гения, как и у влюбленных, прозорливость души. Гений и любовь не знают самообожания, потому они и прозорливы, - авторитетно сказал Игнатий Парфенович.
   - Перехлест, Игнатий Парфенович, - рассмеялся Пылаев. - Влюбленные большей частью добровольные слепцы.
   - В любви все многозначительно, даже слепота. А воспоминание о любви - неосязаемое ее продолжение. - Лариса взглянула на Еву.
   Ева наморщила лоб, собираясь с мыслями. Ответила чистосердечно, но уклончиво:
   - Для влюбленной самое важное - удержать все время ускользающее чувство счастья своей любви.
   Ева не могла сказать, что любовь к Азину требует от нее постоянного напряжения. Она сама творила свою любовь, то замутняясь ночными порывами страсти, то становясь поразительно дневной и трезвой. Она уже вышла из атмосферы любовного романтизма, ее нетерпение становилось все острее, горше, устремленнее. Любовь давала ей новые силы и для сопротивления постоянному страху за жизнь Азина.