Алдан-Семенов Андрей. Красные и белые

   - Вы живете в состоянии странной раздвоенности и растерянности ненавидите монархию, приведшую на край гибели наше отечество, но и не знаете, как спасти его от разрушения. А ведь вам, русским патриотам, немыслимо видеть свой народ на уровне пещерного существования. Большевики, как и вы, хотят восстановления России во всем ее величии и славе, только с существенной поправкой - новая Россия станет государством народной демократии. Красноармейцы пока не доверяют царским офицерам. Неприятно чувствовать подозрение к себе, я испытал это, я прошел через это. Но офицер, что станет честно работать, заслужит доверие бойцов, - закончил свою речь командарм.
   - Послужим отечеству, - сказал Грызлов капитану, только что вошедшему в зал.
   - Поступили на службу к большевикам? - спросил капитан и, не дожидаясь ответа, добавил иронически: - Уже позабыли, что они расстреляли его величество, а вместе с ним и величие России...
   - Можно расстрелять величество, нельзя расстрелять величие. Величие России - тем более, - возразил Грызлов, косясь сизыми глазами на капитана.
   - Хорошо сказано, прапор! Люблю остряков - полируют кровь, придают вкус к жизни. Будем знакомы. Капитан Каретский.
   При громком, самоуверенном голосе капитана Тухачевский выскочил из-за стола и зашагал к двери.
   - Николай Иванович, здравствуйте!
   - Вот не ожидал! Читал приказ, подписанный командармом Тухачевским, но в голову не приходило, что это ты. Ведь это надо же! Расстаться в Вормсе, чтобы встретиться в Пензе! Жив, здоров, невредим? - Каретский, не обращая внимания на любопытствующие взгляды офицеров, обнял командарма. Хорош! Да что там хорош, просто великолепен! Командарм Тухачевский - это звучит как генерал...
   - Пока что подпоручик, ставший командармом, - рассмеялся Тухачевский. - Вы теперь с нами, Николай Иванович?
   - Если бы не с вами, был бы в другом месте. Но слышал, как меня прапор отбрил? Я ему про расстрел государя императора, про величие русское, а он: "Можно расстрелять величество, нельзя расстрелять величие". Здорово же прапоров большевики разагитировали!
   После приема офицеров командарм пригласил Каретского в свой вагон.
   Салон-вагон, еще недавно принадлежавший какому-то царскому сановнику, был застлан оранжевым, в черных цветах ковром, обставлен мебелью красного дерева.
   За чаем командарм посвятил Каретского в военные дела:
   - На фронте скверно. Белочехи наступают на Симбирск, связь с группой войск Гай Гая утеряна, левый фланг оголен. Анархия разъедает воинскую дисциплину, бойцы подозрительно относятся к царским офицерам. Восстановить боеспособность Первой армии - главная задача ее командования. Признаюсь, усилия требуются огромные, но уверен в конечном успехе. Мне сейчас нужны опытные, знающие военное дело командиры. Предлагаю вам пост начальника оперативного отдела армии.
   - Сразу же и пост генерал-квартирмейстера? - недоверчиво спросил Каретский. - В царские времена о такой должности я и мечтать не смел.
   - А теперь советские времена, можете мечтать сколько угодно.
   Тени деревьев проносились по вагонным окнам, салон казался пестрым от непрестанного их мелькания. Был ранний час, на востоке только прорезывалась оранжевая полоска зари.
   Командарм сидел в кресле, размышляя о бурных событиях, изменивших политический лик России. "Казнен царь. Его расстреляли как-то незаметно, тихо, но эта тихая незаметность теперь потрясает приверженцев монархии". Он вспомнил, как преклонялись офицеры Семеновского полка перед царской фамилией. Раз в году царь принимал семеновцев в Зимнем дворце. Офицеры готовились к приему, словно к престольному празднику. Чтобы преподнести царице букет из васильков, специальный курьер мчался в Берлин; зимой нет васильков в России, а они символизировали лазоревый цвет мундиров Семеновского полка.
   Деревья розовели от зари, небо было плоским и сизым, как вода в дорожных канавах. "Русский царь казнен, как и король французский, есть закономерность в гневе революций. Революции казнят своих врагов, но они не должны убивать детей".
   Новая мысль тут же завладела командармом: "Но нельзя оставлять и корни дерева, что три века высасывали соки из народной почвы. Три тысячи шестьсот месяцев - почти необозримый период времени кормила Россия династию Романовых и помещиков. Кормила? Значит, и деда, и отца, и меня самого?.."
   Он старался утешить себя тем, что из дворян вышли декабристы, Пушкин, Герцен, Лев Толстой и другие славные сыны России, но утешение было слабым.
   За окном пробегали перелески, поля, овраги, серые избы под соломенными крышами, деревянные церквушки. Он любил эти края нежно, по-детски. "Люди наших мест не знали войны со времен Разина и Пугачева". О чем бы сейчас ни думал командарм, мысли его возвращались к войне России с Россией. Он стал командующим одной из армий революции, многое зависит теперь от его опыта на полях сражений. Опыт его: ничтожен, зато он верит в русский народ. Главная, решающая сила всех революций - простые люди, это открытие он совершил для себя исподволь. У него сейчас единственная цель научить мужиков и рабочих искусству побеждать противника.
   Утро вставало в своем великолепном сиянии. "К несчастью, военные трагедии начинаются вот в такие чудные летние зори", - подумал командарм и приоткрыл дверь купе. Связной еще спал. Командарм умылся, вычистил сапоги и снова выглядел свежим, словно не было бессонной ночи. Он не терпел неряшливости и в любых обстоятельствах старался иметь аккуратный вид.
   Поезд пришел в Инзу, на перроне командарма встретили работники армейского штаба. Начальник штаба доложил:
   - Белочехи захватили Симбирск. Под угрозой захвата и станция Инза. Противнику достаточно одного батальона, чтобы разгромить наш штаб.
   - Где теперь отряд Гай Гая? - спросил командарм.
   - Связи с Гаем по-прежнему нет.
   - Какие силы имеем в Инзе?
   - Особый стрелковый полк - и все.
   - Кто командир полка?
   - Бойцы прогнали командира. Митинговали два дня, да так и не выбрали нового.
   - В Красной Армии больше не будет ни митингов, ни избираемых командиров. Среди офицеров, прибывших с моим поездом, есть Василий Грызлов. Найдите его, - приказал командарм.
   Грызлов явился через две минуты.
   - Назначаю вас командиром Особого стрелкового полка. Приказываю прикрыть наш левый фланг и разведать силы противника.
   - Есть исполнить приказ! - козырнул Грызлов, всем своим стремительным обликом показывая готовность выполнить любое поручение.
   13
   В дырявых куртках, подпоясанных бечевками, в резиновых калошах и лаптях, стояли красноармейцы Особого полка перед Грызловым и полковым комиссаром Давидом Саблиным. Винтовки устаревших систем, револьверы от "смит-вессона" до "бульдога", собранные со всех армейских складов, расстроили Грызлова.
   - Хороши орлы революции! - со вздохом сказал он после смотра.
   - Это как же понимать прикажете? Всерьез? В насмешку? - спросил Саблин.
   Грызлов по-своему истолковал вопрос комиссара: "Саблин мне, царскому офицеру, не доверяет, но боится показать свое недоверие". Ответил как можно равнодушнее:
   - Понимайте, как хотите, а я еду в разведку. Вы со мной?
   Раннее утро пахло полевыми цветами, курилось легкими испарениями. Грызлов на вороном гунтере, Саблин на чистокровной английской кобыле скакали по лесным росным опушкам, пересекали овраги, поднимались на косогоры. Уже больше часа ехали они в сторону Симбирска, не обнаруживая никаких следов противника. На одном из увалов остановились. Грызлов вынул бинокль - в окулярах побежали желтые и зеленые лоскуты полей, березовые и дубовые рощицы, овраги, холмы, опять овраги, кучевые облака, столпившиеся на востоке.
   - Вон те облака стоят над Волгой, - сказал он, передавая бинокль комиссару.
   - Идеальная местность для скрытого передвижения бойцов. Здесь не только полк - целую армию можно провести до самого Симбирска, - решил комиссар, опуская бинокль.
   - А на земле-то красота и покой, - мечтательно сказал Грызлов.
   Комиссар покосился на Грызлова: не терпел он любителей всяких красот.
   - Нам советские конюшни надо от белой скотины чистить, а не любоваться красотами. Не гимназисты, чай, - решительно возразил он.
   - Одно другому не мешает.
   Грызлов не понимал озлобленности комиссара. А Саблин проповедовал целую философию жестокости.
   - Беспощадностью отличается гражданская война от войн обычных, рассуждал он. - Врага, одетого в иностранную форму, говорящего на чужом языке, распознать легко, а попробуй распознай его, одетого, как и ты, болтающего по-русски, как и ты. Потому убивай, никого не жалея, убивай во славу мировой революции.
   С такой философией комиссар жил, работал, воевал. Философию эту он втолковывал каждому встречному, сейчас объяснил ее и Грызлову.
   - "Бей своих, чтобы чужие боялись"? Мне твоя философия не по душе, злобой звериной от нее несет. Нет, не по душе! - с неожиданной обидой сказал Грызлов.
   - А жалостливые пусть в монастырях грехи замаливают. Мы же старый мир должны разрушить до основания, а это значит - сотрем старое в порошок и пылью по ветру пустим. Со своими тоже приходится держать ухо востро, оборотней расплодилось - обезуметь можно!
   - Может, и я оборотнем кажусь?
   - Сохрани тебя бог от моих подозрений.
   - Я не из трусливых, Давид, на мушку не возьмешь.
   Они ехали шагом по лесной опушке. Проселок метнулся в дубовую рощу и вскоре вывел к переезду через железную дорогу.
   - Куда эта дорога? - спросил Саблин.
   - На Сызрань. Тут неподалеку станция Майна, прощупаем, что там? предложил Грызлов.
   Саблин согласился; они поскакали к станции, поглядывая по сторонам, но вокруг был все тот же цветной покой. Неожиданно из ракитника оловянно проблеснула река. Грызлов и Саблин придержали лошадей.
   - Брод, что ли, поищем?..
   - Тут курица пешком ходит. - Грызлов послал гунтера вперед.
   Норовистый жеребец сделал свечу и так стремительно ринулся в реку, что Грызлов вылетел из седла. В тот же миг из кустов затрещали выстрелы.
   Саблин повернул чистокровку и скрылся за косогором, а выбежавшие к реке солдаты схватили Грызлова.
   - Белячок попалси! - радостно взвизгнул первый солдат.
   - Гони его к командиру! - приказал второй.
   Подталкивая Грызлова штыками, они направились к станции.
   На станционной площади лежали и сидели бойцы; у одних на косоворотках алели ленточки, другие были совсем без рубах; загорелые тела лоснились от пота и грязи. "К своим попал", - повеселел Грызлов.
   Его провели в станционную комнату, где у телеграфного аппарата колдовал высокий горбоносый армянин в серой мерлушковой папахе.
   - Белый офицер, да? Агент интервентов, да? - спросил он на дурном русском языке.
   - Никак нет! Красный командир Василий Грызлов...
   - Красные командиры в плен не попадают. Они стреляются, если положение без выхода. Скажи: "Агент из Симбирска", - честнее будет.
   - Я командир Особого стрелкового полка Первой революционной армии.
   - Кто командует Первой революционной?
   - Михаил Тухачевский.
   - Тухачевского не видел. Слышал, не видел! Кто член Реввоенсовета?
   - Валериян Куйбышев.
   - Верно! А какие у него глаза? Волосы какого цвета?
   - А я Куйбышева не видел.
   - Хо! Командир полка не знает члена Реввоенсовета?
   - Вы не видели Тухачевского, я - Куйбышева, значит, мы квиты. Лучше свяжитесь по прямому проводу с Инзой. Там сейчас и командарм, и штаб армии.
   - Всю ночь сижу у этого проклятого аппарата. Не могу достучаться ни к красным, ни к белым, - молчат все, будто померли. Как, ты сказал, фамилия?
   - Василий Грызлов.
   - А я Гая Гай.
   - Командир Сенгелеевской группы войск? А командарм думает, что вас уничтожили белые в районе Сенгелея. Так и говорят в штабе.
   - Говорят, в Москве кур доят, а я не верю. Ты все же провокатор, придется тебя распылить...
   - Красный расстреливает красного? За такие шутки ответите перед трибуналом, уважаемый Гая Гай.
   Весь этот день Грызлова продержали взаперти, вечером, голодного, ошалевшего от духоты, вывели на перрон. У вокзальных дверей на, его гунтере сидел Гая Гай.
   - Беру твоего жеребца по праву победителя. Садись на мою конягу, скачем на станцию Чуфарово. Туда Тухачевский и Куйбышев едут, - приказал он, небрежно поигрывая нагайкой.
   - Я голоднее волка. Где ваше кавказское гостеприимство? - язвительно спросил Грызлов.
   - Ты был пленник, а не гость. Теперь ты гость, а не пленник, только кушать будем в пути. Мы выступаем.
   - Вы уверены, что командарм едет в Чуфарово?
   - Я разговаривал с ним по прямому проводу.
   - Спрашивал про меня?
   - Спрашивал! Приказал нагайкой выпороть за то, что бросил полк и поехал в разведку.
   Трехтысячный отряд на таратайках, на телегах пылил полевыми стежками. Грызлов ехал рядом с Гаем, приглядываясь к красноармейцам.
   Они сидели, свесив ноги, обхватив руками винтовки, печально взирая, как под колесами путается поспевшая пшеница, осыпается желтый овес. Кое-кто вздыхал, кое-кто поднимал голову к небу, седому от знойного марева. На одной из телег беседовали бойцы, Грызлов прислушался к разговору.
   - Большевики хотят мужика в комунию завлечь, чтобы все было обчее - и скот, и бабы.
   - На черта мне комуния, ежели бабы обчие? Я свою отдавать чужому дяде не желаю.
   - Зря русскую кровушку льем. Лучше собраться бы всем на сход и разделить Россию: мужикам - землю, дворянам - город, буржуям - фабрики.
   - А тебе, ослу, ярмо!
   - Пошто лаешься? Грех!
   Среди русской окающей и акающей речи Грызлов слышал татарские, чувашские, осетинские слова. Отряд Гая показался ему каким-то сборищем. И как только эта разношерстная орава беспрекословно подчиняется командиру? Гай с явным неудовольствием ответил на вопрос Грызлова:
   - Есть такая последняя мера - пуля. Паникер, трус, дезертир равны перед ней. Поэтому нет своеволия и непослушания в отряде.
   Отряд подошел к Чуфарову поздним вечером, но еще розовело закатное небо и пахло нагретой пылью. Поезд командарма уже был на станции.
   - Вот он, пропавший без вести, - сказал Куйбышев. - Рекомендую, Михаил Николаевич, своего друга.
   - Мы ожидали опасного противника из Симбирска, а получили подкрепление в три тысячи бойцов, - рассмеялся командарм.
   - А какие бойцы! Знают, почем фунт лиха, - подхватил Куйбышев.
   Когда радость встречи улеглась, Тухачевский подозвал Грызлова.
   - Командир полка не имеет права, рискуя собой, ходить в разведку. Объявляю выговор с приказом по армии. - И, нахмурившись, сказал уже Гаю: Особый стрелковый полк входит в состав Симбирской дивизии.
   - Какой Симбирской дивизии? Не знаю такой, - заговорил было Гай.
   - Ваши отряды реорганизованы в дивизию.
   - Без меня меня женили?
   - Теперь в вашей дивизии девять пехотных полков, кавалерийский эскадрон и артиллерийская бригада.
   - Если так, сию минуту брошусь на Симбирск.
   - Еще не время. Пусть бойцы соберутся с силами, они совершили тяжелый поход по тылам противника.
   Гай устроил обед в честь командарма и члена Реввоенсовета.
   Обедали в просторной избе, за столом, накрытым домотканой скатертью. Окуневая уха, жареные куры, пироги с грибами, с земляникой, копченая свиная колбаса запивались черным домашним пивом, мутной, дурно пахнувшей самогонкой.
   Завязался общий разговор: каждому было что вспомнить, недавнее прошлое еще казалось близким и болезненно острым.
   - Умирать буду, а вспомню, как из царской ссылки освобождался, смеясь, говорил Валериан Куйбышев. - Гнали нас по этапу в ссылку. В марте в красноярской тайге мороз такой, что дух захватывает; добрели мы до деревушки - ни почты в ней, ни властей, ни нашего брата ссыльного. Одни охотники в своих вежах да этапное помещение. Запер нас караульный начальник и ушел. Мы расположились на нарах, о воле мечтаем, царскую власть клянем. Вдруг входит конвойный солдат и зовет меня к начальнику. Прихожу. Начальник наш - мордастый фельдфебель - держит какую-то бумажку.
   "Господин Куйбышев, этот документ в красноярской жандармерии дали, да я не спешил обнародовать. Прочтите и разъясните его солдатам..."
   Я прочитал - и буквы завертелись перед глазами. В Петрограде революция! Новое, Временное правительство объявило амнистию. Я кидаю на стол документ и хочу бежать к товарищам - фельдфебель не отпускает:
   "Объясни, как нам теперь быть?.."
   "Да ведь все ясно. Царь свергнут, новое правительство амнистировало всех политических. Мы теперь свободные люди..."
   "Э, нет, погоди! Я не убежден, что царь свергнут. Я присягал ему и запросто от присяги не откажусь. Когда уверую, что царь рухнул, тогда ступайте на все четыре стороны. Но ежели сейчас побежите, застрелю!"
   Я поспешил в этапку - приятели чаи гоняют, сидя по-турецки на нарах. Я поднял руку и торжественно провозгласил:
   "В России революция! Николай Второй отрекся от престола! Создано Временное правительство, и оно объявило амнистию. Мы свободны!.."
   В ответ на торжественные мои слова кто-то крикнул:
   "Наконец-то и у нас появился барон Мюнхгаузен!"
   Я повторил свою новость таким ярким, ликующим, счастливым голосом, что все вдруг поверили мне. Приятели повскакали с нар, заговорили, зашумели, запели "Марсельезу". Потом вызвали фельдфебеля. Тот выслушал наши требования о немедленном освобождении и ответил:
   "Может, власть действительно перекувыркнулась, но я присяги не нарушу. Освобождать не стану, забунтуете - застрелю..."
   В ту мартовскую таежную ночь никто не мог уснуть. Утром же - вот проклятая рабья привычка - мы позволили заковать себя в кандалы и пошли дальше. В каком-то селе фельдфебель опять закрыл нас на замок, а сам отправился за новостями. Увидел в волостном правлении паренька с красным бантом, на стене портрет какого-то бородача.
   "Это новый царь?" - спросил фельдфебель.
   "Самый первый в мире марксист это, но он уже умер", - пояснил паренек.
   "Как так умер? А как же теперь без царя? России нельзя без царя, кому же я присягать стану?"
   Фельдфебель дрожащими руками швырнул на пол ключи от этапного помещения и скрылся. Когда нас освободили, я встретил его - он шел в поле, опустив голову, и что-то бормотал. Было тяжело смотреть на человека, для которого царь являлся главной осью России.
   Разговор переметнулся на приключения последних дней. Гай с ужасным акцентом, коверкая русский язык, стал рассказывать об отступлении своих отрядов из Сызрани:
   - Храбрецы мои шли по берегу Волги, я со штабом полз на буксирном пароходике. Было у нас две плохоньких пушечки. Да ведь ты не хуже меня знаешь, как отступали, - повернулся он к Куйбышеву.
   - Наш буксир "Владимиром Мономахом" назывался, - заметил Куйбышев, наливая черного пива.
   - Ползли мы на этом "Мономахе", видим - догоняет пассажирский пароход. Решили - белочехи преследуют, - приготовились к бою, а тут с "Мономахом" что-то случилось. Завилял, завертелся на стрежне. У капитана, сказать откровенно, морда поганая, старорежимная, я к нему подскакиваю:
   "В чем дело, душа любезный? Па-че-му по Волге буксиром виляешь?"
   "Руль, должно быть, испортился..."
   "А может, по старому режиму заскучал? Так станешь его искать на том свете! Если руль в исправности, я пули не пожалею..."
   Побелел капитан, бормочет что-то невнятное, я же сапоги долой - и в Волгу. Нырнул под корму, вижу - свернулся руль. Вылез из воды и думаю: нельзя на одно чутье полагаться, пусть у капитана морда старорежимная, но он, подлец, невиновным оказался.
   - А пароход-то с беженцами был. От белочехов люди бежали. Они нас испугались еще больше, чем мы их, - добавил Куйбышев.
   Василий Грызлов посматривал на Куйбышева, на Гая и Тухачевского, невольно сравнивая их между собой. Нервный, порывистый Гай, спокойный, уравновешенный Тухачевский, Куйбышев, полный достоинства, но без надменности, - каждый по-своему нравился Грызлову. Были по душе ему и темпераментное бахвальство Гая, и ровное спокойствие Тухачевского, и достоинство Куйбышева: Грызлову хотелось вместить в себе все эти качества.
   Сам Грызлов был из тех молодцов, которых товарищи любят за отвагу, за готовность выручить из нужды, даже за успехи у женщин. Друзья в глаза и за глаза звали Грызлова "Васька - душа нараспашку", часто прибегали к его помощи и сочиняли про него же анекдоты.
   Грызлов умел вести себя по-разному с разными людьми. Мог говорить вдохновенно и весело, взрываться яркой импровизацией и тотчас же переходить на деловой стиль, мог быть почтительным, иногда фамильярным. Он словно играл разные роли, прикидываясь то простачком, то хитрецом. С красноармейцами толковал задушевно, а приказы писал - бил на эффект.
   Дружеская беседа текла непринужденно, но заговорил командарм, и все смолкли. Грызлов снова внимательно прислушался, теперь уже к словам Тухачевского.
   Командарм говорил о том, что сегодня революция нуждается в регулярной, высокодисциплинированной, боеспособной армии.
   - Это мечта всех командиров и комиссаров, и мы обязаны сделать Первую армию действительно п е р в о й армией революции. Во всех отношениях она должна стать образцом и примером. У нас есть неоспоримые преимущества перед противником. Самое важное преимущество - революционная сознательность наших бойцов. А русская сметка, а русская отвага и выносливость известны всему миру. Вы знаете, что победу и поражение разделяет тончайшая грань, но царские генералы думают: военное искусство состоит в том, чтобы не перейти эту грань в сторону поражения. Они думают: сила не знает ошибок; еще они думают: революционный дух народа - сила нематериальная и не может оказывать влияния на ход сражения. Генералы, к нашему счастью, заблуждаются. Дух революции движет вперед сильнее славы и золота. Но Первая армия еще материально и морально не готова к серьезным боям. Не теряя соприкосновения с противником, будем мы превращать полупартизанские отряды в боевые полки, пополнять их новобранцами. Мы проведем мобилизацию в полосе армии, обеспечим ее всем необходимым для боя и жизни.
   14
   В раскрытое окно салон-вагона лился запах цветущих лип, ночной ветерок шнырял между кустами; звякали буферами передвигаемые вагоны, посвистывали паровозы, но Тухачевский и Каретский не слышали ночных звуков, поглощенные разработкой операции по освобождению Симбирска.
   Командарм исследовал по карте местность, прикидывал, где расположить пехоту, где сосредоточить артиллерию, измерял циркулем расстояние от исходных рубежей до рубежей противника. Потом принялся писать диспозицию предстоящей операции. Писал аккуратным почерком, красиво выводя буквы на александрийской плотной бумаге. Закончив, сказал:
   - А теперь, Николай Иваныч, разбудите меня в любой час ночи и спросите, в чем суть нашего плана, - отвечу: "Наступление должно вестись по концентрическим в отношении Симбирска линиям. Соблюдая одновременность занятия рубежей и сокращая фронт, мы охватим оба фланга противника. Постепенно сжимая двойной обхват, мы перережем все вражеские линии и ликвидируем его живую силу..."
   - Не зря трудились всю ночь. Отличная вышла диспозиция, - похвалил Каретский.
   - "Гладко вписано в бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить", продекламировал Тухачевский. - Знаете, кто это сказал? Лев Толстой! А он-то понимал толк в военном деле. - Командарм встал перед окном, потянулся до хруста в костях. - А липа цветет, и голова кружится от ее аромата. Пожалуй, стоит нам и передохнуть, Николай Иванович.
   В салон стремительно вошел адъютант командарма.
   - Срочные, из Реввоенсовета Республики, от штаба Восточного фронта. Адъютант подал Тухачевскому телеграммы.
   Председатель Реввоенсовета Республики приказывал Тухачевскому начать немедленное наступление на Симбирск. Таких же действий требовал и штаб фронта.
   - Фантастические приказы! - возмущенно сказал Каретский.
   - Мы обязаны приступить к исполнению приказов хотя бы во имя принципа дисциплины, - сердито возразил Тухачевский, и начальник оперативного отдела впервые отметил его нервозность.
   Восьмого августа дивизия Гая начала преждевременное наступление. Для поддержки Гая командарм выделил Курскую бригаду новобранцев - свой единственный резерв. Особому стрелковому полку Грызлова он приказал перехватить пароходы.
   Поначалу все было хорошо.
   Части Симбирской дивизии энергично атаковали противника и захватили станцию Охотничья. На Охотничью прибыли командарм и Гай, чтобы руководить наступлением. Их штаб расположился в станционном буфете: сюда поступали донесения со всех участков фронта. Первое пришло от Грызлова - он сообщал, что встретил главные силы противника у приволжского села Гремячий Ключ и атаковал их.
   - А где пароходы с золотом? Может, проскользнули мимо него? Грызлову башку оторву, если упустил! - рассвирепел Гай.
   - Нельзя предусмотреть всех случайностей боя, не горячитесь, пожалуйста, - охладил пыл Гая командарм.
   К станции подошел состав с Курской бригадой. Из вагонов выпрыгивали пареньки в лаптях, посконных штанах и косоворотках, неловко строились, неумело вскидывали на плечо винтовки. Сердце командарма сжалось от нехорошего предчувствия.
   Гай решил выступить перед новобранцами с речью и стал диктовать машинистке воззвание. В этот момент грохот взрыва потряс вокзал, посыпалась штукатурка, из рам брызнули стеклянные осколки. Гай выскочил на перрон, машинистка побежала в лес.
   Над станцией кружились самолеты белых. Они кинули всего пять бомб, но их оказалось достаточно - новобранцы побросали винтовки и, не слушая командиров, прикрывая головы руками, кинулись врассыпную. Никогда не виданные аэропланы показались деревенским парням крылатыми исчадиями ада.