Алдан-Семенов Андрей. Красные и белые

   - Ваше имя, фамилия? - Азин взял стул, поставил перед собой, уперся о спинку локтями.
   - Меня зовут Евой Хмельницкой. Я хочу сообщить... - Девушка взволновалась, не находя нужных слов. - Выше Сарапула на Каме, у пристани Гольяны, стоит баржа с арестованными большевиками. Их много, несколько сот человек. Белогвардейцы решили затопить эту баржу, если красные возьмут Ижевск. Спасите арестованных!
   - Откуда вам известно о барже в Гольянах? - спросил Азин, чувствуя, что напрасно повысил свой голос.
   - О барже знает весь город, - недоуменно ответила Ева. - На этой барже наши отцы, братья...
   - У вас кто на барже?
   - Мой отец, Константин Сергеич Хмельницкий, здешний врач. Его вся губерния знает, хоть кого спросите, - с печальной гордостью сказала Ева.
   - А за что арестован ваш отец?
   - За укрывательство красных. - Ева испытывала разочарование. Рискуя жизнью, пробиралась она из Сарапула и была уверена, что встретит опытного и смелого командира. А столкнулась с бледным юнцом, задающим пустые, ненужные вопросы.
   - Почему вы решили, что белые собираются утопить арестованных?
   - Так они же приказ по всему городу расклеили. Вы что, сомневаетесь в их угрозах? - срезала она неожиданным вопросом Азина.
   Он выпрямился, отставил стул, покосился на Лутошкина, на Шурмина. Негромко приказал Стену:
   - Позови Северихина и Шпагина. - Повернулся к Еве, пристукнув каблуком о каблук: - Я нисколько не сомневаюсь в угрозах белых. Но я не желаю принимать на веру любое сообщение. Откуда я знаю, кто вы такая?
   - Я дочь потомственного дворянина.
   - Ваш отец дворянин, да еще потомственный! - отшатнулся Азин, будто его ударили ножом в спину.
   - Что же тут предосудительного? - насмешливо спросила Ева. - Ленин тоже из дворян...
   - Это был второй, неожиданный удар, нанесенный самолюбию Азина: он не знал, что Ленин дворянского происхождения.
   - Ленин - это совсем другое дело, - возразил он не очень убедительно.
   Приход Северихина и Шпагина вывел его из неловкого положения. Он объяснил, в чем дело, и как бы мимоходом заметил:
   - Нет причин не доверять девушке.
   - В таком возрасте еще не умеют обманывать, - согласился Шпагин.
   - В подобных случаях ложь становится преступлением, - произнес Северихин, но не закончил своей сентенции, заметив выступившие на ресницах Евы слезы.
   - Так что же мы предпримем? - спросил Азин. - Шпагин, что ты думаешь, а?
   - Мы не сможем помочь арестованным, пока не освободим Сарапула. А спасти баржу мог бы Николай Маркин, ведь он стоит у Пьяного Бора. Надо известить Маркина, пусть подумает, как освободить арестованных.
   - Хорошая идея, - похвалил Северихин.
   - Хорошая идея та, что хорошо исполнена! - с жаром сказал Азин. Пошли к Маркину толкового человека. Я напишу записку.
   - Толковых разведчиков я направил в Сарапул, в Ижевск. Посылать кого попало - рискованно, - возразил Шпагин.
   Азин окинул взглядом уравновешенного, подтянутого от бровей до ноготков начальника штаба.
   - В дивизии есть ловкие ребята. Через час я найду тебе дюжину. Надо знать, на что способны бойцы, а не воображать опасности!
   - Пишите письмо, гражданин Азин, я отнесу его к Маркину. Переоденусь нищим и пройду незаметно, и никто не заподозрит меня, - выступил из-за спины Северихина Игнатий Парфенович.
   - Если вас задержат мятежники, вас расстреляют. Вы об этом не подумали, Игнатий Парфенович.
   - Я думаю о людях, попавших в беду, юный вы мой человек.
   Лутошкин шел перелесками, озаренными вспышками осени. Калиновые заросли сливались в кровяные озерца, лужи резали глаз свечением воды и солнца, непрестанно проносились утиные стаи: посвист их крыльев тревожил душу. Бледное пустынное небо висело над миром, равнодушное к любым страданиям, гнедые от умирающих трав увалы угрожали опасностью, зыбкие стены неубранной конопли казались подозрительными.
   Под вечер Лутошкин вышел к Каме. На реке было просторно, свежо и одиноко. Лишь за речным поворотом струились слабые дымки: по ним угадывалось человеческое жилье. Игнатий Парфенович стал спускаться с обрыва, хватаясь за желтые валуны. Два валуна образовали почти круглую дыру, и в ней мерцал огромный синий шар воды. Игнатий Парфенович уставился на этот холодный, отдаленный водяной шар, но ничего не увидел, кроме него. Шар медленно зеленел, потом налился злым сургучным огнем, - солнце закатывалось, и вода мгновенно меняла свои краски.
   "За поворотом должен быть Пьяный Бор. А чуть ниже - на Каме - стоит Маркин", - думал Игнатий Парфенович, сходя к реке. Ракитовые безмятежные кусты, однозвучный шелест воды, оранжевая полоска заката успокаивали горбуна.
   - Руки вверх! - Свирепый окрик ударил Лутошкина, как хлыст. Из кустов выступил белый патруль.
   Игнатия Парфеновича привели к береговой батарее, замаскированной дровяными поленницами. У берега подрагивал на течении военный катер.
   - Задержан подозрительный тип, - доложил старший солдат командиру батареи.
   - Большевик?
   - Я странник, я нищий, - торопливо ответил Лутошкин.
   - Все большевики - нищие и голодранцы.
   - Что там у вас? - строго спросили с катера.
   - Краснюка поймали, господин капитан.
   - Давайте его на борт, мы уходим в Гольяны...
   Часа через три катер причалил к большой старой барже, стоящей на якоре посредине реки. Игнатия Парфеновича швырнули в темный вонючий трюм, до отказа набитый арестантами.
   32
   Николай Маркин проснулся от оглушительного звериного рева.
   На ходу застегнув куртку, он выбежал на палубу - седую и студеную от росы. Вахтенный, смеясь, показал на береговой обрыв: там между соснами, откинув голову, гулко и призывно ревел сохатый. Эхо лесного голоса раскатывалось По реке.
   Маркин поразился тому, как могучее, будто высеченное из серого гранита, тело напряжено, мускулы на груди переливаются, а широкая спина, засеянная пунцовыми листьями, вздрагивает в нетерпеливом желании.
   Маркин знал: в октябрьские зори трубят сохатые, исходят страстным ревом олени - подступило время звериной любви. Не зря же в народе чернотропный октябрь назывался "зарёвом".
   Маркин, с наслаждением слушая трубный зов сохатого, встречал зеленоватый прозрачный рассвет. Небо над головой имело льдистый оттенок, одинокие облака слабо розовели. Желто лоснились песчаные косы, сквозь голые сучья ракитника лихорадочно синела вода. Правый обрывистый берег, сложенный из плит песчаника, слезился бесчисленными ручьями. По скалам над родниками карабкались покореженные, обросшие лишайниками сосны.
   Это были древние сосны Пьяного Бора. Давно укрепились они корнями в плитняке и лезли в небо, и шли над рекой, и повисали над отмелями; с берега тянуло запахами смолы, вереска, белых грибов, только что опавшей ивняковой листвы.
   В такое звонкое, зеленоватое, ясное утро Маркин особенно уверовал в свое многолетнее и великолепное будущее. У людей ведь нет опыта смерти, как нет и вечного праздника жизни, а предчувствия так же изменчивы, как игра солнечного света в траве.
   Маркин закинул за шею руки, свел локти, с наслаждением потянулся. Хорошо и вкусно жить на земле!
   Фуражка вломана в затылок,
   Пыль разметают брюки клеш.
   Такая дьявольская сила
   В девизе пламенном - "даешь!"
   раздался за его спиной беззаботный голос Сереги Гордеича. Пулеметчик выходил из гальюна, с ремнем на шее, застегивая брюки. Сразу осекся, увидев комиссара. Маркин не обратил внимания на нарушенный порядок, слишком в раскованном и летящем настроении находился он сам.
   Он взошел на капитанский мостик, взял у вахтенного бинокль. "Ваня-Коммунист" - после освобождения Казани буксиру присвоили такое наименование - стоял на якоре около Пьяного Бора. Здесь река особенно широка и многоводна; с левой стороны в Каму впадает Белая. В устье Белой находятся суда адмирала Старка. Адмирал жаждет реванша после поражений под Казанью, Елабугой, Набережными Челнами. Возможно, сегодня он попытается навязать бой красной флотилии. А красная флотилия стоит в трех верстах от "Вани-Коммуниста".
   Обо всем этом Маркин был прекрасно осведомлен. Не знал он только о барже с арестантами, что обречена на гибель в Гольянах, да что выше Пьяного Бора, между дровяными поленницами, замаскирована вражеская батарея.
   Маркин водил биноклем по камским берегам - в окулярах проплывали отмели, песчаные косы, луговые гривы, уже подпаленные встающим солнцем. Медный круг его торжественно выдвигался из сосновых макушек, последние ночные тени поспешно убегали по реке; в белесых испарениях мелькал длинный рыжий остров, прикрывающий устье Белой. Маркин напрасно пытался разглядеть суда адмирала Старка, скрытые островом, - их не было видно. Маркин опустил бинокль и вдруг засмеялся тихо, потом все громче, все заливистей. Он хохотал так заразительно, что вахтенный, тоже заулыбавшись, спросил:
   - Чему смеешься, комиссар?
   - Вспомнилось, как я дипломатом был!
   - Не понимаю, что тут смешного, комиссар?
   - Да я не над дипломатической работой смеюсь. Мне смешно, как я послов царскими орденами награждал. Понимаешь, явился ко мне секретарь испанского посла - вкрадчивый, вертлявый, скользкий, будто налим. И задушевно так говорит:
   "Мой посол оказал большевицкому правительству серьезную услугу. Он единственный из всех послов переслал в Испанию вашу ноту о мире".
   "Ну и что же? Это его святая обязанность".
   "Теперь мой посол возвращается в Мадрид и просит меня напомнить про его услугу. Он очень любит ордена: у него уже есть английский, австрийский, бразильский, мексиканский, американский, французский, еще шестидесяти двух государств высокие ордена, но очень бы хотел он иметь и русский орден..."
   "Советская республика орденов еще не учредила. Нам нечем наградить господина посла..."
   "Он не возражал бы против царского..."
   "Ах, вот как! - Я открыл сейф, зачерпнул полную пригоршню орденов и медалей, высыпал на стол. - Вот Андрей Первозванный, вот Анна с мечами, а это крест святого Станислава. Можете выбрать не только послу, но и самому себе..."
   Солнце поднималось все выше над октябрьскими, в последних алых и желтых знаменах, лугами, и бодрящий свет переполнял Маркина. Вспомнился свой же девиз: находить врага первыми - первыми нападать на него. Решение - высадить на левый берег десант и напасть на адмирала Старка пришло внезапно. Оно было подсказано солнцем, звонким утром, верой в собственные силы.
   В небе пронеслась стайка чирков, прошумели крыльями лебеди, обронив в реку прощальные клики. С правобережных сосновых круч падали блистающие снопы ручьев, взрывались в Каме и, крутясь солнечными колесами, уходили за песчаную косу. Слишком прекрасен был утренний мир, чтобы можно было усомниться в победе. И Маркин подозвал Серегу Гордеича.
   - Бери шлюпку, отправляйся к командующему флотилией. Передай - я высаживаю десант на левый берег. Десантники обстреляют белых, и мы атакуем адмирала Старка.
   С канонерских лодок, с истребительных катеров началась высадка десанта. Матросы высаживались бесшумно и быстро, неся на плечах "виккерсы" и "максимы".
   "Ваня-Коммунист" поднял якорь и, работая плицами, еле удерживался на скором течении. Боцман торопливо перекрестил волосатый рот, комендор что-то насвистывал, поеживались от утренней свежести пулеметчики. Вахтенный не отводил напряженного взгляда от Маркина, ожидая его команды.
   А сам Маркин с таким же напряжением ждал сигнального выстрела десантников. Он упорно шарил биноклем по левобережью, но десантники словно растаяли в чащобах дубняка и ракитника.
   Маркин вообразил, с каким нетерпением ожидают сигнального выстрела бойцы на миноносцах, на речных пароходах. Уже давно примчался на флагманский миноносец "Прочный" Серега Гордеич; флотилия готовится к стремительному броску в устье Белой. Не знал одного Маркин: командующего флотилией еще вечером вызвали в штаб Второй армии.
   В радужных переливах утра сигнальный выстрел прозвучал особенно громко. За ним сразу часто и гулко, словно радуясь, зататакали пулеметы эхо их выстрелов отчетливо катилось по оголенным просторам. Десантники Маркина начали пулеметный набег на флотилию адмирала Старка.
   "Следовать курсом за мной", - подал сигнал "Ваня-Коммунист". Стронулись с места истребительные катера и канонерки и пошли кильватерным строем, разрезая на зыбкие белесые полосы камскую воду. Ощущая всем телом движение буксира, Маркин приподнялся на цыпочки, покачивался, улыбаясь рулевому.
   Стремительно бежали мимо рыжие обрывы, покореженные сосны, глыбы песчаника. Пьяный Бор лоснился светлыми бликами, бесконечные дровяные поленницы у кромки воды не привлекли внимания Маркина.
   Вдруг из поленниц вырвалась багровая струя огня, и "Ваня-Коммунист" содрогнулся. Орудийный снаряд пробил пароходную трубу, сорвал сигнальные фары. Второй жестокий толчок в корпус - и по палубе запрыгали фугасные осколки, шипя, жаля, убивая матросов.
   - По вражеской батарее - огонь! Два снаряда - огонь! - скомандовал Маркин.
   Носовое орудие открыло огонь по невидимой батарее: на обрыве приподнялись и посыпались в воду поленья, сосновые сучья, камни.
   Из-за острова появились белые суда: "Ваня-Коммунист" попал под обстрел флотилии Старка и береговых батарей, - его расстреливали в упор. Вышло из строя гребное колесо, вспыхнула рубка, у кормового орудия оторвало ствол. Погибли комендор, номерные, рулевой рухнул на палубу. Маркин кинулся к штурвалу, но буксир уже потерял управление. Он еще шел по инерции - пылающий, захлестываемый волнами, с убитыми матросами, принимая на себя все новые удары белой флотилии.
   Маркин ловил ногами ускользающую, кренящуюся набок палубу: неуправляемый буксир сносило течением. Обрывы, сосны, отмели побежали назад, пенные бурунчики заклубились на палубе.
   - Всем покинуть судно! - скомандовал Маркин.
   Матросы прыгали в студеную воду, раненые боролись с течением, убитые уходили на дно. Над головами погибающих грохотали взрывы, меркло дымное солнце. Буксир опустел; на нем остались только комиссар и вахтенный.
   - Комиссар, спасайся! - поднял на Маркина умоляющие глаза вахтенный.
   - За борт! - крикнул Маркин вахтенному.
   Вахтенный прыгнул, вытянув руки навстречу воде. Вынырнув на поверхность, он еще увидел комиссара, склоненного над пулеметом; мимо проскользнул "Ваня-Коммунист", волоча багровые полотнища дыма и пепла.
   Над водой, над камскими берегами возник нечеловеческий вопль, приглушив и артиллерийскую канонаду, и всплески взрывающейся воды; вопль этот сверлил воздух, отскакивал от берегов, бился на отмелях. Ни страх, ни боль, ни отчаяние не издают таких жестоких, холодных, безысходных воплей. Ничто живое не могло рыдать и выть так неестественно и страшно.
   Снаряд угодил в дальномер буксира; дальномер свалился на трос сирены и натянул его. И сирена взревела...
   Протяжно и зло выла она - вой внезапно освобожденного пара перешел в исступленный рев. И некому было остановить металлический, режущий, скребущий крик сирены.
   В нахлынувшей сразу тишине грохотали орудийные выстрелы, раскатывались пулеметные очереди. Короткая схватка флотилий снова показала превосходство красных: адмирал Старк поспешно уводил свои суда в устье Белой.
   Красные истребительные катера проносились над местом гибели "Вани-Коммуниста", возвращались обратно, и все искали, и все ждали - не покажется ли над водой голова Николая Маркина...
   Лариса Рейснер записала в свой походный блокнот:
   "Маркин не вернулся. Погиб Маркин с его огненным темпераментом, нервным, почти звериным угадыванием врага, с его жестокой волей и гордостью, синими глазами, крепкой руганью, добротой и героизмом".
   Записав эти строки, она заплакала впервые за весь восемнадцатый год.
   - Мы сделали все возможное, чтобы разыскать Маркина, - сказал, утешая, боцман.
   - А Маркина-то нет, - возразила Лариса, зажимая пальцами плачущий рот.
   - Мы отомстим за его гибель...
   - А Маркина-то нет, - печально повторила она.
   Люди почему-то любят называть ласковыми прозвищами орудия смерти.
   Черные морские мины лежали на палубе, похожие на рогатые ведра, но матросы называли их "рыбками". Лариса пощупала стальную оболочку: под ней дремала сила, способная взорвать дредноут.
   Катер под номером двадцать три поднял якорь, матросы нетерпеливо посматривали на реку, комиссар Бабкин со строгим лицом слушал напутственные слова комфлота.
   Закат уже отпылал, сумерки сгущались, река раскачивала отражения первых звезд. Восходящая Венера застряла в дубовых сучьях, мерцающий свет ее успокаивал и ободрял.
   - От сегодняшней операции зависит завтрашняя победа. Поставьте мины невидимо и неслышно, - голос комфлота был тверд и ровен. - Пора, Андрей Васильевич...
   Бабкин кивнул. Катер стронулся с места, с тугим шорохом раздирая воду.
   - Вам-то, Лариса Михайловна, вроде и незачем с нами, - сказал Бабкин, и горячие от чахотки глаза его остановились на Рейснер. - Вам-то зачем рисковать?
   - Ваш брат - помощник комиссара флотилии? Средний - командир "Пронзительного"? И еще, слышала я, самый младший из вас - машинист бронепоезда в дивизии Азина? Так это? - вопросом на вопрос ответила Лариса.
   - Верно.
   - А я разве спрашиваю, почему братья Бабкины рискуют своей жизнью для революции?
   - Всей семьей воевать веселее, - отшутился Бабкин и закашлялся. "Ему немного осталось жить, и он по-царски расточает сокровища своего беззаботного, доброго и непостижимо стойкого духа", - подумала Лариса.
   Еле видные обрывы Пьяного Бора надвинулись на катер, у Ларисы опять защемило сердце. "Нет больше Маркина - неистового командира революции! Нет Маркина, но остался девиз его - "будем первыми искать противника - первыми атаковать его". А противник умен, хитер, беспощаден!" Сколько холодного зверства совершили белые против собственного народа!"
   На берегах русских рек воют осиротелые бабы, лежат посиневшие от тифа, от голода детские трупы, дотлевают мужицкие избы.
   По всей Руси идет непримиримая борьба двух классов: кипят социальные страсти, рассыпаются в прах вековые основы, богатые и бедные, красные и белые стоят друг против друга, и между ними гигантская, как Уральский хребет, баррикада.
   Белые отступают, но, собравшись с силами, опять кидаются в драку. Красные терпят поражения, но оправляются и вновь побеждают. За Казанью взят Симбирск, уже революционные полки идут на Самару. Тухачевский гонит чехословацкие легионы, неистовый Азин рвется к Сарапулу. Блюхер совершает рейд по тылам белых в уральских предгорьях.
   Тысячи больших и малых усилий подготавливают торжество красных. Безымянные герои умирают во имя этого будущего торжества. Неужели пески времени заметут их подвиги? Неужели потомки не узнают их тихих простых имен?
   Создадут ли о помощнике комиссара Бабкине и его братьях песни, полные удивления, скажут ли о них слово историки? Поэты часто забывчивы, историки равнодушны.
   Противоречивые мысли одолевали Ларису. Вода и берег запахли первым снегом, усатые мины уже индевели у ног. Они все еще спали - эти стальные чудовища смерти. Кто будет завтра растерзан их бессмысленной силой, чьи матери будут напрасно ждать своих сыновей?
   К полуночи катер добрался до устья Белой.
   В нескольких кабельтовых от устья перемигивались огоньки судов адмирала Старка. Они были мирными, домашними, манили из темноты октябрьской ночи. Ларисе захотелось попасть в чистую, теплую адмиральскую каюту. Что делает сейчас Старк? Спит спокойно, или курит в бессоннице трубку, или же совещается с командирами?
   - Я переживаю опасное и яркое приключение, - прошептала Лариса, но мысль, выраженная в фальшивой фразе, устыдила ее. Она поднялась с узкой скамейки.
   - Эй, помогите! - сердито шепнул Бабкин.
   Лариса ухватилась за мокрые бока мины и, напрягаясь, помогла опустить ее за борт. Ледяная вода опалила руки; в дегтярной темноте она не видела собственных пальцев.
   Перед рассветом, закончив установку мин, истребительный катер опять вернулся на камский простор.
   Ссутуленный командир у штурвала казался высеченным из плотного мрака, силуэт Рейснер раскачивался на корме, минеры молчаливо курили. За бортами с шершавым шорохом всплескивалась вода, и все сильнее пахло первым снегом.
   Под утренним солнцем, пощелкивая, развертывался адмиральский гюйс.
   Сам Старк, в парадном кителе, начищенный, отутюженный, выбритый до тугой синевы, беседовал с капитаном "Орла", поглядывая на флотилию, шедшую к устью Белой.
   Впереди, прикрывая собой флагман, шел особенно праздничный на фоне голых обрывов, лучше всех вооруженный красавец "Труд". Внушительно выглядели пароходы "Ливадия", "Редедя", "Вульф", снискавшие у белых славу стойких бойцов под Казанью, под Елабугой.
   Ночью адмирал отпраздновал победу над "Ваней-Коммунистом". Гибель Николая Маркина приободрила Старка: он решил внезапным ударом покончить со всей красной флотилией. Голубое, играющее солнечными бликами утро укрепило адмирала в его решимости.
   - Расплата, - сказал адмирал. - Самая беспощадная месть...
   - Что вы сказали, ваше превосходительство? - не понял капитан.
   - Расплата будет ужасной, - адмирал скосил глаза на недогадливого капитана. - Я не оставлю от красной флотилии даже самого дрянного катера. Всю эту заразу я выжгу...
   Смерч огня, воды, дыма вздыбился перед носом "Труда". Пароход отбросило в сторону, развернуло наискосок. Переднюю часть корпуса разворотило миной. Адмирал успел лишь заметить прыгающих за борт матросов. Через минуту "Труд" ушел на речное дно.
   Новый, еще более сильный взрыв потряс берега: вторая мина подорвала "Редедю" - пароход выбросился на отмель.
   Старк схватился за лысую голову, застонал от бессильной ярости.
   33
   Красные охватили Сарапул широкой подковой: на правом ее фланге находились вокзал и камский мост, на левом - высокий речной обрыв. Четвертый полк Чевырева трижды атаковал железнодорожную станцию: мятежники отбили атаки. У Чевырева не хватало сил на четвертую атаку, и он погнал отца Евдокима за помощью к Азину.
   Отец Евдоким приобрел в азинской дивизии популярность красного попа. Его высокую тощую фигуру, в галифе из парчовой ризы, с камилавкой на рыжих косматых волосах, знали все. Поп нравился бойцам и своим добродушием, и неиссякаемой верой в победу.
   Азин, непрестанно менявший командные пункты, находился на речном обрыве. С красным широким шарфом, повязанным через плечо, - единственный знак, отличавший его от других командиров, - Азин топтался на круче. Только что примчавшийся от Дериглазова Шурмин сообщил, что сводный полк захватил городскую окраину около кладбища, но выбит офицерами. Белые пулеметы, установленные на каждом перекрестке, надежно прикрывают путь к центру города.
   Неудача первых атак изменила Азина: внутреннее напряжение уничтожило его обычную самоуверенность. Острое чувство опасности овладело Шурминым, и он испуганно молчал, ожидая приказов Азина.
   Сарапул лежал под ногами, словно огромная пестрая карта. Шурмин видел из конца в конец улицы, сады, здания в садах. Были видны и линии окопов на окраинных улицах, и скопления войск в центре города.
   Под самым ухом Шурмина била артиллерия; после каждого выстрела артиллерист рычал:
   - Снаряд им в горло, чтоб башка не качалась!
   Снаряд с сосущим тягостным звуком ушел в дождь и разорвался на кладбище.
   - Чуть-чуть левее! - подсказал Гарри Стен, сидевший на елке и корректировавший стрельбу. - Снова промах. Давай чуть-чуть правей...
   - А ну-ка, слезь с елки, корректировщик! - остервенился Азин. - Долго будете небо пахать? Левей, правей, а в колокольню когда?
   Стен спрыгнул с елки, артиллерист поднял на Азина задымленное, в чешуйках пота лицо. Номерные поднесли новый снаряд. Черный султан дыма вскинулся над кладбищенской церковью.
   - Здорово! - подпрыгнул Азин и похлопал в ладоши. - А ну поддай им еще, поддай еще! - Он увидел скачущего к нему отца Евдокима. - Чевырев взял вокзал - да?
   - Чевырев просит подкреплений, - задыхаясь от скачки, ответил отец Евдоким.
   - Эх, нет Северихина, давно бы на вокзале обед варили! Скачи к Турчину, передай мой приказ - пора бросать кавалерию на вокзал. Помни, от тебя сегодня зависит победа.
   Это плотное, тугое словечко воздействовало на отца Евдокима, как глоток хорошего вина: таким оно было красивым и многозначительным. Сегодня должны победить и Азин, и Чевырев, и Дериглазов, и Турчин, сегодня одержат победу вятские мужики, казанские татары, латышские стрелки. Победит и он, отец Евдоким, меньше всех сделавший для красного торжества. В последний раз перед ним промелькнула каракулевая папаха, красный через плечо шарф, опять взмахнувшая сверху - наискосок - и вниз азинская рука.
   В березовой роще, между кладбищем и речным обрывом, прятался кавалерийский полк. Турчин стоял у стремени, нетерпеливо грызя хворостинку: в его алебастровом, без кровинки, лице было и томительное ожидание атаки, и предчувствие опасности, и желание как можно скорее преодолеть эту опасность.
   - С богом, ребята! С Христом, дорогие! Азин приказал выручать Чевырева! - крикнул во весь голос отец Евдоким, осадив жеребца.
   Пестрая лавина всадников выплеснулась из березовой рощи. Завизжали выдергиваемые из ножен клинки, дождь палых листьев обдал отца Евдокима, пока он шарахался на пути кавалеристов.
   Жеребец снова стелился над мокрой, пахнущей дымом и порохом землей, тело отца Евдокима наливалось стремительным ритмом движения, сердце стучало, в ушах гудело. Он мчался по широкой дуге от камского обрыва до вокзала, огибая кладбище, где все еще поднимались в атаку и опять ложились бойцы Дериглазова. Белые и красные перемещались очень медленно, отец Евдоким подумал, что без риска проскользнет между двух огней.