Алдан-Семенов Андрей. Красные и белые

   - Ежели Ижевская дивизия захватит Сарапул, нам ни к чему бунтовать в Воткинске, - неопределенно заметил Скрябин. - Восстание-то могут и подавить...
   - Бунтовать надо! Даже обреченное восстание приносит пользу. А вам-то как удалось выскользнуть из Сарапула? - строго спросил, поджав тонкие красные губы, Граве.
   - Я не выскальзывал из Сарапула, я был разбит Азиным, как и вы, - не удержался от шпильки Скрябин.
   Граве пропустил это мимо ушей.
   - Если Азин попадется в ваши руки, что вы с ним сделаете?
   - Все зависит от обстоятельств, батюшка мой.
   - Проявите милосердие?
   Скрябин отставил руку с дымящей сигарой, повернул голову к венецианскому окну. Окно, словно рама, обрамляло синий сосновый бор, пруд с искристым льдом, оранжевое солнце в примороженном еще небе.
   - Я его расстреляю, - ответил Скрябин.
   В кабинете пахло сушеной малиной, валерьяновыми каплями, душистым дымом; дверные ручки с бронзовыми львиными головами разбрызгивали солнечный свет, усиливая впечатление полной отрешенности от мирской суеты.
   - Вы мужчина серьезный, - сказал Граве. - Люблю людей действия, а не размышлений. К сожалению, среди нас расплодились осторожные.
   - Чрезмерная осторожность - та же трусость.
   - И я так думаю. Еще меня бесят чистоплюи. Им, видите ли, нельзя. Дворянин, гвардейский офицер, голубая кровь - и вдруг шпион. Мерзко? Да! Унизительно? Да! А ведь не понимают, что в нынешней войне позволительны самые мерзкие способы борьбы. Мы же стыдимся забрызгать грязью своих белых коней, а красных считаем то сплошными идиотами, то сионскими мудрецами.
   Они сидели друг против друга и - непохожие - сейчас странно походили один на другого. У обоих были позеленевшие от бессонницы физиономии, из каждого выпирало все еще не утраченное превосходство над людьми.
   - У них есть нравственные причины для мести, ничего не скажешь, но как я их ненавижу!
   Граве коротко и криво усмехнулся.
   - Слушайте меня, Афанасий Гаврилович, внимательно. В последние дни я чувствую себя все хуже и хуже, боюсь, не доживу до нашего торжества.
   - Что вы, батюшка мой, что вы?
   - В случае смерти завещаю вам Гоньбу. Знаю, в хозяйских руках будет мое имение. А если красные победят, - продолжал Граве, глядя мимо Скрябина, - то перебрасывайтесь на их сторону. Являйтесь в Чека с повинной: сочувствовал, мол, белякам, воевал, мол, с большевиками. Самую малость, конечно, наговаривать на себя никогда не стоит.
   - А если они меня шлепнут? Я, батюшка мой, при одной такой мысли трепещу.
   - Нам трепетать не положено, - жестко сказал Граве, останавливая на Скрябине совиные глаза, словно хотел прощупать, что же таится за узким лбом хлеботорговца.
   Скрябин не мигая выдержал испытующий взгляд, но Граве все же подумал: "У него ненадежное, предательское выражение глаз". Поколебавшись, вынул из стола пять толстых радужных пачек.
   - Это на расходы. В каждой пачке по десять тысяч. Катеринки-сторублевки, - опять криво усмехнулся Граве. - Восстание в Воткинске начнем сразу же, как только начальник красной дивизии Романов выступит против Азина. Это случится, когда Азин станет переходить Каму под Сарапулом.
   Граве постучал костяшками пальцев по малахитовой чаше.
   - Был Романов полковник как полковник, но переметнулся к красным. Побыл у большевиков полгода и теперь переметывается к нам. Как тушинский вор...
   - А может, наши посылали его с определенной целью? Может, он исполнил все, что ему положено, и возвращается? Предавать своих-то опасно. Вспомнив, как он выдал красным самого Граве, Скрябин боязливо смолк.
   - Возможно, так, возможно, этак. Но это в гипотезе. Сейчас в Воткинске наши кадровые офицеры, члены союза фронтовиков. Они - наши руки! Со своим отрядом вы захватываете завод, я ликвидирую гарнизон.
   - Воткинский Совдеп может оказать вооруженное сопротивление.
   - Никакого! В городе десятков пять коммунистов, вырежем их, будто цыплят. Мы провозглашаем власть Колчака и сразу же присоединяемся к Ижевской дивизии капитана Юрьева. Нам не впервые свергать Совдепы в здешних краях. - Граве выдернул из кармана маузер. - Кто там, за дверью?..
   Дверь приоткрылась, на пороге появился архиерей.
   - Фу, черт! Предупреждать надо, ваше преподобие, а то я бы и выстрелил.
   Архиерей, шурша шелковой рясой, прошел к столу. Скрябин встал, склонив голову. Архиерей перекрестил его толстой, в мелких веснушках рукой, сцепил на груди пальцы. В смоляной бороде жирно струился золотой крест.
   - Я зашел узнать: нет ли в чем нужды? - спросил он глубоким голосом.
   - Нам пока ничего не нужно.
   Архиерей вынул из-под золотого креста бумажку, подал Граве.
   - Новые адреса офицеров, находящихся на тайных квартирах. Ждут вашего сигнала, Николай Николаевич. Я возвращаюсь в город. Что передать нашим друзьям?
   - Пусть ждут сигнала.
   - Сегодня вы, подобно изгнанникам, скрываетесь от злобы антихриста, завтра победите его. Изгнанные за правду побеждают всегда, ибо они избранники божьи, ибо они - соль земли, - скорбно, с чувством сказал архиерей.
   9
   Измена командира Седьмой дивизии помогла офицерскому восстанию в Воткинске.
   Успех восстания лишил устойчивости Вторую армию, Азину пришлось отступать, отдавая врагу Сарапул, Ижевск, Агрыз. Предательство Романова и восстание офицеров вызвали в нем жесточайшую ярость сопротивления, угнетенное состояние сменилось бешеной энергией.
   Азину удалось перехватить секретную директиву Колчака капитану Юрьеву. Адмирал требовал уничтожить красных, оперирующих к востоку от рек Вятки и Волги.
   - Это нас уничтожить приказано. - Азин передал телеграмму Пылаеву. Но рано пташечка запела!
   - Колчак города берет, а его офицеры в плен сдаются. Одного такого героя только что привел Шурмин, - сообщил комиссар.
   - Офицер сдался в плен? Где же он? Ко мне его! - крикнул Азин.
   Шурмин ввел белоголового, белобрового, с голубыми прожилками на щеках и красными глазами человека. Перебежчик назвался поручиком Анненковым.
   - Адъютант командира Воткинской дивизии Юрьева...
   - Мы немного знакомы с капитаном Юрьевым. Били его осенью в Ижевске, - сказал Азин. - Почему перебежал к нам его адъютант, ежели Юрьев успешно наступает?
   - Буду откровенным, надеюсь, вы поймете меня.
   - В ваших интересах, чтобы мы поняли вас. - Ответ Азина прозвучал и как предостережение и как призыв к искренности.
   - С первого дня гражданской войны я живу в состоянии тревожной неопределенности, - заговорил Анненков. - Мы вот сейчас побеждаем, а меня не радуют эти победы. В них что-то эфемерное, что-то призрачное, я постоянно ощущаю обреченность белого движения. Правда, это пока психологическое ощущение. Колчак прекрасно вооружен, ему помогают Англия и Америка, у него отличные офицеры, но нет таких солдат, как ваши. Я, русский офицер, воюю с вами и чувствую себя преступником из-за того, что воюю с вами. Ведь вы - народ! А как воевать против собственного народа? Эта мысль мучает не меня одного в среде белых офицеров.
   - Кто вы по происхождению? - спросил Пылаев.
   - Из старинного дворянского рода Анненковых. Мой прадед был декабристом, а я вот... - Поручик тоскливо пожал плечами. - Двоюродный брат Анненков стал карателем, я же не могу. Я не хочу больше воевать за неправое дело.
   - И решил переметнуться к нам, - съехидничал Азин.
   Легким движением головы Пылаев остановил неуместное ехидство Азина, а поручик не обратил на него внимания.
   - Одно преступление порождает другое. Служа Колчаку, я только увеличил бы число преступных деяний против народа. А с русской монархией кончено, монархия расстреляна, сожжена, развеяна по ветру...
   - Хорошо сказано! - Азин даже крякнул от удовольствия.
   - Правда всегда хороша.
   - Если дорожите славным именем вашего прадеда, то обратитесь с воззванием к колчаковским солдатам. Пусть переходят на сторону революции, - предложил Пылаев.
   - Как мой призыв попадет в их руки?
   - Это уже не ваша забота. Пишите только так, чтобы безграмотные мужики поняли и поверили вам. Шурмин, ты же поэт, помоги поручику.
   Вечером Азин читал "Листок белогвардейца", отпечатанный в дивизионной типографии, и чувствовал, что над воззванием поручика потрудились и Пылаев и Шурмин.
   - Жарко написано! Люблю высокий стиль, люблю, когда каждое слово, словно пуля, бьет. "У Колчака одна цель - поработить снова народы". Четко, ясно! А это уже совсем здорово: "Цель, для которой требуются неправые средства, не есть правая цель". Это кто же сочинил, поручик или Шурмин?
   - Эту фразу вставил я, - ответил Пылаев.
   - Ты просто поэт, комиссар.
   - Фразу я у Карла Маркса взял...
   - Сколько листков отпечатали?
   - Десять тысяч штук.
   - Солидно. А распространить такую уйму листовок - подумали? Разведчики много ли раскидают. С бронепоезда можно часть расшвырять, но ведь это почти в пустоту. По лесам, по полям! Такое воззвание - да собаке под хвост...
   - Имею идею! - торжественно сказал Шурмин. - У Дериглазова бойцы возят оболочку воздушного шара. Если шар надуть, да листовками начинить, да к белым пустить...
   - Лихая идея! - рассмеялся Азин.
   - А что? Мне нравится. Воздушный шар можно и для разведки использовать, - поддержал Шурмина комиссар.
   - Да чем ты его надуешь?
   - Когда в одну кучу собрались двадцать тысяч человек всяких профессий, да еще с военной техникой, они вторую луну сделают.
   Утром с головокружительной высоты Шурмин обозревал камские просторы. Над его головой пошатывался, плыл, склонялся огромный серый пузырь, под ногами подрагивала хлипкая ивовая корзина. До рези в глазах Шурмин смотрел и вверх и вниз, и казалось ему - он видит два совершенно неожиданных мира.
   В первом мире был зеленый, омытый бледным, почти неземным светом росплеск сосновых, пихтовых, еловых лесов, черный разлив березовых и дубовых рощ. В этом мире жили сполохи, тугие облака, вербы с пушистыми желтыми почками, бордовые тальники, овраги с клубящимися потоками полой воды, церквушки с блистающими крестами, розовые, нежные, как арбузный сок, горизонты.
   Шурмин понимал этот веселый, ясный призывный мир. Он любил высокие седые стволы дымов из печных труб, избушки, сараи, амбары, бани, запрятанные в темень лесов, окруженные пегими от снега и грязи полями. Этот мир раздвигался во все стороны, теряясь в бочагах, речках, полянах, урманных опушках.
   Но со светлым и прекрасным соседствовал мир - дикий, темный, затаившийся.
   В этом мире по стальным рельсам, по разлохмаченным проселкам, едва заметным стежкам двигались длинноствольные орудия, бесконечные обозы со смертоносными предметами. По железной дороге катился вал паровозов, вагонов, платформ. Этот железом и порохом пахнущий, ревущий и лязгающий вал сокрушал деревни и села, сжигал боры, выворачивал многовековые дубы. Подобно чудовищному катку, он вбивал, вдалбливал в землю, перетирал все сущее на своем пути.
   Андрей видел бронепоезда белых, ползущие по железной дороге, обозы, застрявшие в зажорах распутицы, солдат в синих, серых, черных, желтых шинелях. По одному цвету шинелей он мог определить нации, помогающие Колчаку в его наступлении.
   Андрей покачивался в корзине аэростата, и наблюдал, и видел, и запоминал. Он видел железнодорожный мост через неизвестную реку, группу солдат возле моста, и вторую группу, сажен за пятьсот от реки, торопливо разбирающих шпалы и рельсы. Заметил и бронепоезд, которому белые отрезали путь. Бронепоезд ходил между мостом и развороченными путями, орудийные дымки плыли в сторону моста, и Андрей понял - бронепоезд стреляет вслепую. Противник недосягаем для его снарядов.
   Этот бронепоезд строили бойцы из бригады Северихина, и сам комбриг обшивал паровоз листовым железом. Борта платформ наращены двойным рядом сосновых досок, междурядья забиты песком и щебнем. На каждой платформе стояло по два орудия, и по два пулемета, по бортам пламенел плакат: "Мир хижинам, война - дворцам!"
   Самодельный бронепоезд с блеском проявил себя под Бикбардой, под Сарапулом, но теперь был обречен: как только он расточит все свои снаряды, колчаковцы возьмут его приступом.
   Со своей сногсшибательной высоты Андрей увидел, что бронепоезд остановился. Сразу же с обеих сторон насыпи появились мелкие, пушистые, как одуванчики, винтовочные дымки, слабое эхо выстрелов катилось где-то под ногами Шурмина.
   С бронепоезда прыгали фигурки и что-то кричали, все было мелким, хрупким, ничтожным на весенней, ускользающей из-под корзины аэростата земле.
   Андрей решил: аэростат, набитый воззваниями, с попутным ветром можно пустить в тыл противника. В определенном месте корзина аэростата автоматически раскроется, и листовки свалятся прямо на солдатские головы. Он подал сигнал спуска. Его тотчас же потянуло вниз. Вскоре он уже стоял на мокрой земле, разминая затекшие ноги, а на его лице играл отблеск зари, высота синего неба светилась в глазах.
   - Ну, что ты увидел? - спросил Азин.
   Андрей рассказал о бронепоезде, попавшем в ловушку белых. Азин побежал ко второму и последнему своему бронепоезду "Свободная Россия". Потребовалось несколько минут, чтобы бронепоезд с Азиным вышел за семафор.
   "Свободная Россия" дошел до разобранного пути; Андрей и Азин увидели - колчаковцы восстанавливают железнодорожный путь, а захваченный ими бронепоезд стоит у моста.
   Азин скомандовал - бить по паровозу, по платформам.
   Расстрел пленного бронепоезда был устрашающе точен: с каждым выстрелом взлетали доски, земля, щебень, колеса, клочья железа.
   - Бей по дворцам, лупи по хижинам! - неистовствовал Азин, разглядев плакат на одной из платформ.
   Прямым попаданием удалось поджечь мост, над ним взметнулись султаны дыма.
   Бронепоезд "Свободная Россия" возвращался назад, и грохот его блиндированных платформ наполнял утренние рощи. Азин рассказывал оцепившим его артиллеристам и пулеметчикам бронепоезда о безумном азарте боев. Чем безудержнее говорил он, тем печальнее становился Андрей.
   - Каких только глупостей не натворишь в азарте! Самые непристойные штуки выкидываешь, - признавался Азин, входя в легкомысленный раж. - Под Сарапулом случай был - стыдно вспоминать. Влетели мы со связным на вокзальный перрон, а поезд с убегавшими беляками только что стронулся, последний вагон еще у семафора виден. Связной ставит на рельсы опрокинутую дрезину и орет: "В погоню!"
   Я с маузером в руке - на дрезину, и опомнились лишь у камского моста, верст за десять от Сарапула. Приказываю остановиться, а связной: "Весь фронт хохотать будет, как мы вдвоем поезд преследовали". Да ты что такой унылый? - спросил Азин у Шурмина.
   - Я из пулемета человек пятнадцать скосил, а ведь они такие же парни, одетые в шинели, как и мы. Понимаю - борьба классов, - а свыкнуться с убийством людей не могу.
   - Тот, кто видит много смертей, не говорит о смерти, - сурово возразил Азин. - Он или дерется, или исчезает с поля боя. Бесследно! Навсегда! И никто не вспомнит, что был такой сентиментальный осел. Всякая идеалистика до боя и после боя опасна.
   А бронепоезд "Свободная Россия" все громыхал и громыхал блиндированными вагонами: двойной гул - колес и орудий - сотрясал мокрые весенние рощи.
   10
   Вечер был насыщен спиртовым запахом пихтовой хвои, в окно купе смотрела вечерняя звезда - спутница всех влюбленных. Азин оглаживал теплые, мягкие, как лен, волосы Евы, и слушал ее, и смотрел на блестевшие из сумерек глаза. Она же нежно укоряла его в грубости, духовной и физической.
   - Но война же, война, война! - оправдывался он, сжимая ее голову своими сильными ладонями.
   - Ты не задумываешься над своими поступками, не сдерживаешь своих порывов, - упрекала Ева. - Для чего ты стреляешь из маузера по дверям? За дверью может случайно человек оказаться. Смешно стрелять и над лошадиным ухом - животных так не дрессируют.
   - А ты знаешь, как?
   - Прекрасно знаю. Мой дядя Дуров самый знаменитый дрессировщик животных. Самый знаменитый в мире!
   Он поцеловал ее в правый, потом в левый висок.
   - Продолжай, продолжай перечень моих недостатков.
   - Их бесконечно много, - засмеялась она, мерцая влажными молодыми зубами, - но я люблю тебя даже за твои недостатки. Чем больше их нахожу, тем сильнее люблю. Я только боюсь тебя потерять, ты так рискуешь собой. Она приподнялась на локте, откинула набок волосы. - Смотри, Венера!
   Вечерняя звезда, резкая, как осколок амазонского камня, сверкала в голых сучьях. Из осиновой рощи поднимались испарения прошумевшего дождя, деревья, рельсы, шпалы, вагонное окно были закрапаны дождем, и в каждой накрапине вспыхивал синий свет.
   - Чего бы ты сейчас хотела? - спросил он, беря ее похолодевшие пальцы.
   - Чего бы хотела? Надеть бальное платье и протанцевать с тобой вальс, и чтобы играл оркестр и все смотрели бы, как мы танцуем. - Она рассмеялась при мысли о несбыточности своего желания.
   Он обнял за плечи Еву, прижал к себе. Впервые он был счастлив по-настоящему и хотел бы дать своей возлюбленной все.
   А жизнь Евы казалась ей самой совершенно фантастической, мир стал похож на какой-то постоянно меняющийся ландшафт. В этом мире русские раскололись на белых и красных. Красные - герои, белые - злодеи! Прямолинейному, пронзительному, как острие клинка, разграничению людей на две социальные категории Ева научилась у своего Азина. Любовь - великая учительница.
   - Где он? Я хочу его видеть! - раздался за вагоном знакомый голос.
   - Северихин! Вот гость нежданный! - вскочил на ноги Азин.
   Северихин в брезентовом, заляпанном грязью плаще поднялся по ступенькам в тамбур, прошел в салон. Его обветренное, широкоскулое лицо снова показалось Азину земным и надежным; они обнялись, неловко расцеловались.
   - Я проскакал двадцать верст по невозможной дороге, - заокал Северихин, усаживаясь на диванчик.
   - Отмахал ради меня?
   - Отчасти - да, но больше из-за Дериглазова. Правда ли, что ты арестовал его? Правда ли, что его будет судить трибунал?
   Северихину, все эти недели ведшему арьергардные бои с колчаковцами, были неизвестны последние события в дивизии. Азин рассказал ему, что случилось под Бикбардой.
   - Я бы давно выпустил Дериглазова из-под ареста, да дело-то ушло в армейский трибунал. Поторопился, погорячился я тогда, - сознался он.
   - Торопливость хороша при ловле блох, - постучал фарфоровой трубочкой Северихин. - Глупо, глупо, как в анекдоте. Как в анекдоте про эсера, которого посадила губчека. Спрашивают эсера: "Что делал до семнадцатого года?" - "Сидел и ждал революции". - "Что делаешь теперь?" - "Дождался и сижу..."
   - Я виновен перед Дериглазовым, перед собственной совестью. Завтра Дериглазов снова будет комбригом, - окончательно решил Азин.
   В салон вошел Пылаев, за ним мужчина - весь в черной хромовой коже. Не только куртка и брюки, но и фуражка и портфель были из черного хрома.
   Пылаев представил незнакомца:
   - Следователь особого отдела Саблин.
   - Послан к вам для проверки классового состава командиров, - добавил Саблин.
   - Прошу! - показал Азин на стул. Самоуверенный вид следователя насторожил его, он не терпел, чтобы кто-то пренебрегал им, и на самую легкую дерзость отвечал двойной дерзостью.
   Саблин сел, скрипя курткой, поставил на колени брюхатый портфель. Выпуклые, маслянистые, черные глаза уставились на Азина.
   Азин выжидающе молчал; ему все больше не нравился Саблин, даже его хромовая куртка и галифе - гладкие, гибкие, холодные, как лягушечья кожа.
   - Я познакомился с классовым составом командиров вашей дивизии в штабе армии, - начал Саблин, вытаскивая из портфеля пухлую папку. Шлепнул ею по столу. - Классовый состав удручил меня до невозможности, заявляю это со всей ответственностью. У вас командуют сплошь царские капитаны да поручики.
   - Есть и фельдфебели, они заменяют нам фельдмаршалов, - иронически заметил Азин.
   - Удивляюсь, как они еще не скомандовали вам: направо - кругом, марш на Москву! - продолжал Саблин, не обращая внимания на иронию Азина. Начдив Азин только что изволил шутить - в дивизии, дескать, есть фельдфебели, равные фельдмаршалам. Одного такого фельдфебеля я увезу сегодня в штаб армии. Судить его будем, и немедленно, как опаснейшего врага...
   - Это кого же? - спросил Азин, нервно передернув губами.
   - Фельдфебеля Дериглазова. Вот документы, уличающие его во многих преступлениях, - Саблин выбросил на стол бумажки. - Вот, и вот, и вот! В одном из прикамских сел этого контрреволюционера встречали колокольным звоном, в другом он сам, заметьте - сам, был на молебне в его честь. Это же дискредитация нашей пролетарской, антирелигиозной по своей сути власти! Вот жалоба на изнасилование женщины, а эта - на конфискацию самогона. А это... это его собственноручное письмо. Только обнаглевший враг может так грозить военному комиссару, человеку пролетарского происхождения. Нате, полюбуйтесь!
   Азин прочел вслух строки с крупными, корявыми, падающими назад буквами:
   - "С батальоном своим налечу на Мамадыш и не оставлю от города камня на камне. Тебя же, гниду, выпорю нагайкой, хотя ты и комиссар. Да и не комиссар ты вовсе, а дерьмо собачье. Дрожи, сукин сын, в своем Мамадыше!"
   - Как вам нравятся угрозы классового врага?
   - Мне стиль его нравится! - захохотал Азин, передавая письмо Северихину. - Тут что-то не то. Мы же Дериглазова знаем.
   - А как он малмыжское казначейство ограбил, знаете? Как миллион рублей татарам, своим дружкам, роздал, знаете? - резко спросил Саблин и ухмыльнулся.
   Его белозубая ухмылка привела Азина в бешенство, он выдернул из рук Саблина портфель, швырнул к двери.
   - Вон отсюда! Сию минуту вон!
   Саблин выскочил из салон-вагона.
   - Ты нажил себе смертельного врага, - сказал Пылаев.
   - Плевал я на него! Кстати, откуда взялся этот тип? В штабе Второй армии я его не видел.
   - Саблина перебросили к нам из армии Тухачевского. Он был полковым комиссаром, и вот - назначили следователем особого отдела, - ответил Пылаев.
   - Кто же назначил-то? Главком фронта, что ли?
   - Реввоенсовет Республики. По личному приказаний Троцкого, потому-то Саблин и чувствует себя так уверенно.
   - Самоуверенный гусь! А Дериглазова я не отдам ему в лапы и суда не допущу или сам вместе с ним на скамью подсудимых сяду. Возьми эти жалобы, комиссар, твое святое дело - очищать правду от грязи. - Азин выбежал из салон-вагона.
   - Про этот миллион могу целую былину рассказать, - повернулся Северихин к комиссару. - Особенно, как Дериглазов из малмыжского казначейства этот миллион спас, как его татары нам возвращали.
   - Каждое слово с ядом, - вздохнул Пылаев, просматривая жалобы. - Если мы станем верить доносам, то загубим лучших борцов революции.
   Азин вернулся с Дериглазовым. Комбриг заключил Северихина в объятия; долго похлопывали друг друга по спинам, по плечам, пыхтели, хмыкали, потом уселись за стол. Из своих купе вышли Ева, Лутошкин, Шурмин.
   - Забудем бикбардинское дело! Ты на меня не злись, а злишься, то на! Дай в морду! - азартно молил Азин, подставляя щеку Дериглазову.
   - Зачем город Мамадыш грозились стереть с лица земли? - весело допытывался Пылаев.
   - Пронюхали про мое письмо? - Блаженное удовольствие расплылось по шершавой физиономии Дериглазова, словно все признали его необыкновенные способности расправляться со своими врагами. - Мамадышский ворюга будет знать, как озоровать со мной. У моей супружницы коня конфисковал, разве не стервец он после этого? Что касаемо Мамадыша, ну, там камня на камне, так это в шутку. Я свой Мамадыш люблю.
   - А вы в бога верите? - спросил Пылаев.
   - Тыщи лет мудрецы бьются над вопросом, есть бог, нет бога, а ты хочешь, чтобы я с бухты-барахты ответил? Подумаю - нет бога, - а кто небо, а кто солнце, а кто землю придумал? Кто бабу сочинил? Если ее не бог создал, тогда кто же? Дьявол?.. Одним словом, вопрос о боге для меня еще в полном тумане.
   - Почему вас попы с колокольным звоном встречают?
   - А вот это са-вер-шенно иной вопрос! Уж так застращали мужиков антихристом, что в деревнях при нашем появлении все трясутся. Я же, как займу село, шлю нарочного за попом: "Звони в колокола, начинай обедню". Сам при всем народе в церкви морду крещу, бабы и старики смотрят: "Э, думают, какой же он антихрист!"
   Разговор разгорался, легко перескакивая с одной темы на другую.
   - Мы живем в век идейной борьбы, - говорил Пылаев.
   - Страсти сильнее идей, - возражал Лутошкин.
   - Всякая страсть социальна. Возьмите лозунг: кто не работает, тот не ест. В нем идея нашей революции, а какая бездна страсти в этой идее! Тут и борьба классов, и судьба народа, и судьбы отдельных людей, и воспитательное значение всякого труда...
   - Ну уж, только не всякого, - запротестовал Игнатий Парфенович. Труд будет бессмысленным, когда трудятся рабы, и преступным, если палачи и тюремщики. Бывает, что и они трудятся в поте лица своего.
   - При социализме человек станет относиться к труду как к религии. Я верю в божественную силу труда, - упрямо повторил Пылаев.
   - Божественная сила труда? - Игнатий Парфенович был поражен непривычным сочетанием знакомых слов. - Что же даст обожествленный труд людям?
   - Всеобщее счастье...
   - Общего счастья нет. У каждого свое представление о счастье.
   - А мы дадим одно понятие, новое.
   - Каким же оно будет?
   - Я и сам пока не знаю. Произведем опыт, прикинем, примерим...
   - Это невозможно, невозможно! - разволновался Игнатий Парфенович. Невозможно, чтобы люди радовались и страдали одинаково.
   - Ну, страдать-то может каждый по-своему, - неловко пошутил Пылаев. В истории есть такие примеры.
   - А-а, не говорите мне про историю! Ничто так не действует на людей, как страх перед опасностью. Люди всегда беззащитны перед бедой.