Алдан-Семенов Андрей. Красные и белые

   На помощь генералу Ханжину поспешил корпус Каппеля. Но Каппель опоздал соединиться с Ханжиным. Из района Бугульмы Чапаев повернул на Белебей и во встречном бою отбросил Каппеля. Каппелевский корпус отошел к Уфе.
   Тухачевский сразу же высоко оценил полководческий дар Чапаева. Он отмечал мужество и храбрость чапаевцев, ставил их в пример другим. Сам же смело, самостоятельно, не боясь риска и ответственности, руководил общим ходом боев. Он то изменял направление ударов, действовал то одной, то двумя охватывающими группами; его умелые маневры помогали быстрому контрнаступлению.
   Победы Пятой армии дали Фрунзе возможность двинуть Южную группу на штурм Уфы. Девятого июня город снова стал советским.
   После освобождения Уфы против Колчака были выдвинуты Вторая, Третья, Пятая армии. На главном направлении опять находилась Пятая армия. Перед Тухачевским стала трудная задача - освободить Златоуст и Челябинск, - но для этого надо было перейти Уральский хребет. Не теряя времени, он разработал план похода на Златоуст, положив в его основу стремительность, внезапность, скрытность своих действий от противника. Для обсуждения этого плана он созвал военный совет.
   Утром в доме, где временно размещалось Сибуралбюро ЦК РКП(б), сошлось два десятка молодых людей. Среди них был и Василий Грызлов; командарм помнил его по прошлогодним боям за Симбирск. Теперь Грызлов, уже ставший комбригом, из Туркестанской армии снова попал под начало Тухачевского.
   Сам того не замечая, Грызлов во всем подражал командарму. Он был чрезвычайно доволен, что Пятой армией командует человек, лишь на год старше его самого; это возвышало Грызлова в собственных глазах. "У Тухачевского военное образование, а мы не знаем азов военной науки. Командарм верит в свою счастливую звезду и в то, что пуля, предназначенная ему, еще не отлита".
   Грызлов слушал, как Тухачевский ровным голосом читает план златоустовской операции, видел, как загораются глаза командиров от нетерпеливого ожидания похода. "У них избыток мужества, но недостаток опыта, они талантливы, но малограмотны. Смерть постоянно идет по следу их, но, дети революции, они не замечают ее", - думал Грызлов. Он называл командиров мальчиками, хотя самому исполнилось только двадцать четыре. С высоты этого самоуверенного возраста он и смотрел на события, переоценивая достоинства и не замечая недостатков товарищей.
   Этих энергичных, решительных людей связывала не только преданность революции, их соединяла сама молодость, несла их вперед на крыльях надежды, кружила в постоянных опасностях. Последние месяцы они проводили в сражениях, наступлениях, отступлениях: деревни стали для них стратегическими точками, реки - тактическими рубежами, леса - позиционными линиями.
   Молодость больше верит таланту, чем опыту. Вот почему командиры верили Тухачевскому. Они видели в нем своего сверстника, угадывали в нем недюжинный ум, считали его первым среди равных. Командарм был для них воплощением душевного благородства и высокой культуры, - ее особенно не хватало молодым мужикам и мастеровым.
   Грызлов поглядывал на своих товарищей, стараясь угадать, что они сейчас думают.
   На хрупком дамском диванчике развалился начальник Двадцать седьмой дивизии Александр Павлов. Он был непомерно толст, носил могучую черную бороду, под кустистыми бровями по-весеннему синели глаза.
   Облокотившись на подоконник, дымил трубкой неразговорчивый Степан Вострецов - командир Волжского полка. Сын мужика, он стеснялся своей малограмотности и страдал оттого и часто был пасмурным.
   Начальник Двадцать шестой дивизии Генрих Эйхе что-то записывал в блокнот, шепотом повторяя записи.
   Еще один латыш - Альберт Лапин, человек стремительного облика, разговаривал с Витовтом Путной, таким же подвижным и решительным юношей. Обоим было по двадцать одному году, оба уже командовали полками, и все любили их за юношеское обаяние и смелость.
   За спиной командира горбился председатель Сибуралбюро Никифор Иванович; широкоскулое мягкое лицо посерело от бессонницы, на висках поблескивали капельки пота.
   В окне призывно шумели березы, солнце то слепило стекла, то меркло в набегающих тучах, - город жил в атмосфере приближающейся грозы.
   Тухачевский встал. Заскрипели придвигаемые стулья, замелькали блокноты; Вострецов потушил трубку, Грызлов глубоко, словно собираясь нырнуть в омут, вздохнул.
   - План операции построен на стремительности, скрытности, неожиданности, - начал командарм. - Натиск и быстрота - наш девиз. Ударная группа в составе Двадцать шестой и Двадцать седьмой дивизий по реке Юрюзани выйдет в тыл противника и обрушится на Златоуст. Севернее ударной группы действует Тридцать пятая дивизия, а Двадцать четвертая идет на Троицк, связывая армию генерала Войцеховского. По железной дороге Уфа Златоуст наступают пехотная и кавалерийская бригады, отвлекая на себя части генерала Каппеля, - раскрывал командарм свой план. - Армия, разбитая на три группы, в случае нужды не может быстро соединиться. Но внезапное появление ударной группы в тылу Каппеля даст наибольший боевой эффект. После потери Уфы белые деморализованы, нельзя допускать, чтобы они собрались с силами. - Тухачевский кинул ожидающий взгляд на Никифора Ивановича.
   - Смелый план, даже дерзкий план! Но бывают случаи, когда дерзость обращается в мудрость. Одного боюсь: учел ли командарм географию? Я-то ведь знаю - путь на Златоуст закрывает хребет Каратау, а это тесные ущелья, голые обрывы, лесные болота. Юрюзань - бешеная река в крутых берегах. Юрюзанские высоты для засад - самые удобные места, - сказал Никифор Иванович.
   - Южный Урал не Альпы, река Юрюзань не Чертов мост. Зато красноармейцы - потомки суворовских богатырей. Я сторонник быстроты и натиска, товарищ командарм, - коротко высказался Павлов.
   - Мы так скверно одеты, что будем отчаянно драться за английские мундиры колчаковцев, - усмехнулся Эйхе.
   Вострецов одобрительно кивнул и опять взялся за свою трубку. Лапин, Путна и Грызлов шумно выразили свое одобрение.
   - Кто родился на Тоболе, тому не страшна Юрюзань! - воскликнул Грызлов. - А схлестнуться с Каппелем - руки чешутся. Били его под Казанью, били под Уфой, побьем и в Златоусте.
   - Новорожденному теленку и тигр не страшен, - остановил комбрига Никифор Иванович. - Презирать военные способности Каппеля - значит принижать свои. Надо воспитывать в себе и в красноармейцах борцов, а не шапкозакидателей.
   2
   Никифор Иванович увел командарма к себе. Тухачевский уже перестал удивляться всякой всячине, разбросанной по обширному кабинету председателя Сибуралбюро. На стенах висели английские шинели, американские мундиры, чешские фуражки, польские конфедератки. Среди военной одежды виднелись манишки, косоворотки, азямы, пальто, полушубки, меховые боты, лапти, кукморские чесанки, барнаульские вышитые красными нитками пимы.
   На подоконниках, на письменном столе лежали какие-то мандаты, пропуска, воинские билеты, царские ассигнации, листы керенок, похожие на желтые и зеленые обои. Аккуратными золотыми стопочками поблескивали пятерки, гинеи, доллары. Под массивным пресс-папье белела груда шелковых лоскутков. Тухачевский потрогал пальцем лоскутки.
   - От тебя не имею секретов, - сказал Никифор Иванович.
   Тухачевский прочитал: "Сим удостоверяется, что товарищ... является представителем Сибуралбюро ЦК РКП(б) по специальным заданиям, что и удостоверяется".
   - С такими мандатами сибирские большевики принимают наших товарищей как братьев. Сейчас наши есть в Челябинске, в Омске, у красноярских партизан. - Никифор Иванович взял шелковый лоскуток. - Его можно запрятать в подкладку пиджака или пришить заплаткой на рубаху. В моем гардеробе найдется смокинг для барина, сапоги для рабочего, азям для мужика. Хозяйство большое, всякая веревочка сгодится.
   - Может, у вас и скрипка Страдивариуса найдется? - смеясь, спросил командарм.
   - Страдивари - едва ли, а приличная есть. Могу презентовать.
   - Скрипка - моя слабость. Мне бы скрипичным мастером быть, а я вот...
   - Мне бы балеты ставить, а я тоже вот. И председатель бюро, и комиссар, и боец, и бог, и дьявол. Я людей так гримировать насобачился, что родная мать не узнает.
   Сибуралбюро двигалось по военным дорогам Урала вместе с Пятой армией. Если бы командарм имел время приглядеться к деятельности бюро, он поразился бы сосредоточенной здесь энергии. Деятельность эта была и непрестанной, и напряженной, и очень нервной, ибо даже мелкие просчеты и ошибки вели к гибели людей, засылаемых в колчаковскую Сибирь.
   Тухачевский разглядывал трости с костяными набалдашниками, не подозревая, что внутри их могут быть запрятаны секретные инструкции или денежные банкноты. Слышал он уже про тележные передки, в которые закладывались экземпляры ленинской брошюры, отпечатанные на папиросной бумаге. Только опытные агенты из управления полевого контроля адмирала Колчака могли заподозрить щеголя с тростью или мужика, едущего на телеге по своим делам.
   Командарм не спрашивал, а Никифор Иванович не говорил о том, как представители Сибуралбюро пробираются через фронт в сибирские города, на прииски, заводы, как везут спрятанные в самых неожиданных тайниках политические директивы Центрального Комитета, шрифты для печатных станков, деньги. Как коммунисты и сочувствующие им устраиваются на работу в колчаковские учреждения, на военные склады, проникают в контрразведку в штабы белых. Большая часть их рабочие или крестьяне, но есть и студенты, учителя, есть даже толстовцы, чешские легионеры, польские конфедераты и венгерские стрелки.
   Командарм и председатель Сибуралбюро сидели в кабинете, из которого они оба скоро уйдут и никогда сюда не вернутся, пили кирпичный крепкий чай и грызли твердые, словно камень, баранки.
   - Завидую молодому поколению. Старики ведь иногда хают молодых потому, что сами уже не принадлежат к ним, - шутил Никифор Иванович, наливая чай из закопченного чайника. - А вам, Михаил Николаевич, завидую хорошей завистью. Знаете, это очень хорошо, что вы получили настоящее образование. Вы с детских лет приобщались к культуре. А я вот грамоте учился в тюрьмах. С Пушкиным, с графом Толстым только в ссылке познакомился. Прежде чем до них добраться, перечитал массу всяких книжонок. В голове моей уживались Руссо и Макиавелли, светлые идеи и самые темные, пока я не познакомился с марксизмом. Только тогда я избрал идею борьбы за освобождение человека от рабства. - Никифор Иванович отхлебнул глоток чая и о чем-то задумался.
   - Это большое несчастье, когда у человека нет ни детства, ни юности, - посочувствовал командарм.
   - Признаюсь, моя молодость была трудной. Но она зря не растрачена, была сражением за утверждение моего "я". Теперь я сражаюсь за народное счастье. Вот люблю Толстого и ненавижу толстовство, - сказал Никифор Иванович. - Своей философией он укрепляет силы зла, хотя жаждет победы добра. Удивляюсь, как граф сам этого не понимал! Кстати, Михаил Николаевич, вы представляете себе мужичка-толстовца, который становится террористом?..
   - Парадокс!
   - Какое там парадокс! В Челябинске живет мужичок - ревностный последователь Толстого. Этот чалдон-толстовец отказался от своих убеждений, когда каратели распяли его сына. Да, да, распяли на воротах! Нынешней зимой было дело. Сына распяли, отцу сказали: "Гордись, старик! Теперь твой сын похож на распятого бога!"
   - После такого цивилизация теряет свой смысл...
   - Старик пришел к нам и заявил: "Хотите, я Колчака казню? Его выродки не только сына, они в моем сердце бога убили". Вот вам и толстовец.
   - Россия похожа на драгоценную вазу, разбитую вдребезги. Ее склеивают двадцать правительств, совершенно чуждых народу и враждебных друг другу, грустно заметил Тухачевский.
   - Те двадцать правительств не склеивают, а распродают осколки драгоценной вазы.
   3
   Река взрывалась пенными буграми, кипела на перекатах, образовывала глубокие, затягивающие в свои воронки омуты. На гневной, на коварной этой реке рыбаки опасались за свои лодки. Дикую, взбалмошную реку и звали таким же диким, резким именем - Юрюзань.
   Несмолкаемый грохот стоял над Юрюзанью, с окрестных скал срывались водопады, искрящиеся облака водяной пыли оседали на заросли ежевики и жимолости, и все это пронизывалось светом заходящего солнца. От косых его лучей водовороты казались колесами пламени.
   Лось выскочил на голый утес, попятился, ловко извернувшись, помчался к реке. Откинутые и прижатые к шее рога предупреждали об опасности, сойки тревожно заверещали. Лось влетел в реку, быстро перемахнул на другой берег, скрылся в каменных осыпях.
   А сойки продолжали верещать. Откуда-то вылетел ястреб, низко пронесся над водой и ушел в скалы, черные на оранжевом небе. Тогда на утесе появилась белка, встала столбиком, потерла лапками мордочку и пронзительно зацокала. Из кустов зверобоя отозвался зяблик, - его свист, слабый и грустный, на мгновение осилил речной шум.
   Все эти вскрики, свисты, неумолчный рев воды были естественными, даже необходимыми для каменных обрывов и замшелых теснин Юрюзани: они лишь подчеркивали неизбывное движение, вечную жизнь земли.
   Но вот из-за реки донесся холодный, чуждый звук и сразу же окреп, стал плотным, тяжелым; что-то громадное надвигалось на реку. Появились запахи железа, пороха, человеческого пота. Тяжелый звук, приближаясь, распадался на сотни новых: слышались лошадиное ржание, человеческие голоса.
   В поисках скрытной переправы бригада Грызлова вышла на берег Юрюзани в самом, казалось, неудобном для этого месте. Здесь берега взметывались на стосаженную высоту, а речной поток превратился в клокочущий водопад: через него нельзя было переправить ни людей, ни орудия.
   Грызлов, запрокинув голову, глядел на отвесные скалы; к нему подходили артиллеристы, подъезжали подводчики.
   - Приехали, братцы! Разувай лапти, суши онучи, - рассмеялся рябенький красноармеец.
   - Переправу надо искать, а не хихикать! - обозлился высокий худой артиллерист. - Что за веселье?
   - Я, брат, ничо, я пошутковал про онучи-то, - сразу же уступил рябенький.
   Грызлов прицыкнул на спорящих, скинул сапоги, вошел в воду.
   - У-ух ты мать честная! Мороз по брюху так и дерет. А глубоко-то! Грызлов провалился в омут по горло и, отфыркиваясь, вылез на берег.
   - Верно бают: не спросясь броду, не суйся в воду, - заметил косматоголовый, бородатый, похожий на лешего мужик-подводчик. - А Юрюзань-реку с пушками не одолеешь, через шиханы с ними не попрешься.
   - По земле нельзя, по воде нельзя, а как же можно, борода? - спросил артиллерист.
   - Никак нельзя, так-то куда басковитее...
   - Ишь, заквакал, борода! Из тебя герой как из одной штуковины тяж!
   - Еройство не в кулаке, а в сердце, - назидательно возразил подводчик.
   - Ну, чего разгалделись? - опять вмешался в разговор Грызлов. Сидеть, что ли, будем да ждать, пока черт эти скалы с пути нашего сдвинет!
   - Что же делать, Василь Егорыч? - спросил артиллерист.
   - Пушки на веревках через скалы перетащим, снаряды перенесем на собственном горбе. Вот так, господа-товарищи! - осклабился в широкой усмешке Грызлов.
   - Господи боже мой! - перекрестился подводчик. - Дак кто пушки на скалы волочит? Никто!
   - Ну и пусть никто! - подскочил к подводчику артиллерист. - А мы перебросим и пушки и тебя вместе с кобылой!
   Из-за темного шихана выдвинулась луна, заливая усталых бойцов призрачным, красноватым светом. Грызлов стоял перед ними, раздвинув крепкие, как дубовые корни, ноги, - коренастая тень моталась в пенном потоке.
   - Перекур, ребята! - крикнул он звонко и весело, опускаясь на валун.
   Шесть задубелых рук протянули ему шесть кисетов с махоркой, из каждого он взял щепотку, свернул толстую цигарку. Красноармейцы закуривали, добродушно поругивались, посмеивались, тешили душу шутками.
   - Вань, а Вань, девок любишь?
   - Ой люблю!
   - А они тебя?
   - И я их!
   Рябенький красноармеец отмахивался от шуток артиллериста, а тот уже рассказывал новую побасенку:
   - Сошлись на дороге брехуны. Первый бает: "Лису подстрелил, так у нее три аршина хвост". Другой бает: "На свадьбе пировал и один съел три пуда перцю..."
   Мужик-подводчик говорил лениво, с хрипотцой:
   - Вяцкие толокном реку замесили. Стали толокно хлебать да и перетопли все - над водой только лапти торчат. "Што мужички робят?" - спрашивает у бабенки прохожий. "Дак вить они онучи на солнышке сушат..."
   Было далеко за полночь, когда бригада начала штурм обрывистых берегов Юрюзани. Одни красноармейцы привязывали веревками скрученные ремнями орудия, другие их поднимали на скалы. Орудия втаскивались с утеса на утес под басовитое кряканье, под соленые шутки. Грызлов появился среди бойцов, подбадривая, покрикивая, смеясь. Он по-кошачьи взлетал на скалы, вертелся над обрывами, его голос действовал на красноармейцев словно хорошее вино: все работали ладно, дружно, быстро.
   Когда красноармейцы одолели прижимы и вышли на плоскогорье, луна уже закатилась, восток посерел. Травы лежали седые от крупной росы, валуны отбрасывали короткие круглые тени.
   Промокшие бойцы валились с ног от усталости. Грызлов скомандовал привал, расставил часовых, сам лег в траву. И уснул сразу, словно провалился в бездну.
   Спал Грызлов, спали бойцы, дремали стреноженные лошади. А плоскогорье уже просыпалось. Над спящими шли гусиные косяки, спеша на заревую кормежку. Гуси летели друг за другом строго и стройно. Когда прошел последний косяк, плоскогорье уже стало вишневым от зари. Из-под кочки выкатилась мышь, пробежала под носом Грызлова, а он все спал, и снилась ему синеглазая, рыжеволосая, как сам он, красавица. Она вставала неясная, словно туман, но и неугасимая, как солнечный луч.
   Грызлов проснулся и не мог сразу сообразить, где он находится. Отовсюду бил прохладный розовый свет, трепетная заревая сетка была накинута на высокие шиханы, осока погрузилась в прозрачную малиновую волну, лучи разбрызгивали цветные искры. Такие же искры пробегали по лицу Грызлова.
   Он вскочил, выбросил вверх руки, зычно скомандовал:
   - Подъем!..
   Все ожило, задвигалось, заговорило. Заржали лошади, зазвенели котелки, задымили костры. А через час Грызлов уже вел свою бригаду по широкому плоскогорью на север. Дымилась испарениями Юрюзань, впереди высились новые синие шиханы. В утреннем освещении они не казались такими неприступными, как ночью.
   За Грызловым на плоскогорье Юрюзани поднимались ударные полки из дивизий Александра Павлова и Генриха Эйхе. Все они шли в полной тайне. Еще не замеченные белыми разведчиками, не ожидаемые колчаковскими генералами, заходили они в тыл древнего уральского городка Златоуста.
   Замысел командарма Тухачевского, развертываясь словно пружина, воплощался в действиях его армии.
   4
   Утром тринадцатого июля в Златоусте празднично звонили колокола, на базарной площади играл духовой оркестр. Поручики в хорошо сшитых, с новенькими погонами мундирах строго покрикивали на солдат, марширующих по площади. На деревянных тротуарах, у пыльных лавок и магазинов, стояли девицы, стреляя лукавыми взглядами по офицерам.
   В купеческих особняках распахнулись расписные ставни, топились большие, выложенные синими и белыми изразцами печи, громоподобно пели граммофоны.
   В Златоусте у Злокозова скопилось несколько сот тысяч пудов первосортной стали: он приехал сюда, чтобы продать ее правительству Колчака. В городе Злокозов сошелся с капитаном Юрьевым: ему нравился этот, с артистическими манерами, верящий в свою карьеру, человек.
   Василий Спиридонович ходил по кабинету, то и дело поглядывая в зеркало: он хорош был в смокинге и белоснежной манишке; черный шелковый галстук придерживала бриллиантовая булавка. Сытое лицо с румяными губами, рыжеватые и словно бы сдобные бакенбарды, пепельные волосы, падавшие на виски, говорили о безоблачной жизни коммерсанта Злокозова, несмотря на все бедствия войны.
   Василий Спиридонович остался доволен своим видом. Снова открыл он длинный, палисандрового дерева футляр. Блеснула тонкая вязь золотых букв: "Мужественному охранителю жизни православной - капитану Юрьеву". Злокозов вынул из футляра обоюдоострый меч, сработанный из златоустовской булатной стали. Меч отливал влажной, мягкой синевой, был тверд, как алмаз.
   "Умеют златоустовские мастера, подлецы этакие, варить булатную сталь. Давно она стала звонче и крепче дамасской. Бесценные руки у мастеров".
   Василий Спиридонович потянулся за малахитовой шкатулкой, открыл ее, двумя пальцами достал золотые, весившие пять фунтов погоны, сдул с них невидимые пылинки.
   "Ублажать надо вояк. Не польстишь тому, не подмажешь этого - и твое добро пропадет, как Россия! Куда она, мать наша, катится?"
   Злокозову чудилось, что над Златоустом и над ним самим нависла какая-то грозная опасность и все живет ожиданием непонятной, неустранимой беды. Злокозов обмяк, показалось, что кто-то и сейчас наблюдает за ним исподтишка, ждет только случая, чтобы схватить за горло. Василий Спиридонович проверил свой саквояж - драгоценности и деньги были на месте. Он успел все же обменять царские кредитные билеты на доллары, но беспокоился за сохранность их.
   В окна ворвались звуки походного марша: парад начался. Василий Спиридонович поспешил в обеденный зал, где уже накрывались столы. Он любил этот уютный, персон на тридцать, зал, отделанный мореным дубом, с фигурами граций на потолке. Зал обставлен старинной дорогой мебелью, в высоких стрельчатых окнах таинственно играют разноцветные стекла. Все здесь настраивало на отдохновение и насыщение - кусты чайных роз, цепляющиеся за шторы, картины фламандских живописцев, столы с накрахмаленными скатертями.
   Официанты, неслышно ступая по коврам, расставляли серебряные бочоночки паюсной и зернистой икры, фарфоровые тарелочки с копченой осетриной, севрюжиной, индейками, откормленными на грецких орехах. Астраханский залом, тающий во рту, славные вятские рыжики из бывших императорских заповедников, лимбургский сыр, уцелевший от дореволюционных времен, соленые, пропитанные водкой арбузы громоздились между винными бутылками. В хрустальных вазах шоколадно мерцали груши, светились верненские яблоки.
   Груды еды и питья доставили неизъяснимое наслаждение Василию Спиридоновичу. "А большевики-то, жрут мякину!" С этой мыслью он вернулся в кабинет.
   На стене висела карта Урала; Злокозов отмечал на ней флажками все поразительно быстро изменяющиеся географические точки войны. Достаточно было мимолетного взора, чтобы определить неблагополучное состояние на театре военных действий.
   Не успел Василий Спиридонович поразмыслить над картой, как послышалось тарахтенье экипажей: к подъезду особняка подкатывали гости. Хлебные тузы, начальники колчаковских департаментов чинно входили к богатейшему из них, здоровались степенно, садились в кресла уверенно. Злокозов пожимал руки, заглядывал в глаза, находя в них ту же тайную тревогу, что и в самом себе.
   Сопровождаемый группой офицеров, появился капитан Юрьев. Он оставался все тем же импозантным, говорливым, напористым артистом оперетты, но власть уже наложила отпечаток на его напудренную физиономию. Слова, жесты, интонации стали величественнее, суждения беспрекословнее, - даже о самых обыденных пустяках Юрьев теперь говорил с необыкновенной авторитетностью.
   Василий Спиридонович представил Юрьева гостям в словах возвышенных и почтительных. Это сразу воодушевило капитана. Его окружили, засыпали вопросами.
   - Красные, говорят, совсем близко? Ходят слухи - они за рекой Ай?..
   - То-то, что говорят! То-то, что разгуливают слухи! Я бы не устраивал парадного смотра своим полкам, а бил бы красных на реке Ай, - насмешливо отвечал на это Юрьев.
   - Где теперь корпус Каппеля? Где армия Войцеховского? - спросил Злокозов. - Надеюсь, это не военная тайна?
   - Какая тут тайна! - Юрьев направился к карте. - Похвально, что вы следите за всеми фронтовыми перипетиями. - Юрьев хотел было сплюнуть, но сдержался. - На реке Ай генерал Войцеховский сосредоточил две дивизии. Если произойдет чудо и красные прорвутся через реку Ай, под Златоустом их встретит моя дивизия. А храбрость ижевцев хорошо известна! Настоящая опасность нам угрожает только со стороны железной дороги, но ее прикрывает корпус Каппеля. А Владимир Оскарович - наш боевой щит. Кстати, по железной дороге курсируют бронепоезда с английскими дальнобойными орудиями.
   - Правда ли, что наши силы вдвое превышают силу красного поручика Тухачевского? - спросил седоволосый старик в золотых очках.
   - Юрьев пренебрежительно усмехнулся.
   - Если бы против красных стояла только моя дивизия, Тухачевский разбился бы о нее, как о стену. Перепуганному воображению обывателей красный поручик кажется чертом.
   - Капитан, вы командовали армией в Ижевске. Скоро ли мы вернемся в тот город? У меня гибнут крупные капиталы, - опять сказал старик в золотых очках.
   - Очень скоро! - твердо, поверив на мгновение самому себе, ответил Юрьев.
   Тон его был таким доверительно-искренним, надежда так обольстительна, что и присутствующие поверили ему. Поверили потому, что страстно хотели верить.