Алдан-Семенов Андрей. Красные и белые

   - Они покарают меня за принципы.
   - Вздор!
   На улице послышались крики, топот бегущей толпы, грохнул револьверный выстрел.
   - Опять кого-то пристрелили, словно собаку. - Маслов прислушался: Кто-то скребется за дверью.
   Он быстро снял крючок и распахнул дверь - у стены стояла женщина.
   - Что вы тут делаете? Кто вы такая? - спросил Маслов.
   - За мной гонятся охранники. Они меня ранили. Можете выдать меня им, я в вашей власти, - с трудом скрывая страх свой, произнесла Настенька.
   - Среди поэтов не бывает предателей, - многознательно сказал Сорокин. - Не правда ли, Маслов?
   - Да, мадам, - подтвердил тот. - Я, Антон, пожалуй, пойду собираться в дорогу. На всякий случай, прощай, Дон Кихот сибирской литературы.
   - Не поминай лихом, прощай! Да хранит тебя Аполлон!
   27
   Красные в Исиль-Куле!
   Подобно грому эта весть прокатилась над Омском. Адмирал обратился к жителям города с последним воззванием:
   "Пора понять, что никакие пространства Сибири не спасут вас от разорения и смерти...
   Настал час, когда вы должны сами взяться за оружие и идти в ряды армии. Никто, никто, кроме вас самих, не будет вас защищать или спасать..."
   Но те, на кого надеялся адмирал, не хотели умирать даже за свое имущество. Бесчисленные стада промышленников, банкиров, спекулянтов, попов, сановников, членов всяких партий и лиг, партикулярных щеголей, князей, переодетых в мещанское платье, столбовых дворян, прасолов, прожигателей жизни, министерских чиновников кинулись на восток.
   Проездные билеты продавались по баснословным ценам, вагоны брались с бою. На улицах, в поездах начались грабежи, бандиты убивали открыто, мародеры раздевали свои жертвы на глазах у милиционеров.
   Высокие комиссары союзных держав уехали в Иркутск, за ними отправились английская, американская, французская военные миссии. Чрезвычайный посол японского императора исчез так же внезапно, как и появился.
   Генерал Сыровой вывел из Омска свой последний легион еще в сентябре теперь чешские поезда забили железную дорогу от Оби до Байкала. Поссорившись с адмиралом, Сыровой объявил, что отныне цель его - вывезти чехов на родину.
   С омских улиц исчезли офицеры с белыми крестами, нашитыми на шинели, мусульманские дружины с зелеными знаменами, ополченцы в бобровых и оленьих дохах - они тоже были посланы защищать призрачную столицу призрачной империи адмирала.
   Колчак метался, словно обложенный зверь. Все, что он делал сейчас, обращалось против него, генералы и министры действовали с поражающим непониманием хода военных событий и политической атмосферы. Генерал Дитерихс решил сдать Омск без боя, он даже наметил новую линию фронта и стал отводить армии. Но против сдачи Омска выступил генерал Сахаров, призывая защищать столицу адмирала до последнего солдата. Приказ Дитерихса об эвакуации Омска был отменен, главнокомандующим войсками Колчак назначил Сахарова.
   - Бежать больше некуда, надо защищаться, - объявил Сахаров и устроил кровавую бойню в городе.
   Тюрьмы разгружались с помощью расстрелов, казнили не только мирных обывателей, но даже членов правительства по подозрению в красном шпионаже. Закон - беззаконность (и прежде очень шаткие понятия) стали совершенно расплывчатыми в глазах Сахарова. Личность сомнительная и во всем сомневающаяся, он быстро губил ту самую власть, которую должен был защищать.
   В Омске наступил полный хаос. Учреждения перестали работать, магазины - торговать, жители - выглядывать на улицу. Газеты не выходили, почта закрылась, погасло электричество. Распространялись самые невероятные слухи, но смысл был один и тот же: красные приближаются.
   Ночью десятого ноября адмирал созвал совет министров. Министры робко входили в его кабинет, он встречал их какой-то весь потерянный и потухший. За адмиралом неотлучной тенью маячил министр внутренних дел Пепеляев.
   На совет был приглашен и двадцатисемилетний генерал Войцеховский. Для чего он здесь, министры не знали, но по его печальному, сосредоточенному виду догадывались о плохих делах на фронтах.
   Колчак заговорил, угрюмо скосив глаза на портьеру:
   - Петр Васильевич Вологодский подал в отставку. Я принял ее. На пост премьера мною назначен Виктор Николаевич Пепеляев, но указ я опубликую в Иркутске, куда выезжает правительство. Оборону Омска я возложил на генерала Войцеховского, а сам остаюсь с армией.
   - А как же золотой запас? - спросил министр финансов.
   - Золото, я и армия неразлучимы.
   - Осторожности ради золотой запас следует поставить на колеса.
   - Вы предлагаете отдать его чехам? Тогда уж лучше я подарю золото большевикам, они все же русские люди! - остервенился адмирал.
   Все насупились при этой угрозе, только Долгушин насмешливо повел глазами на министров: он-то сразу понял угрозу верховного правителя как неудачную шуточку:
   - До завтра, господа, - сухо распрощался Колчак с министрами.
   В кабинете остались одни генералы и Долгушин.
   - Мне опротивели эти господа со своими вечными вопросами, запросами и расспросами. Виктор Николаевич, что с золотом?
   - Оно уже погружено в вагоны. Особый литерный эшелон состоит из двадцати девяти пульмановских вагонов с золотом, платиной, серебром, прочими драгоценностями. Эшелон пойдет под литерой "Д". Ваш личный поезд зашифрован как "58-бис". Всего сформировано семь литерных поездов для вашего личного конвоя, высшего офицерского состава, работников ставки, управления полевого контроля, - перечислил Пепеляев.
   Адмирал слушал, сбычившись, наклонив голову. По ночному окну с шорохом проносилась снежная дробь.
   - Как на Иртыше?
   - Иртыш не замерзает. Боюсь, армия Каппеля не успеет переправиться через реку, а медлить с отъездом нельзя. Никак нельзя, - ответил Пепеляев.
   - Я, верховный правитель и адмирал русского флота, не брошу на произвол судьбы русских солдат.
   - А мы не можем рисковать жизнью вашего превосходительства, почтительно заговорил Войцеховский. - Если вас не станет, Россия погибла.
   В горле адмирала что-то булькнуло.
   - Благодарю вас, но не надо преувеличивать значение моей личности. Долг повелевал мне спасти Россию от большевизма, но долг кончается там, где начинается невозможность. - Колчак поднял тяжелые глаза на Войцеховского. - А где сейчас Тухачевский?
   - Вчера был в Исиль-Куле. Это все, что узнали наши разведчики, ответил Войцеховский.
   - Непрестанное движение красных к Омску производит ужасное впечатление. Движется неотразимая беда, и нечем остановить ее. От такого безумного марша красных мякнут характеры моих генералов, сникают солдатские сердца. Безостановочный марш господина Тухачевского превышает своим значением все предыдущие. Полководец, который имеет достаточно энергии, воли, умения проводить подобные марши, не может быть посредственностью. Еще по боям за Златоуст, за Челябинск я убедился в таланте этого подпоручика...
   В словах адмирала Войцеховский и Долгушин чувствовали и горькое бессилие, и трудно скрываемую зависть к противнику.
   Стремительное наступление Красной Армии действительно повлекло за собой массу важных событий, вело к быстрому изменению обстановки на фронте, требовало иного распределения времени, новых расчетов пространства, непрестанного обновления на военных картах географических пунктов.
   - Все усилия моих войск раздробляются, воля к победе нарушена. Этот мрачный процесс разложения наших сил и ломки нашей воли - триумф подпоручика Тухачевского, - заключил адмирал свою мысль и оборвал разговор: - До завтра, господа!
   Утром, когда Долгушин жег секретные документы, на глаза попалась телеграмма. Он спрятал ее в карман.
   - Что вы прячете, ротмистр? - спросил вошедший Колчак.
   - Телеграмму из Токио...
   - От посланника Щепкина, да? Я предлагал ему пост министра иностранных дел. Он согласен?
   Долгушин мялся и не отвечал.
   - Ну, что же вы?
   Долгушин подал телеграмму.
   "Я скорее поступлю сторожем токийских ватер-клозетов. Эта служба вернее. Щепкин".
   - Говнюк! - выругался Колчак и откинул портьеру на окне.
   За ночь подморозило; небо было ясным, легким, снежные облака янтарно светились, оголенные деревья были покрыты тончайшими кружевами инея. Закованные льдом лужи блестели, как полированные зеркала.
   Адмирал достал из шкафа саквояж крокодиловой кожи, постучал по серебряным застежкам.
   - Здесь мои дневники, ротмистр. Опасаюсь потерять в суматохе.
   - Я сохраню их, ваше превосходительство!
   Сквозь примороженное окно Колчак пытался рассмотреть реку.
   - Иртыш все еще не замерз?
   - Сегодня подморозило. Еще сутки - и река станет.
   - Сутки? Это целая вечность в нашем положении. Армия не успеет переправиться через Иртыш.
   - Но ведь железнодорожный мост цел.
   - Что?.. Ах, да, мост! Я приказал его взорвать. Моста не будет, как только мы покинем этот несчастный город...
   Сердце Долгушина стукнуло и упало. Он представил десятки тысяч людей, истерзанных непрерывными боями, мечтающих о теплом, сытном Омске и теперь обманутых адмиралом. Колчак отрезает своей армии путь к спасению, чтобы спастись самому. У ротмистра погасла еще одна иллюзия о правителе-сверхчеловеке.
   Конвой, оцепивший вокзал, не пропускал никого, пока Колчак шел к своему поезду. Он шагал мимо товарного состава, вагонные окошечки которого были забраны ржавыми решетками: через прутья за адмиралом следили чьи-то изможденные, обросшие физиономии. Глаза, горевшие ненавистью, перехватывали Колчака и будто передавали от одного вагона к другому.
   - Что это за состав? - спросил он.
   - Это поезд смерти, будь ты проклят! - раздался из вагона отчаянный вопль.
   Двенадцатого ноября Колчак покинул Омск.
   28
   В тот же день Волжский полк вступил в село Гуляево: до Омска осталось сорок пять верст. Вострецов остановился на ночлег в домике иртышского рыбака.
   В полночь хозяин растолкал его:
   - К тебе посланец, паря.
   При свете лучины Вострецов узнал Ванюшу, шофера Тухачевского. Розовый с ночного холода, Ванюша отчеканил твердо и звонко:
   - Приказ командарма Тухачевского!
   Принимая пакет, Вострецов завистливо подумал: "Молодого командарма и окружают-то одни юнцы". Он не признался бы в том, что завидует всем этим Ванюшам, Альбертам, Васькам, Витовтам, их цветущей силе, их образованности, молодому напору.
   Волжскому полку приказывалось совершить рейд по тылам неприятеля, как можно ближе к Омску.
   - А почему не в город? Паники будет больше, - усмехнулся Вострецов.
   - Да ведь Иртыш-то не замерз!
   - Пусть хоть кожурой покроется - пройдем! Звезды станут трещать под ногами - пройдем! - воскликнул Вострецов и спросил уже спокойнее: - Что, машина твоя поломалась?
   - В починке мой "левасор", - с удовольствием выговорил незнакомое слово Ванюша. - Я ведь у командарма и шофер, и кучер, и связной. Приказал он к тебе скакать - я вихрем к тебе.
   - Как же ты добрался?
   - Проселками, сторонясь железной дороги.
   - Беляков не повстречал?
   - Они от дороги ни на шаг.
   - Врешь, вчера мы их обозы обгоняли.
   - А наши эти обозы разоружили. Кого же бояться-то?
   - Какая неосторожность! Тебя могли захватить, узнали бы о готовящемся рейде.
   - Меня не взяли бы.
   - Почему так уверен?
   - Я бы застрелился... Пакет бы уничтожил...
   Ванюша произнес эти слова без тени бахвальства, и Вострецов поверил ему.
   - Я не завидую нашим внукам, это они станут завидовать вот таким юнцам, делающим революцию, - с суровой нежностью сказал Вострецов.
   Ванюша признательно улыбнулся. Знал: похвалу из Вострецова надо вытягивать клещами.
   На рассвете хозяин снова растормошил Вострецова:
   - Вставай, паря. Сам просил разбудить, так поднимайся. А на улице ветер, ложись грудью - удержит. И мороз - дай те боже!
   - Слава богу, что мороз. - Вострецов приказал поднимать полк. Передай командарму, Ванюша: если Иртыш стал, мы проскочим в Омск...
   Ванюша натянул на шапку башлык, сел в седло и растворился в ревущем снежном ветру.
   Волжский полк выступил в новый поход. Бойцы шагали, кренясь вперед, словно ввинчиваясь в ветер, лошади натужно тянули повозки. Белые струи бежали по унылой равнине, в замерзших болотах корчились ржавые кочки, издалека доносились паровозные свистки.
   Уже совсем завечерело, когда Волжский полк вышел к Иртышу. Темнота скрыла реку, лишь редкие огоньки подрагивали на противоположном берегу; в воздухе расплывались громоздкие очертания железнодорожного моста. Ветер стих. Вызвездило.
   Вострецов послал разведчиков к станции Куломзино. В ожидании донесений ходил он по хрусткому от первого снежка обрыву, курил трубку, слушал тревожные гулы далекого города.
   Появился патруль с каким-то мужчиной.
   - Захватили по дороге в Куломзино. В нашу сторону шел, командарма ему нужно, вот и привели, - отрапортовал патрульный.
   Задержанный торопливо заговорил:
   - Я подпольщик-большевик. Колчаковцы собираются взорвать мост через Иртыш. Ежели взвод красноармейцев, еще успеем предупредить...
   - Будешь проводником, но если провокатор, застрелим на месте, приказал Вострецов.
   - Скорей, скорей! - торопил задержанный. - Пока рассусоливаем, мост взлетит к черту!
   Вернулись разведчики, сообщили, что Куломзино забито воинскими эшелонами с ранеными, с провиантом. Лед тонок, но если цепочкой проходить - выдержит.
   Ветер выдул с реки снег, молодой ледок пугал смоляным цветом, и ускользал из-под ног, и опасно потрескивал. Вострецову стало казаться ноябрьская эта ночь, тонко постанывающий лед, невидимый город за Иртышом полны страшных неожиданностей. Он невольно уторапливал шаг, но, проскальзывая с обеих сторон, осторожно, как бы на цыпочках, пробегали красноармейцы. Они выскакивали на берег, скапливались под обрывами, готовые к бою. Вострецов немедля повел их к вокзалу.
   Быстро разрастались запасные пути, бесконечней становились товарные составы. Разведчики захватили первого колчаковского солдата.
   - Куда шел? - строго спросил Вострецов.
   - С донесением в штаб Сибирского казачьего полка...
   - О чем донесение?
   - В Куломзине, мол, все спокойно. Красных, мол, нет.
   - Где же они?
   - Верст за сто от Омска.
   Привели еще двух пленных. Они сказали, что адмирал Колчак покинул город, а на вокзале десятки эшелонов, готовых к эвакуации. Вострецов приказал занимать подходы к станции, не открывая огня, разоружать всех, сам же с несколькими бойцами прошел на перрон.
   Здесь царило нервическое оживление; сновали офицеры в поисках своих вагонов; размахивая факелами, пробегали смазчики, кондуктор отбивался от наседавших людей:
   - Отправляю, господа, через час. Успокойтесь, все в полном порядке...
   Вострецов, сжимая наган в кармане полушубка, шагал вдоль поезда; из теплушек неслись шепоты, вздохи, надсадный кашель, унылая ругань. За товарными стояли пассажирские вагоны второго и третьего класса.
   - Куда прешь, скотина? - Заиндевелый подполковник в английской шинели и казачьей папахе остановил Вострецова.
   - Виноват, ваше благородие! В темноте не заметил. Ищу командира Сибирского казачьего полка. Кажись, он в этом самом вагоне.
   - На том свете свидитесь. А здесь вагон-ресторан. - Подполковник занес ногу на ступеньку.
   Вострецов проследовал за ним. В тамбуре он оглушил подполковника ударом нагана и открыл дверь. В ресторане за общим столом сидели офицеры; огонек свечи - как блеклый цветок.
   - Это еще что за явление Христа? - спросил кто-то.
   - Здравствуйте, господа! Я командир красного полка. Станция окружена нашими частями, ваша жизнь зависит от вашей тишины и порядка. - Вострецов пропустил вперед красноармейцев. - Разоружить, охранять, не выпускать из вагона...
   Не теряя времени, Вострецов стал вводить свои батальоны на станцию, расставляя их между воинскими эшелонами. Все делалось молчаливо, деловито, с непостижимой быстротой.
   29
   Город, пробуждающийся в морозных дымах, ничего не знал о красных батальонах, идущих по улицам. Обывательский Омск подметал дворы, топил печи, теснился в хлебных очередях, водил на Иртыш поить лошадей. Интенданты спешили на свои склады, связисты снимали телефонные провода, спекулянты торговали кокаином, долларами, кофе, чаем.
   У подъезда гостиницы перебирал копытами запряженный в легкие санки рысак. Кучер топтался на снегу, поджидая начальника артиллерийских складов генерал-майора Римского-Корсакова, а генерал в гостиничном номере пил кофе и не спеша просматривал ведомости.
   - Сколько оружия уплывает к большевикам! Только-только получили из Америки, будто специально для господина Тухачевского. - Генерал расправил длинную холеную бороду: он походил на композитора Римского-Корсакова и гордился этой похожестью.
   Генерал все делал солидно, неспешно, его приятели эвакуировались с Колчаком, он же не торопился: хотелось достойно, без паники покинуть Омск.
   Этой ночью Войцеховский показал ему телеграмму из Лондона. Агентство Рейтер оповещало весь мир, что на запрос в английском парламенте о судьбе Омска Уинстон Черчилль ответил: "Красные в ста милях от города, и непосредственной опасности нет".
   - Сидя в Лондоне, можно не знать, на чем сидят в Омске, - пошутил Римский-Корсаков. - А где на самом деле красные?
   - Я и сам не знаю. Черчилль путает мили с верстами, то, что для него далеко, для нас близко. - Войцеховский тут же предупредил, что скоро покинет город. - Если не удалось остановить Тухачевского на Иртыше, я не пропущу его за Обь.
   Генерал отставил недопитый кофе, закурил сигару, прислушался к утренним звукам. Внезапная острая и опасная мысль пришла в голову: "Куда я побегу? Может, дождаться красных?" Генерал завертел головой, отгоняя странную мысль: "А честь дворянина? А воинская присяга?"
   "Поеду к коменданту, узнаю обстановку", - решил он, вставая.
   Кучер распахнул перед Римским-Корсаковым медвежью полость на санках, но внимание генерала привлек взвод солдат, вышедший из переулка. Они шли, не обращая внимания на его генеральские погоны.
   - Что за распутство! Почему не отдаете честь? - взорвался Римский-Корсаков.
   - Так ты, старый хрен, еще и генерал? - скаля прокуренные зубы, рассмеялся взводный.
   - Да как ты смеешь?! Да я тебя...
   Взводный ухватил Римского-Корсакова за воротник, подтянул к себе.
   - Господин генерал еще не видел красных? Смотри и запомни первого большевика в своей жизни.
   Римского-Корсакова доставили в тот самый кабинет, где он беседовал с Войцеховским. За знакомым письменным столом сидели толстый плешивый старик в штатском костюме и молодой человек в стеганом ватнике.
   - Вы генерал Римский-Корсаков? - спросил старик.
   - Так точно! Начальник всех артиллерийских складов Омска.
   - При каких обстоятельствах оказались в плену?
   - При самых дурацких, господин командарм.
   - Я член Реввоенсовета. Вот командарм...
   - Этот молодой человек командарм? - попятился Римский-Корсаков. Простите, я принял вас за адъютанта.
   Тухачевский и Никифор Иванович рассмеялись, и Римский-Корсаков почувствовал уверенность в благополучном исходе своего неожиданного пленения. Теперь он был доволен, что попал в плен, не нарушая воинской присяги.
   - Чем могли бы помочь нам, генерал? - спросил Тухачевский.
   - Я сдам армии победоносного народа военные склады в полном порядке...
   - Хорошо! Сдавайте! Революция не может разъединять русских людей, если они честные люди и патриоты.
   - Бесспорно - да! Бесспорно - так! Вижу, у красных можно дышать и царским генералам, если вы не поставили меня немедленно к стенке.
   - Зачем же немедленно к стенке? - вздохнул Никифор Иванович.
   Освобождение Омска обрушило на командарма и члена Реввоенсовета лавину неотложных дел. В штаб армии стекались люди с жалобами, просьбами. Восстановление Советов в Сибири, преследование отступавших армий адмирала требовали непрерывной деятельности. Оба спали тут же, в кабинете, на кожаных диванах.
   - Телеграмма из Москвы, - доложил вошедший адъютант.
   - Двадцать седьмая дивизия награждена орденом Красного Знамени. Дивизии присвоено звание Омской. - Командарм передал телеграмму Никифору Ивановичу, и опять праздничное выражение проступило на лице его.
   - Чудесно! Надо представить к награде героев Омска, у меня и список составлен. Все правильно, а?
   - Нет, неправильно! - Тухачевский вычеркнул из списка свою фамилию. Первым героем Омска является Степан Сергеевич Вострецов, вот уж он действительно солдат и герой революции! Вторым я ставлю Александра Васильевича Павлова, ведь именно его дивизия раньше всех вошла в Омск. Что у вас еще? - спросил Тухачевский адъютанта.
   - Командиры спрашивают, как поступать с пленными.
   - Прежде всего накормить их.
   - Какой-то старик требует приема. Задержан один подозрительный тип отвинчивал дверные ручки у вашего автомобиля.
   - Попросите сперва старика.
   Беловолосый старичок в меховом тулупчике, остроконечной бархатной шапке монаха перешагнул порог.
   - Кто здесь генерал Тухачевский? - запальчиво спросил он.
   - Подпоручик Тухачевский слушает вас, - не обращая внимания на запальчивость посетителя, ответил командарм.
   - Красные признают ли Суворова?
   - С кем имею честь разговаривать?
   - С праправнуком Суворова! Ваши чудо-богатыри вышибли меня из моего дома. Я пошел искать на них управу, заодно и правду. - Старик снял колпак, голова его с белым хохолком волос действительно чем-то напоминала Суворова.
   - На подвигах Суворова Россия воспитывала поколения победителей. А вы имеете свидетельства родственных отношений с генералиссимусом?
   Старик выложил на стол пачку изношенных документов.
   - Мы проверим. Люди, обидевшие вас, извинятся за свое невольное невежество.
   После ухода старика адъютант ввел посиневшую личность в драповом пальто, резиновых калошах на босу ногу.
   - Это вы отвинчиваете ручки? - спросил Тухачевский.
   - Это я отвинчиваю, - прохрипела личность. - За такие ручки любая торговка даст стакан самогона. Они позванивают на морозе, как трубы органа. Впрочем, для вас орган - инструмент бесполезный, а Бетховен, бесспорно, классовый враг.
   - Вы кто по профессии? - осведомился Никифор Иванович.
   - Музыкант. Если вернее, скрипач.
   - Где же ваша скрипка?
   - Пропил в страхе перед вашим приходом.
   - Настоящий мастер не пропивает свой инструмент.
   - Вижу человека, далекого от мира искусства. Можно пить водку и быть хорошим музыкантом. Дайте мне скрипку, и я сыграю вам бетховенскую сонату. - Сизое, опухшее лицо музыканта стало осмысленным, даже приятным. - Впрочем, я хочу от вас невозможного.
   - Играйте! - Тухачевский достал футляр со скрипкой.
   Музыкант отступил на шаг, взял скрипку, бережно погладил, произнес почти трезвым голосом:
   - Прекрасная скрипка! Где вы, юноша, ее раздобыли? Прежде чем сыграть, я продекламирую вам стихи.
   Он прочел хрипло, приглушенно:
   Милый мальчик, ты так весел,
   так светла твоя улыбка,
   Не проси об этом счастье,
   отравляющем миры.
   Ты не знаешь, ты не знаешь,
   что такое эта скрипка,
   Что такое темный ужас
   начинателя игры.
   Тот, кто взял ее однажды
   в повелительные руки,
   У того исчез навеки
   безмятежный свет очей...
   Духи ада любят слушать
   эти царственные звуки,
   Бродят бешеные волки
   по дорогам скрипачей.
   Мальчик, дальше! Здесь
   не встретишь
   ни веселья, ни сокровищ.
   Но, я вижу, ты смеешься,
   эти взоры - два луча.
   На, владей волшебной скрипкой,
   погляди в глаза чудовищ
   И погибни славной смертью,
   страшной смертью скрипача.
   - Чьи стихи вы читали? - спросил командарм.
   - А, не все ли равно! - Музыкант поднял над головой смычок, резко опустил на скрипку.
   Скрипка вскрикнула, словно от боли, потом запела. Тухачевскому почудилось - на заиндевелых стеклах вспыхивают синие, алые, оранжевые искры, мохнатые веточки инея трепещут, как звездный свет, а звуки бетховенской музыки перемещают, перестраивают нежную радугу красок, синее становится алым, оранжевое - голубым. Властный голос скрипки уносил его в необозримые дали, манил к еще не открытым высотам.
   Он очнулся, когда скрипка смолкла, а Никифор Иванович проговорил:
   - Пушки могут стать обыденностью жизни, музыка - никогда. В музыке Бетховена слышен гром революции...
   - Славный инструмент. - Музыкант с сожалением доложил скрипку на стол.
   - Я дарю ее вам! Пусть это будет подарок человека, который мечтает стать мастером скрипок, но пока лишь любитель музыки. - Тухачевский приказал адъютанту: - Выдайте этому товарищу валенки. Отвезите его домой.
   - Что за талантище! - восторгался Никифор Иванович. - Будто обмыл мою душу в родниковой воде.
   Тухачевский посмотрел на члена Реввоенсовета смеющимися глазами: музыка была для него и радостью жизни, и необходимостью, и той свободой, без которой невозможно жить и работать.
   30
   Давид Саблин снова ощущал себя значительной личностью: он наслаждался властью, и наслаждение тлело в каждой оспинке его тугого лица. Власть делала Саблина более ярким и броским: даже комиссары и командиры стали относиться к нему с повышенным почтением.
   Саблин работал с утра до позднего вечера: допрашивал арестованных, рылся в архивах колчаковского полевого контроля.