Алдан-Семенов Андрей. Красные и белые

   Мятеж Муравьева принес временные успехи белым.
   Князь Голицын и полковник Войцеховский захватили Екатеринбург. В Ижевске эсеры свергли власть Советов.
   Над республикой нависла смертельная опасность, каждый час промедления становился трагическим.
   9
   - Приведите арестованного, - приказал тюремному надзирателю ротмистр Долгушин и раскрыл пухлую папку: "Дело о злодейском убийстве его императорского величества государя Николая Александровича".
   В большом купеческом особняке было тихо и пустынно: лишь вкрадчиво постукивали настенные часы да пахло нашатырным спиртом. Сизые тени спали на паркетных полах, кружевные гардины купались в солнечном свете, во дворе цвели липы - желтые лепестки сыпались в приоткрытые окна.
   Ротмистр дрожащими пальцами перевернул страницу.
   "...В ночь с 16 на 17 июля по постановлению президиума областного Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов Урала расстрелян бывший царь Николай Романов...
   Социалистическая революция натолкнулась на отчаянное сопротивление имущих классов. Постепенно это сопротивление перешло - при содействии иностранных империалистов - в открытое контрреволюционное восстание против Советской власти...
   В местах, захваченных чехословаками и белогвардейскими бандами в Сибири и на Южном Урале, власть очутилась в руках черносотенных погромщиков, самой чистейшей марки монархистов...
   Вокруг Николая все время плелись искусные сети заговоров. При поездке из Тобольска в Екатеринбург был открыт один из них. Другой был раскрыт перед самой казнью Николая. Участники последнего заговора свои надежды на освобождение убийцы рабочих и крестьян из рабоче-крестьянского плена связывали с надеждами на занятие красной столицы Урала чехословацко-белогвардейскими погромщиками..."
   Долгушин вышел из-за стола, остановился перед портретом императора. Посмотрел снизу вверх: носки царских сапог пришлись на уровень глаз. Траурные ленты обвивали раму, известковая пыль припорошила лакированную фигуру царя.
   - Странны пути человеческие, - прошептал Долгушин. - Давно ли я мчался в Екатеринбург, чтобы помочь государю освободиться из красного плена? Я опоздал! Теперь, по прихоти судьбы, я веду следствие по делу о злодейском убийстве государя. Допрашиваю цареубийц...
   Июльское утро было таким зеленым и родниково-прозрачным, что Долгушину не хотелось приступать к допросу. Город пробуждался от тревожных снов. Скрипели ставни, распахивались окна. На улицах появились извозчики, сивобородый поп шагал к кафедральному собору.
   Кафедральный собор взлетал на противоположной стороне проспекта, словно каменная песня богу и человеку. В синем воздухе особенно прекрасными казались его могучие, голубого и глубокого цвета купола, золотые звезды на них. Около собора толпились грязные лавочки, запакощенные магазины, белела вывеска на фронтоне полукруглого дома: "Шелка. Бархаты. Атласы. Бананы".
   На мостовой валялись обрывки декретов, изодранные лапти, пустые бутылки. Старый козел сдирал с забора афишу, выгрызая жирные от клея буквы.
   "Философия и практика анархизма. Лекция, - прочитал Долгушин. - Вход по предъ..." Козел сожрал остальные буквы.
   Ротмистр болезненно поморщился: нервная злая гримаса исказила красивое лицо его. Всего лишь две недели назад он спешил из Москвы, чтобы спасти своего императора. По глупой случайности его задержали на вятском вокзале. По глупой доверчивости вятская Чека выпустила его и выдала пропуск для проезда в Екатеринбург.
   Вятская Чека занимала массивный, желтого кирпича, украшенный шпилями, куполами, балкончиками, двухглавыми бронзовыми орлами дом владельца кожевенных заводов. В теплом свете мягко блестели чугунная решетка, каменные ворота. Долгушин заспешил прочь от страшного места, но крик мальчишки, продающего свежие газеты, пригвоздил его к месту:
   - Расстрелян, расстрелян, расстрелян!..
   Уже давно слышал Долгушин это проклятое черное слово, но не мог привыкнуть к нему. При слове этом он испытывал и острый озноб страха, и любопытство, и жалость к чьей-то уничтоженной жизни, и подленькую радость, что жив еще сам. Он купил газету, но мальчик опять восторженно выкрикнул:
   - Казнь Николая Кровавого! Да здравствует революция!
   Долгушин пошатнулся и прислонился к забору. Что это он кричит? Неужели? Невозможно! Немыслимо!
   - Расстрел царя Николая! Да здравствует!..
   Долгушин боязливо развернул желтый лист и почувствовал: земля ускользает из-под ног.
   "Опоздал, опоздал! Что же теперь делать? В Петрограде украли мое прошлое, в Екатеринбурге казнили будущее". Он сунул в карман газету и пошел, сам не зная куда. Шумели березы, носили пух одуванчиков, а он брел, спотыкаясь о деревянные тротуары, о булыжники мостовых. Опрокинул корзину с ватрушками, торговка взвыла:
   - Надралась, свинья, самогонки-тё, шары-тё ослепли! Чтоб тё, окаянного, в губчеку угораздило...
   Курчавое, похожее на белого краба облако закрыло небо; ударил слепой ливень. Капли прыгали на листьях лип, радужные пузыри путались в траве, светлые прутья воды хлестали по лицу. Долгушин заплакал: слезы, смешиваясь с дождевыми каплями, ползли по грязной бородке. "Какой же сегодня день? Воскресенье сегодня. Когда же казнен император? Я опоздал. А что бы случилось, если бы не опоздал?"
   Солнечный ветерок пролетевшего ливня дышал в губы, дождевые пузыри все еще лопались, трава искристо блестела. Долгушин вошел в сад, забрался под липы, сел на траву. Над ним, иссеченное ветвями и листьями, мерцало высокое равнодушное небо, сквозь ветви проходили пушистые облака. Долгушин прикрыл веки - пелена затянула и небо, и озаренные каплями деревья. "Несчастный государь, рожденный на ступенях трона, но не рожденный для трона! С его гибелью разбиты все мечты, потеряны все надежды".
   Пелена стала оранжевой, издымилась, затускнела. Тело Долгушина наливалось болью, унылые мысли копошились в уме. Вспомнились чьи-то фразы - красивые, но беспомощные: "Если нужно, снимите с нас последнюю рубашку, но сохраните Россию". Смешные люди! Мы сами должны спасать Россию, а не ждать спасителя. Если уж случилась революция, надо было держать ее в руках. А мы и новой сути событий не поняли, и перемен, происшедших в народе, не уловили. Как теперь показать народу, что мы умеем действовать лучше большевиков?"
   Едкие, неприятные мысли разбегались, отчаяние расслаивалось.
   Долгушин казался себе бестелесным, расплывающимся существом: было странно думать, что он - все еще он, стоит лишь приоткрыть веки, чтобы убедиться в реальности своего бытия. Он поднялся с мокрой травы, присел на скамью. Шелест листьев, бабочка, запутавшаяся в солнечном луче, запах цветущей липы угнетали...
   Долгушин очнулся от воспоминаний.
   Скрипнула дверь: надзиратель ввел босого красноармейца. Грязный, обтерханный, в ссадинах и кровоподтеках, арестованный остановился у порога. Долгушин оглядел арестованного. "Цареубийца! Жалкий деревенский парень - цареубийца".
   - Выйдите. И ждите, пока не позову, - сказал Долгушин надзирателю и сразу же спросил арестованного:
   - Комельков? Григорий?
   - Так, кабыть, звали, - робко ответил тот.
   - Сядь на стул и отвечай на мои вопросы. Только помни. Комельков, от правдивости ответов зависит твоя жизнь. - Долгушин взял листок, прочитал громко и внятно:
   "У д о с т о в е р е н и е
   Настоящим удостоверяется, что Комельков Григорий Степанович находился в отряде Особого назначения по охране бывшего царя и его семейства с 1 августа 1917 года по 18 мая 1918 года, причем нес службу образцово, беспрекословно выполняя возложенные на него обязанности солдата, бойца и гражданина Революции...
   Тобольский исполнительный комитет рабоче-крестьянских и солдатских депутатов".
   - Твое удостоверение. Комельков? - доверительным, ласковым тоном спросил Долгушин.
   - Ну, бумага наша...
   - Кто дал тебе эту бумагу? Да ты присядь, Комельков.
   Красноармеец присел на краешек стула, положил на колени узловатые руки.
   - Ну, в Тобольске мы получили. От комиссара Хохрякова, охранителя гражданина Романова, бывшего царя то ись...
   - Комельков! - повысил голос Долгушин. - Нет никакого гражданина Романова. Есть только его императорское величество, государь Николай Александрович. Ясно?
   - Кабыть, ясно, - согласился Комельков.
   - Вот и хорошо! Ты сопровождал государя императора из Царского Села в Тобольск. Расскажи об этом как можно подробнее.
   - А чево рассказывать-то?
   - Ты знал, кого ты сопровождал?
   - Ну, сперва - нет, опосля - да.
   - Когда это - опосля? - презрительно переспросил Долгушин.
   - В Тюмени, когда с вокзала на пристань шли. Вот тогда солдаты и признали царя.
   - Что это был за поезд. Комельков?
   - А было в нем два господских вагона. Остальное - теплушки для нас. Мы сперва кумекали - на фронт катим, а как до Вятки добрались, поняли - не туда. Поезд-то больно споро шел, крупные станции насквозь пролетал. А на полустанках уголь-воду брали. Ну тогда нас из теплушек - вон и цепью вокруг поезда.
   Долгушин пожевал губами, вяло подумал: "Князь Голицын торопит с окончанием допроса цареубийц, но как я могу спешить? Я должен выяснить все обстоятельства, предшествующие гибели государя".
   - Ты узнал его императорское величество в Тюмени. А кого ты еще узнал?
   - Ну, царицу, сынка, дочек царских, - равнодушно перечислил Комельков.
   Долгушин подумал: "Ночью этого солдата расстреляют. Какое все же странное чувство разговаривать с живым мертвецом. Испытываешь и страх, и радость за себя: вот его не станет, а ты будешь жить".
   - Как назывался пароход, на котором вы отправились в Тобольск?
   - Дай бог память, - вскинул нечесаную голову Комельков. - Ну "Русью" пароход назывался.
   Дрожь пробежала по скулам Долгушина. "Несчастный государь! Династия Романовых начиналась в Ипатьевском монастыре в Костроме, а закончилась в особняке купца Ипатьева в Екатеринбурге. И "Русь" везла в ссылку русского императора. Какие ужасные совпадения имен и названий!" Долгушин повернулся на стуле, стул резко скрипнул. Ротмистр невольно поджал ноги.
   Под паркетным полом находился подвал: там расстреляли его императора. Еще позавчера он выпиливал в подвале половицы с царской кровью, вырезал из стены кирпичи со следами пуль. По просьбе английского короля и доски и кирпичи будут отправлены в Лондон.
   - Где жил государь в Тобольске? - спросил Долгушин, сразу потемнев от злобы и подступившей тоски.
   - В губернаторском доме. Большой такой домище, на целый полк места хватит.
   - Тебе приходилось охранять его императорское величество?
   - И это случалось.
   - Ты разговаривал с государем?
   - Ну, запрещалось нам спрашивать его. А ежели он спрашивал отвечали: так, мол, и так, гражданин Романов...
   - Ты все-таки болван, Комельков! Я тебя, скотина, предупреждал, Долгушин вскочил со стула. "Быстро же русский мужик утратил любовь к монарху, но еще быстрее привык к непонятному для него слову "гражданин". Ловко поработали над мужичком большевики". - Тебя спрашивал о чем-нибудь государь?
   - Единожды было, когда мы с ним, ну, в саду прохаживались...
   - В саду про-ха-жи-ва-лись! Ты понимаешь, что болтаешь? Прохаживался... Комельков... в саду... с императором!
   Долгушин сжал кулаки и недобрыми глазами уставился на Комелькова. Воображение вызвало смутную картину: осенняя аллея и на ней император.
   Он медленно идет, загребая сапогами сырую пожухлую листву. На нем полковничья шинель без погон, в руке тонкая тросточка. Кружатся березовые листья, осыпаясь на грязную землю. Сквозь голые сучья лихорадочно синеет Иртыш, а вокруг ни души, кроме замызганного солдата. Царь и солдат! Самодержец всея Руси под охраной собственного раба...
   Комельков тоже видел осеннюю тропинку в саду тобольского губернатора и узкоплечего рыженького человека с посиневшими губами, опухшими веками. Все в этом человеке было жалким, невыразительным. "Неужели он был моим царем?" - недоумевал Комельков...
   - Так о чем же тебя спрашивал государь? - Долгушин теперь испытывал невольную зависть к Комелькову. "Как-никак, а этот мерзавец разговаривал с императором".
   - Они спросили, в каком полку я служил до революции.
   - И что же ты ответил?
   - "В лейб-гвардии стрелковом, его императорского величества, гражданин Романов"...
   Долгушин поморщился - бесполезно злиться на тупого солдата, но злоба накапливалась и искала выхода, а ротмистр не знал, на чем сорвать распалившееся сердце. Он взял список арестованных из отряда Особого назначения. Десятки фамилий, и перед каждой красный крестик. Крестики обозначали расстрел. Князь Голицын сам поставил эти маленькие смертные знаки; Долгушину оставались только формальные обязанности следователя. "Для истории Русской империи важно все, что касается гибели монарха и его убийц. О, большевики, большевики! Потоками крови не смоете вы одну-единственную каплю крови моего государя. Надо спросить, испытывал ли что этот болван, сопровождая его величество на прогулке?"
   - О чем ты думал, Комельков, разговаривая с государем?
   - Ну, дивились мы...
   - Еще бы не удивляться. Если бы ты мог мыслить, если бы мог понимать и действовать. Ты бы мог спасти государя, а ты стал его палачом. Ты же палач, кат, цареубийца! Чему же ты дивился?
   - Ну, тому, как такой человечишко правил всей Россией.
   Губы Долгушина перекосились, в глазах запрыгали змейки; он подскочил к Комелькову, стал хлестать его наотмашь по лицу, взвизгивая, матерясь и захлебываясь собственной бранью:
   - Каин! Иуда! - Ударом ноги распахнул дверь кабинета. Заорал на влетевшего надзирателя: - Убрать этого подлеца!
   Он долго не мог успокоиться. Ходил от стола к двери, пофыркивая, отхаркиваясь, разминая ушибленные пальцы. Споткнулся о стул, отшвырнул от себя. Стул с грохотом покатился по полу, и опять болезненное воспоминание возникло в уме. Там, в подвале, его императора...
   Дымные картины недавних событий обступили ротмистра со всех сторон. Он метался по комнате, и бормотал, и проклинал свое бессилье.
   Государь и его семейство были расстреляны в ночь на семнадцатое июля. А двадцать третьего числа чешские войска под командой полковника Войцеховского, Седьмая дивизия горных стрелков генерала князя Голицына захватили Екатеринбург. Они опоздали на семь дней. На семь дней опоздали они! И они же ускорили гибель государя. Ведь если бы они не угрожали Екатеринбургу, большевики не поспешили бы со своей расправой. Снова замкнулся круг истории - зловещий, безысходный, мистический.
   По приказу Голицына белая контрразведка обрыскала заброшенные шахты, овраги, колодцы, даже выгребные ямы. В одной из шахт нашли алмазный крест царицы и пряжку от поясного ремня наследника Алексея. Контрразведка арестовывала всех охранявших царя в Тобольске и перевозивших его в Екатеринбург. Всех родственников и друзей тех лиц, что расстреляли царя. И всех, что подпадали под категорию большевиков, красноармейцев, советских работников. Не только городская тюрьма, но и подвалы и склады забиты арестованными.
   - Поручаю вам, ротмистр, следствие по делу о цареубийцах. Нам нужен именно такой человек, как вы. Дворянин. Преданный и убежденный сторонник монархии. Образованный и понимающий историческое значение случившегося. Допрашивайте как хотите, но записывайте, записывайте правильно и точно. Пусть вас трясет от ненависти, но показания цареубийц записывайте совершенно точно. Помните, вы работаете на историю русскую, - говорил князь Голицын.
   Никогда еще Долгушин не чувствовал себя таким необходимым, как в эти дни. Он делал свое дело солидно, убежденно, сосредоточенно; стало досадно, что сорвался при допросе Комелькова, но ведь идиот кого угодно выбьет из душевного равновесия.
   Долгушин уже был спокоен, когда надзиратель ввел нового арестованного. Пожилой человек в косоворотке и охотничьих сапогах, с пепельной бородой, подпирающей уши, улыбнулся ротмистру бледной холодной улыбкой. Долгушин молча показал ему на стул; сам присел к столу, неторопливо закурил.
   - Федор Игнатьевич Воронин, помощник начальника по отряду Особого назначения. Большевик. Возраст - сорок пять. Так ведь?
   - Совершенно верно, - согласился Воронин.
   - Мы не станем, Федор Игнатьевич, попусту терять драгоценное время. Мне ни к чему вас уговаривать, вам незачем запираться.
   - Вот это правда. Времени у меня в обрез.
   - Ваша профессия?
   - Сталевар златоустовского завода.
   - Когда вы стали большевиком?
   - В тысяча девятьсот пятом.
   - Какое образование?
   Пепельная борода Воронина заколыхалась от легкого добродушного смеха.
   - Чему это вы смеетесь?
   - Неожиданному совпадению вопросов. О моем образовании спрашивал меня и бывший царь.
   - Что же вы ответили его императорскому величеству?
   - Десять лет Александровского централа...
   - Не мне судить о вашем остроумии, - сумрачно сказал Долгушин. Каждый шутит как умеет. - Он замолчал, угрюмо рассматривая Воронина. "Типичное русское лицо. Курнос, русоволос, сероглаз. Давно ли такие мужики пахали, сеяли, убирали хлеб. Молились богу, плодили детей, пили водку. Были храбрыми солдатами, верили в бога и царя". - По каким причинам государь был перевезен из Тобольска в Екатеринбург? И как этот переезд происходил?
   - Это очень существенно?
   - Исторически необходимо...
   - Из истории событий, не выкинешь, - согласился Воронин. - Последние дни Николая Романова, конечно, еще одна грань среди других бесчисленных граней революции. Только мы, наверно, смотрим на казнь царя с противоположных точек зрения?
   - Само собой разумеется.
   - Что же вас интересует?
   - Прежде всего, причины, побудившие большевиков вывезти государя из Тобольска.
   - Причина одна - монархисты хотели выкрасть и переправить Романова за границу. В Тобольске возник заговор.
   - Кто участвовал в заговоре?
   - Начальник царской охраны полковник Кобылянский, тобольский епископ Гермоген, царские дочери, князь Долгорукий, граф Татищев, графиня Гендрикова. Всех не перечтешь.
   - Как же они собирались переправить государя за границу?
   - Увезти из Тобольска вниз по Оби, в Карское море. На шхуне "Святая Мария" Николай Второй был бы доставлен в Лондон.
   - Не торопитесь, я не успеваю записывать.
   - Тобольск наводнили царские офицеры, купцы, монахи. Они или становились участниками заговора, или же помогали заговорщикам. Естественно, в таких условиях мы решили увезти царя.
   - Да, кстати, - сказал Долгушин, - как жил государь в Тобольске?
   - При Керенском жил припеваючи. Бывшему царю отвели особняк тобольского генерал-губернатора, и без того роскошные губернаторские хоромы обставили мебелью, привезенной из царских дворцов. Народ голодает, а бывший царь жил припеваючи...
   - Одну минуту, постойте, - Долгушин порылся в бумагах, достал синюю квадратную карточку. - Государь жил припеваючи! - со злостью повторил он. - Вы морили его императорское величество голодом! Вы кормили его овсом!
   "Тобольский продовольственный комитет.
   Продовольственная карточка.
   Ф а м и л и я: Романов.
   И м я: Николай.
   О т ч е с т в о: Александрович.
   П р о ф е с с и я: экс-император.
   Н о р м а п р о д у к т о в: мука ржаная, овес, соль, мыло, крупы".
   Долгушин швырнул карточку на стол.
   - Вы смотрели на государя как на самого последнего человека в вашей Совдепии. Кто подписывал этот документик?
   - Карточку подписывал я, - спокойно, почти весело ответил Воронин. А что же вы хотели? Для нас царь был обычным гражданином. Странно было бы, если большевики поступили бы с Романовым, как господа из Временного правительства. В России миллионы граждан живут на голодном пайке, так почему же человек, ненавидимый рабочими и мужиками, почему он должен пользоваться особыми привилегиями?
   - Вы ведете себя нагло даже на краю могилы! - остервенился Долгушин. Темным тягучим взглядом посмотрел он на Воронина и по странному капризу мысли вспомнил такой же пестрый кабинет в вятской Чека. Увидел себя перед чекистами, услышал свой посиневший от страха голос: "Клянусь честным словом русского дворянина, что признаю Советскую власть". Долгушину внезапно захотелось, чтобы Воронин тоже упал на колени, вымаливая у него пощаду.
   Он отыскал в списке фамилию Воронина и красный крестик перед ней: крестик показался кровавой каплей. "Если бы он попросил пощады, один бы взмах карандаша, и я бы расквитался с большевиками. Ответил бы великодушием на их великодушие".
   Воронин молчал, сложив на груди руки.
   - Вы сказали, что ликвидировали заговор по освобождению его императорского величества. Как это было сделано?
   - Уральские большевики направили в Тобольск специальный отряд; им командовал Павел Данилович Хохряков.
   - Что же дальше?
   - Мы переизбрали Тобольский исполком рабоче-крестьянских и солдатских депутатов. Распустили городскую думу. И, конечно, арестовали главных вдохновителей заговора. Павел Данилович взял под постоянное наблюдение охрану бывшего царя.
   - Кто такой Павел Данилович с плебейской фамилией Хохряков?
   - Сын вятского мужика. Балтийский матрос. Юноша лет двадцати пяти. А разве фамилия украшает человека?
   - Где он сейчас?
   - Не знаю. Но уверен - дерется против вас.
   - Он не уйдет ни от божьего, ни от мирского суда.
   - От мирского суда не ушел бывший царь, а суд божий - дело десятое...
   - Не будем спорить, - миролюбиво ответил Долгушин, но в нем разрастался раздраженный интерес к Воронину. В этом большевике была уверенность, которой так не хватало самому Долгушину. Он обеими руками передвинул на край стола желтую зловещую папку. - Почему вы так поспешно вывезли государя из Тобольска?
   - В городе возник новый заговор. Держать Романова в Тобольске становилось все опаснее. Мы телеграфировали в Москву, и ВЦИК приказал вывезти бывшего царя в Екатеринбург.
   - ВЦИК, ВЦИК, ВЦИК! Не слово, а разбойничий свист. Скажите лучше вам приказал Ленин...
   - Пусть так, если хотите. Ленин для нас и ВЦИК, и Совнарком, он - наш полководец и глава нашей партии.
   - Кого вы агитируете? Меня? Напрасный труд! Я так просто не меняю богов...
   - Я бы стал агитировать последнего белого солдата, но только не вас. Вы для меня враг классовый, самый беспощадный, с такими мы и сражаемся насмерть!
   - Вот именно, насмерть! Пока что на краю могилы стоите вы, цареубийца.
   - Можно убить меня, нельзя истребить народ.
   - Попробуем! Уничтожим вас - большевиков, а народ поймет свои заблуждения. Но довольно политической болтовни! Вам приказали вывезти государя. А дальше?
   - В Тобольск прибыл некто Яковлев-Мячин. С полномочиями ВЦИКа. Ему поручалось вывезти Романова в Екатеринбург. Был создан Особый отряд боевиков, в него попал и я. Яковлев-Мячин стал командиром.
   - Почему вы его называете "некто"? - заинтересовался Долгушин.
   - Он показался нам подозрительным. Не говорил боевикам, когда и куда повезет бывшего царя. Встречался с ним наедине и о чем-то долго беседовал. О чем - мы не знали, о своих беседах Яковлев-Мячин молчал. Завел он дружбу с офицерами, епископом Гермогеном. Одним словом, вел себя подозрительно.
   - Опишите его внешность.
   - Самая заурядная. Молодой человек, роста среднего, волосы темные, лицо рыхлое, одутловатое. На офицера не похож, скорее чиновник из департамента.
   - И по таким ничтожным причинам вы не доверяли Яковлеву-Мячину? Ведь он - большевик? Разве ваш ВЦИК поручил бы не большевику такую важную миссию?
   - Называл себя коммунистом. Да ведь мало ли кто выдает сейчас себя за коммуниста? Кстати сказать, Яковлев-Мячин переметнулся на вашу сторону.
   - Это свидетельствует лишь об его уме и дальновидности. А вот вы слепец! Вы могли бы отдать жизнь за государя, а стали его палачом. Долгушин сконфузился, вспомнив, что уже говорил Комелькову точно такие же слова. - Чем мотивировал Яковлев-Мячин задержку в Тобольске?
   - Говорил, распутица-де. Реки вскрываются-де...
   - Кто же настоял на отъезде?
   - Павел Данилович. Как председатель Тобольского исполкома, он потребовал отправки Романова. И он был прав, обстановка в городе опять накалялась. И мы решили ускорить отъезд. Ненадежная охрана была заменена большевиками. Николаю Романову объявили о предстоящей отправке, он согласился ехать, но заартачилась его жена...
   - Что за выражение - заартачилась? Александра Федоровна - русская императрица.
   - Бывшая, не забывайте.
   - У вас были столкновения с ее величеством?
   - Нет. Впрочем, да. Мне что-то понадобилось, и я вошел в переднюю залу. Там была она. Увидев меня, попятилась и смотрела ненавидящими глазами. Да, это был и палящий, и сверлящий, и еще черт знает какой взгляд.
   - Я предупреждаю вас! - вспыхнул ротмистр.
   - А-а, бросьте! Вы спрашиваете, я отвечаю. Но это все глупые мелочи. Когда мы наконец объявили Романову о выезде, бывшая царица сказала, что не поедет, что болен Алексей. Мы все же решили выехать. Отправились ранним апрельским утром по снежному насту. На одиннадцати тройках.
   - Быстро ехали?
   - От Тобольска до Тюмени - двести пятьдесят верст. Мы в самую распутицу отмахали их за двое суток.
   - Народ знал, кого везете?
   - В том-то и дело, что узнавал. В деревнях улицы были усеяны мужиками и бабами. Они кричали вслед... - Воронин прикрыл ладонью рот, покашлял в бороду.
   - Что кричали люди?
   - Отцарствовал! Отвоевался! Ну и так далее...
   - Я вам не верю, - положил карандаш Долгушин. Зрачки его расширились, сердце подобралось к горлу. - Я не верю вам, - повторил он, понимая, что Воронин говорит правду.