Алдан-Семенов Андрей. Красные и белые

   - У меня чрезвычайной важности дело. Я адъютант верховного правителя России. Здравствуйте, ваше превосходительство! Не узнаете?
   - Ротмистр Долгушин! - вскочил с места Войцеховский. - Доброе утро, Сергей Петрович. Вот неожиданная встреча.
   - Теперь никто не знает, что ожидает его. - Долгушин содрал с правой руки перчатку и, не желая щадить настроения генерала, сообщил: - Верховный правитель, адмирал Александр Васильевич Колчак, расстрелян большевиками...
   Войцеховский охнул, размашисто перекрестился. Потом спросил недоверчиво:
   - У вас, ротмистр, сведения верные?
   - Вместе с адмиралом расстрелян премьер-министр Пепеляев. Это произошло два часа назад.
   - Мы опоздали его спасти...
   - Мы слишком торопились, ваше превосходительство, и спешка ускорила его гибель. Я там делал все, чтобы освободить Александра Васильевича. Сколотил группу смельчаков, подготовил нападение на тюрьму. Я установил связь с офицерами егерского батальона, охранявшего адмирала. Они должны были передать мне Колчака, когда его поведут на допрос. Увы! Ничего не получилось.
   - Я разрушу этот проклятый город, каждую пядь его улиц я залью кровью красных! - забушевал Войцеховский.
   - Одну минуту, ваше превосходительство, - остановил генерала Долгушин. - Соотношение сил изменилось в пользу противника. Ночью из тайги к Иркутску подошли партизаны, целая армия. По набережной Ангары воздвигнуты баррикады. Заминированы подходы к городу, да и сама Ангара тоже. Нам не овладеть городом без невосполнимых потерь. Если мы и победим, то это будет напрасной победой.
   Войцеховский насупился при последних словах ротмистра.
   - Генерал Каппель тоже сожалел о напрасных победах, - пробормотал он.
   - Как? И Каппель умер?
   - Смерть стоит у нас за спиной! Но то, что вы предлагаете, ротмистр, неприемлемо для нас.
   - Я еще ничего не предложил.
   - Что же вы советуете, ротмистр?
   - Пробиваться на восток. Минуя Иркутск, идти на Байкал и дальше в Читу на соединение с войсками атамана Семенова.
   21
   Андрей проснулся от неестественной тишины: снег прекратился, костер погас, на зеленеющем небе темнели лиственницы. Лошади стояли, словно высеченные из белого мрамора. Спящих партизан замело сугробами. На другой стороне костра спал Бато, при каждом вздохе с острой его бородки осыпалась куржавина.
   Андрей восстановил в памяти цепь событий вчерашнего дня. Все стало четким, приобрело очертания.
   Как только в Иркутске узнали, что каппелевцы уходят на Байкал, ревком на преследование их направил партизанскую армию Зверева.
   Каппелевцы уходили двумя отрядами: первый, под командой генерала Сукина, шел на северную сторону Байкала, другой, с генералом Войцеховским, полковником Юрьевым и ротмистром Долгушиным, - на юг, вдоль линии железной дороги.
   Сукина преследовали иркутские рабочие дружины, Войцеховского партизаны. Головным партизанским отрядом командовал Бато.
   Не пропустить каппелевцев за Байкал, разгромить их как последнюю силу колчаковщины, - такую задачу поставил партизанам Иркутский ревком. Андрей Шурмин гордился тем, что участвует в ее решении.
   Партизаны просыпались, вздували костры. Запахло махоркой, послышался сочный сибирский говор. Кто-то, проваливаясь по грудь в снег, пошел за сушняком.
   Проснулся и Бато, размял затекшие ноги, натянул меховые торбаса. Спросил у Андрея:
   - Дозоры давно проверял?
   - Вскоре после полуночи.
   Бато недовольно покачал головой:
   - Смотреть надо, Андрей. Каппелевцы неслышно могут подойти, перебьют дозорных, как рябчиков. Водку пей - башку держи трезвой; с девками балуйся - врага не забывай!
   Запахло жареной медвежатиной. Бато пил чай, разговаривал с партизанами, отдавал приказы. Он мог делать несколько дел одновременно.
   - Каппелевцы не сойдут на какую-нибудь неизвестную тропиночку? Не ускользнут, не замеченные нашими дозорами? - спросил Андрей проводника-охотника.
   - Куда им повернуть, паря? - усмехнулся проводник. - На Байкал, кроме этой, иных стежек нет. Как задует, закрутит култук или сарма, от нашей тропинки и следа не останется. Култук да сарма - спрыгнешь с ума.
   - Любит каждый кулик свое болото хвалить.
   - Байкал не болото. С Байкалом, паря, шутить не след, - обиделся проводник.
   Четыре ветра издревле шумят над Байкалом. Самый страшный - сарма буйствует на Малом море, во время сармы все живое скрывается в потайные места, омулевые косяки уходят в глубину, люди стараются не выходить из домов.
   Из устья реки Баргузин дует одноименный ветер, он продувает всю серединную часть Байкала, разводя сильную волну. Бывалые рыбаки отсиживаются в этот час на берегу.
   И третий ветер часто шумит над Байкалом. Он летит со стороны Верхней Ангары и называется ангарой.
   А с юго-запада движется жесточайшей силы култук - с дождями, туманами. Грозен Байкал в час култука.
   Бато перебросил через плечо винчестер, натянул меховые рукавицы.
   - Посмотрим, Андрей, что на дороге?
   Широкая долина, постепенно сужаясь, превращалась в ущелье. Ночью произошли перемены: сугробы, тянувшиеся вдоль, сейчас пересекали долину наискось. Искрилась изморозь.
   Лыжи с хрустом взрывали снег. Андрей словно сливался с природой.
   Бато обогнал Шурмина и уже приближался к синеющей на снегу тропе. Он выскочил на тропку и тут же повернул обратно.
   - Беда, беда! - кричал он издали.
   Каппелевцы убили дозорных, надругались над ними - вырезали на лбах звезды. Уничтожив дозоры, они бесшумно и невидно прошли под утро мимо отряда Бато.
   Партизаны устремились в погоню. В ущелье они вошли, когда уже начал задувать култук. Сумеречно заблистал отполированный ветром лед. По нему змеились белые струйки, и лед будто шевелился и бежал навстречу идущим.
   А култук все усиливался. Струйки обратились в снежные бичи, хлеставшие людей по лицу, воздух плотнел. Ветер уже не кидался из стороны в сторону, а дул с необоримой силой; что-то больно ударило Андрея по ногам, потом еще и еще. Маленькие камешки срывались со скал, разлетались, как снарядные осколки.
   Андрей споткнулся, цепляясь лыжей за лыжу. Порыв ветра бросил его на колени, и сразу скалы, лед, партизаны промчались мимо. Его несло назад по ущелью.
   Он поднялся, бросил сломанные лыжи и зашагал, выдвинув вперед правое плечо. Ветер валил его с ног, прижимая к скале. Андрей боролся с култуком, как с ненавистным противником.
   На исходе третьего часа удалось пройти ущелье, и ветровой поток оборвался так неожиданно, что Андрей чуть не упал, почувствовав всем телом отсутствие привычного уже сопротивления воздуха.
   Увидев белую даль Байкала и многочисленную, растянувшуюся колонну бредущих по льду каппелевцев, партизаны, как и было задумано, вышли им во фланг.
   Войцеховский тоже заметил партизан. Полковник Юрьев, беспрестанно матерясь, объявил ижевцам:
   - Или погибнем, или отобьемся. Другого выхода нет.
   Ротмистр Долгушин проверил патроны в нагане. "Одну пулю для себя", решил он, становясь за повозки, на которых каппелевцы везли с собой больных и мертвецов, не успевая хоронить их в пути.
   Снова с удвоенной силой подул култук. Он гнал на партизан, на каппелевцев тучи колючего снега. Было что-то негодующее, ужасающее в этом остервенении природы.
   После короткого безрезультатного боя каппелевцы оторвались от партизан и побрели дальше на восток, увозя тяжелораненых и убитых, и мертвого Каппеля в том числе.
   Партизаны прекратили преследование противника. Безмерная усталость укладывала людей на лед, и они засыпали сразу, будто сраженные насмерть. Андрей опустился на сани, прикрыл заиндевелые веки, но уснуть не мог, а память начала свою работу, уводя его на одуванчиковые берега реки Вятки.
   Андрей вспоминал марши азинской дивизии, свой плен в отряде Граве, "поезд смерти", сибирские чащи, поселения на Ангаре, на Лене. Как на экране синематографа, мелькали разорванные видения. И вот возник перед ним всадник с красным шарфом, с шашкой, вскинутой подвысь. Андрей улыбнулся видению: "Где ты теперь, Владимир Азин?"
   22
   - Вот мы и встретились, батюшка мой. Долгонько я ждал, но, слава Христу, схлестнулись наши тропочки. - Афанасий Скрябин скорбно поджал губы, свел к переносице брови, пристально разглядывая Азина.
   - Что-то я тебя не припомню, - ответил Азин, стискивая кулаки. Жгучая боль прошла по раненой руке, Азин поморщился.
   - Неужто, батюшка, позабыли Зеленый Рой? - блеснул жестяными глазами хлеботорговец. - Мельника Маркела, помещицу Долгушину позабыли? Союз "Черного орла и землепашца" тоже из памяти вон? Напрасно, напрасно! Истребили моих друзей, как же этакое позабыть?
   - А, теперь вспомнил, как ты своего главаря Граве выдал. Я мог бы о твоем предательстве сообщить, да не умею про иуд с каинами разговаривать...
   - А вы не стесняйтесь. Сейчас сам Граве придет, вот и доложите про меня. Предатель, дескать, ваш помощник.
   - Еще я вспомнил, как лупил вас обоих и в Сарапуле и под Воткинском.
   - И мы сдачи давали. Северихина на тот свет отправили, офицерский мятеж в Воткинске - наших рук дело, - тускло рассмеялся Скрябин.
   - Сожалею, что не могу за Северихина расквитаться.
   - Сожаление - мать раскаяния, батюшка мой.
   - Вот я и каюсь, что не расстрелял тебя в Зеленом Рою.
   - Дерзите? Напрасно! Стоит ли дерзить себе в убыток?
   Ветер пристукнул ставней, с потолка посыпалась труха, на окне вспыхнул белым пламенем снег. Азин представил, как в кубанской степи разгулялась метель, поежился от озноба.
   В сенях хлопнула дверь, в горенку вошел Граве. Не торопясь откинул башлык, снял заснеженную папаху, расстегнул шинель.
   - Метет, метет! Одним словом, февраль - кривые дорожки, но все равно пахнет весной. Нехорошо умирать в предвесенние дни. Не так ли, Азин, а? сиплым с мороза голосом спросил Граве.
   Азин презрительно повел плечом. Граве прошел к колченогому столу, сел напротив. В круглых, немигающих его глазах цвета спелого ореха жило кичливое сознание своей власти.
   - Так что же вы надумали, Азин?
   - Все то же. Я не продаюсь.
   - Ты пленник собственной гордости и ложно понимаемой чести, Азин. Твоя надежда остаться благородным рыцарем революции не столько смешна, сколько наивна. Мне жаль тебя, я не хотел бы все разговоры сводить к смерти. К твоей смерти, Азин, - перешел на "ты" Граве. - Но ты парень не дурак, у тебя есть все шансы избежать проклятой стенки.
   - Думаете переманить на свою сторону?
   - Я же сказал: ты не дурак. Это самое я предлагаю тебе от имени генерала Деникина. Белому движению нужны умные, способные офицеры, поэтому мы дадим тебе и полное отпущение грехов и чин полковника.
   - Что-что? - Азин приподнялся с табурета, но сел опять, по серым скулам пошли рыжие пятна.
   - Если мы обменяем тебя, что станешь делать?
   - Снова бить вашего брата.
   - Не будет обмена! - Граве заглянул в окошко, по которому стекали снежные струйки, кивнул Скрябину - тот вышел из горенки. - О чем ты сейчас думаешь, Азин?
   - Гадаю: какую казнь сочините для борца за свободу.
   - О какой свободе речь, Азин? Любите вы болтать о свободе, о народном праве на власть, а право и власть - какое это трагическое соединение понятий! Право по своей природе противоположно власти, ибо в ней-то, во власти-то, основа всякого бесправия. Борцы за народное счастье? А это самое счастье, что оно такое? Абстракция! Если не мы, то какой-нибудь молодец завтра ликвидирует и революцию и самих борцов ее. Я же, монархист и помещик, всячески стану ему помогать. Его еще нет, но уже я засылаю в ваш тыл своих разрушителей. Вот только что вышел из горенки Афанасий Скрябин. Ты не расстрелял его вчера, он запытает тебя сегодня. Он спит и во сне видит, как режет большевиков.
   - Вам не убить революции, господин Граве. Революция, как и природа, бессмертна, умирают только ее дети.
   - Блажен, кто верует! Революция погибнет от вероломства, Азин, если не от нашего оружия. Вероломство растлит все мечтания о свободе, вероломство признает пулю самым веским аргументом в любом споре и деле. Стоит ли ради такого будущего идти на смерть? Подумай, Азин, - от правильного решения зависит твоя жизнь. Думай наедине, я дарю тебе еще одну ночь...
   После ухода полковника Азин долго стоял в раздумье.
   "Мне предлагают предательство, словно я какой-то Азеф. Я не святой, но разве я похож на предателя? Вот подлец, ах, подлец! - с ненавистью к Граве думал Азин. - Такие, как Граве, тушат в людях все огни, кроме огня злобы. У них нет чести, а ведь честь - это целомудрие солдата. Честь солдата требует от меня достойного поведения в час смерти. Я не имею права дать какому-то Граве даже минуту для его скверного торжества".
   Отчаяние, тоска, ненависть захлестывали его. Теперь все воспалилось в нем, особенно память, каждым вершком кожи он чувствовал приближение смертного часа. Азин прижался лбом к ледяному стеклу, еще не воспринимая неизбежность своего конца. Думалось: обязательно случится что-то такое, что принесет освобождение, и снова увидит он своих друзей, и опять поскачет навстречу опасностям.
   "Пока я живу - я живу вечно! Кто это мне говорил? - Азин провел ладонью по лицу. Голова разламывалась от мучительного желания вспомнить, кто же это сказал. - Игнатий Парфенович говорил же, вот кто! - вспомнил он, и душевное облегчение стало почти блаженным. - Это Лутошкин восхищался неповторимым миром, заключенным во мне самом". Память его, таинственно сработав, вернула из прошлого глубокий голос горбуна: "Придет, Азин, смертный час, и поймешь ты, какая вселенная в тебе погибает".
   "Остался ли в живых Игнатий Парфенович? Прекрасной души человек ходил рядом! Жизнь - великая обманщица - в разное время заставляет смотреть на вещи разными глазами. Пылаев как-то рассказывал о бойце, принявшем на себя вину своего друга. "Он слабее меня и не вынес бы наказания за проступок. Чтобы спасти его от позора, я взял на себя его вину".
   Азин поморщился.
   "Мне уже некого обманывать, кроме смерти. Грустно, печально, но друзья уходят из моей жизни, как кровь из вен. Кровь вытекает по капле, друзья исчезают по одному. Никогда, никогда не вернется ко мне Ева! Никогда больше не будет со мной, больше никогда", - повторял он, переставляя слова, вкладывая в них разные оттенки, по-разному воспринимая звучание их.
   Он уперся взглядом в половик, размалеванный аляповатыми завитушками. Одна из завитушек напоминала удавку, он наступил на нее, опять раздражаясь от сознания своей обреченности. Сейчас ему хотелось найти ту нравственную высоту, с которой можно обозреть поток времени, осознать все происходящее.
   "Мои чувства смяты, мои надежды оборваны, остался только страх перед смертью. Говорят, приговоренные к казни умирают от страха на несколько мгновений раньше. Я должен не пропустить в сердце страх. Я должен уберечься от страха... О, черт, я больше ничего никому не должен! Страх изживают или гордыней, или смирением. Смирение, как земля, принимает все храбрость, трусость, цветы, отбросы. Нет, смирение не для меня!" Мысль о смерти становилась все навязчивее.
   - Меня уничтожат, и не останется даже следа, - сказал он тихо, не веря в сказанное. Подергал шеей, оттянул пальцем тугой воротник гимнастерки. Ум его работал короткими вспышками, тасуя события, людей, случаи, факты. - Я не хотел бы, чтобы легендами подменили документы революции. Легенда всегда лишь красивый вымысел, а люди любят приукрашивать свою деятельность...
   Он сорвался с места и забегал по горенке, но мысли обгоняли его бег. Вдруг он увидел осеннюю Волгу и столб белого пламени на далеком ее берегу. Пламя колебалось, пошатывалось, принимая странные очертания девичьей фигуры.
   "Она помогала мне даже улыбкой. Как хорошо она улыбалась, возвращая мне волю и силу", - думал он, вызывая из памяти образ Евы. Она возникала, но, неясная, неопределенная, тут же раздваивалась и ускользала, пока не истончилась, не растаяла вовсе.
   В горенке было смутно, затхло, сыро. "Я дарю тебе ночь, подумай хорошенько". Но он не желал думать о том, что предлагал Граве, он думал о своей дивизии, наступающей где-то за Манычем.
   Дивизия - большое скопление разнородных людей - теперь живет вне его влияния, помимо его воли. Он отдален от товарищей непроходимой чертой. С особой остротой почувствовал он: жизнь кончилась, и уже больше не повторится еще один такой же вечер. По-прежнему будет мести поземка, скрипеть ставня, но он уже не почувствует их движения.
   Люди не сразу осознают историческое значение времени, пережитого ими. Азин не знал, что история и время определяются деятельностью всего человечества и каждого человека в отдельности. Бескорыстный строитель нового мира, он не придавал значения своей личности в гражданской войне; народ и грядущее счастье были мерой его судьбы.
   "У меня в запасе еще целая ночь. Не хочу засорять душу пустяками, лучше оглянусь на вчерашний день..."
   Перед ним бесконечной вереницей проходили отуманенные видения.
   Он видел разгромленный город, развороченные курганы, испоганенную степь.
   Видел вонючие блиндажи, опрокинутые орудия, мотки колючей проволоки.
   Видел искаженные ненавистью и болью физиономии, разодранные яростными криками рты, слышал вой, рев, свист, рыканье, лязганье - всю противоестественную музыку боя.
   За дегтярного цвета окном разыгралась метель. Февраль торопился намести последние сугробы, ворочаясь, вздыхая, постанывая, словно большой тяжело раненный зверь.
   Азин закрыл глаза. "Где теперь мои боевые товарищи?" Эта пронзительной остроты мысль возникла в мозгу, как тонкий луч.
   Азин прижал к груди раздробленную пулей руку. "Теперь все равно, плохо ли, хорошо ли я буду бить из маузера! У меня в запасе одна лишь ночь..."
   Больше ста дней осаждал он Царицын, связав армию барона Врангеля и армию генерала Сидорина, в эти дни Деникин напрасно ждал их помощи. Теперь армии Южного и Юго-Восточного фронтов наносят Деникину удар за ударом. Новый командарм - Александр Васильевич Павлов - начал энергичное наступление в Донских и Сальских степях, по приказу его Двадцать восьмая дивизия была направлена к Дону.
   Весь январь Азин дрался с белоказаками. В ожесточенных схватках таяли силы, сыпной тиф косил бойцов, поредели полки и батальоны, но Азин овладел Цимлянской, которую защищали отборные казачьи части Врангеля. Он был горд, счастлив и еще отчаяннее рвался к роковой черте своей - Манычу. В феврале он форсировал Маныч, отбросил кавалерийскую бригаду белых. На Маныче его настиг новый приказ командарма: овладеть станцией Целина.
   "Три дня назад это случилось", - вспомнил он и усомнился: показалось, уже промелькнула бесконечная вереница дней и ночей.
   В то снежное февральское утро было особенно морозно и ветрено. Дивизия заняла исходные рубежи на степных хуторах; впереди - рукой подать - Целина. Там расположены вражеские батареи, там курсируют три бронепоезда, там свежие силы противника.
   Только не подозревал он, что из глубины Сальских степей к Целине подходит еще казачья армия генерала Павлова. Одиннадцать тысяч сабель.
   Над Манычем мотался сухой ковыль, свистели морозные прутья тала, и было холодно, и было до боли тоскливо утром семнадцатого февраля.
   Спервоначала наступление на станцию развертывалось хорошо. Азинцы сбивали заслоны противника, медленно, но постепенно приближаясь к железной дороге. Азин с неотлучным Лутошкиным - связных он разогнал в части следил за наступлением с кургана. Игнатий Парфенович дважды предупреждал, что они оторвались от своих; Азин только передергивал поводьями да приподнимался на стременах. Он волновался, хотя и не показывал виду; никогда еще за свою короткую жизнь не испытывал он такого обостренного чувства опасности.
   Из глубины вражеского расположения появилась конница, на азинцев неслись конные лавы, охватывая их с флангов.
   - Держись теперь, Парфеныч! - Азин поскакал с кургана, уходя от преследования.
   Игнатий Парфенович увидел, как преследующий казак вскинул над головой Азина шашку, но тот выдернул из-за пазухи левой рукой маузер. Казак шарахнулся в сторону. Второй всадник размахивал шашкой, пытаясь зацепить и все не зацепляя Азина.
   Азин подхлестнул жеребца, приближаясь к Лутошкину. Они снова поскакали рядом, но путь преградила канава. Лошадь Лутошкина перемахнула через препятствие, азинский жеребец споткнулся, подпруга лопнула, Азин вместе с седлом полетел на землю. Освободившаяся от седока лошадь поскакала в степь. Игнатий Парфенович погнался за ней.
   На Азина насели казаки. Кто-то сорвал с него сапоги, кто-то сдернул ручные часы, закричал торжествующе:
   - Важнецкая птица попалась!..
   Метель улеглась, ветер прекратился, хутор безмолвствовал.
   Лампа чадила, Азин потушил ее и сразу опустился в вязкую непроницаемую глубину. Память его мгновенно уснула, ум прекратил непрестанную нервную работу.
   Он зажмурил глаза, нажал на веки пальцами - замелькали синие, красные круги, мягко сливаясь в узорчатое пятно. Нережущее цветное это пятно предостерегало о какой-то непонятной, близкой, неотвратимой беде.
   Он увидел себя бредущим по теплой лесной тропинке. Ноги его в цыпках, руки в саднящих царапинах, волосы выгорели, скулы и нос облупились от загара. Над ним висит полупрозрачное, в сквозных солнечных косяках, небо, то и дело меняя свои невесомые очертания, - оно то становится беспредельно высоким, недоступным, ускользающим в вечность, то возникает из лесной лужи, и все голубое, и все дымчатое становится опять близким и милым.
   Азин заворочался, пытаясь проснуться и не постигая, что видит лишь сон и от одного видения переходит к другому.
   Он опять идет, но уже цветущей рожью, над ним звенит жаворонок, рядом бьет перепел. С каждого колоска стекает солнечная капля, с каждым шагом он из подростка превращается в золотоглазого, светловолосого юношу...
   Предутренняя мгла посерела, синий квадрат окна выделился из нее почти с осязаемой выпуклостью: кто-то толкает Азина в плечо, он просыпается со счастливой улыбкой - перед ним в заснеженной папахе Граве.
   - Доброе утро, Азин! Ночь истекла, я пришел за ответом.
   - Я расстреливал ваших офицеров, расстреливайте и меня...
   - Красивые, но глупые, пустые слова! Мы же тебя не просто ликвидируем, мы опозорим твое имя. Уже отпечатано воззвание к бойцам Двадцать восьмой дивизии. Я сам сочинил его, Азин!
   Граве вынул из кармана листовку:
   - "Звездоносцы, боевые орлы! К вам обращается Азин, ведший вас на Казань, Ижевск, Екатеринбург! Хватит крови! Довольно жертв! Бейте красных, переходите к белым!" Когда я поведу тебя на расстрел, наш самолет пролетит над красными, разбрасывая эти листовки. Что скажут твои дружки? Изменником станут величать своего славного командира. Люди забывчивы и неблагодарны, Азин.
   - Что бы они ни сказали - это их дело. Я ведь все-таки знаю, что не струсил, не переметнулся к вам. Я, даже мертвый, сильнее вас...
   - Тогда отправляйся в ад!
   - В раю хороший климат, зато в аду приличное общество...
   23
   Зарастали повиликой окопы, ползун-трава заполняла воронки. Пряталась в чертополохе колючая проволока, ржавели в полыни расстрелянные гильзы. Пустынно было на берегах Камы; вода лениво пошлепывала в разрушенные дебаркадеры, якоря позаметало песком.
   Пароход, стуча колесами, полз против течения, разворачивая зеленую панораму Предуралья. Игнатий Парфенович ходил по палубе, закинув за спину руки, глядел на знакомые до сердечной боли места. Скоро должен появиться Сарапул. Лутошкин волновался и грустнел. Воспоминания одолевали его, и не хотелось вспоминать, и невозможно было не вспомнить.
   Сумерки уже таились в тенях береговых обрывов, в темном блеске листвы. В западной стороне неба играли стожары, луговые дали левобережья были по-майски прозрачны. Из оврагов белыми сугробами вставала цветущая черемуха. Игнатий Парфенович пристально вглядывался в вечерние пейзажи, и вдруг тревога охватила его: в этих местах с ним случилось страшное происшествие. Ну конечно же это Гольяны!
   Игнатий Парфенович вспомнил "баржу смерти", арестантов в рогожках, с лицами черными, словно ночной мрак, самого себя рядом с доктором Хмельницким. Еще увидел неровный строй босых мужиков с медными крестами на обнаженных грудях и палача Чудошвили с деревянной колотушкой в руке. Камская вода с глухим всплеском принимала убитых.
   - Чудошвили, Чудошвили! - прошептал Игнатий Парфенович. - Палач вятских мужиков! Где ты сейчас, что делаешь? Что замышляешь? Ведь преступники всегда что-нибудь да замышляют.
   Игнатий Парфенович вернулся в каюту, присел к столику, на котором лежал его дневник. Раскрыл его на одной из страниц: "Каждое утро я просыпаюсь с чувством удивления, что еще жив. Слишком много потрясений выпало на мою долю в последние два года. Я не могу сосредоточиться на своей внутренней жизни, подумать о новых временах России. Теперь все стало необозримо, как в мощном потоке без берегов, и революция явилась точкой отсчета новых дней. Что принесут они народу, как изменят землю русскую? Люди привыкли думать о золотом веке человечества только в прошлом времени, но сами-то они устремлены в будущее: значит, золотой век еще впереди"...
   Игнатий Парфенович свел к переносице брови, насупился. Перевернул страницу дневника.
   "Революция изменила мои представления о свободе, братстве, равенстве, незаметно для себя я стал пропагандистом материализма, хотя и не во всем согласен с ним. Материализм обращается к людям дальним, я же интересуюсь только ближними. Для меня счастье всех - это счастье каждого в отдельности. По-моему, любить-то надо человека, а не человечество в целом. Материализм отрицает самое главное, чем я живу, - бога! Но, упраздняя бога, материализм должен возвышать человека до уровня творца: ведь творчество божественно в своей основе и вся деятельность человека - это восьмой день миросотворения. В каких-нибудь два года Россия стала новой, трудно понимаемой и объяснимой, народ взбудоражен, хлещут через край социальные страсти, идеи потрясают умы и сердца. События меняются с ужасающей быстротой, старый мир хватается за все, на что еще можно опереться и положиться, но революция опрокидывает и устои, и опоры, и надежды старого мира. А русский человек поднимается, встает в полный рост, в человеке возникает неодолимое, страстное желание творить. Творить, соревнуясь в творчестве с другими, и своей деятельностью вызывать сочувствие всего мира, - ведь если мировая революция произойдет, то лишь благодаря этому сочувствию. Тогда у людей появится общность цели, и это будет великолепно". Эти вчерашние мысли теперь не давали ему радостного сознания непреложности их.