Алдан-Семенов Андрей. Красные и белые

   - Мы уничтожаем интеллигенцию? - налился злым румянцем Северихин. Интеллигентов, воюющих с собственным народом, мы станем расстреливать. Мы будем с корнями вырывать подобное зло.
   - Вырывать зло с корнями - удобная ширма для любых преступлений. Об этом свидетельствует вся человеческая история.
   - Историю человеческую писали бесчестные историки с несправедливых позиций, - азартно возразил Азин. - Историю нашей революции мы напишем совершенно иначе.
   - Дай бог, дай бог! Жалко, не доживу до тех благословенных времен. Легче быть муллой - труднее правдивым историком.
   - Вы досмеетесь до неприятностей, Игнатий Парфенович.
   - Смеющаяся личность забывает о страхе.
   - Если бы я верил, что вы сами верите тому, о чем говорите, поставил бы вас к стенке, - сказал Азин.
   - Вот мы и вернулись к уничтожению мира, заключенного в человеке. Придет, Азин, твой смертный час, и поймешь ты - какой мир в тебе погибает. Меня, конечно, как божью коровку, - щелкнул пальцем и - нет! А ведь народ не зря даже насекомое величает тварью божьей. Я согласен, что нет бога, кроме народа, но палачи - не пророки его. Запомни это, юный ты мой человек; заруби это на своем носу. Что касается отправки меня на тот свет, то вспомнил я слова апостола Иоанна: в те дни люди будут искать смерти, но не найдут ея, пожелают умереть, но смерть убежит от них. Мудрый был мужик апостол Иоанн. И не расстреляешь ты меня, Азин, ибо мне суждено умереть своей смертью. И смерть моя не удивит друзей моих - они уже давно считают меня умершим...
   - Полтора миллиарда миров живет на земле. Но, Игнатий Парфенович, многие из этих миров мечтают лишь о том, как схватить за горло себе подобных, - уже сердито произнес Азин. - Вот эти самые миры - мои непримиримые враги. Вы преподносите мне какую-то жалкую толстовщину, а я не могу не сопротивляться злу. Сейчас напряжение социальных страстей достигло всех мыслимых пределов. Вопрос - мы буржуев, буржуи нас - висит топор над вами, надо мной, над красными, над белыми! В гражданской войне невозможно с холодным любопытством ждать, кто победит. В такой войне трус становится предателем, дезертир губит героя, паникер уничтожает одержанную победу. Вот почему я расстреливаю трусов и дезертиров. Струшу я - и меня к стенке! Именем Революции к стенке труса по фамилии Азин!..
   Темнота за окном казалась непроницаемой. На площади у костров грелись красноармейцы - общий говор проникал в избу, как отдаленный шум дождя. Ночь жила ожиданием новых опасных событий.
   - Эти красноармейцы скоро будут штурмовать Казань. Сколько живых миров исчезнет во имя революции и народа? Вы об этом подумали, Игнатий Парфенович? - показал на окно Азин.
   Огненный шар ударил в церковную колокольню: воздушная волна вышибла стекло из окна, осколок раскроил скулу Шурмина. Азин еще видел, как церковный крест, перевертываясь и ударяя по куполу, падал на землю, и тотчас услышал отчаянную стрекотню пулеметов. Он прыгнул в разбитое окно, перемахнул через палисадник на улицу.
   Чехи нанесли неожиданный удар по частям Мильке, прикрывающим с левого фланга позиции Северихина и Дериглазова. Не выдержав натиска, Мильке приказал отступать; отступление превратилось в бегство. Мильке показалось, что чехи обошли его, и он погнал связных к Азину.
   Азин бросил на помощь Мильке батальон Северихина, конницу Турчина, добровольцев Дериглазова. Чехи были отброшены уже с околицы деревни и опять залегли в окопах. Азину удалось захватить два броневика, несколько полевых орудий. Но этот успех не принес радости: Азин не знал, как поступить с Мильке.
   - Шурмин, пиши командарму-два: отряды, бывшие под командованием Мильке, проявили себя небоеспособными в силу неразумной распорядительности самого Мильке. Он оказался трусом и паникером... Написал?
   Шурмин неодобрительно хмыкнул.
   - Чего ты хмыкаешь? Не нравится резкость? Зачеркни труса и паникера. Пиши. Сегодня ночью во имя интересов дела принял под свое командование все отряды, оперирующие на Арском фронте. Отправляй телеграмму и не хмыкай. Мильке не подчиняется мне? Ну и что из этого? Я прогнал труса с командного поста. Вот и все!
   25
   - Азин теперь не только враг России, он мой личный враг, - сказал Долгушин, когда генерал Рычков сообщил о расстреле его матери.
   Генерал глубоко и скорбно вздохнул, всеми складками лица выражая горестное сочувствие ротмистру.
   - Я понимаю тебя, голубчик. Всей душой разделяю твое несчастье, но собери свои силы. Подтянись. Помни, что мы обложены с трех сторон и Казань под угрозой. А сдать город большевикам немыслимо, это вызовет самые гибельные последствия для белого движения. Но у нас еще есть силы. Командные высоты над Казанью в руках Каппеля, а Волгу еще, слава богу, охраняет адмирал Старк. Вот только против Азина, кроме тебя, голубчик, некого поставить. Хочу по-дружески тебя предупредить: Азин смелый и ловкий авантюрист, - генерал доверительно взял под локоть Долгушина.
   - Я уже сказал, Азин - мой личный враг. Я накормлю его снарядами и пулями, я еще...
   - Не сомневаюсь, голубчик. - Генерал остановился на краю ковра, разглядывая носки своих шевровых сапог. Недоуменно спросил то ли себя, то ли Долгушина: - И откуда у красных появляются Азины? Ведь талантлив, подлец! Как он со своими оборванцами разделал чехов под Высокой Горой!
   - Азин, должно быть, из наших. Их сейчас много у красных. Докатилось русское офицерство - измена для него стала гражданской доблестью, - злая гримаса передернула красивое лицо Долгушина.
   - Надо объявить награду за голову Азина, - предложил Рычков. - Если у нас есть предатели, то и красные имеют своих.
   - Сколько же стоит голова Азина?
   - Десять тысяч рублей. Плачу золотом, а не "керенками". Отпечатай и развесь афишки. Да, ты ведь не знаешь, что Борис Викторович нас покидает.
   - Как так покидает?
   - Сегодня Савинков уезжает в Уфу на совещание самарского, сибирского и уральского правительств. Англичане желают, чтобы самарское и уральское правительства уступили власть сибирскому...
   - Правительств развелось как мухоморов после дождя, - сквозь зубы сказал Долгушин. - По крепкой руке истосковалась Россия. Нельзя жить в мутной политической атмосфере.
   - Общество мечтает о диктатуре, не хватает только диктатора, как по-твоему, а? - Рычков взял папиросу, сломал ее нервно, швырнул в корзину, потянулся за новой.
   В кабинет вошел Борис Савинков: после рейда на Свияжск Долгушин еще не видел его.
   - Прощайте, Вениамин Вениаминович, и вы прощайте, Сергей Петрович! Мой отъезд в Уфу похож на бегство в самые трудные для вас минуты. Не правда ли?
   - Что вы, Борис Викторович, - покачал головой Рычков. - Вы наше знамя, а пока сохраняется знамя, полк не погибает.
   - Едва ли можно спасти Казань, - без колебаний ответил Савинков. - Да и стоит ли спасать этот проклятый город? Если Казань падет, Вениамин Вениаминович, перебирайтесь в Екатеринбург или Омск. Взамен уральского и сибирского правительств мы создадим нечто новое и жизнеспособное. Левые эсеры уже не годятся для борьбы с Лениным. - Савинков посмотрел в окно на шумящие вершины тополей. - Еще раз, генерал, прощайте! Проводите меня на пароход, ротмистр, - попросил он Долгушина.
   Автомобиль с трудом пробирался сквозь толпы, забившие главную улицу. Паникующие обыватели вызывали в Савинкове и злорадство, и гадливость, и какую-то болезненную тоску. Он сидел прямой, окаменевший, с презрительно поджатыми губами.
   Монахи волокли за оглобли лакированную пролетку, нагруженную иконами, ризами, крестами. Дама в розовом упала на четвереньки и мелко крестилась, вскидывая грузный зад. Дама в голубом размахивала саквояжем крокодиловой кожи, рассеивая по улице жемчужные бусы. Мордастый маклер нес на вытянутых руках бюст Льва Толстого, старуха прижимала к плоской груди граммофонную трубу.
   Дребезг стеклянных осколков привлек внимание Савинкова и Долгушина. Маклер расшиб бюстом витрину ювелирного магазина: люди хватали браслеты из поддельного золота, ожерелья из перламутра. Краснобородый мулла, вывалив из корзины куски многоцветного мыла, сгребал часы, брошки, кольца.
   - В банях обнажены уродства телесные, в тюрьмах - душевные, в толпе самые воровские, - сказал Савинков.
   - Теперь самое прекрасное время грабить и красть, - согласился Долгушин. - Воры обеспечивают свое будущее.
   - Вот еще мерзкое слово! Чем грозит мне будущее мое? Впрочем, не хочу я знать будущего, но страшусь забыть прошлое, - меланхолически заключил Савинков.
   А толпы бегущих, обтекая автомобиль, спешили к Волге, на пароходы адмирала Старка.
   Под защиту адмиральских орудий торопились царские сенаторы, дорогие проститутки, суконные, меховые, мыльные фабриканты, международные аферисты.
   На адмирала Старка надеялись буржуазные националисты, оперные артисты, либеральные профессора.
   Под крылом адмирала мечтали укрыться и члены Союза защиты родины и свободы, и члены Союза георгиевского креста, и участники Военной лиги.
   Помещики и прасолы, епископы и монахи, переодетые в татарские азямы и мужицкие зипуны, бежали к адмиралу Старку.
   Звериный страх перед красными гнал этих разношерстных людей к белой флотилии: каждый стремился как можно скорее покинуть несчастный город.
   Автомобиль прорвался сквозь живые запруды и заспешил к пристани мимо горящих нефтяных баков и хлебных складов.
   Адмирал Старк тоскливо приветствовал Савинкова. Рука адмирала была вялой и сырой, бледное, словно запорошенное снегом лицо запущено, на впалой груди мотался бинокль, кортик глухо позвякивал на бедре. Адмирал провел Савинкова и Долгушина в салон.
   - Часа через полтора, Борис Викторович, можете отправляться. Я посылаю с вами быстрый пароход: за двое суток дойдете до Уфы. А пока милости прошу, - адмирал снял салфетку с бутылок и закусок и уже без всякой связи с только что сказанным произнес: - Что за страшные времена наступили.
   - Распалась связь времен, адмирал, - с вымученной улыбкой сказал Савинков. - Да, вот именно, распалась связь времен, и все стало неладно в государстве Российском. - Савинков выпил рюмку "Голубой ленты", пососал ломтик засахаренного лимона.
   - Одно вино еще и борется с эрозией времени, - пошутил Долгушин.
   - Французский коньяк и русская водочка - плохие союзники, - вздохнул адмирал. - Не ожидал я от большевиков такой прыти. Как они ухитрились перегнать с Балтики миноносцы на Волгу - уму непостижимо. - Зубы Старка завистливо ляцкнули, морщинистый кадык заходил под воротником кителя.
   - А надо бы ожидать, адмирал, надо бы, - жестко заметил Савинков.
   Старк пропустил мимо ушей насмешливое замечание; он мог бы отплатить Савинкову его же монетой - неудачным рейдом на Свияжск, но промолчал.
   - Большевики! И откуда они появились на русской земле? - горячо спросил он, но тут же убежденно добавил: - И все же, и все же русский народ не с ними.
   - Эту песню я уже певал! Вы повторяете мою песенку сейчас, когда красные орудия бьют по Казани, а миноносцы топят ваши пароходы. Чуда не произойдет, адмирал. Не будет чуда! Налейте-ка еще. - Савинков нервно рассмеялся, обнажив плотные, великолепные зубы. Постучал пальцами по звонкому хрусталю рюмки. - Белая идея погибает от нашего безволия, легкомыслия и бездарности.
   - Я так не думаю, Борис Викторович, - вяло возразил Старк. - Генералы Краснов, Алексеев, Голицын да еще кое-кто умеют действовать.
   - Одно и то же, адмирал! Наших генералов объединяет то же ложное представление о большевиках как о временных захватчиках власти. Болтать и надеяться, что Ленин продержится еще день, ну два, ну от силы неделю, смешно! К сожалению, адмирал, и я думал - русский народ не пойдет за большевиками. Но сознаюсь в том, что моя борьба с большевиками пока не дает результатов.
   Влажная рука адмирала дрогнула, коньяк выплеснулся на скатерть.
   - Вы действительно прекращаете с ними борьбу?
   - За кого вы меня принимаете, адмирал? Я хочу только изменить тактику. Не Комуч, не мой террор, не чехи свалят большевиков. Их сокрушит только военная диктатура. Беспощадный, железный, облеченный военной властью диктатор спасет Россию. А я лично по-прежнему остаюсь врагом большевизма. Я не хочу быть рабом, даже свободным. Скажите, адмирал, вы монархист? - неожиданно спросил Савинков.
   - Конечно!
   - Забавно! Трагедия, ставшая фарсом. - Савинков уже сам налил себе рюмку и выпил, не закусив.
   - Какая трагедия, что за фарс?
   - Я смеюсь над самим собой. Ведь надо же! Я, Борис Савинков, социал-революционер по идеям, террорист по призванию, принципиальный враг монархической формы правления, оказался в одном лагере с монархистами. Не странно ли, а?
   - Шли налево - пришли направо. Действительно, странно: к бывшим князьям и баронам прибавился бывший революционер...
   - Остерегайтесь со мною шутить! И не спешите оказаться в числе моих врагов, адмирал, - ореховые глаза Савинкова уставились в дымчатые глаза Старка. - Ладно, не станем ссориться на прощание. - Савинков откинул коротко остриженную голову, закурил. Папиросный дымок закрутился в душном воздухе салона.
   - Шутка моя неудачна, - извиняющимся голосом ответил Старк. - Даже остроумие - и оно пропало. - Адмирал взял рюмку. - Оставим надоевшую тему о большевиках и выпьем.
   - Да, лучше выпить. И поговорить о себе. Люди всегда охотнее говорят о самих себе. Самая интересная тема. - Савинков посмотрел на молчавшего Долгушина, пододвинул ему коньяк. - Вспомнилась мне севастопольская тюрьма и одна пакостная ночь в ней. Меня должны были на рассвете казнить. Проще говоря - повесить на вульгарной мыльной веревке. Вам ведь, адмирал, не приходилось проводить ночь в ожидании петли?
   - Не приходилось...
   - А мне в эту ночь и жить не хотелось, и умирать не хотелось. Меня не беспокоило, что там за темной гранью, но больше всего меня занимало режет ли петля шею? Больно ли задыхаться? И долго ли я буду дрыгать ногами?
   - Вас помиловали?
   - Бежал за два часа до казни. Как бежал - длинно, скучно и не время рассказывать...
   - Я сидел несколько дней в подвалах Чека. Меня больше всего угнетали грязь и вши, - меланхолически заметил Долгушин.
   - А знаете, ротмистр, чем чище тюрьма и вежливее тюремщики, тем вы ближе к смерти. Тогда ваше "я" умирает, и вы становитесь совершенно другим человеком. И человек этот страшен. Ваше здоровье!
   Долгушин с тревожным удовольствием слушал Савинкова: в нем были и цельность натуры, и необузданный характер, и сила воли - все то, что особенно ценил ротмистр.
   - По моему личному приказу убивали русских моряков и немецких солдат. Но я лично, я не убил ни одного человека. И не понимаю, как можно убить живую душу ради личной цели? - Старк издалека, словно приманку, закинул свой вопрос.
   - А я не понимаю, почему нельзя убивать? И не пойму, почему для идеи убить можно, для отечества необходимо, ради собственных целей нельзя? Почему во имя этого преступление хорошо, во имя того - дурно? - спросил Савинков.
   - Я не отвечу на ваш вопрос. А вы на самом деле распустили Союз защиты родины и свободы? - поспешил изменить адмирал странную тему разговора.
   - Не для того я создал свой союз, чтобы ликвидировать его.
   - Вы же объявили, что не хотите мешать Комучу в политической борьбе за власть?
   - Обстоятельства изменились. Комуч уже бессилен, а мне нужно действие. Я - прагматик. Ликвидировать союз? - Савинков злорадно рассмеялся. - Я так упорно создавал свою организацию, что не хочу легко расставаться с ней. - Он вскочил с кресла, заметал скользящие шажки по салону.
   Долгушин с нарастающей тревогой следил за Савинковым: его пугала и скользящая походка, и двусмысленный взгляд: что может выкинуть Савинков в следующую минуту?
   Савинков же словно позабыл об адмирале и ротмистре. Сложив на груди руки, обхватив пальцами локти, он говорил, говорил, не в силах сдержать потока собственных слов:
   - Большевики будут помнить меня так же, как монархисты. А вы, господа, помните многое из того, что сделал я. Адмирал изволил пошутить, что мы теперь в одном лагере. В одном ли, адмирал? Не почудилось ли вам, не приснилось ли? Я вам напомню Петроград, зеленое утро, камни Измайловского проспекта. А на камнях разорванное бомбой тело царского министра Плеве. Он был убит по моему приказу.
   Вспомнилась мне и Москва: была зима, падал снежок. Москва встречала великого князя Сергея Александровича, а я в толпе целовал своего друга Каляева и говорил ему: "Вот великий князь. Не промахнись!"
   Взрыв бомбы - и великий князь мертв...
   И опять я вспомнил Москву, весеннее утро, оживленную площадь. Снова взрыв бомбы. Это я казнил московского генерал-губернатора Дубасова...
   И еще я помню далекий туманный Глазго. Морской рейд и военный корабль "Рюрик". Так вот, адмирал, на самом монархическом из всех русских кораблей я хотел взорвать вашего государя - императора Николая Второго. Взрыва тогда не было, потому что был Азеф...
   - Я помню все, о чем вы говорите, - ответил, бледнея, Старк. - Такие события не забываются. Мы тогда совершили роковую ошибку - всячески преследовали партию социал-революционеров. И она ответила нам Борисом Савинковым.
   - Это вам кажется, адмирал.
   - А потом мы совершили вторую ошибку - не купили вас.
   Савинков провел ладонью по коротким волосам, потянулся к бутылке, но опустил руку.
   - А чем бы вы могли купить меня? Деньгами? У меня их было достаточно. Властью? Что вы могли мне предложить тогда? Портфель министра? Чин генерала? Я обладал большей властью - я казнил и ваших министров, и ваших генералов. После революции я был военным министром Временного правительства, я брал миллионы у Франции и Англии на мятежи против большевиков. Я и сейчас при желании могу взять из золотого запаса сколько мне надо. А мне нужно страшно много. У меня титаническая цель - уничтожить большевиков, поэтому я буду действовать любыми способами...
   - Для идеи убивать можно, для отечества необходимо, - напомнил Старк.
   - Я сказал совершенно иначе! Почему для идеи убивать можно, для отечества необходимо, для себя нельзя? Я удивлялся, а не утверждал.
   - Для себя убивать невозможно! Тогда все станет позволено, - горячо возразил Старк. - И тогда законов нет, права нет, общества нет. Тогда социальная, общественная, нравственная смердяковщина. Тогда бандит будет героем, убийца кумиром. Миром будут управлять сумасшедшие и преступники. Вы же этого не хотите? Вы же не можете этого хотеть, господин Савинков! У меня есть с вами главная и единственная точка соприкосновения - общая борьба с большевизмом. Какая теперь мне разница - будет Борис Викторович Савинков вождем ли народа, диктатором ли государства? Важна суть белой идеи нашей...
   Отчаянный рев хлестанул по зеркальным окнам салона: тысячеголовый поток беженцев добрался до речных дебаркадеров, но, сдерживаемый охраной, заметался и заревел. Долгушин видел только головы, шляпы, платки, трости, зонтики, саквояжи да отдельные, обезображенные ужасом физиономии.
   - Вот они, белые цветы Казани. Спасайте их, адмирал, от красных садовников. Большевики вырежут эти милые, эти бесполезные цветы вашего общества. А ведь они верят, адмирал, что вы теперь - их единственный защитник, - ехидно сказал Савинков.
   В салон вбежал вестовой:
   - Пароход, отправляющийся в Уфу, захвачен беженцами...
   Старк машинально застегнул пуговицу на кителе, заморгал ресницами, ловя взгляд Савинкова, словно ища в нем поддержку.
   - Что же вы, адмирал? Мне пора отправляться в Уфу...
   - Картечью всю эту сволочь! Разогнать ее штыками и пулями! взвизгнул Старк.
   - Ценю вашу решительность, адмирал! - Савинков протянул руку Старку. - Прощайте, господа! Не знаю, что ожидает вас в Казани, но не желаю и знать, что меня ждет в Уфе.
   26
   На рассвете шестого сентября Волжская флотилия открыла ураганный огонь по судам адмирала Старка, по батареям Верхнего Услона.
   В шесть часов утра Владимирский и Петроградский полки, несколько батальонов латышских стрелков бросились на штурм позиций полковника Каппеля.
   В тот же час левобережные части Пятой армии, овладев станцией Красная Горка, завязали рукопашные бои с чешскими легионами капитана Степанова.
   В то же самое время в садах Арского поля азинская группа войск ударила по ополченцам генерала Рычкова, по отрядам ротмистра Долгушина.
   В полдень, не выдержав огня миноносцев, адмирал Старк отошел от города и укрылся за меловыми обрывами Нижнего Услона. Части правобережной группы ворвались в Верхний Услон. Вечером Азин соединился с левобережной группой Пятой армии.
   Осенние сумерки остановили схватку за город. В дымной тишине было особенно тягостным молчание орудий, пароходных, заводских, паровозных гудков. Белые затаились в осажденном городе, красные ждали рассвета.
   Азин объявил красноармейцам, что новое наступление начнется утром седьмого сентября, ждал приказа. Шло время, нетерпение Азина сменилось удивлением. Смутная боязнь противника могла вспыхнуть в красноармейцах, Азин страшился этой боязни, как заразы, уничтожающей боевой дух.
   Ждали приказа рабочие отряды, волжские матросы, латышские стрелки, выбившие Каппеля с верхнеуслонских высот. Ждали и полки, вышедшие на городские рубежи, установившие локтевую связь с азинской группой войск.
   Испытывали тревогу и на судах Волжской флотилии. Тревога постепенно росла, проникая на миноносцы, канонерные лодки, истребительные катера. Растерянное ожидание таилось в настороженных глазах Маркина, печальной улыбке Ларисы Рейснер. Недоуменно покуривали трубки комендоры, шепотом поругивались пулеметчики и кочегары.
   Приказа о продолжении штурма не поступало...
   Три дня и три ночи вокруг Казани была атмосфера томительного ожидания. Происходили мелкие стычки, винтовочная перебранка с обеих сторон - и только. Не шевелились белые, бездействовали красные. В бездействии перегорал наступательный порыв, серый дух равнодушия овладевал бойцами революции.
   Десятого сентября начался новый штурм Казани.
   Опять, и на этот раз с мучительной тяжестью, горели пароходы, баржи, дебаркадеры, бочки сосновой живицы, тюки шерсти, мочало, ивовое корье, вяленая вобла. Горела нефть, вытекая из распоротых баков. Пылала сама Волга - жирный, удушливый дым застилал берега и реку.
   Красная флотилия начала высаживать матросский десант. Серега Гордеич со своим дружком Кузьмой ждал удобного момента, чтобы спрыгнуть на отмель. А с берега, из-за дровяных поленниц, с чердаков соседних домишек, вырывались короткие молнии. Пули вскидывали водяные дымки, гривастые фонтаны вспучивались на отмели.
   - Кузьма, прыгай! - прохрипел Серега Гордеич.
   Они оба прыгнули одновременно. Побежали к берегу, пригибаясь, спотыкаясь, думая лишь о том, как поскорее укрыться от вражеских пулеметов. Укрылись за железными бочками. Серега Гордеич оглянулся: вспухшая, в синяках и ссадинах физиономия друга рассмешила.
   - Кузьма, не трусь! Живы будем - не помрем...
   За мучным складом аккуратно через минутные интервалы рявкало невидимое орудие. Над матросами, гневно свистя, проносился снаряд, и Серега Гордеич невольно вбирал голову в плечи. Белый артиллерист пристреливался по канонеркам. Канонерка "Ташкент" резко качнулась, зарылась носом в воду, фонтанируя пламенем, стала тонуть.
   Серега Гордеич выскочил из-за бочек, побежал по открытому месту; пули взвизгивали над ним, и почему-то казалось: каждая пуля предназначена лично ему. Он слышал истошные крики, выстрелы, грохот рукопашного боя, вскипающего за складами, и мгновенно растратил свое спокойствие: ярость боя стала его яростью, крики вырывались из его глотки.
   Откуда-то появился чешский легионер, размахивающий револьвером. Серега Гордеич косым скользящим взглядом увидел, как легионер, прижимая ладони к животу, стал заваливаться на бок. Между пальцами вспыхнули кровавые пузыри, и только они отпечатались в памяти Сереги Гордеича. Убитый, но все еще не упавший легионер, вертящийся, разбрасывающий комья земли осколок снаряда, безобразные крики куда-то исчезли: Серега Гордеич потерял ощущение времени.
   За углом склада работало легкое орудие белых. Номерные деловито подносили снаряды, артиллерист равнодушно ждал команды. Все было самым обычным делом войны, - необычно звучали лишь слова прапорщика. Рыженьким тенорком он командовал:
   - Па-сав-де-пам - огонь!
   Серега Гордеич смотрел на прапорщика, слышал его щупленький голосок. Это был голос его врага, слова, произносимые им, оскорбляли лично Серегу Гордеича. Бессмысленная ярость обрела осязаемую форму, стала цельной и ясной.
   - Па-ка-мис-са-рам - огонь!
   - Ах ты, гнида! - Серега Гордеич с темным восторгом ненависти разрядил наган в зеленую спину прапорщика.
   Серега Гордеич и Кузьма перебегали с места на место, приближаясь к берегу Казанки. Речушка была еще одной преградой на пути к городу. Заградительный огонь заставил матросов залечь у каменной гробницы, сооруженной в память русских воинов, погибших при осаде Казани Иваном Грозным. Отсюда проглядывался казанский кремль: белые мощные стены с желтой узорчатой башней Суумбеки.
   - Мать честная, сколько всяких препон! Казанку переплыви, на обрыв влезь, стены одолей. А беляки тебя из пулеметов, а они тебя из гаубиц.
   - Иван Грозный Казань брал? - спросил Серега Гордеич.
   - Когда это было! При Иване-то кулаками дрались.
   - А ты вдоль обрыва глянь. Видишь, в него Проломная улица уперлась. Под этот самый обрыв Иван-то Грозный-то тыщу пудов пороха закатил и стены в небо! Через пролом и пошли наши мужики, и дошли до самой до башни...
   - Нету во мне хитрости на такую штурму...