Страница:
- Во время войны страной должны управлять военные. Как они станут управлять - неважно, лишь бы одержали победу, - ответил Колчак.
Он говорил, слушал адвоката и поглядывал на стенографиста - тот вел свои записи на зеленоватых рекламах: "Покупайте цейлонский чай братьев Похабовых!"
- В своем манифесте вы писали, что не пойдете ни по пути партийности, ни по пути реакции. Но своим-то знаменем вы взяли самую мраконосительную реакцию, - продолжал Алексеевский.
"Этот адвокат ставит мне ловушки, словно я больше всего причинил вреда ему лично, - подумал Колчак. - Нет у них моих писем, а то бы они их уже цитировали".
Председательствующий объявил перерыв. Колчака отвели в тюремную камеру. "Спасения ждать невозможно. Стоит ли хвататься за соломинку, не лучше ли достойно уйти на тот свет?" Колчак вынул из матраца прибереженную для крайнего случая капсулу с ядом.
Заскрежетала дверь. Колчак швырнул капсулу под койку, но Шурмин уже заметил ее.
- Яд? - спросил он коротко.
- Яд! - так же коротко ответил Колчак.
Шурмин обыскал камеру и пошел к председателю губчека Чудновскому.
- Вот яд, отобранный у Колчака, - Андрей протянул капсулу.
- Стрихнин, - уточнил Чудновский. - Безотказный яд. Волков им травят. Почему Колчак не воспользовался им?
- Не успел.
- Не захотел. Значит, на что-то еще он надеется.
- Я бы расстрелял его немедленно.
- Остерегайся, юноша, психоза мстительности. Колчак, между прочим, живой нам нужнее.
Шурмин выслушал председателя губчека, не возражая, но и не соглашаясь с ним. Чудновский нравился ему уже тем, что напоминал чем-то Игнатия Парфеновича - такой же коренастый, волосатый и так же сильно сутулился. У Чудновского были, как и у Лутошкина, палящие, выразительные глаза, острый ум, независимость в суждениях. Может быть, ему не хватало сердечности, которую излучал Игнатий Парфенович.
- Придет время - и все, что мы совершили, станет достоянием истории. История потребует от нас правды о революции, о гражданской войне, назидательно сказал Чудновский. - Ведь история смотрит на события не во временной, а в бесконечной перспективе. Вот почему следственная комиссия должна установить причины, вызвавшие колчаковщину, нарисовать портрет ее вдохновителя. - Он помолчал, подыскивая слова для выражения волнующей его мысли. - Всесторонний портрет палача революции, - изменил он формулировку. - Недавно в губчека явился человек, который профессиональным палачом был - вешал большевиков в иркутской тюрьме. Он пришел предложить свои услуги, будучи совершенно уверен в том, что ни одна власть не может обойтись без палача. Его надо было сразу повесить, но пока жив Колчак, пусть поживет и палач. Мы сведем Колчака с пьедестала верховной власти и поставим его рядом с заурядным вешателем.
Шурмин вернулся в канцелярию тюрьмы. Вскоре туда пришел и Попов.
- Получена телеграмма от Реввоенсовета Пятой армии. После следствия Колчака надо отправить в Москву для суда над ним, - сообщил он членам следственной комиссии. - Колчак, кстати сказать, достаточно откровенен в своих показаниях и на допросе держится как военнопленный, проигравший кампанию. Этим он отличается от своего премьер-министра Пепеляева. Тот хитрит, вертится, трусит. Продолжим допрос, товарищи. Комендант, приведите арестованного.
16
Новое заседание следственной комиссии Попов открыл прямым, требующим тоже прямого ответа вопросом к Колчаку:
- Ваши каратели расстреливали рабочих, партизан, красноармейцев без следствия и суда. Что вы знаете об этом?
- Это неправда. Работали военно-полевые суды, - поспешно возразил Колчак.
- Сидело за столом трое офицеров, к ним приводили арестованных. Офицеры произносили: "Виновны" - и людей убивали. Вот что было.
- Про такое я не знаю.
- О таком беззаконии знает вся Сибирь.
- Я сам подписывал устав военно-полевых судов.
Сумрачный тон Попова и его вопросы насторожили Колчака. Попов же сидел прямой, жесткий, суровый, все в нем отвердело, сосредоточилось на своей, не понятной для адмирала цели.
- Даже у военно-полевых судов бывает делопроизводство. Хотя бы для формы пишется обвинительное заключение и приговор. Почему же этого не было у вас?
- Я не в курсе таких процедур, - тоскливо сказал Колчак.
- Верховный правитель и верховный главнокомандующий не интересовался тем, как его подчиненные убивали людей? Странно. А про судьбу Омского подпольного комитета большевиков, про восстание рабочих на станции Куломзино вы знаете? - спросил Попов, еще больше суровея.
- Это было в декабре прошлого года. Накануне восстания подпольный штаб большевиков был арестован, само восстание подавлено английским экспедиционным отрядом.
- А арестованные большевики? Какова их судьба?
- Их расстреляли по приговору военно-полевого суда, - неуверенно, опасаясь попасть впросак, ответил Колчак.
- Их расстреляли еще до суда, а потом лишь оформили приговор. Сколько, по-вашему, человек расстреляно в Куломзине?
- Восемьдесят или девяносто.
- Англичане заявили в печати, что восстание обошлось всего лишь в тысячу жизней. Какой цинизм - всего лишь тысяча жизней!
- Не слышал от англичан таких слов.
- О порке рабочих тоже не слышали?
- Я запретил телесные наказания.
- О пытках вам что-нибудь известно?
- Про них мне не докладывали, я считаю - их не было.
- Я сам видел людей, истерзанных шомполами. Их пытали в контрразведке при ставке верховного правителя. Но вернемся к восстанию. В Куломзине просто хватали людей на квартирах, на улицах и расстреливали.
- Такая точка зрения на куломзинское восстание для меня является новой, - смутился Колчак, отыскивая в словах Попова еще одну скрытую для себя угрозу.
Алексеевский ерзал на стуле: он выпустил из рук инициативу, а большевик, председательствующий, прижал к стене адмирала. Все попытки Колчака выгородить виновников массовых расстрелов казались адвокату наивными, беспомощными.
- Вам известно, что ваш уполномоченный генерал Розанов генерал-губернатор Красноярска - расстреливал заложников? - спросил Попов.
- Я запретил подобные приемы.
- В Красноярске за одного убитого чеха расстреливали десять русских...
В этот морозный день следствие принимало более суровый характер. Адмирал слушал обнажающие всю трагичность событий вопросы председательствующего, но не понимал, почему так изменилось вежливое течение следствия.
- Офицеры выхватывали из камер арестованных и расстреливали их на тюремном дворе. Брали всех, кто попадался на глаза, не заглядывали только к тифозникам, - с презрением говорил Попов.
- Откуда это известно вам? - недоумевая, спросил Колчак.
- Я сам сидел в тюрьме с тифозниками. Меня не расстреляли лишь потому, что офицеры побоялись заглянуть в камеру. Их страх дал мне возможность сейчас допрашивать вас. Скажу - ум не охватывает преступлений, совершенных вашим именем, адмирал.
17
После разгрома на Енисее у Каппеля оставалось еще тридцать тысяч отчаянных, способных на все солдат. Каппелевцы отступали по старому Сибирскому тракту, рядом с железнодорожной магистралью, которую оберегали чешские легионы. Чехи сейчас опасались не только красных, но и недавних своих союзников.
Сам Каппель был ранен, вдобавок обморозил ноги и схватил воспаление легких. Когда он приходил в себя, то требовал уничтожения всего мешающего их отступлению. Если ненависть вдохновляет, то Каппель, заражаясь этой низменной страстью, поддерживал свою угасающую жизнь.
Перед станцией Зима он созвал военный совет. Командиры частей собрались в домике путевого обходчика. Каппеля внесли сюда же на руках, усадили в углу, под божницей.
Худой, обросший бородой, с темными следами обморожения на изжелтевшем лице, генерал казался усохшим; только из-под нависших бровей тускло блестели карие глаза, - тоска, боль, отчаяние жили в них.
- Все слабые погибли в этом безумном ледовом походе. Остались самые выносливые. Воинский долг и честь повелевают мне привести их к победе, заговорил Каппель. - А победа - это Иркутск, это освобожденный адмирал Колчак и возвращенный золотой запас России. Наконец, это заслуженный отдых для нас. - Каппель обвел глазами собравшихся и спросил недовольно: Почему не вижу здесь генерала Пепеляева?
- Он в бегах. Переоделся кучером и бежал, - усмехнулся Войцеховский.
- В каких бегах? Я не понимаю вас.
- Пепеляев распустил по домам свою армию и даже издал приказ о мотивах демобилизации: меч, дескать, не сломан, а только вложен в ножны. Когда он, Пепеляев, вновь появится в Сибири, то наступит час возмездия для большевиков. Вот такой приказ издал он по армии.
- Прямо-таки Георгий Победоносец, - сплюнул Юрьев.
- Сукин сын, а не генерал! - выругался Сахаров, поворачивая голову к Каппелю.
- Да, да! Я вспомнил. Видно, совсем я плох, если стал забывать про такие вещи. - Каппель вытер пот с висков. - Теперь мы не просто солдаты, мы мученики белой идеи, но мучеников не бывает без ореола, и потому каждый из нас заслужил орден или что-нибудь в терновом венце.
- А что нам делать сегодня? - спросил Войцеховский.
- У вас, я вижу, есть какие-то предложения. Говорите, - сказал Каппель.
- По-моему, надо идти на Иркутск, освободить Адмирала, вызволить золотой запас и потом соединиться с атаманом Семеновым за Байкалом. Нас могут спасти только решительность действий и беспощадность к врагу, - с ожесточением сказал Войцеховский.
- Ненависть и смелость - наш девиз, - поддержал его полковник Юрьев.
Каппель перевел взгляд на генерала Сахарова.
- Отныне войско наше следует именовать каппелевским, - предложил тот, помолчав немного. - Имя генерала Каппеля - символ нашей непреклонности и презрения к смерти. Но вы, ваше превосходительство, тяжело больны и не в состоянии командовать. Назначьте себе преемника, - сказал Сахаров. - Я не согласен, что надо непременно уходить в Забайкалье. Мы освободим Александра Васильевича и дадим бой красным западнее Иркутска. Ни шагу за Байкал, ваше превосходительство! - решительным тоном закончил он.
Каппель тоскливо подумал: "Кого же мне назначить своим преемником? Войцеховского? Сахарова? Последнего не зря прозвали бетонной головой. Он храбр, но туп, а Войцеховский хитер и коварен, как гиена. И оба они ничего не смыслят в политике".
- Политические формулы большевиков о мире, о земле вытеснили наши представления о свободе, о демократии, - заговорил Каппель снова. - Еще недавно мы смеялись над призраком коммунизма. Напрасно смеялись, надо было энергично бороться, а мы больше злобствовали. Мы позвали на помощь иностранцев и оттолкнули от себя русских. В этом ошибка не только адмирала Колчака, но и моя и ваша! Я не знаю, как исправляются непоправимые ошибки. Словами? Пулями? Не знаю! Но если нам суждено уйти в небытие, то надо уходить, ни о чем не сожалея, ни в чем не раскаиваясь. Неудачники любят говорить, что их оправдывает история, я не верю в ее справедливость. Историю пишут победители. Единственное осталось у нас решение: спешить на помощь адмиралу Колчаку, собраться в Иркутске с силами и вновь двинуться в Россию. На случай моей смерти командующим армией назначаю генерала Войцеховского, - решил Каппель в самое последнее мгновение.
Короткая речь утомила Каппеля, он уже не мог сидеть. Его перенесли на кровать, укрыли тулупом. Военный совет оборвался, командиры разошлись. У постели больного задержался только полковник Юрьев. С бесцеремонной уверенностью артиста в своей обаятельности и нужности он сказал:
- Какой роковой человек Колчак! Ах, какой роковой человек! Пермь, Уфа, Сарапул, Воткинск, Ижевск лежали у наших ног. И все напрасно!
- Наши ошибки послужат уроком для потомков, - вяло возразил Каппель.
- Потомки больше будут вспоминать, как шли в психические атаки солдаты вашего превосходительства. Шли с развернутыми знаменами, под гром военных оркестров. О, черт возьми, почему я не погиб в такой атаке! Тогда хоть мажорно пели трубы, а теперь слышен только волчий вой. - И Юрьев яростно сплюнул.
Каппель прикрыл веки - ему было больно смотреть сквозь дымное пламя плошки на Юрьева.
Мысль о напрасных победах не оставляла Каппеля. Было страшно сознавать теперь ненужность той борьбы, которую он вел здесь, в Сибири. Зря, видно, надеялся, что от победы белой идеи может прерваться ход революции. Два года сражался Каппель против красных, и вот он умирает, побежденный, хотя и несломленный. Свербит в бедре пулевая рана, ноют обмороженные ноги, не достает воздуха воспаленным легким.
Каппель открыл глаза. Юрьев стоял перед ним в позе устремленного куда-то жизнелюбца; все их несчастья и все беды были для него такими же отвлеченными и далекими, как звезды. Юрьева волновала лишь его личная судьба: с веселой легкостью он называл ее то синей птицей успеха, то черным вороном неудач. Даже у постели умирающего он балагурил, будто люди должны уходить на тот свет, как актеры с подмостков.
- Я хочу попросить вас об одном одолжении, - сказал Каппель. - Я умру скоро. Похороните меня в тайге, подальше от злобствующих глаз.
- Мы еще погуляем на этой грешной земле! - воскликнул Юрьев, но голос его сломался, и он закончил уже бесцветным тоном: - Если так случится, то клянусь исполнить вашу просьбу.
Обвалы орудийной канонады обрушились на землю. Осколки снарядов срезали кедровые лапы; падающие деревья взметали снежные тучи. Из ледяных пробоин на реке выплескивалась вода. Зверье бежало как можно дальше от железного рева и порохового запаха. Потом наступила стылая тишина, и каппелевцы пошли в атаку.
Чтобы задержать их продвижение. Иркутский ревком направил к станции Зима рабочие дружины. Кое-как вооруженные, плохо обученные люди столкнулись здесь с теми, кого гнали вперед отчаяние, голод и надежда пробиться в Иркутск. Каппелевцы дрались, как смертники. И они были профессионалами военного дела. Каппелевцы ворвались на станцию, убивая всех встречных. Пленных рабочих согнали на площадь, раздели всех донага, пороли шомполами и тут же убивали.
- Доложите генералу Каппелю - мы победили, - сказал Войцеховский своему адъютанту.
Но тут появился полковник Юрьев.
- Его превосходительство скончался, - сказал он. - Генерал Каппель умер...
Они смотрели друг на друга в смятении, в растерянности.
- Генерал просил похоронить его где-нибудь в трущобе, чтобы никто не знал о месте его могилы.
- Нет! Нет! Заверните труп генерала в боевое знамя, и пусть Каппель сопровождает своих солдат до конца, - приказал Войцеховский.
18
На льдистом небе коченели купола Знаменского монастыря; ветер обхлестывал кресты; жалобно позванивая, они летели в снежных облаках. Белые струи скатывались со стен, сугробы росли у калитки; под крутояром на Ангаре чернела широкая прорубь.
Шурмин заметил прорубь случайно, остановился, глядя, как вспучивалась в ней и выгибалась воронеными боками вода. Еще шаг - и он угодил бы в прорубь. Торопясь и скользя, он поднялся на обледенелый обрыв.
Начинаясь у монастыря, Якутская улица вела мимо городской тюрьмы и обширного кладбища на сопке. Андрей спешил в ревком. Почти на каждом перекрестке приходилось предъявлять пропуска. Часовые выспрашивали, куда и зачем он идет.
На Большой улице остановил его очередной патруль; рабочий, прочитав в пропуске, что Шурмин начальник тюремного караула, спросил насмешливо:
- Кильчак от тебя, молокосос, не сбежал еще?
- Бежать ему уже некуда.
- У него тут дружков-приятелев - лопатой отгребай.
В первые дни февраля Андрей не выходил в город: не было свободного времени, да еще стало известно, что белые собираются освободить Колчака из тюрьмы. Пришлось заменить солдат егерского батальона, охранявшего тюрьму, надежной рабочей дружиной. Шурмин сам трижды в ночь проверял караульные посты.
Иркутский ревком помещался в здании Русско-Азиатского банка. Двухэтажное каменное здание с крышей, похожей на богатырский шлем, было одним из красивейших в городе. Шурмин взбежал по парадной, с мраморными львами лестнице, остановился в приоткрытых дверях зала. Этот овальный зал с лепным потолком и золотистыми обоями на стенах стал знаменитым на всю Сибирь.
Сюда приходили рабочие, охотники, рыбаки, таежники записываться в дружины. Здесь давали они клятву восстановить Советы на сибирской земле. Сюда доставляли сведения о продвижении Пятой армии красных, о возникновении новых партизанских отрядов в таежных поселках, на золотых приисках. Здесь заседал ревком. Сегодня шло очередное заседание; выступал председатель ревкома Ширямов.
Александр Ширямов заканчивал речь, и Андрей видел ее воздействие на присутствующих. Была та минута, когда встревоженные приближающейся опасностью люди готовы были к самым неожиданным проявлениям борьбы.
- К Иркутску приближаются каппелевцы - страшный, ко всему безжалостный ком катится на город. Каппелевцев ведет генерал Войцеховский, сегодня он предъявил нам ультиматум. Генерал требует выдачи Колчака. Еще он требует двести миллионов золотых рублей и увода рабочих дружин из города. На этих условиях он согласен занять на три дня Иркутск, а потом проследовать дальше, за Байкал. В ответ на генеральский ультиматум ревком выносит такое постановление:
"Обысками в городе обнаружены во многих местах склады оружия, бомб, пулеметных лент и проч. и таинственное передвижение по городу этих предметов боевого снаряжения. По городу разбрасываются портреты Колчака и т. д.
С другой стороны, генерал Войцеховский, отвечая на предложение сдать оружие, в одном из пунктов своего ответа упоминает о выдаче ему Колчака и его штаба.
Все эти данные заставляют признать, что в городе существует тайная организация, ставящая своей целью освобождение одного из тягчайших преступников против трудящихся - Колчака - и его сподвижников.
Восстание это, безусловно, обречено на полный неуспех, тем не менее может повлечь за собою еще ряд невинных жертв и вызвать стихийный взрыв мести со стороны возмущенных масс, не пожелающих допустить повторения такой попытки.
Обязанный предупредить эти бесцельные жертвы и не допустить ужасов гражданской войны, а равно основываясь на данных следственного материала и постановления Совета Народных Комиссаров РСФСР, объявившего Колчака и его правительство вне закона, Иркутский военно-революционный комитет постановляет:
1. Бывшего верховного правителя адмирала Колчака и.
2. Бывшего председателя совета министров Пепеляева - расстрелять.
Лучше казнь двух преступников, давно достойных смерти, чем сотни невинных жертв".
Ширямов опустил руку с проектом постановления, поднял глаза на членов ревкома.
- Смерть! - произнес член ревкома Левенсон.
- Смерть! - сказал член ревкома Сноскарев.
- Смерть! - крикнул член ревкома Оборин.
- Есть какие-нибудь добавления? - спросил Ширямов.
- Есть! - встал Чудновский. - Вместе с Колчаком надо казнить и тюремного палача. Имя палача, вешавшего большевиков, и имя верховного правителя должны стоять рядом как символы белого позора.
- Нет, этого нельзя, - возразил Ширямов. - Тюремный палач - ничтожная пешка в руках высокопоставленных палачей. Его надо судить отдельно.
- А как обстоят дела с золотым запасом? - спросил один из членов ревкома.
- Золотой эшелон находится в особом тупике, под охраной рабочих дружин. Рядом дежурит паровоз, при первой попытке вывезти вагоны он будет на них брошен. Если каким-нибудь способом эшелон выйдет со станции, его спустят под откос. Если он дойдет до байкальских туннелей, мы взорвем туннель, - твердо ответил Ширямов. - Золото, принадлежащее народу, останется у народа.
19
Колчак сидел, обхватив руками голову.
Над дверью тлела лампочка - красное пятнышко на заиндевелой стене; сквозь закуржавелую решетку падал лунный свет. Кто-то выстукивал буквы тюремной азбуки; адмирал, не понимая смысла передачи, ударил кулаком по стене. Снова стал думать о судьбе своей в сослагательном наклонении: "Что было бы, если бы я не оторвался от армии Каппеля? Если бы усмирил партизан, пригрозил генералу Жанену? Если бы чехи не посмели меня выдать?"
Колчак не знал, что Каппель умер, что ультиматум Войцеховского только ухудшил его положение и что генералу Жанену удалось уже проскочить за Байкал.
Он продолжал размышлять в сослагательном наклонении, и это было его единственным утешением. Прошелся до двери, обратно, опять до двери, засунул руки в рукава шинели, прижался к простенку.
Далеко за Ангарой раздался орудийный выстрел, второй, потом еще и еще. Выстрелы звучали приглушенно, Колчак не придал им значения, продолжая прислушиваться к внутренним звукам тюрьмы. В коридоре звякнула винтовка, пробежал торопливо надзиратель, заскрипела дверь соседней камеры. Сердце Колчака подпрыгнуло и упало, сразу заныл мозжечок и пересохли губы.
Он припал ухом к двери, но звуки стихли. Какое-то тоскливое томление охватило его, действительность стала смещаться, ускользать в небытие, сегодняшнее и будущее потеряли свои границы.
Колчак прилег на койку, зажмурился. Перед закрытыми глазами замелькали расплывчатые видения, смутные образы, что-то сдвигалось и раздвигалось в сухо блестевшей мгле.
Откуда-то внезапно появились люди. Медленно, молчаливо, наступали они со всех сторон, окружая адмирала сплошным кольцом. И он не видел ни одного спокойного, доброго лица среди бесчисленных толп.
Лязгнула отпираемая дверь. Колчак вскочил.
В камеру вошли. Чудновский и Шурмин. Опять ударило сердце, и снова заныл мозжечок. Если до этой минуты Колчак верил и не верил в приближение конца, то сейчас понял - конец!
Чудновский вынул постановление ревкома, стал читать ровно и холодно:
- "Военно-революционный комитет постановил: бывшего верховного правителя адмирала Колчака и бывшего председателя совета министров Пепеляева - расстрелять". У вас есть последние просьбы? - спросил Чудновский.
- Значит, суда надо мной не будет? - упавшим голосом спросил Колчак.
- Это вопрос, а не просьба. Нет, не будет.
- Я прошу свидания с Анной Васильевной Тимиревой.
- Невозможно, да теперь уже и не нужно.
Колчака вывели в коридор, провели в тюремную канцелярию. Чудновский и Шурмин направились к соседней камере. Шурмин отомкнул дверь - на койке сидел, покачиваясь из стороны в сторону, Пепеляев. Он встал, чтобы выслушать постановление ревкома, опустив плечи, затрясся, зашептал что-то.
- Есть у вас последняя просьба?
- Я не знаю... Не могу говорить. Я, я, я... - прерывисто шептал Пепеляев. - Разрешите записку... матери...
- Вам дадут бумагу и карандаш. - Чудновский вышел в коридор. - В какой камере Тимирева?
- Вот сюда, налево, - сказал Шурмин.
Она стояла в узкой полосе лунного света, падающего в окно. Овальное, тонкое лицо смутно белело в полутемноте.
- Что вам угодно? - спросила она.
- Мне угодно, чтобы вы завтра покинули тюрьму, - сказал Чудновский. Мы не держим в тюрьме лиц, не совершивших преступлений.
- Я арестовалась по собственному желанию.
- По собственной воле и уйдите из тюрьмы. - Чудновский прикрыл дверь камеры.
Опять они шли по узкому коридору. Из канцелярии вышел часовой и спросил, можно ли Колчаку закурить трубку. Чудновский разрешил, часовой ушел.
Все формальности были закончены, осужденных вывели за тюремные ворота. Мороз достигал сорока градусов, сквозь снежные облака прорывались длинные лунные полосы. В тишине за городом, за Ангарой, гулко раздавались орудийные выстрелы. Это шли на Иркутск каппелевцы.
Конвоиры взяли осужденных в двойное кольцо. Чудновский и Шурмин замыкали шествие. Еще утром Андрей проходил здесь, не обращая ни на что внимания, сейчас же примечал серые заплоты, и узкую, с высокими сугробами, дорогу, и грязные следы саней. Около кладбища Колчака и Пепеляева поставили на невысокий холм.
Шурмин смотрел на адмирала, опустившего голову, на премьер-министра с закрытыми глазами, и тягостное ожидание конца захлестнуло его.
Чудновский подал команду. В этот момент за рекой прогремел новый, особенно сильный выстрел. С эхом выстрела слился винтовочный залп.
Трупы подвезли к проруби на Ангаре, у стен Знаменского монастыря. Когда адмирал исчез подо льдом, Чудновский сказал:
- Тело предано воде, память - забвению...
20
Оловянно светилось небо над городом за Ангарой, в снежной мгле пробегали вспышки выстрелов, хрипящим ревом захлебывались паровозы.
Иркутск, затаившийся в ночи, казался недосягаемым, страшным. Город не ответил на ультиматум генерала Войцеховского, и это молчание каппелевцы стали воспринимать как угрозу.
Войцеховский решил штурмовать город двумя колоннами. Первая, под командой полковника Юрьева, захватит тюрьму и освободит Колчака, вторая, с генералом Сахаровым во главе, отобьет золотой эшелон.
Войцеховский сидел в станционном буфете, нетерпеливо постукивая оледеневшими валенками; голова его покрылась коростой грязи и лоснилась. Адъютант поставил перед ним фляжку с коньяком, он отодвинул ее.
- Парламентеров нет и нет. Почему же они молчат? - сердито спросил Войцеховский.
- Что-то выжидают, - уклончиво заметил адъютант.
- На войне молчание опасно, - Войцеховский отхлебнул из фляжки, подвигал треугольными сизыми ушами. - Еще час ожидания - и я начну штурм Иркутска.
За дверью послышался шум, часовые не пускали кого-то сюда.
- Узнайте, кто там, - приказал адъютанту Войцеховский.
Но тут дверь приоткрылась, в буфет ворвался высокий человек в полушубке. Заиндевелый башлык прикрывал его лицо. Сразу, как к хорошо знакомому, вошедший направился к Войцеховскому.
Он говорил, слушал адвоката и поглядывал на стенографиста - тот вел свои записи на зеленоватых рекламах: "Покупайте цейлонский чай братьев Похабовых!"
- В своем манифесте вы писали, что не пойдете ни по пути партийности, ни по пути реакции. Но своим-то знаменем вы взяли самую мраконосительную реакцию, - продолжал Алексеевский.
"Этот адвокат ставит мне ловушки, словно я больше всего причинил вреда ему лично, - подумал Колчак. - Нет у них моих писем, а то бы они их уже цитировали".
Председательствующий объявил перерыв. Колчака отвели в тюремную камеру. "Спасения ждать невозможно. Стоит ли хвататься за соломинку, не лучше ли достойно уйти на тот свет?" Колчак вынул из матраца прибереженную для крайнего случая капсулу с ядом.
Заскрежетала дверь. Колчак швырнул капсулу под койку, но Шурмин уже заметил ее.
- Яд? - спросил он коротко.
- Яд! - так же коротко ответил Колчак.
Шурмин обыскал камеру и пошел к председателю губчека Чудновскому.
- Вот яд, отобранный у Колчака, - Андрей протянул капсулу.
- Стрихнин, - уточнил Чудновский. - Безотказный яд. Волков им травят. Почему Колчак не воспользовался им?
- Не успел.
- Не захотел. Значит, на что-то еще он надеется.
- Я бы расстрелял его немедленно.
- Остерегайся, юноша, психоза мстительности. Колчак, между прочим, живой нам нужнее.
Шурмин выслушал председателя губчека, не возражая, но и не соглашаясь с ним. Чудновский нравился ему уже тем, что напоминал чем-то Игнатия Парфеновича - такой же коренастый, волосатый и так же сильно сутулился. У Чудновского были, как и у Лутошкина, палящие, выразительные глаза, острый ум, независимость в суждениях. Может быть, ему не хватало сердечности, которую излучал Игнатий Парфенович.
- Придет время - и все, что мы совершили, станет достоянием истории. История потребует от нас правды о революции, о гражданской войне, назидательно сказал Чудновский. - Ведь история смотрит на события не во временной, а в бесконечной перспективе. Вот почему следственная комиссия должна установить причины, вызвавшие колчаковщину, нарисовать портрет ее вдохновителя. - Он помолчал, подыскивая слова для выражения волнующей его мысли. - Всесторонний портрет палача революции, - изменил он формулировку. - Недавно в губчека явился человек, который профессиональным палачом был - вешал большевиков в иркутской тюрьме. Он пришел предложить свои услуги, будучи совершенно уверен в том, что ни одна власть не может обойтись без палача. Его надо было сразу повесить, но пока жив Колчак, пусть поживет и палач. Мы сведем Колчака с пьедестала верховной власти и поставим его рядом с заурядным вешателем.
Шурмин вернулся в канцелярию тюрьмы. Вскоре туда пришел и Попов.
- Получена телеграмма от Реввоенсовета Пятой армии. После следствия Колчака надо отправить в Москву для суда над ним, - сообщил он членам следственной комиссии. - Колчак, кстати сказать, достаточно откровенен в своих показаниях и на допросе держится как военнопленный, проигравший кампанию. Этим он отличается от своего премьер-министра Пепеляева. Тот хитрит, вертится, трусит. Продолжим допрос, товарищи. Комендант, приведите арестованного.
16
Новое заседание следственной комиссии Попов открыл прямым, требующим тоже прямого ответа вопросом к Колчаку:
- Ваши каратели расстреливали рабочих, партизан, красноармейцев без следствия и суда. Что вы знаете об этом?
- Это неправда. Работали военно-полевые суды, - поспешно возразил Колчак.
- Сидело за столом трое офицеров, к ним приводили арестованных. Офицеры произносили: "Виновны" - и людей убивали. Вот что было.
- Про такое я не знаю.
- О таком беззаконии знает вся Сибирь.
- Я сам подписывал устав военно-полевых судов.
Сумрачный тон Попова и его вопросы насторожили Колчака. Попов же сидел прямой, жесткий, суровый, все в нем отвердело, сосредоточилось на своей, не понятной для адмирала цели.
- Даже у военно-полевых судов бывает делопроизводство. Хотя бы для формы пишется обвинительное заключение и приговор. Почему же этого не было у вас?
- Я не в курсе таких процедур, - тоскливо сказал Колчак.
- Верховный правитель и верховный главнокомандующий не интересовался тем, как его подчиненные убивали людей? Странно. А про судьбу Омского подпольного комитета большевиков, про восстание рабочих на станции Куломзино вы знаете? - спросил Попов, еще больше суровея.
- Это было в декабре прошлого года. Накануне восстания подпольный штаб большевиков был арестован, само восстание подавлено английским экспедиционным отрядом.
- А арестованные большевики? Какова их судьба?
- Их расстреляли по приговору военно-полевого суда, - неуверенно, опасаясь попасть впросак, ответил Колчак.
- Их расстреляли еще до суда, а потом лишь оформили приговор. Сколько, по-вашему, человек расстреляно в Куломзине?
- Восемьдесят или девяносто.
- Англичане заявили в печати, что восстание обошлось всего лишь в тысячу жизней. Какой цинизм - всего лишь тысяча жизней!
- Не слышал от англичан таких слов.
- О порке рабочих тоже не слышали?
- Я запретил телесные наказания.
- О пытках вам что-нибудь известно?
- Про них мне не докладывали, я считаю - их не было.
- Я сам видел людей, истерзанных шомполами. Их пытали в контрразведке при ставке верховного правителя. Но вернемся к восстанию. В Куломзине просто хватали людей на квартирах, на улицах и расстреливали.
- Такая точка зрения на куломзинское восстание для меня является новой, - смутился Колчак, отыскивая в словах Попова еще одну скрытую для себя угрозу.
Алексеевский ерзал на стуле: он выпустил из рук инициативу, а большевик, председательствующий, прижал к стене адмирала. Все попытки Колчака выгородить виновников массовых расстрелов казались адвокату наивными, беспомощными.
- Вам известно, что ваш уполномоченный генерал Розанов генерал-губернатор Красноярска - расстреливал заложников? - спросил Попов.
- Я запретил подобные приемы.
- В Красноярске за одного убитого чеха расстреливали десять русских...
В этот морозный день следствие принимало более суровый характер. Адмирал слушал обнажающие всю трагичность событий вопросы председательствующего, но не понимал, почему так изменилось вежливое течение следствия.
- Офицеры выхватывали из камер арестованных и расстреливали их на тюремном дворе. Брали всех, кто попадался на глаза, не заглядывали только к тифозникам, - с презрением говорил Попов.
- Откуда это известно вам? - недоумевая, спросил Колчак.
- Я сам сидел в тюрьме с тифозниками. Меня не расстреляли лишь потому, что офицеры побоялись заглянуть в камеру. Их страх дал мне возможность сейчас допрашивать вас. Скажу - ум не охватывает преступлений, совершенных вашим именем, адмирал.
17
После разгрома на Енисее у Каппеля оставалось еще тридцать тысяч отчаянных, способных на все солдат. Каппелевцы отступали по старому Сибирскому тракту, рядом с железнодорожной магистралью, которую оберегали чешские легионы. Чехи сейчас опасались не только красных, но и недавних своих союзников.
Сам Каппель был ранен, вдобавок обморозил ноги и схватил воспаление легких. Когда он приходил в себя, то требовал уничтожения всего мешающего их отступлению. Если ненависть вдохновляет, то Каппель, заражаясь этой низменной страстью, поддерживал свою угасающую жизнь.
Перед станцией Зима он созвал военный совет. Командиры частей собрались в домике путевого обходчика. Каппеля внесли сюда же на руках, усадили в углу, под божницей.
Худой, обросший бородой, с темными следами обморожения на изжелтевшем лице, генерал казался усохшим; только из-под нависших бровей тускло блестели карие глаза, - тоска, боль, отчаяние жили в них.
- Все слабые погибли в этом безумном ледовом походе. Остались самые выносливые. Воинский долг и честь повелевают мне привести их к победе, заговорил Каппель. - А победа - это Иркутск, это освобожденный адмирал Колчак и возвращенный золотой запас России. Наконец, это заслуженный отдых для нас. - Каппель обвел глазами собравшихся и спросил недовольно: Почему не вижу здесь генерала Пепеляева?
- Он в бегах. Переоделся кучером и бежал, - усмехнулся Войцеховский.
- В каких бегах? Я не понимаю вас.
- Пепеляев распустил по домам свою армию и даже издал приказ о мотивах демобилизации: меч, дескать, не сломан, а только вложен в ножны. Когда он, Пепеляев, вновь появится в Сибири, то наступит час возмездия для большевиков. Вот такой приказ издал он по армии.
- Прямо-таки Георгий Победоносец, - сплюнул Юрьев.
- Сукин сын, а не генерал! - выругался Сахаров, поворачивая голову к Каппелю.
- Да, да! Я вспомнил. Видно, совсем я плох, если стал забывать про такие вещи. - Каппель вытер пот с висков. - Теперь мы не просто солдаты, мы мученики белой идеи, но мучеников не бывает без ореола, и потому каждый из нас заслужил орден или что-нибудь в терновом венце.
- А что нам делать сегодня? - спросил Войцеховский.
- У вас, я вижу, есть какие-то предложения. Говорите, - сказал Каппель.
- По-моему, надо идти на Иркутск, освободить Адмирала, вызволить золотой запас и потом соединиться с атаманом Семеновым за Байкалом. Нас могут спасти только решительность действий и беспощадность к врагу, - с ожесточением сказал Войцеховский.
- Ненависть и смелость - наш девиз, - поддержал его полковник Юрьев.
Каппель перевел взгляд на генерала Сахарова.
- Отныне войско наше следует именовать каппелевским, - предложил тот, помолчав немного. - Имя генерала Каппеля - символ нашей непреклонности и презрения к смерти. Но вы, ваше превосходительство, тяжело больны и не в состоянии командовать. Назначьте себе преемника, - сказал Сахаров. - Я не согласен, что надо непременно уходить в Забайкалье. Мы освободим Александра Васильевича и дадим бой красным западнее Иркутска. Ни шагу за Байкал, ваше превосходительство! - решительным тоном закончил он.
Каппель тоскливо подумал: "Кого же мне назначить своим преемником? Войцеховского? Сахарова? Последнего не зря прозвали бетонной головой. Он храбр, но туп, а Войцеховский хитер и коварен, как гиена. И оба они ничего не смыслят в политике".
- Политические формулы большевиков о мире, о земле вытеснили наши представления о свободе, о демократии, - заговорил Каппель снова. - Еще недавно мы смеялись над призраком коммунизма. Напрасно смеялись, надо было энергично бороться, а мы больше злобствовали. Мы позвали на помощь иностранцев и оттолкнули от себя русских. В этом ошибка не только адмирала Колчака, но и моя и ваша! Я не знаю, как исправляются непоправимые ошибки. Словами? Пулями? Не знаю! Но если нам суждено уйти в небытие, то надо уходить, ни о чем не сожалея, ни в чем не раскаиваясь. Неудачники любят говорить, что их оправдывает история, я не верю в ее справедливость. Историю пишут победители. Единственное осталось у нас решение: спешить на помощь адмиралу Колчаку, собраться в Иркутске с силами и вновь двинуться в Россию. На случай моей смерти командующим армией назначаю генерала Войцеховского, - решил Каппель в самое последнее мгновение.
Короткая речь утомила Каппеля, он уже не мог сидеть. Его перенесли на кровать, укрыли тулупом. Военный совет оборвался, командиры разошлись. У постели больного задержался только полковник Юрьев. С бесцеремонной уверенностью артиста в своей обаятельности и нужности он сказал:
- Какой роковой человек Колчак! Ах, какой роковой человек! Пермь, Уфа, Сарапул, Воткинск, Ижевск лежали у наших ног. И все напрасно!
- Наши ошибки послужат уроком для потомков, - вяло возразил Каппель.
- Потомки больше будут вспоминать, как шли в психические атаки солдаты вашего превосходительства. Шли с развернутыми знаменами, под гром военных оркестров. О, черт возьми, почему я не погиб в такой атаке! Тогда хоть мажорно пели трубы, а теперь слышен только волчий вой. - И Юрьев яростно сплюнул.
Каппель прикрыл веки - ему было больно смотреть сквозь дымное пламя плошки на Юрьева.
Мысль о напрасных победах не оставляла Каппеля. Было страшно сознавать теперь ненужность той борьбы, которую он вел здесь, в Сибири. Зря, видно, надеялся, что от победы белой идеи может прерваться ход революции. Два года сражался Каппель против красных, и вот он умирает, побежденный, хотя и несломленный. Свербит в бедре пулевая рана, ноют обмороженные ноги, не достает воздуха воспаленным легким.
Каппель открыл глаза. Юрьев стоял перед ним в позе устремленного куда-то жизнелюбца; все их несчастья и все беды были для него такими же отвлеченными и далекими, как звезды. Юрьева волновала лишь его личная судьба: с веселой легкостью он называл ее то синей птицей успеха, то черным вороном неудач. Даже у постели умирающего он балагурил, будто люди должны уходить на тот свет, как актеры с подмостков.
- Я хочу попросить вас об одном одолжении, - сказал Каппель. - Я умру скоро. Похороните меня в тайге, подальше от злобствующих глаз.
- Мы еще погуляем на этой грешной земле! - воскликнул Юрьев, но голос его сломался, и он закончил уже бесцветным тоном: - Если так случится, то клянусь исполнить вашу просьбу.
Обвалы орудийной канонады обрушились на землю. Осколки снарядов срезали кедровые лапы; падающие деревья взметали снежные тучи. Из ледяных пробоин на реке выплескивалась вода. Зверье бежало как можно дальше от железного рева и порохового запаха. Потом наступила стылая тишина, и каппелевцы пошли в атаку.
Чтобы задержать их продвижение. Иркутский ревком направил к станции Зима рабочие дружины. Кое-как вооруженные, плохо обученные люди столкнулись здесь с теми, кого гнали вперед отчаяние, голод и надежда пробиться в Иркутск. Каппелевцы дрались, как смертники. И они были профессионалами военного дела. Каппелевцы ворвались на станцию, убивая всех встречных. Пленных рабочих согнали на площадь, раздели всех донага, пороли шомполами и тут же убивали.
- Доложите генералу Каппелю - мы победили, - сказал Войцеховский своему адъютанту.
Но тут появился полковник Юрьев.
- Его превосходительство скончался, - сказал он. - Генерал Каппель умер...
Они смотрели друг на друга в смятении, в растерянности.
- Генерал просил похоронить его где-нибудь в трущобе, чтобы никто не знал о месте его могилы.
- Нет! Нет! Заверните труп генерала в боевое знамя, и пусть Каппель сопровождает своих солдат до конца, - приказал Войцеховский.
18
На льдистом небе коченели купола Знаменского монастыря; ветер обхлестывал кресты; жалобно позванивая, они летели в снежных облаках. Белые струи скатывались со стен, сугробы росли у калитки; под крутояром на Ангаре чернела широкая прорубь.
Шурмин заметил прорубь случайно, остановился, глядя, как вспучивалась в ней и выгибалась воронеными боками вода. Еще шаг - и он угодил бы в прорубь. Торопясь и скользя, он поднялся на обледенелый обрыв.
Начинаясь у монастыря, Якутская улица вела мимо городской тюрьмы и обширного кладбища на сопке. Андрей спешил в ревком. Почти на каждом перекрестке приходилось предъявлять пропуска. Часовые выспрашивали, куда и зачем он идет.
На Большой улице остановил его очередной патруль; рабочий, прочитав в пропуске, что Шурмин начальник тюремного караула, спросил насмешливо:
- Кильчак от тебя, молокосос, не сбежал еще?
- Бежать ему уже некуда.
- У него тут дружков-приятелев - лопатой отгребай.
В первые дни февраля Андрей не выходил в город: не было свободного времени, да еще стало известно, что белые собираются освободить Колчака из тюрьмы. Пришлось заменить солдат егерского батальона, охранявшего тюрьму, надежной рабочей дружиной. Шурмин сам трижды в ночь проверял караульные посты.
Иркутский ревком помещался в здании Русско-Азиатского банка. Двухэтажное каменное здание с крышей, похожей на богатырский шлем, было одним из красивейших в городе. Шурмин взбежал по парадной, с мраморными львами лестнице, остановился в приоткрытых дверях зала. Этот овальный зал с лепным потолком и золотистыми обоями на стенах стал знаменитым на всю Сибирь.
Сюда приходили рабочие, охотники, рыбаки, таежники записываться в дружины. Здесь давали они клятву восстановить Советы на сибирской земле. Сюда доставляли сведения о продвижении Пятой армии красных, о возникновении новых партизанских отрядов в таежных поселках, на золотых приисках. Здесь заседал ревком. Сегодня шло очередное заседание; выступал председатель ревкома Ширямов.
Александр Ширямов заканчивал речь, и Андрей видел ее воздействие на присутствующих. Была та минута, когда встревоженные приближающейся опасностью люди готовы были к самым неожиданным проявлениям борьбы.
- К Иркутску приближаются каппелевцы - страшный, ко всему безжалостный ком катится на город. Каппелевцев ведет генерал Войцеховский, сегодня он предъявил нам ультиматум. Генерал требует выдачи Колчака. Еще он требует двести миллионов золотых рублей и увода рабочих дружин из города. На этих условиях он согласен занять на три дня Иркутск, а потом проследовать дальше, за Байкал. В ответ на генеральский ультиматум ревком выносит такое постановление:
"Обысками в городе обнаружены во многих местах склады оружия, бомб, пулеметных лент и проч. и таинственное передвижение по городу этих предметов боевого снаряжения. По городу разбрасываются портреты Колчака и т. д.
С другой стороны, генерал Войцеховский, отвечая на предложение сдать оружие, в одном из пунктов своего ответа упоминает о выдаче ему Колчака и его штаба.
Все эти данные заставляют признать, что в городе существует тайная организация, ставящая своей целью освобождение одного из тягчайших преступников против трудящихся - Колчака - и его сподвижников.
Восстание это, безусловно, обречено на полный неуспех, тем не менее может повлечь за собою еще ряд невинных жертв и вызвать стихийный взрыв мести со стороны возмущенных масс, не пожелающих допустить повторения такой попытки.
Обязанный предупредить эти бесцельные жертвы и не допустить ужасов гражданской войны, а равно основываясь на данных следственного материала и постановления Совета Народных Комиссаров РСФСР, объявившего Колчака и его правительство вне закона, Иркутский военно-революционный комитет постановляет:
1. Бывшего верховного правителя адмирала Колчака и.
2. Бывшего председателя совета министров Пепеляева - расстрелять.
Лучше казнь двух преступников, давно достойных смерти, чем сотни невинных жертв".
Ширямов опустил руку с проектом постановления, поднял глаза на членов ревкома.
- Смерть! - произнес член ревкома Левенсон.
- Смерть! - сказал член ревкома Сноскарев.
- Смерть! - крикнул член ревкома Оборин.
- Есть какие-нибудь добавления? - спросил Ширямов.
- Есть! - встал Чудновский. - Вместе с Колчаком надо казнить и тюремного палача. Имя палача, вешавшего большевиков, и имя верховного правителя должны стоять рядом как символы белого позора.
- Нет, этого нельзя, - возразил Ширямов. - Тюремный палач - ничтожная пешка в руках высокопоставленных палачей. Его надо судить отдельно.
- А как обстоят дела с золотым запасом? - спросил один из членов ревкома.
- Золотой эшелон находится в особом тупике, под охраной рабочих дружин. Рядом дежурит паровоз, при первой попытке вывезти вагоны он будет на них брошен. Если каким-нибудь способом эшелон выйдет со станции, его спустят под откос. Если он дойдет до байкальских туннелей, мы взорвем туннель, - твердо ответил Ширямов. - Золото, принадлежащее народу, останется у народа.
19
Колчак сидел, обхватив руками голову.
Над дверью тлела лампочка - красное пятнышко на заиндевелой стене; сквозь закуржавелую решетку падал лунный свет. Кто-то выстукивал буквы тюремной азбуки; адмирал, не понимая смысла передачи, ударил кулаком по стене. Снова стал думать о судьбе своей в сослагательном наклонении: "Что было бы, если бы я не оторвался от армии Каппеля? Если бы усмирил партизан, пригрозил генералу Жанену? Если бы чехи не посмели меня выдать?"
Колчак не знал, что Каппель умер, что ультиматум Войцеховского только ухудшил его положение и что генералу Жанену удалось уже проскочить за Байкал.
Он продолжал размышлять в сослагательном наклонении, и это было его единственным утешением. Прошелся до двери, обратно, опять до двери, засунул руки в рукава шинели, прижался к простенку.
Далеко за Ангарой раздался орудийный выстрел, второй, потом еще и еще. Выстрелы звучали приглушенно, Колчак не придал им значения, продолжая прислушиваться к внутренним звукам тюрьмы. В коридоре звякнула винтовка, пробежал торопливо надзиратель, заскрипела дверь соседней камеры. Сердце Колчака подпрыгнуло и упало, сразу заныл мозжечок и пересохли губы.
Он припал ухом к двери, но звуки стихли. Какое-то тоскливое томление охватило его, действительность стала смещаться, ускользать в небытие, сегодняшнее и будущее потеряли свои границы.
Колчак прилег на койку, зажмурился. Перед закрытыми глазами замелькали расплывчатые видения, смутные образы, что-то сдвигалось и раздвигалось в сухо блестевшей мгле.
Откуда-то внезапно появились люди. Медленно, молчаливо, наступали они со всех сторон, окружая адмирала сплошным кольцом. И он не видел ни одного спокойного, доброго лица среди бесчисленных толп.
Лязгнула отпираемая дверь. Колчак вскочил.
В камеру вошли. Чудновский и Шурмин. Опять ударило сердце, и снова заныл мозжечок. Если до этой минуты Колчак верил и не верил в приближение конца, то сейчас понял - конец!
Чудновский вынул постановление ревкома, стал читать ровно и холодно:
- "Военно-революционный комитет постановил: бывшего верховного правителя адмирала Колчака и бывшего председателя совета министров Пепеляева - расстрелять". У вас есть последние просьбы? - спросил Чудновский.
- Значит, суда надо мной не будет? - упавшим голосом спросил Колчак.
- Это вопрос, а не просьба. Нет, не будет.
- Я прошу свидания с Анной Васильевной Тимиревой.
- Невозможно, да теперь уже и не нужно.
Колчака вывели в коридор, провели в тюремную канцелярию. Чудновский и Шурмин направились к соседней камере. Шурмин отомкнул дверь - на койке сидел, покачиваясь из стороны в сторону, Пепеляев. Он встал, чтобы выслушать постановление ревкома, опустив плечи, затрясся, зашептал что-то.
- Есть у вас последняя просьба?
- Я не знаю... Не могу говорить. Я, я, я... - прерывисто шептал Пепеляев. - Разрешите записку... матери...
- Вам дадут бумагу и карандаш. - Чудновский вышел в коридор. - В какой камере Тимирева?
- Вот сюда, налево, - сказал Шурмин.
Она стояла в узкой полосе лунного света, падающего в окно. Овальное, тонкое лицо смутно белело в полутемноте.
- Что вам угодно? - спросила она.
- Мне угодно, чтобы вы завтра покинули тюрьму, - сказал Чудновский. Мы не держим в тюрьме лиц, не совершивших преступлений.
- Я арестовалась по собственному желанию.
- По собственной воле и уйдите из тюрьмы. - Чудновский прикрыл дверь камеры.
Опять они шли по узкому коридору. Из канцелярии вышел часовой и спросил, можно ли Колчаку закурить трубку. Чудновский разрешил, часовой ушел.
Все формальности были закончены, осужденных вывели за тюремные ворота. Мороз достигал сорока градусов, сквозь снежные облака прорывались длинные лунные полосы. В тишине за городом, за Ангарой, гулко раздавались орудийные выстрелы. Это шли на Иркутск каппелевцы.
Конвоиры взяли осужденных в двойное кольцо. Чудновский и Шурмин замыкали шествие. Еще утром Андрей проходил здесь, не обращая ни на что внимания, сейчас же примечал серые заплоты, и узкую, с высокими сугробами, дорогу, и грязные следы саней. Около кладбища Колчака и Пепеляева поставили на невысокий холм.
Шурмин смотрел на адмирала, опустившего голову, на премьер-министра с закрытыми глазами, и тягостное ожидание конца захлестнуло его.
Чудновский подал команду. В этот момент за рекой прогремел новый, особенно сильный выстрел. С эхом выстрела слился винтовочный залп.
Трупы подвезли к проруби на Ангаре, у стен Знаменского монастыря. Когда адмирал исчез подо льдом, Чудновский сказал:
- Тело предано воде, память - забвению...
20
Оловянно светилось небо над городом за Ангарой, в снежной мгле пробегали вспышки выстрелов, хрипящим ревом захлебывались паровозы.
Иркутск, затаившийся в ночи, казался недосягаемым, страшным. Город не ответил на ультиматум генерала Войцеховского, и это молчание каппелевцы стали воспринимать как угрозу.
Войцеховский решил штурмовать город двумя колоннами. Первая, под командой полковника Юрьева, захватит тюрьму и освободит Колчака, вторая, с генералом Сахаровым во главе, отобьет золотой эшелон.
Войцеховский сидел в станционном буфете, нетерпеливо постукивая оледеневшими валенками; голова его покрылась коростой грязи и лоснилась. Адъютант поставил перед ним фляжку с коньяком, он отодвинул ее.
- Парламентеров нет и нет. Почему же они молчат? - сердито спросил Войцеховский.
- Что-то выжидают, - уклончиво заметил адъютант.
- На войне молчание опасно, - Войцеховский отхлебнул из фляжки, подвигал треугольными сизыми ушами. - Еще час ожидания - и я начну штурм Иркутска.
За дверью послышался шум, часовые не пускали кого-то сюда.
- Узнайте, кто там, - приказал адъютанту Войцеховский.
Но тут дверь приоткрылась, в буфет ворвался высокий человек в полушубке. Заиндевелый башлык прикрывал его лицо. Сразу, как к хорошо знакомому, вошедший направился к Войцеховскому.