Алдан-Семенов Андрей. Красные и белые

   Каппель решил, что помимо флотилии к станции подошли свежие силы красных; это заблуждение - одно из многочисленных военных заблуждений стало катастрофой для его рейда. Страшась уже собственного окружения, Каппель приказал отступать от моста к станции. И опять-таки это отступление - лишь кажущаяся случайность. Для того чтобы сомнение Каппеля переросло в уверенность, горстке красных надо было проявить исключительную волю и мужество. Их отчаянное сопротивление рассеяло веру Каппеля в успех начатой операции...
   Борис Савинков и ротмистр Долгушин с кавалерийским эскадроном, с пулеметами подошли к полустанку Обсерватория. Все в эту ночь помогало им: густой туман, наползающий с Волги, сосновый бор у железнодорожного полотна, беспечность красных дозоров. Вечером на полустанок прибыл эшелон с рабочим добровольческим полком.
   Савинков взглянул на часы: было половина двенадцатого. Он оставил эскадрон, а сам с Долгушиным направился к полустанку. Мокрые ветки орешника били по лицу, сквозь испарения холодно поблескивали рельсы, на холме косматились багровые костры.
   Савинков и Долгушин прислушались. С холма, еще не закрытого туманом, доносился слабый гул возбужденных человеческих масс. Это было хорошо знакомое и ценимое Савинковым возбуждение людей перед опасностью.
   Прикрываясь ореховыми зарослями, Савинков и Долгушин еще ближе подобрались к холму. Общий неразборчивый гул стал распадаться на отдельные выкрики - гневные, ликующие, неодобрительные. Придерживая сучья, наклонив голову, Савинков шепнул:
   - Я просто не верю своим глазам. Они митингуют, ничего не подозревая. Тем хуже для них...
   Долгушин тоже поражался беспечности красных: он видел размахивающих руками ораторов, их тени, колеблющиеся на склонах холма, слышал то гневные, то восторженные крики. Эту завороженную словами толпу можно было в упор косить из пулеметов, раскидывать лихой кавалерийской атакой.
   - Идите за пулеметом, - приказал Савинков. Голос его прозвучал властно и совершенно спокойно.
   Наступило темное скользкое затишье, и вдруг это затишье разорвала музыкальная нота. Она зазвенела таким острым трепетом призыва, была настолько пронзительной, гневной и прекрасной в своем гневе, что Савинков вздрогнул.
   Вперед, сыны отчизны милой!..
   Савинков зябко поежился, от брызнувшей с веток росы. Сколько раз в тюрьмах он пел "Марсельезу"? Эта песня всегда воспламеняла его сердце, звала на борьбу. Он стал медленно повторять по-французски знакомые слова и переводить их на русский. Оттого что "Марсельеза" с одинаковой страстью звучала на обоих языках, Савинков распалился злостью.
   Вперед, сыны отчизны милой, мгновенье славы настает!..
   Савинкову казалось, что слова "Марсельезы" обрушиваются на него градом пощечин, бьют по голове, по сердцу, по нервам.
   - Большевики украли у меня даже "Марсельезу"! - Все свои последние неудачи, все поражения Савинков приписывал большевикам. Постепенно, шаг за шагом разрушают они его замыслы, рвут все ловко сплетенные нити его заговоров.
   Это какое-то потрясающее невезение! Савинков не верит ни в бога, ни в черта, а то мог бы подумать, что рок преследует его постоянно. Чего он только но делает, чтобы сокрушить большевиков, а они торжествуют. А Ленин побеждает. Савинков немало испортил крови большевикам: они не простят ему ни Ярославля, ни Рыбинска, ни добровольческой армии, ни Казани. Не забудут они и его террористических актов. Бомбами и пулями выжег он свое имя на теле двух революций; нынешний восемнадцатый год опален его мятежами.
   - Я расстреляю их "Марсельезу" из пулеметов... - Озноб не прекращался, и Савинков пожалел, что не надел шинели.
   В отблесках костров мелькали тени: красноармейцы все что-то кричали, но сквозь гомон и шум прорезывалась грозная мелодия "Марсельезы".
   Савинков услышал легкий всплеск кустарника. Вернулся Долгушин; за ним пулеметчики несли на руках "виккерс". Савинков кивнул головой, встал на колени. Припал к пулемету; глаза его перебегали с одной фигуры на другую, и он нажал гашетку. В то мгновение, когда "виккерс" отчаянно задергался под руками, ничто не шевельнулось в душе Савинкова.
   Савинков бродил по холму, покрытому телами убитых и умирающих, и трясся в ознобе. Сдернул с мертвого трубача окровавленную шинель. Надел на себя. Вытер еще теплую кровь, шагнул вперед и запнулся за медную трубу.
   Труба глухо зарычала, Савинкову почудился в этом рычании грозный зов:
   - К оружию, граждане!
   Ночное сражение под Свияжском показало не одно мужество и не одну стойкость красных - этим сражением они подвели черту партизанскому периоду своей армии. Бойцы революции поняли, что могут сражаться и побеждать, и приобрели уверенность в своих силах.
   23
   Черные стволы дымов росли над Волгой; миноносцы, впаянные в гладкую воду, казалось, дремали, равнодушные ко всему, кроме покоя. Но покой балтийских кораблей под тяжелыми сгибающимися стволами дымов был обманчив.
   Этот обманчивый покой не одних миноносцев - всей красной флотилии - с особенной силой чувствовал Николай Маркин. Опершись локтями на борт буксира "Ваня", переделанного под канонерку, он молча любовался вечерней Волгой.
   За бортом двигалась блестящая неутомимая вода, с лугов наползали белесые гривы тумана. С правого, высокого берега к реке сходили сосны, с невидимых полей доносился запах пшеницы; Маркин знал - у правого берега притаились суда адмирала Старка. И может быть, этой же ночью начнется бой между флотилиями, и никто пока не ведает, сколько людей погибнет в бою, но каждый уверен - погибнет кто-то другой, а не он.
   - А они ведь рядом, - сказал Маркин, стряхивая с себя очарование засыпающей природы.
   - Кто "они"? - не понял Маркина пулеметчик, которого, несмотря на его девятнадцать лет, матросы звали Серегой Гордеичем.
   - Белые рядом, - ответил Маркин, доставая кисет с махоркой.
   Серега Гордеич представил вражеские суда под обрывами Верхнего Услона - двухэтажные пароходы, истребительные катера, тяжелые баржи, готовые к бою. Представление было таким объемным, что Серега Гордеич прикрыл веки.
   - Как здесь хорошо, - мечтательно вздохнул Маркин. - Так и хочется сойти на берег и остаться. Мне гадала цыганка, что проживу девяносто лет. Революции нет еще и года, а я уже прожил в ней целую вечность. Ты понимаешь, Серега Гордеич, что такое вечность в одном году?
   Пулеметчик не отвечал: ум его пока не охватывал исторического пространства времени.
   - Один год революции изменил всю мою жизнь. Говорят, слепые видят вспышку молнии, на какую-то долю секунды, но видят. Революция сделала зрячими мильоны слепцов, в том числе и меня. Не на секунду - до смерти.
   - Ты штурмовал Зимний, комиссар? - почему-то шепотом спросил Серега Гордеич.
   - Я занимал царские министерства...
   - А что ты делал на второй день революции?
   - Громил юнкеров в Инженерном замке...
   - А на третий день? - все тем же таинственным полушепотом выспрашивал Серега Гордеич.
   - На третий день создавал Комиссариат иностранных дел. Позвал меня Свердлов и объявил:
   "Власть в наших руках, пора управлять Россией. Иди на дипломатическую работу, Маркин..."
   "Какой же из меня дипломат?"
   "А вот Владимир Ильич уверен, что ты справишься с этим делом..."
   "Что тут поделаешь, если сам Ленин..."
   Маркин сознавал историческое значение событий, в которых участвовал, но не ценил в них собственной роли. Нелегко говорить об истории правдиво, а Маркин не умел убегать от правды в пышное суесловие. Но ему не пришлось бы приукрашивать события, - они и так были невероятными. Невероятность часто приводит к легендам; к счастью, легенды разрушаются документами. Не потому ли документы революции ценнее ее легенд...
   Снежным ноябрьским утром явился Маркин в министерство иностранных дел. Распахнул парадную дверь, взбежал на ступени мраморной лестницы. За ним, оставляя мокрые следы на коврах, шли балтийские матросы и питерские рабочие. Шли мимо чиновников в костюмах черных, словно графит, и воротничках чистых, как первый снег.
   Маркин осматривал бронированные комнаты: в них хранились секретнейшие военные договоры. Зашифрованные, опечатанные, опломбированные договоры эти оберегались надежно: никто, кроме царя, министров и самых приближенных чиновников, не знал их содержания.
   В министерском кабинете он остановился перед огромным и зеленым, словно лесное болото, письменным столом. Долго стоял в нерешительности: с чего начинать?
   Для начала у бронированных комнат поставили часовых, проверили министерские погреба, вызвали чиновников. Напрасно Маркин уговаривал маленьких и средненьких дипломатов прекратить саботаж. Одни отнекивались, другие посмеивались: матросы в бушлатах, рабочие в рваных полушубках казались им горячечным бредом больной России.
   Маркин ночевал в министерстве на кожаном диване с наганом под головой. Его разбудил телефонный звонок; он встрепенулся, услышав отрывистый голос Свердлова:
   - Как себя чувствуешь в самом вежливом из народных комиссариатов? Что, уже вывесил алый флаг революции? И с надписью "Да здравствует мир"? Прекрасное начало! Владимир Ильич просит подготовить к публикации царские секретные договоры.
   Маркин уныло перелистывал документы: зашифрованные на английском, немецком, французском языках, они казались еще недоступнее. Маркин вызвал переводчиков и шифровальщиков из Военно-революционного комитета. И опять неудача - нет шифровального ключа. Бесконечные цифры в загадочных сочетаниях рябили перед глазами, вытягивались в сухие колонки, теснились на твердой александрийской бумаге. Как обратить их в ясные фразы?
   Снежные вихри закручивались по Дворцовой площади, над Александровской колонной и ее обледенелым ангелом. В углах кабинета шевелились ночные тени: казалось, прошлое прислушивается к шагам балтийского матроса.
   Отблеск сальной свечи пробегал по вишневым портьерам, помигивал в хрустальных подвесках люстр, таял в зеленой тине письменного стола. Бронзовые часы, заключенные в длинный футляр из черного дерева, напряженно отстукивали минуты, на стене в позолоченной раме медный всадник гнал куда-то бешеного коня, и Маркину было очень неуютно. Все казалось ему чужим, отстраненным и бесконечно враждебным в кабинете бывшего министра иностранных дел.
   Первый расшифрованный документ лег на его стол только на четвертую бессонную ночь. Он долго держал в руках плотный, белый, словно спрессованный из снега, лист. Маркин читал, и бессонница его испарялась.
   А шифровальщики приносили все новые документы. Тут были русско-французская военная конвенция, договоры о разделе Африки, Персии, Малой Азии, Греческих островов.
   Маркин угрюмо читал секретнейшие, пропитанные кровью, пахнущие преступлениями, дышащие предательством документы, потом повез в Смольный к Ленину. На следующий день все советские газеты начали их публикацию с предисловием Маркина:
   "Долой тайную дипломатию! Все на свет божий! Все наружу!"
   ...В нарастающих сумерках всплескивалась вода: она шла неутомимо все видящая и ничего не помнящая волжская вода. Но те исторические события, что происходят сегодня и произойдут завтра на земле русской, не смоет волнами, не заметет песками Волга...
   Маркин и Серега Гордеич закурили: янтарные зрачки самокруток запорхали в темнеющем воздухе. "Комиссар старше меня всего на пять лет, но сколько он уже сделал для революции. А что я?" - с внезапной печалью подумал Серега Гордеич. Взгляд его остановился на серой громаде миноносца "Прочный": флагман, еще недавно пустынный, сейчас ожил. К бортам причаливали шлюпки, по трапам взбегали командиры, на палубе озабоченно сновали матросы. Серега Гордеич подумал о Маркине: "С этими матросами он штурмовал Зимний, создавал Комиссариат иностранных дел, бродил по царским погребам, разбивая бутылки. По лужам старинного вина пробирался он, усмиряя толпы грабителей. С наганом в руке он сражался за трезвую революцию".
   На мостике флагмана появился сигнальщик - замелькали флажки: "Комиссара флотилии к командующему".
   - Шлюпку! Видать, есть важные новости, - сказал Маркин, швыряя за борт самокрутку.
   Серега Гордеич поспешил на корму мимо пулеметов с патронными лентами, лежавшими словно желтые заснувшие змеи.
   Штаб Пятой армии откомандировал Ларису Рейснер в распоряжение комфлота. Она снова жила в тревожно-радостной атмосфере готовящегося наступления. Лариса все ясней понимала, что Свияжск становился школой регулярных армий революции. Ветер истории дует здесь в лица белых и красных, но побежденные быстро отвернутся от этого свежего ветра.
   Минувшей ночью Лариса, как солдат, дралась на свияжском перроне с офицерами Каппеля. Она никогда уже не забудет эти самые страшные и самые значительные минуты своей жизни. В разодранной юбке, забрызганная кровью и грязью, воодушевляла и подбадривала она бойцов. Клялась им, что вот-вот подоспеет помощь, и, зная, что лгала, понимала необходимость своей лжи.
   Этот слепой в прямом значении слова бой, происходивший в августовской сырой темноте, вызвал в Рейснер сознание исторической значимости сиюминутных событий.
   С палубы "Прочного" Лариса видела рассыпавшуюся по речному плесу военную флотилию.
   Эту военную речную флотилию создал Николай Маркин, перестроив пассажирские пароходы и баржи в боевые суда. Из Балтийского моря на Волгу были переброшены три миноносца - случай неслыханный в истории русского флота.
   Лариса слышала звуки флотилии, бегущие по воде. С прозрачным звоном били склянки, ровно, маслянисто гудели машины, стучала о борт швабра. Было видно, как бегают озабоченные боцманы, пулеметчики проверяют свои "максимы", матросы рассовывают по карманам гранаты. Все делалось быстро, но не суетливо, тревожно, но без паники.
   К "Прочному" причалила шлюпка: Лариса узнала Маркина. Он кивнул Ларисе и прошел в кают-компанию. "У него светлое и легко меняющееся выражение лица", - подумала Лариса. В последнее время она училась по внешнему виду уяснять и характер и настроение людей. Это не всегда удавалось, но думать о человеке стало ее привычкой.
   С приездом Маркина на "Прочном" моментально возникла атмосфера нетерпеливого ожидания. Ждали чего-то особенного, может быть, приказа о штурме. И это ожидание накладывало на матросские лица особый отпечаток. Стали значительными не только их прокаленные ветрами физиономии, но и повороты голов, и движенье глаз, и позы. Взгляд Ларисы перебегал с тяжелых плеч на крепкие ноги, похожие на узловатые корни, вросшие в палубу. Балтийские моряки, штурмовавшие Зимний, и волжские матросы, собирающиеся штурмовать Казань, выросли из русской почвы, в их жилах струилась жаркая, перемешанная с древесными соками кровь, лесная сила таилась в их мускулах.
   Перед Ларисой мелькали разные люди, но каждый с собственным выражением. Вот спокойный, теплый, коричневый профиль боцмана. Он отчетлив и строг, как парус, наполненный ветром. Рядом с боцманом стоит пулеметчик - остроносый, веснушчатый, с желтым пушком на юных щеках. Он полон удивления перед необъятным миром. А вот еще одно - курносое, широкоскулое лицо молодого человека: юноша будто находится в не осознанном еще полете.
   Из кают-компании вышел Маркин. Чернобородое лицо Маркина было совершенно белым, голубые глаза светились странным фосфорическим светом.
   Команда миноносца уже выстроилась на палубе, и Маркин шагнул к застывшему строю. Сдернул с головы бескозырку.
   - Боевые друзья мои! Сегодня утром враги революции стреляли в Ленина...
   Матросский строй дрогнул, подался вперед, опять замер.
   - Контрреволюционеры дорого заплатят за кровь Ильича. Пусть офицерские батальоны Каппеля и чешские легионы Степанова вооружены лучше нас. Пусть адмирал Старк опытнее нас. Пусть! Тем больше чести для нас! Мы первыми будем искать встречи с адмиралом Старком и сокрушим его первыми. При штурме Казани прольется немало матросской крови. Многие из нас не увидят завтрашнего солнца, не вернутся к своим женам, невестам. Многих не встретят на пороге матери и отцы. Вы знаете это не хуже меня. Но революция требует победы. - Голос Маркина страстно зазвенел. - Тот, кто боится, пусть уходит. Уходите! Сейчас! На рассвете будет поздно. Вот вам шлюпка, а вон берег, - Маркин показал на береговые обрывы. - Мы все - добровольцы революции, а революция не принуждает. Она ценит героев и стыдится трусов. Поэтому кто боится драться за революцию - пусть сойдет на берег...
   "Опаленный многими опасностями Маркин летел навстречу новой, может быть, последней опасности в Жизни. У него уже ничего не оставалось для самого себя: он слился, он сросся со своими товарищами. Нет, слился - не то, и сросся - не то, - перечеркнула свою мысль Лариса. - Он такой же, как и матросы, кость от кости сын русского народа. Угрюмый и нежный, с веселым лбом жизнелюбца".
   Маркин вскочил на снарядный ящик. Матросы знали и любили его, он тоже знал каждого из них и тоже молчаливо любил.
   - Друзья! - вскинул Маркин руку со скомканной бескозыркой. - Пошлем телеграмму Ленину. Пожелаем ему скорейшего выздоровления.
   Гул, словно морской прибой, развалил волжскую тишину. Слабый голосок Ларисы утонул в этом самозабвенном гуле; всем своим существом ощущала она сейчас любовь к человеку, которого матросы никогда не видели. Ее прежние представления о популярности, славе, величии распались перед такой яростной силой восторга. В этих криках было не слепое поклонение новоявленному герою, - в них жило почти детское доверие людей к человеку, ставшему необходимым.
   Августовская, переполненная звездами ночь повисла над Волгой: стволы орудий блестели от лунного ускользающего света. Флотилия шла по черной обманчивой реке: проползали обломанные снарядами сосны, затонувшие баржи, сгоревшие избы. За бортами по-прежнему журчала все видевшая и ничего не помнившая вода, сотни лунных тропок, вертясь и ломаясь, уходили на дно.
   Прижимаясь к холодному борту, Лариса размышляла о том, как обыденно готовятся к бою рабочие и матросы. Неужели они не сознают значения подступающих минут?
   Флагманский миноносец с погашенными огнями рассекал волжскую воду. Лариса едва различала на мостике фигуры капитана, штурмана. За "Прочным" чуть обозначились силуэты "Прыткого" и "Ретивого" и буксирных пароходов, переделанных под канонерские лодки. На всех этих "Ванях", "Ольгах", "Ташкентах" замерли в нетерпеливом ожидании десантники Маркина.
   Для Ларисы тоже наступило мучительное ожидание сигнального выстрела. С этим выстрелом красная флотилия откроет ураганный огонь по Казани, по судам адмирала Старка. Она посмотрела на фосфоресцирующие часики: до сигнала оставалось четыре минуты. Появилась болезненная сухость во рту, перед глазами резко обозначились берега. Тугие всплески воды трещали, как жесть, - неприятно и громко запульсировала настойчивая мысль - что принесет ветер случайности?
   Налет красной флотилии был неожиданным и поэтому особенно страшным. Из Волги вздыбились кровавые фонтаны, на берегах вспыхнули нефтяные баки, над городом встала зловещая стена дыма и пепла.
   24
   Сивые полосы тумана колыхались над орешником, заливали лощины. Из туманной зыби смутно проступали нахохленные всадники. Азин ежился под мокрой буркой; с каждой ворсинки падали капли, к рукам прилипали пожухлые листья. Недовольно спросил Шурмина:
   - Мы не заблудились?
   - По-моему, нет. За этой рощей должны быть белые окопы, - неуверенно сказал Шурмин.
   Подъехали Северихин и Дериглазов.
   - Подались слишком влево, - предположил Шурмин.
   - Вправо-влево, вперед-назад! Разведчик мне, а еще местный житель. Может, мы очутились в тылу противника? Вот будет весело...
   - Неосторожность к добру не приводит, - проворчал Северихин...
   Азин не спал, выматывая себя и командиров. Его коротенькие распоряжения, как тревожный звон, разносились по всем батальонам и ротам. Пешие и конные разведчики непрерывно следили за всякими переменами в расположении неприятеля, но все же Азин сам решил осмотреть позиции. Неожиданно навалившийся туман помешал разведке: Азин и его товарищи заблудились в роще. Вокруг них шептались капли, клубились испарения, мочажины казались бездонными ямами, сырая тишина подозрительной. Влажно стучали лошадиные копыта, глухо брякали стремена.
   - Странное у меня ощущение, друзья, - заговорил Азин. - Прошел месяц, как мы покинули Вятку, а будто пронеслось десять лет. Что ожидает нас? Если можно было бы заглянуть в собственное будущее? А ведь смешно - нам всем вместе нет ста лет. Я еще девок-то не любил, только напевал: меня не любишь, но люблю я, так берегись любви моей. Давно ли мы не знали о существовании друг друга. А теперь у нас и беда одна, и мечта одна революция. И если я погибну, то за одно это слово. Помолчи, - остановил он Северихина. - Знаю, скажешь - для революции надо жить...
   - Вот именно!
   - Да, жить охота. И девок любить охота, и самогонку пить, и делать что-то такое, что не пахнет ни кровью, ни порохом. - Азин вытер засеянные каплями щеки.
   - А ведь как-то надо выбираться из рощи, - напомнил Шурмин.
   Туман понемногу рассеивался, из вязкой белой мглы потянуло дымом, деревья поредели. Всадники выехали на опушку и натолкнулись на сторожевой пост белых. У костра сидели солдаты - дымные тени их раскачивались на траве. Еще можно было повернуться и скрыться, но, сдвинув на затылок папаху, Азин направился к костру. Солдаты повскакали с земли: предостерегающе звякнули винтовки.
   - Кто такие? - спросил вислоусый фельдфебель.
   - Что за часть? Где командир? - ответил на вопрос вопросом Азин. Расселись, как в кабаке. Десять минут наблюдал за вами, а вы хоть бы хны. Ты - начальник поста? - надвинулся он на фельдфебеля. - Почему не вижу часового?
   - Вон часовой и подчасок с ним, - слегка оробел фельдфебель.
   - Ну и дурацкое место выбрали. От красных спрятались, а что творится рядом - не видите. С соседями связался дозором?
   - Так точно! Левее, на берегу Казанки, чехи. А вправо, за рощей, охранение кавалерийского полка. Место у них глухое, - того и гляди, азинцы пролезут. Может, проскочите, узнаете, начеку ли они? Закурить не найдется? - попросил фельдфебель.
   - Бери всю пачку - пусть ребята покурят. Так, говоришь, надо проверить охранение кавалеристов? Не спят ли?
   - Не должны спать, - отозвался фельдфебель. - Новый-то командир ротмистр Долгушин строг насчет дисциплины...
   - Знаю его, знаю! С Долгушиным в одном полку служил. Строговат он, зато храбр! До свиданья! - Азин, сопровождаемый товарищами, поскакал в рощу.
   На обратном пути Азин грубо выговаривал Дериглазову и Шурмину за легкомысленное отношение к полевой разведке. Необузданный характер, самолюбивая властность мешали ровным взаимоотношениям Азина даже с его лучшими друзьями Он требовал от них большей изворотливости и военного умения, чем они обладали. Вчерашние рабочие и мужики не могли и не решались действовать так же смело и расторопно, как Азин. Ему самому помогали и ум, и отчаянная, почти нахальная смелость, и та врожденная сообразительность, что выводит человека из самых рискованных положений.
   Друзьям Азина казалось странным, что на своевольную натуру его успокаивающе действовал старый Лутошкин. Азин действительно чувствовал себя с Игнатием Парфеновичем и легче и веселее. Он любил потолковать с горбуном на отвлеченные темы, - язвительный ум Лутошкина освежал, а иногда и взвинчивал его.
   - Вернулись голодными как волки, - сказал Азин, скидывая мокрую бурку. - Что дадите перекусить, Игнатий Парфенович?
   - Закуска у меня царская: лук, огурец, есть и молочко от дикой коровки. - Игнатий Парфенович поставил на стол бутыль самогона. - Махорки в самогон шурумбурумщик все же подсыпал. Для лихости. Вот народец! Ты им счастье завоевываешь - они тебе самогоночку с махоркой.
   - Ну, ну! Пофилософствуйте, а мы пока поедим.
   - Ты, юный мой человек, сегодня мужиков к общему счастью с маузером в руке не призывал? - ухмыльнулся Лутошкин, кромсая ножом каравай ржаного хлеба.
   - А зачем же маузером в будущее гнать? Можно и словом. - Азин захрустел луковицей. - Сами говорите: словами убеждают, примерами воспитывают.
   - Не созрели еще наши мужички для будущего рая. Эх вы, молодые мечтатели! Желаете всемирного счастья, а люди-то его хотят, но каждый для себя. Сколько живет на земле человеков - столько же есть и понятий счастья. Мое маленькое счастьице в том, когда исчезает боль, меня терзающая, - сочный бас горбуна прозвучал с ласковой, но неприятной уверенностью.
   - Это вы врете!
   - А правды единой нет. Вот вы, юные люди, говорите - все для счастья людского? Для блага народного, говорите, идем на последний, на решительный бой.
   - Не только говорим - делаем! - рассмеялся Азин.
   - А почему же ты расстреливаешь и белых и красных? Чужих и своих? По какому праву? Кто дал тебе это право, ставить к стенке человека? Человек-то носит в себе целый мир с надеждами и мечтами, а ты его - к стенке? Сказал - дезертир - и бабах! Объявил трусом и - шлеп? Ты же не человека, ты мир, заключенный в нем, убиваешь, - жарко говорил Лутошкин, и чувствовалось, что он своими словами гипнотизирует себя же. - Почему ты разговариваешь с человеком с помощью одного распроклятого маузера?
   - Я говорю железным языком революции, - с твердой убежденностью ответил Азин.
   - Железным языком можно договориться до пирамид из человеческих черепов. Страшно, что для таких юнцов убийство стало делом техническим. Вы не задумываясь уничтожаете интеллигенцию - мыслящую душу народа.