Алдан-Семенов Андрей. Красные и белые

   П е п е л я е в. Я этих телеграмм не принимаю и считаю их по крайней мере неполученными... Вы принимаете меры во имя чести и достоинства России. История наша свято чтит память также и тех собирателей Руси, которые умели терпеть обиды во имя сбережения сил..."
   Адмирал отбросил запись переговоров, снял со свечи нагар, уставился невидящим взглядом в белую тьму вагонного окна. На вокзале наступило неожиданное безмолвие: не раздавались паровозные гудки, не скрипел снег под ногами часовых.
   Колчак прочитал третий документ - телеграмму о подавлении мятежа Гайды во Владивостоке. "Атака вокзала, где сосредоточились мятежные легионеры Рудольфа Гайды, была назначена на три часа ночи восемнадцатого ноября. Две батареи с Алеутской улицы должны были бить прямой наводкой в окна вокзала, но сохраняя мозаичные украшения стен.
   После артиллерийского обстрела юнкера двинулись к вокзалу, убивая всех встречающихся на пути. Открыли огонь и наши корабли - транспорт "Якут", миноносцы "Лейтенант Милеев" и "Твердый".
   В результате атаки захвачен поезд Гайды. Ворвавшиеся на вокзал юнкера закидали гранатами мятежников.
   В поезде Гайды обнаружено огромное количество золотых, серебряных вещей, драгоценных украшений, картин, ковров, собольих мехов. В товарных вагонах находились кровные рысаки, а также автомобиль марки "кадиллак". Личная охрана Гайды, состоявшая из поляков и сербов, одетых в формы царского конвоя, разоружена..."
   Какая-то фраза неприятно царапнула сознание, верховный правитель рыскнул глазами по тексту. Отыскал ее: "...бить прямой наводкой в окна вокзала, но сохраняя мозаичные украшения стен".
   - Юнкера закидали гранатами мятежников, - повторил Колчак и попытался представить себе груду мертвецов. Не смог. Количество расстрелянных не трогало ума, не волновало сердца, зато он совершенно отчетливо представил цветы, травы, гроздья плодов, выложенные синими и зелеными плитками на стенах владивостокского вокзала.
   Заиндевелое окно походило на экран синематографа и алмазно искрилось снежными звездами. Внезапно Колчак увидел на экране окна Рудольфа Гайду в длинной солдатской шинели, фуражке с прямым козырьком и бело-красной ленточкой на околыше. Толстоносое, золотозубое лицо его было болезненно-тусклым.
   "Почему ты без знаков отличия?"
   "Я лишен всех отличий вашим превосходительством".
   "Ты оказался бесчестным предателем".
   "Честных предателей не бывает, но есть неблагодарные политики. Я больше всех сделал, чтобы вы стали верховным правителем, я привез вас в Омск, я помог свергнуть Директорию. Впрочем, ваш переворот был переворотом без легенды".
   "Зачем ты поднял мятеж во Владивостоке? Захотелось в русские бонапарты? Тоже мне Наполеон одной ночи!" - прошипел адмирал, испытывая к Гайде беспредельную злобу.
   Трепыхался беспомощный язычок свечи, в салон-вагоне тянуло запахом плесени, сырости и еще чем-то, напоминающим трупный тлен.
   На кого еще надеяться? Позавчера он надеялся на Гривина - его застрелил Войцеховский. Вчера возлагал надежду на генерала Сахарова - его арестовали братья Пепеляевы. "Я назначил Каппеля главнокомандующим остатками армии, - может, этот не подведет?" - тоскливо подумал адмирал и опять поднял глаза на заиндевелое окно. Светлое пятнышко - отражение свечи - колебалось на нем, и вот из пятна вырос генерал Каппель. Адмиралу послышался его резкий, по-стеклянному ломкий голос:
   "Я только что разговаривал по прямому проводу с генералом Сыровым. Он спросил, что мне угодно. Я сказал: "Мне угодно знать, правда ли, что задержаны поезда верховного правителя? Мне угодно знать, правда ли, что вы не даете ему паровозов?"
   "Поезда адмирала срывают эвакуацию чешских войск. Из-за русской армии я не желаю вступать в арьергардные бои с большевиками".
   "Это оскорбление армии и верховного правителя! Я требую внеочередного пропуска поездов адмирала!"
   "Сперва мои эшелоны, потом все остальное".
   "Если вы не исполните моего требования, я вызову вас к барьеру! Мы будем стреляться, господин генерал!"
   Колчак потушил свечу, окно потемнело. Он встал, прислонился к ящикам с золотом, закурил.
   Ночь за окном взорвалась похабной руганью, угрожающими окриками. У литерных поездов сменялись караулы: еще вчера смена их происходила тихо и чинно, сегодня даже офицеры позабыли о почтительной тишине у поезда верховного правителя.
   - Кто идет?
   - Свои, свои...
   - Пароль?
   - С нами бог и Россия.
   Заскрежетали ступени вагонного тамбура, кто-то осторожно поскребся в дверь.
   - Ну, да-да, - отозвался адмирал.
   В салон проскользнул закуржавелый, лиловый с холода ротмистр Долгушин.
   - Из Иркутска прибыл поезд председателя совета министров господина Пепеляева. Он просит, ваше превосходительство, срочно принять его.
   4
   Разговор у них начался на высоких, резких нотах и уже не мог перелиться в плавную беседу. Нетерпеливо, раздраженно, озлобленно слушал Колчак своего премьер-министра:
   - Ваши телеграммы с угрозами в адрес чехов создали тяжелый конфликт. Расстрел легионеров во Владивостоке углубил пропасть. Чехи сражаться с красными больше не желают, охранять сибирскую магистраль не станут. С уходом последнего чешского эшелона дорогу захватят партизаны. Вокруг у нас одни недруги, союзники тоже стали врагами. Генерал Жанен помогает иркутским эсерам, генерал Нокс думает, как по-джентльменски выдать ваше превосходительство большевикам. Наша армия бессильна остановить наступление красных. Атаман Семенов едва справляется с партизанами на востоке. Кто бы ни поднял сейчас восстание против вашей власти, он будет иметь успех.
   - Если сам премьер-министр готов помириться с большевиками, то белое движение и в самом деле погибло, - угрюмо проговорил Колчак.
   - Я никогда не примирюсь с большевиками! И хотя все требуют вашего отречения, я не могу на это согласиться. Сегодня нам особенно нужен символ государственного единства России, а вы и есть тот символ, - сказал Пепеляев. - Я сформировал новое правительство, оно будет правительством борьбы с большевиками. Правительственный аппарат от всероссийских масштабов перейдет к масштабам сибирским. С преданным сердцем приехал я к вам, еще не поздно спасти вашу верховную власть, - заключил Пепеляев, в душе не веря в правду собственных слов.
   Адмирал догадался об этом и обрушился с упреками на Пепеляева. Чувствуя свою несправедливость, распалился еще больше:
   - Все иуды встали в очередь, чтобы поскорее предать меня. Мои министры отдали меня мятежным чехам, те кинут на расправу большевикам. Все мечтают спастись ценою моей головы! - запальчиво выкрикивал Колчак. Только просчитаетесь, господа! Я приказал атаману Семенову прибыть в Иркутск для усмирения и красных и белых. Он перевешает на столбах и министров вкупе с большевиками!
   Ошеломленный этим взрывом бешенства, Пепеляев молчал. Адмирал же, мрачный, черный, дрожащий от злобы, вышел на середину салона.
   - Я растопчу своих противников, утоплю их в грязи. Позор, позор! Пятитысячный гарнизон Иркутска не может справиться с бандами, с толпами мужиков, вооруженных топорами. Срам! Идите пока в свой вагон, я вызову вас.
   Колчак снова остался один. Тоска его все росла, клещами сжимая сердце. Он навалился грудью на столик, слабо хрустнуло сукно кителя: раздавил в грудном кармане футлярчик, в котором хранилась иконка божьей матери - подарок покойной императрицы.
   "Не уберег память о ее величестве", - подумал он, и страх охватил его. Во всей голой неприглядности представил он себе собственную гибель.
   - Я один, совершенно один! - громко сказал он.
   - Я всегда с вами, Александр Васильевич...
   Он повернулся на голос - в дверях стояла Анна Тимирева, придерживая пальцами оленью дошку, накинутую на плечи. Ее серые, подсвеченные синим светом глаза влюбленно смотрели на адмирала. Анна присела к столику, облокотилась, подперла кулачком подбородок.
   - Что бы ни случилось, я всегда с вами, - решительно повторила она, и серые глаза ее непреклонно сверкнули.
   - Меня страшит мысль о вашей судьбе, Анна.
   - Что моя жизнь, если погибнете вы! Если Россия...
   - Россия не может погибнуть, Анна. Скорее исчезнем мы, дворяне, проигравшие все, что столетиями приобретали наши предки... А, да что там! Не хочу ничего вспоминать!
   - Хороши лишь одни воспоминания юности, - сказала она.
   - Вот это правда, - оживился он. - Незабвенно то время, когда я был лейтенантом. - Румянец проступил на его впалых щеках. - Странно! Даже лучшие воспоминания моей юности связаны с трагическими событиями. Вот вспомнилась экспедиция барона Толля, погибшая в Ледовитом океане. Я искал ее.
   - Это самая неизвестная для меня страница вашей жизни. Вы обещали рассказать.
   - Сожалею о времени, растраченном попусту. - Адмирал прикрыл глаза, и мгновенно пронеслись перед ним воды Северного океана, вздыбленные торосы, голые скалы земли Беннетта. - Кажется, там был не я, кто-то похожий на меня. Совсем иной человек. - Он сверху вниз посмотрел на Анну; ее глаза из вагонной тени светились сочувственно и понимающе.
   Рассветало. В сером сумраке завиднелись стены вокзала, кучи снега, припрыгивающие на морозе часовые. Мимо салон-вагона прошагал чешский капитан с ухмылкой на толстой физиономии.
   Колчак свел к переносице брови. Он страшился думать о будущем, но не сожалел и о прошлом. Ему только хотелось прижаться головой к хрупкому плечу любимой женщины, сказать ей: "Все предали меня, кроме тебя. Лишь твоя любовь не знает предательства".
   5
   В салон-вагон с похоронным видом вошел Долгушин.
   - Что с вами, ротмистр? - подозрительно спросил адмирал.
   - Чешский военный комендант получил новые инструкции относительно вашего превосходительства от генерала Жанена.
   - Какие инструкции?
   - Поезда ваши и золотой эшелон взяты под охрану союзных держав.
   - Дальше что? - резко спросил Колчак.
   - Когда обстановка позволит, поезда пойдут в Иркутск под флагами Англии, США, Франции, Японии и Чехословакии...
   - Золотой запас России не может следовать без русского флага.
   - Генерал Жанен советует вам ехать одному, без золота.
   - Что, что? - Адмирал резко повернулся, опрокинул свечу. Долгушин поднял ее; слабый огонек выхватил из темноты фигуру растерявшегося вдруг Колчака. - Напрасно они думают, что я, адмирал Колчак, брошу золото и конвой. Один я не поеду.
   - Осмелюсь заметить...
   - Я сказал - нет!
   - Здешние большевики закидали конвой прокламациями. Они требуют, чтобы солдаты арестовали вас.
   - А я верю своему конвою. Мы пробьемся в Иркутск.
   - У нас теперь только два выхода: первый - подчиниться требованиям союзников...
   - Я отбрасываю этот выход!..
   - ...или уйти в Монголию, - закончил свою мысль Долгушин.
   - В Монголию? Зачем в Монголию? - удивился Колчак.
   - Я советую вам... - И ротмистр изложил свой план ухода из Нижнеудинска: - Отсюда до монгольской границы верст триста. К ней ведет старый почтовый тракт. По монгольским степям мы уйдем в Китай...
   - А золотой запас? - вновь вернулся верховный к вопросу, больше всего занимавшему его.
   - Немыслимо взять с собой двадцать девять вагонов.
   - Я не оставлю чехам золото, - упрямо стоял на своем Колчак.
   - Бог мой! Да разве оно достанется им? Этого не допустят наши более могущественные союзники, - иронически усмехнулся Долгушин.
   - Хорошо, я согласен, - вдруг уступил адмирал. - Лучше уход в Монголию, чем опасное сидение в Нижнеудинске. Соберите офицеров конвоя, я скажу им несколько слов. Кстати, где эти прокламации?
   Долгушин подал ему пачку листовок.
   - Когда вам угодно встретиться с офицерами?
   - Немедленно! - Колчак загорелся неожиданной надеждой вырваться из чешского плена.
   Он развернул пачку листовок, прочел крупный заголовок: "Смерть Колчаку - врагу России!"
   - Идиотские слова, даже не обидно! - сказал он таким тоном, что Долгушин понял, как задели Колчака эти листовки.
   У вагона раздались шаги офицеров конвоя. Они вошли, почерневшие от грязи, небритые, исхудалые, в оборванных шинелях, замызганных полушубках.
   - Господа офицеры, наше положение таково, что надо уходить в Монголию. Передайте солдатам - желающие могут остаться здесь. Я предоставляю каждому свободу выбора. У кого есть вопросы? - сказал Колчак.
   - Ваше превосходительство, говорят, что союзники согласны вывезти вас одного в Иркутск? - спросил начальник конвоя.
   - Да, полковник.
   - Тогда вам лучше уехать без нас. Так и вам и нам безопаснее.
   - Вы меня бросаете! - крикнул Колчак, словно его ударило током.
   - Никак нет! Я говорю о том, как было бы лучше.
   - Солдаты пойдут со мной без всякого принуждения, я убежден в их преданности. Вы пока свободны, господа...
   Колчак опустился в кресло, с отвращением поглядел на затоптанный пол, побуревшие от угольной пыли стекла - еще недавно они были чистыми.
   Почему-то подумалось: он уже все сделал - назначил главнокомандующим Каппеля, скоро передаст верховную власть Деникину, остается лишь незаметно раствориться в бушующем народном море.
   Но от этого он не чувствовал облегчения. Не было и необходимого ощущения свободы. Да и как мог он избавиться от мысли, что он. Колчак, стал ныне символом массовых казней, порок, пепелищ, погромов, разгула палачей? Он - олицетворение диктатуры авантюристов.
   Отныне его будут проклинать, ненавидеть, никто не скажет о нем доброго слова, не снимет с него даже тысячной доли вины. "В конце концов, я сам сделал насилие своей официальной политикой. Мне не в чем раскаиваться. Я служил войне - единственная служба, которую искренне ценю и люблю".
   В салон вбежал испуганный Долгушин.
   - Ваше прево... - выдохнул он. - Ваше... ваше...
   - Что там еще стряслось? - хмуро и недовольно спросил Колчак.
   - Солдаты конвоя ушли к большевикам...
   - Как... ушли? Все ушли! Я верил своим солдатам, а они меня бросили и ушли...
   - Пока нет причин остерегаться союзников.
   - Предадут меня союзники, ротмистр, - печально сказал Колчак.
   - Если вы сомневаетесь в них, переоденьтесь солдатом. Укроем вас в чешских эшелонах.
   - Русскому адмиралу дурно переодеваться в чужой мундир. Скажите коменданту - я готов ехать в Иркутск.
   - А как же золотой эшелон? - спросил Долгушин.
   - Пусть его охраняют бог, дьявол, чехи, поляки! Мне теперь все равно! - Колчак ударил ногой в ящик, с треском осыпалась сургучная печать с двуглавым орлом. - А эти ящики перенести в эшелон. Мне, русскому адмиралу, не нужно русское золото.
   6
   В Иркутске все помыслы вчерашних союзников Колчака вертелись вокруг русского государственного запаса: власть золота магнетически воздействовала на них. В вокзальном ресторане за сдвинутыми столиками, нахохлившись, сидели союзные комиссары и колчаковские министры. Заместитель премьер-министра Червен-Водали говорил трагическим голосом:
   - Господа высокие комиссары! Правительство адмирала Колчака находится в критическом положении. В Иркутске незаконно возник Политический центр, состоящий из эсеров, он требует от нас передачи государственной власти. Но согласитесь, этого преступного деяния мы совершить не можем. Сибирские эсеры - единомышленники большевиков, их действия угрожают не только России.
   - Сколько перемен, и все за один год, - покачал головой генерал Жанен. - Прошлой осенью Сибирь была против большевизма, теперь она ненавидит Колчака. А ведь во всем виноват он сам, его вина, его вина! Он ведет себя как маньяк, он одержим коварством помешанного. Правду я говорю?
   - Совершенная правда! - с неприличной быстротой согласился Червен-Водали. - Но как трудно исправлять чужие ошибки!
   - Чужие ошибки всегда хуже своих. Адмирал не оказался бы в столь плачевном состоянии, если бы прислушивался к советам разума. У него не было недостатка в советах, - подчеркнул Жанен. - Я советовал передать золотой запас под мою охрану. Адмирал отказался. Он, видите ли, не доверяет охране союзных держав, а теперь хочет, чтобы я охранял его самого. Я не злопамятен. Золотой эшелон и адмирал будут доставлены в Иркутск под флагами союзников. Над эшелоном надо вывесить русский флаг. Не возражаю. Не в этом главное. Я жажду увидеть золотой эшелон - вот главное. - Жанен раздул пышные усы, устало положил на стол руки. - Меня беспокоит судьба золота. Ужасно волнует судьба русских ценностей, повторил он сердито.
   - Кстати, куда делись два вагона, отправленные во Владивосток? осклабился в длинной усмешке полковник Ходсон - комиссар Англии.
   - Это золото, сэр, передано Японии в уплату за понесенные нами расходы, - сказал комиссар Като, поднимая перед собой тесно сдвинутые ладони.
   - Под чьей охраной, сэр?
   - Под охраной генерал-лейтенанта Семенова. У него еще есть силы.
   - Ценности, захваченные атаманом Семеновым, ничтожная часть, заметил Жанен.
   - Правительство адмирала просит комиссаров обеспечить золотому эшелону путь на восток, - опять заговорил Червен-Водали. - Если союзники думают получить долги по обязательствам адмирала, - добавил он многозначительно. - Господа высокие комиссары, представители союзных держав! Будьте же посредниками между нами и Иркутским политическим центром. Мы не желаем столкновений с мятежниками.
   - У вас просто нет сил подавить мятеж, - заметил хладнокровно полковник Ходсон.
   - Хочу предупредить, господа. Страшен не Политцентр, а большевики.
   - Я не понимаю идеи, во имя которой иркутские эсеры подняли восстание, - сказал Като. - Зачем им расчищать путь Ленину?
   - Это все так сложно, господа высокие комиссары! Но я снова осмелюсь просить... Можем ли мы питать надежду? История не ждет. Судьба правительства адмирала на волоске, - тоскливо бормотал Червен-Водали.
   Бессвязная речь его покоробила комиссаров: все сердито смотрели в пол. Жанен пошептался с полковником Ходсоном и, глядя в черные круглые глаза Като, сказал:
   - Высокие комиссары согласны стать посредниками...
   - Мне нужно время на размышление. Прошу перерыва. - Като встал, низенький, жирненький, похожий на будду, одетого в мундир.
   - А как же с отречением Колчака? Надо заставить его отказаться от звания верховного правителя, - заговорил все время молчавший генерал Сыровой.
   - Телеграф с Нижнеудинском в ваших руках. Предоставьте министрам возможность поговорить с Колчаком. Они и получат его отречение, посоветовал Жанен.
   - Не возражаю, пусть поговорят.
   - Адъютант, проводите министров на телеграф, - приказал Жанен.
   Из-за колонн возник узколицый, длинноносый офицер:
   - Прошу вас, месье, прошу.
   Министры, возглавляемые Червен-Водали, прошли мимо стенографиста-офицера из американского экспедиционного корпуса - Юджина Джемса. Адъютант чуть не налетел на его столик и попятился. Джемс записал в протокол: "Объявлен перерыв до утра". Собрал свои бумаги и вышел на перрон.
   Мороз продирал даже под волчьей дохой. Джемс поднял воротник, натянул на уши бобровую шапку. Из белой вечерней мглы на него надвинулись бронированные платформы "Мстителя" с заиндевелыми стволами орудий. Сердитое название бронепоезда вызвало невольную усмешку. Сколько таких "мстителей" валяется по дороге? Партизаны ловко опрокидывают их под откос. Джемс добрался наконец до поезда полковника Ходсона.
   Окна спальных вагонов были задернуты плотными шторами, в тамбурах маячили стрелки мильдсексского королевского полка.
   "Сэр Ходсон старается ничего не видеть в Иркутске. А жаль! Опасно быть слепым, когда подходят партизаны, когда рабочие могут обрушить на нас свой гнев, - думал Джемс. - Хорошо, что ребята из эсеровского Политцентра пока сдерживают обозленных людей. Хорошо, если адмирала Колчака свергнут без кровопролития. Может, партизаны и позволят нам проскочить за Байкал".
   Джемс вошел в свой вагон, закрылся в купе. Здесь он отдыхал, писал статьи для американских газет. Он поужинал и долго чиркал спичкой, раскуривая сигарету. Морозная струйка прорвалась в оконную щель, ввинтилась в левую щеку. Джемс отвел голову, струйка переместилась на лоб. Эта настойчивая леденящая струя напомнила о холодной, непостижимой России. "Большевики! Из каких социальных недр появились эти люди? Каким путем выдвинулись они на арену русской общественной жизни, как завладели умами мужиков и рабочих? Неужели в Россию вернулись времена религиозного раскола, озаренные дикой фанатичностью и бурной активностью людей вроде неистового протопопа Аввакума?" Джемс еще в колледже изучал русскую жизнь по романам Достоевского, по старинным былинам. Особенно поражала его былина о Святогоре-богатыре, что рассекал врага пополам, а на него уже шли двое. Рассекал двоих - наступало четверо. Чем больше рубил Святогор, тем несметнее становился неприятельский стан. Вот так и у адмирала Колчака получается. Всевозможные диктаторы от бывшей монархии, правители от новоявленной демократии, выплеснутые случаем на поверхность борьбы, они так же быстро исчезают в волнах политического забвения. А большевики дерутся хорошо, умирают за свои идеи, если нужно. Вот чего нет у противников Ленина - идеи, за которую стоит умирать! Главная идея их заключена в порабощении своего же народа.
   Зря, видно, он судил о русской душе по романам Достоевского: даже гений писателя не мог предвидеть таких событий. Можно выдумать Керенского, Колчака, еще какого-нибудь нового Чингисхана, но Ленина, Ленина?.. Как удивительна жизнь, какой поразительный авторитет у этого коммунистического лидера. Кто ему говорил о Ленине, как о новом пророке? Да, это же Буллит сравнивал Ленина с библейским апостолом, а Вильям не тот парень, что восторгается большевиками. Он предпочитает тушь пастели. Буллит беседовал с Лениным, а Джемс пока и в глаза не видел Колчака. И вряд ли увидит. Адмирал стоит на обрыве, все торопятся столкнуть его в пропасть.
   Джемс стал думать о Вильяме Буллите, с которым десять месяцев назад он ездил в Москву с секретной миссией американского президента.
   "Вот так-то, мой милый, - сам себе сказал Джемс. - Философия учит ничему не удивляться. Красный мир пофантастичнее какого-нибудь марсианского, и я был в нём. Для недалеких людей этот мир пока непостижим, но я еще вернусь в Россию и разберусь во всем, что там произошло". Джемс усмехнулся губами, усами, ямочками на розовых щеках. Он был очень породистым джентльменом средних лет.
   Упершись кулаками в щеки, Джемс увидел себя у гранитного парапета Сены. Давно ли он жил в праздничном Париже, и ничто не нарушало его спокойного существования. Безопасность его обеспечивалась еще и тем, что он находился в составе дипломатов, сопровождавших государственного секретаря Соединенных Штатов Америки на мирной конференции в Париже. Правда, он, Джемс, был всего лишь журналистом, зато дружил с молодым, идущим в гору дипломатом Вильямом Буллитом.
   - Президент посылает меня в Москву, к Ленину. Поедешь со мной, Юджин? - как-то спросил его Буллит.
   Через полчаса после этого разговора Джемс кидал на письменный стол вороха парижских газет. С каждой страницы навзрыд рыдали заголовки:
   КРАСНЫЙ ТЕРРОР В МОСКВЕ!..
   РАССТРЕЛЫ В ПОДВАЛАХ ЧЕКА...
   ВСЕОБЩАЯ НАЦИОНАЛИЗАЦИЯ ЖЕНЩИН...
   Газеты сообщали о грабежах на улицах Москвы и Петрограда, о комиссарах, пирующих среди людей, умерших от тифа и голода, о чекистах, ходящих неотступно по следам иностранцев.
   Джемс не особенно верил прессе, но все же надежное чувство личной безопасности исчезло.
   И вот Джемс бродил по грязному, в снежных заборах и дымных тенях городу, видел, наблюдал, запоминал. А видел он и бесконечные хлебные очереди, и очереди у театральных касс. Видел приказы, грозившие за их нарушение расстрелом, и афиши о литературных диспутах. Бросались в глаза вороньи стаи на крестах колоколен и черные цилиндры у подъездов клуба анархистов.
   Он стоял перед букинистическими развалами, перелистывая старинные библии, дворянские альбомы, редкие книги петровских времен. Держал в руках отпечатанные на шершавой, с соломенными занозами, бумаге томики сочинений великих русских писателей. Эти книги были изданы по особому постановлению Совнаркома грандиозными тиражами, с весьма показательным эпиграфом: "Придет ли времечко? Скорей приди, желанное, когда мужик не Блюхера и не милорда глупого, Белинского и Гоголя с базара понесет".
   Он посещал музеи, театры, вокзалы, барахолки, наивно судил о здоровье России по лихорадочному пульсу жизни в местах общественного назначения.
   Джемс толкался среди торговок, барахольщиков, подозрительных личностей всех степеней и всех ступеней, примечал войлочные шляпы, картузы, шапки с длинными ушами, тулупы, собольи шубы, фуфайки, каракулевые манто, куртки, какие-то очень странные плащи - русские называли их зипунами и азямами.
   - Что такое зипун? Что есть азям? - спрашивал он, записывая эти каменной тяжести варварские слова.
   Записная книжка его наполнялась фактами, анекдотами, сплетнями, свидетельскими показаниями лиц, обиженных революцией. В его книжке бурлили ненависть буржуа и аристократов, зловещие предсказания монахов и кликуш.
   Мимо Джемса проходили военные, похожие в своих суконных шлемах с красной звездой на средневековых рыцарей. "Они и сражаются с энтузиазмом участников крестовых походов, - записал он. - Как быстро приобрел гражданское достоинство русский солдат. Давно ли он походил на забитое царскими офицерами животное? А сейчас похож на свободного американца". Сравнение с американцем Джемс считал наивысшей похвалой для русского.