Алдан-Семенов Андрей. Красные и белые

   Цокот копыт, жирные шлепки грязи слились с поганым посвистом пуль. Священник рыскнул взглядом по голым деревьям, по колокольне, одетой в рваную завесу дождя. Впереди запрыгали бурые пучки травы, маленькие фонтанчики грязи. Отец Евдоким понял: белый пулеметчик бьет по нему - и повернул жеребца к церкви. "Не делай этого", - сказал он себе, но тут же забыл про запрет.
   Жеребец стал заваливаться набок, прыгающие травяные пучки и фонтанчики грязи исчезли, зато появилась церковная ограда, черный и курчавый, как негр, пулеметчик, "виккерс", дергающийся в его руках. Отец Евдоким соскочил с падающего жеребца, но что-то толкнуло его в грудь, опрокинуло на спину.
   Отца Евдокима подволокли к командиру отряда черноорловцев. Афанасий Скрябин носком сапога пошевелил голову священника.
   - Знакомое рыло. Кажись, малмыжский поп Евдоким. Когда же он, пес, к краснюкам переметнулся? А ну-ка, приведите-ка попа в чувство, я с ним по душам покалякаю. - Скрябин ударил ногой в грудь отца Евдокима.
   От острой боли священник очнулся, посмотрел уже отрешенными от жизни глазами на Скрябина, стараясь вспомнить, где и когда видел этого носатого, узкобородого человека. Растопырив пальцы, он прижал их к левой щеке: кровавые следы отпечатались на скуле.
   - Отбегался, батюшка мой, - почти ласково сказал Скрябин и, наклонившись, вытер кровяную слюну с губ отца Евдокима. - Отвоевался? Оно конешно, акафисты в церкви полегше петь, чем из винтовки пулять, это верно. А где же красный палач Азин? А сколько у вас пушек-пулеметов? Ну и на прочие иные вопросы ответить надобно, батюшка мой.
   Фигура Афанасия Скрябина двоилась, троилась, вырастала до чудовищных размеров, укорачивалась, исчезала, опять надвигалась, покрытая светлыми мигающими змейками.
   - Так где же Азин? - повторил свой вопрос Скрябин.
   До угасающего сознания отца Евдокима дошло наконец то, о чем спрашивал хлеботорговец. Он поманил его пальцем, Скрябин склонился над ним.
   - Сожалею, что тебя Азин допрашивать не при мне будет. Не услышу, как отвечают христопродавцы, - прошептал отец Евдоким.
   - Вот ты как поешь, долгогривая сволочь! Значит, невкусной стала житуха. Не горюй, батюшка мой, я тебе Азина для компании на тот свет пошлю.
   Скрябин выстрелил в лицо отца Евдокима:
   - Собаке собачья смерть. - Со свинцовым блеском глаз повернулся он к связному офицеру: - Ну, что еще?
   - Красные просочились на базарную площадь. Там рукопашная схватка. Если не будет подкреплений... - начал связной офицер.
   - У меня нет никого, кроме господа бога! - взбеленился Скрябин, суя наган в кобуру и не попадая в нее.
   - Если не будет подкреплений, красные окружат штаб гарнизона, поджал губы офицер.
   - Леший с ним, со штабом! - закричал было Скрябин, но спохватился. Хорошо! Отводите отряды к штабу. Скажите господину Граве - черноорловцы сделали все, что могли. - Скрябин подождал, когда связной офицер уйдет, и обратился к черноорловцам: - Разбегайтесь! Советую перебраться за Каму, на том берегу сойдемся.
   Сопровождаемый небольшой группой офицеров, он прошел через дворы на улицу, ведущую к пристани. Укрытые полузатопленным дебаркадером, на реке стояли лодки и военный катер. Скрябин с двумя офицерами перешли на катер, остальные расхватали лодки...
   Все складывалось не так, как хотелось командующему сарапульским гарнизоном.
   Усилия Граве удержать Сарапул рассыпались песком. Красные легко разгромили два полка, прикрывавшие город по ижевской дороге. Серьезное сопротивление оказали только офицерские батальоны, защищавшие вокзал. Понадобилась лихая кавалерийская атака красных, чтобы выбить их из вокзала.
   К удивлению Граве, с яростью дрались черноорловцы под командой Скрябина. Николай Николаевич даже не ожидал такой прыти от чистопольских, елабужских купцов, казанских, вятских помещиков, но именно они все еще защищают подходы к центру. Надолго ли хватит их упорства?
   В штабе, расположенном в доме на углу набережной и базарной площади, уже не звонили лихорадочные телефоны, не раздавались повелительные голоса. Лишь осторожно побрякивали ножны шашек да постукивали о вощеный, заляпанный грязью пол каблуки. Штабные офицеры столпились в большой гостиной, тревожно переговариваясь. Ощущение надвигающейся беды испытывали все, у всех были серые, болезненные лица; каждому казалось, что чья-то невидимая рука вот-вот схватит за горло. Молоденький пухлогубый прапорщик неестественно засмеялся и спросил, ни к кому не адресуясь:
   - Кто это говорил - идущие на смерть приветствуют тебя, император? Вот ведь черт, учился в классической гимназии, а позабыл...
   Штабисты суетились, бегали, выглядывали в окна, выходившие на набережную. Кама, засеянная лодками, яликами, катерами, ботничками, дымы пожаров, подпирающие низкие тучи, трупы в канавах, переполненных дождевой водой, сливались в безрадостный ландшафт.
   Из кабинета вышел Граве, офицеры молчаливо повернулись к нему.
   - Господа! - сказал Граве. - Я не имею права напоминать сейчас о присяге, о воинском долге. Бывают минуты, когда неуместны самые святые слова. Каждый из вас волен решить свою судьбу, но лично я защищаюсь до последней пули. - Граве вынул из кармана "веблей".
   Офицеры все так же молча достали свои револьверы, разобрали валявшиеся по диванам гранаты.
   - Поручик, - позвал Граве связного офицера, - на вас возлагаю последнюю обязанность: возьмите мой катер, отправляйтесь к железнодорожному мосту. Пока не поздно, взорвите мост, поручик. Он заминирован, а вы единственный здесь кроме меня знаете, в каком пролете.
   - Я взорву камский мост. - Придерживая шашку, связной офицер покинул штаб.
   - А-а, вспомнил! Это же гладиаторы говорили, - аве цезарь, мори-тури! - знобящим смешком зашелся пухлогубый прапорщик.
   - Придержите язык, - остановил его Граве. - Ого! Вот и они...
   Окна гостиной заволокло пороховым дымом: офицеры стреляли не целясь, гранаты швыряли наугад. На улице послышались торжествующие вскрики:
   - Петькя, дай прикурить господам!
   - Подсыпь им Краснова перцу!
   Офицеры перезарядили оружие.
   - Внимание, внимание! - раздался на улице зычный, уверенный голос. Предлагаю сдаться без боя. Обещаю сохранить жизнь. Две минуты на размышление...
   Граве осторожно посмотрел в окно: на ступенях магазина стоял толстый высокий мужчина в полушубке. Прикрывая ладонями рот, снова выкрикнул свой ультиматум. Граве выстрелил.
   - Молодец! Метко бьешь, - насмешливо похвалил его все тот же голос. Одна минута!
   - Зачем я Цицерона штудировал? Не понимаю, зачем? - Прапорщик перегнулся через подоконник. - Не стреляйте, сдаемся!
   Граве одним прыжком очутился около прапорщика, схватил его за ноги, перебросил через подоконник.
   Снизу сухо затрещали винтовочные выстрелы, брызнули осколки оконного стекла, по железной крыше забарабанили пули. Красные карабкались по водосточным трубам, исчезали в лестничных проемах, перекрывали двор, проникали в подвал.
   Дериглазов взлетел на площадку второго этажа. Размахивая уже пустым маузером, подбежал к приоткрытой резной двери; кто-то выстрелил в него. Промазал и скверно выругался. Дверь захлопнулась, Дериглазов со злостью заколотил маузером по бронзовой ручке. Потом ударом ноги распахнул дверь; вдоль стены, подняв руки, стояли офицеры, в проеме окна торчал Шурмин с гранатой, похожей на крупное серое яблоко.
   - Входи, командир. Господа офицеры - они уже смирные, - Шурмин спрыгнул с подоконника.
   - Кто тут старший? - спросил Дериглазов капитана с черной повязкой на левом глазу.
   - Я не обязан отвечать на ваши вопросы.
   Утробный тяжелый гул ворвался в разбитые окна: весь дом содрогнулся. За далекой речной излучиной, клубясь и развертываясь, выросла дегтярная туча.
   - Молодец поручик! Успел-таки подорвать мост, - сказал офицер с черной повязкой.
   - У вас храбрецы - одни поручики. А вы, по-моему, капитан? - съязвил Дериглазов.
   За окном блистала лунная ночь, по спящей мостовой ползли речные испарения, часовые у штаба походили на темные статуи.
   Лихорадочно застучал "юз", из аппарата поползла узкая лента, призывая и требуя:
   "Сарапул - Азину. Говорит Агрыз! Белые перешли в наступление крупными силами. Северихин".
   С телеграфной лентой Шурмин кинулся к спящему Азину.
   Сквозь отлетающий дым плясала луна, мелькали звезды, ветер хлестал в солдатские лица: Паровоз и платформа пошатывались и гремели, мимо проносились сосны, хлебные скирды, откосы, заросшие вереском.
   Азин, едва отрезвевший ото сна, помогал кочегару подкидывать в топку уголь, машинист, подняв до предела пары, опасался, что взорвется котел.
   Телеграмма о нападении мятежников на Агрыз застала врасплох Азина: на неоседланной лошади он прискакал на станцию. Посадил на платформу взвод бойцов и помчался в Агрыз. Он не рискнул оголить только что освобожденный Сарапул, но и не мог допустить мысли о падении Агрыза.
   А мятежники бросили на Агрыз несколько тысяч солдат. Внезапность ночной атаки принесла успех: в первые же минуты они сбили передовые части Северихина и стали обходить его с флангов. Ночные бои всегда сумбурны и полны случайностей. На этот раз у Северихина началась паника. Красные сперва отступали, потом побежали, натыкаясь на неожиданные засады, попадая под перекрестный огонь. Северихин потерял связь с командирами рот; он гнал к ним связных - те погибали в пути. Пушки были захвачены, пехотный батальон, прикрывающий станцию по ижевской дороге, уничтожен. Прошло больше трех часов, как Северихин отправил телеграмму Азину, умоляя о помощи. Азин не появлялся...
   Страстный порыв солдат, идущих в атаку, мгновенная паника, охватывающая массы людей, таят в себе еще нераспознанные загадки. Не легко высекать искры коллективного порыва, страшно трудно тушить панику, обуявшую толпы. И все еще не выяснены причины психологического воздействия отдельной личности на целый коллектив; психологи и психоаналитики не могут дать убедительных и точных объяснений. В самом деле: почему появление командира задерживает обезумевших от страха солдат? В чем тут дело? Боязнь ли быть наказанным за свою трусость, чувство ли долга, вера ли в своего командира? Или же неожиданная надежда на его способность изменить трагический ход событий? Отчего за какие-то доли секунды происходит перелом в человеческом сознании? Ведь в критический момент командира видит какая-то горстка, а слышит несколько человек; остальные узнают о его появлении случайно или вовсе не узнают.
   Говорят, настоящий командир чувствует, угадывает, понимает стремительно меняющуюся обстановку сражения и успевает принимать меры, превращающие поражение в победу. Решительность и умение командира ориентироваться в сложных обстоятельствах боя играют роль, но это только одна из причин среди великого множества прочих. Еще могущественнее солдатская вера в то, что с хорошим командиром не пропадешь. Он найдет выход из безвыходного положения, совершит что-то такое, что спасет всех. В солдатском сознании хороший командир тот, кому сам черт брат и друг.
   Бой за Агрыз приближался к концу. Редели красноармейцы, смолкали раскаленные стволы пулеметов, иссякали патроны.
   Алексей Северихин все еще удерживал станцию. Столько раз был он на краю гибели, что погибнуть сейчас казалось невозможным, немыслимым. Все же он ощупывал за пазухой маузер с последней пулей, но тут же отдергивал руку: "Рано!"
   - Азин! - раздался за его спиной испуганный голос.
   - Азин, Азин! - пошло от бойца к бойцу короткое, легкое слово.
   - А-зи-ин!
   Это грозное и веселое имя встряхивало раненых, они выползали из своих прикрытий. Связисты, повара, санитары вместе с прибывшими азинцами пошли в лобовую атаку. Машинист не снимал ладони с паровозной сирены, и она пронзительно выла; Шурмин истошно кричал "ура" и бежал за Азиным.
   Азин же в рубахе, разорванной до пупа, с красным шарфом, съехавшим с голого плеча, появлялся в самых опасных местах.
   - Звездоносцы! Орлы! - хрипел он, размахивая маузером.
   Ни звездоносцы, ни орлы не слышали его слов, но понимали, куда он зовет. В рядах мятежников произошло замешательство, они стали распадаться на отдельные кучки: исчез наступательный дух, лопнула незримая нить дисциплины.
   Ничтожная частица русской земли, облитая русской кровью, корчилась в судорогах боя. Белые отходили на Ижевск, и теперь все было против них даже скользкий, неверный лунный свет...
   Пленных мятежников согнали на вокзальную площадь. Офицеров поставили в сторонке.
   Перед Азиным были оборванные, истерзанные, ко всему равнодушные люди. Пыльные глазницы, впалые груди, скрюченные пальцы - всё мастеровой люд, ломаные мужичьи души. Эта покорная, безучастная толпа отрезвила Азина: ярость его перегорела. Он заговорил уже обычным, насмешливым тоном:
   - Против кого поперли? Вот ты, например? - ткнул он пальцем в чахоточного парня. - Ты что, купец? Может, ты фабрикант? Или его сиятельство граф?
   - Оружейники мы, - пробормотал парень.
   - Иуда ты недоделанный! На своих, словно пес, кинулся...
   - Дак мы ж поневоле! Нас левальвертами благословляют, штыками перекрещивают. Куда ж денешься? И так, и эдак, а жизни нету. - Парень рванул воротник грязной рубахи. - Смотри, комиссар, я лебеду жру, мякиной закусываю. Нет правды и жизни нету мастеровому ни в армии Красной, ни в этой самой Народной. Лучше пристрели ты меня за-ради Христа.
   От этого рыдающего голоса Азин оцепенел. Не зная, что сказать, повернулся к щупленькому татарину:
   - А ты на кого, знаком, озверел?
   - Я на большевичков, бачка, сердит, - снял с головы тюбетейку и развел руками татарин.
   - Шурум-бурум большевики у тебя забрали?
   - Чисто-начисто под метлу.
   - Значит, ты против большевиков?
   - Угадал, бачка! - обрадовался татарин. - Я за Ленина. Мне Ленин землю дал, я - за него.
   - А ну тебя на... - весело выругался Азин. - Тебя бы плетью по заднице, да времени нет. - Он приметил в толпе пленных лохматого, в посконных штанах и рубахе человека: - Ты кто?
   - Вотяк я, вотяк!
   - Вотяк? А меня уверяли - вотяки воевать не любят. Значит, врали. Да, врали?
   - Обманули нас белые начальники. Как кереметь в лесу, вокруг пенька обвели.
   - Кереметь - что такое?
   - Лешак! Не видел? Нечистая сила.
   - Белая нечистая сила! Как же она тебя вокруг пенька обвела?
   Вотяк опасливо покосился на офицеров.
   - Говори, не бойся.
   - А чево? А чево бояться? - проглатывая слова, спросил пленный. - Он хлеба палил, а сваливал на красных. Он наших девок портил, а красных винил. Он нас стращал - красные придут и каждому вотяку на лбу звезду вырежут...
   - Кто "он"? - полюбопытствовал Азин.
   - Этот самый белый начальник, - показал вотяк на одного из пленных офицеров.
   Успокоившийся было Азин изменился в лице, рука поползла на кобуру маузера; Северихин и Шурмин настороженно следили за ним.
   - Красные хлеб палят? Девок портят? Звезды на лбах вырезают? Я сейчас покажу, кто тут антихристы. Я покажу! Молись богу, сучья душа! - Азин выдернул маузер.
   Северихин и Шурмин схватили его за плечи, почти повисли на нем. Азин вырвался из их рук, сунул маузер в кобуру.
   - Пленных накормить. Офицеров отправить в штаб к командарму. Пусть он с ними цацкается, а мне некогда, некогда!..
   34
   Полукруглая зала была разделена на две неравные части. В большей помещалась домашняя библиотека сарапульского пароходчика, в меньшей коллекции кустарных изделий.
   Андрей Шурмин ходил от столика к столику, рассматривая причудливых человечков, зверюшек, леших, водяных, русалок. Вырезанные из липы, из клена, сотворенные из седых мхов, капо-корешка, карельской березы, они дышали таинственными трущобами, тиной озер, воздухом светлых полян.
   В коллекции были портсигары, медальоны, бусы, бляхи, броши из уральских самоцветов, пестрых, словно весенний луг, детские игрушки, пламеневшие последними красками осени. Вятские и вологодские кружева казались сплетенными из лунного света и первого инея.
   Красота этих произведений наполняла восторгом Шурмина и вселяла надежду: придет время - он сам сделает нечто подобное.
   Но Андрей, еще сам не сознавая того, был поэтом, и библиотека, собранная пароходчиком, поражала его. Никогда еще он не видел столько книг. Высокие дубовые шкафы были заполнены книгами, пыльные фолианты валялись на полу, на шкафах, по углам. Каждая книга казалась Шурмину неисследованным миром, в любой заключен клад человеческой мудрости. Он осторожно трогал переплеты, сдувал пыль, расправлял помятые страницы. Шуршание страниц, особый запах книжного тлена, клея, типографской краски, порыжевшие рисунки радостно волновали юношу. В дверь сердито застучали, Андрей поспешил на стук.
   - Чево заперся? Золото нашел, что ли? - спросил Дериглазов, входя в библиотеку.
   За ним вошли Чевырев и Шпагин; начальник штаба, бросив на столик связку бумаг, холодно взглянул на Шурмина.
   - Мы тут делами кое-какими займемся, - сообщил Дериглазов, садясь на венский стул и широко расставляя ноги.
   - А где начдив? - спросил Шпагин.
   - В Дом народных собраний ушел. Сегодня должна состояться встреча со Штернбергом.
   - А что, борода уже приехала? - усмехнулся Дериглазов.
   - Слушай, друг сердешный, - недовольно сказал Чевырев. - Член Реввоенсовета тебе не борода, Штернберг еще и небесный ученый, это же понимать надо! Я при профессоре плюнуть боюсь, а ты - эй, борода! Как делишки, борода! Нехорошо!
   - Подежурь, Шурмин, у окна. Появится Азин - предупреди. - Шпагин разложил бумаги на столике. - Первая жалоба на изнасилование, вторая - на кражу...
   - Поганое дело - жалобы разбирать, - сплюнул Дериглазов. - Может, это клевета врагов наших, а мы справедливость им показывай. Васька-артиллерист девку хотел изнасиловать. По-моему, сучка не всхочет, кобель не вскочит! Поганое дело!
   - Погано не погано, а разбирать придется по справедливости, нахмурил светлые брови Чевырев.
   Шурмин просмотрел все же Азина: он вошел в библиотеку совсем неожиданно.
   - Чем это вы так увлечены? - спросил он, снимая новенькую с алым верхом папаху, одергиваясь и поправляя трофейную шашку.
   - Жалобы разбираем, - уклонился от ответа Шпагин.
   - Какие жалобы? На кого жалобы?
   - Бойцы пьянствуют, ну и всякое выкамаривают, - продолжал уклоняться Шпагин.
   - А что же они выкамаривают? - Голос Азина прозвучал мягко, добродушно.
   - Я же говорю, пьянствуют, веселятся...
   - Пусть повеселятся парни. Завтра снова в бой, сегодня пусть погуляют.
   - Повеселятся? Жителей пограбят, девок поизнасилуют! - взорвался Чевырев. - Не мне от тебя слушать такое. - Он сгреб листы, потряс перед лицом Азина, швырнул обратно на столик.
   Слова Чевырева произвели совершенно иное действие на Азина: он выдернул шашку и хлестанул по столику - перламутровые осколки брызнули вверх и по сторонам. Шпагин и Дериглазов испуганно вскочили.
   - Вот так я поступаю с насильниками и ворами! - Азин кинул шашку на расколотый столик.
   Чевырев ударом кулака сошвырнул ее на пол.
   - Что дурно, то и фигурно. Стыдись! Твоя выходка и смешна и глупа. Смешно, что хулиганишь, как пьяный фельдфебель, глупо, что хочешь меня испугать...
   Шпагин молча поднял шашку, положил на столик и вышел из библиотеки. За ним с неодобрительно оттопыренными губами последовал Дериглазов. Азин вытер папахой шашку, вложил в ножны. Вспышка внезапной ярости перегорела, стало стыдно за свой поступок.
   - Ну? - все еще грозно начал он, подходя к Чевыреву.
   - Не нукай, не запряг. За что ты обидел Шпагина, Дериглазова, вот его, Шурмина? Меня за что? Свинья ты после этого...
   - Ну ладно, ну не сердись. Не вытерпел. - Азин взял разрубленные бумаги, положил в карман.
   За окном послышались гневные голоса.
   - Легкие удачи всегда опасны. От успехов и от власти у него кружится голова. Если не обуздать, он совсем обнаглеет, - заикался и картавил от ярости Шпагин.
   - То, что было сейчас, для меня вообще не было, - послышался хриплый густой голос Дериглазова. - Погорячился он, так ведь дело-то больно поганое.
   - Тебя в Вятских Полянах чуть не расстрелял Азин, а ты за него же...
   - Повторяю, для меня ничего не произошло. И тебе беситься не след...
   Голоса стихли. Чевырев убрал со своего мягкого лица злобное, несвойственное ему выражение.
   - Шурмин, - обратился к юноше Азин, - ступай в Дом народных собраний. Надо подготовиться к встрече профессора Штернберга... Ты меня опередил со скандалом, - засмеялся Азин, присаживаясь к столику. - А это что такое? вытащил он из кармана пригоршню кожаных кружков. Рассыпал их по столешнице. На каждом кружке был оттиск двуглавого орла. - Тебе такие штучки знакомы?
   - Я их мужикам вместо денег давал. За постой, за хлеб и сено, объяснил Чевырев. - Обещал: придет время, и мы их обменяем на настоящие червонцы.
   - Мужики эти монетки чевыревками зовут. Слышал? Лапти с подковыркой, чевыревки с дыркой. Меня сейчас на улице вотяк остановил. Сует твою кожаную монету: "Плати, не то самому Ленину жалобу подам. Твои, мол, помощники, товарищ Ленин, фальшивую деньгу чеканят. А за такие дела на осинах вешают". Вот ведь как получается: Чевырев - не командир, а фальшивомонетчик революции! Меня все же интересует, кто станет платить по чевыревкам?..
   - Советская власть, - раздался негромкий, спокойный голос.
   Азин и Чевырев оглянулись: в дверях библиотеки стоял профессор Штернберг. Азин вскочил - четкий и возбужденный, за ним встал Чевырев смущенный и встревоженный.
   - Советская власть заплатит, - засмеялся Штернберг. - Тем более что расходы были совершенно необходимыми. Здравствуйте, друзья! - спохватился профессор. - Вы меня так скоро не ждали? А я - вот он. - Штернберг погладил роскошную, начинающую седеть бороду. - Привез я важную новость. Передаю по секрету - Шорин намерен ударить по Ижевску седьмого ноября - в первую годовщину революции. И ваша дивизия должна нанести этот удар. Но одной вашей дивизии для штурма недостаточно. Сергей Иванович Гусев уехал за помощью к Ленину.
   - Еще три недели ожидания, измучиться можно, - сказал Азин. - Нельзя ли поторопить командарма?
   - Командарм сам жаждет наступления. Я даже прозвал его командармом удара. Дай бог, чтобы слова мои оправдались. А теперь о другом. Штернберг наморщил белый большой лоб, словно отгоняя очень неприятную мысль. - Республика голодает. В Питере, в Москве совсем нечего есть, а здесь - хлеба вволю. Я приехал в Сарапул для того, чтобы что-то собрать для голодающих.
   ...Дом народных собраний был переполнен, а люди все шли. У подъезда теснились полушубки, зипуны, азямы, треухи, войлочные шляпы, полушалки, из блеклых сумерек проступали напряженные, суровые физиономии.
   В зале стояла тяжелая тишина, нарушаемая только вздохами да звяканьем винтовок. Штернберг говорил без особого внутреннего напряжения, и все же слабый голос его проникал в отдаленные уголки зала.
   Профессор понимал: люди, переполнявшие сумрачный зал, никогда не слыхали про астрономию, но это не огорчало его. Он говорил о вещах бесконечно более важных и нужных для народа, чем небо и звезды, - говорил о победе над контрреволюцией, над голодом.
   - В России идет самая страшная из всех войн - гражданская война. Уже близится закат ижевского мятежа. Скоро мы начнем штурм мятежного города: обманутые левыми эсерами рабочие вернутся под знамена революции. Это неизбежно, как восход солнца, как смена дня и ночи. Но против нас выступают не только угнетатели, а и голод. Его костлявая тень повисла над пролетариатом. Над стариками и ребятишками. Над революционными полками. Сейчас черный сухарь дороже нам всего золота на земле. Я встану на колени и приму черный сухарь из рук бедняка, что протягивает он голодающему ребенку. Но я схвачу за горло спекулянта, жиреющего на голоде. И задушу его вот этими старыми пальцами! - Профессор поднял над головой кулаки, потряс ими. - Буржуазные писаки вопят, что мы палачествуем над народом. Пусть клевещут! У клеветы - короткие ножки, клевета всегда идет по песку, чем дальше - тем труднее. Я - профессор астрономии и большевик - скорее отрублю себе обе руки, чем обижу сельского труженика...
   Голос профессора, наливаясь гневом, усиливался, и гневные слова разносились по промозглому залу. Штернберг говорил о миллионах пудов хлеба, запрятанных в ямах, подпольях, по лесным оврагам. О сожженных скирдах, о муке, истравленной на самогон, о мешочниках, растаскивающих зерно, о кулаках, наживающих на спекуляциях по три тысячи процентов барыша. Говорил и о тех военно-продовольственных отрядах, что под веник выметают хлеб из мужичьих сусеков, обрекая бедноту на голод.
   - Такие отряды - шайки разбойников под красным флагом. Это их преступные действия использовали левые эсеры и монархисты, поднимая мятеж в Прикамье. Мы будем беспощадны к грабителям, прикрывающимся знаменами революции.
   Зал взорвался негодующим ревом:
   - К стенке позорников!
   - На осину грабителей!
   - Робяты! - рявкнули в задних рядах. - Чё попусту баять? На пристанях, на вокзале хлеба - невпроворот. В поезд его, в Москву его, робяты!
   - Чево рассусоливать!
   Штернберг удовлетворенно поглаживал мягкую широкую бороду - никогда еще его слова не воздействовали на людей с такой возбуждающей силой.
   Долгим и трудным был путь профессора от науки к народу, но он пришел к нему - земные дела оказались необходимее звезд. Профессор сознавал, что не скоро придут те времена, когда народ поймет и оценит его науку. Но может быть, в этом неуютном мрачном зале уже сидят его молодые наследники. Ведь великая революция не только свобода, она и непрерывное творчество. Революция, как и наука, нуждается в творцах. Пусть в эти минуты никто не желает знать его неба - неизъяснимое предчувствие будущего овладело профессором.