Астуриас Мигель. Глаза погребенных

кораблики. Это были маисовые тортильи со свежим сыром, свернутые трубочкой,
облитые яйцом и поджаренные. А за чилакилями последовали жареные бананчики,
только что снятые с огня, они еще блестели от свиного сала и так и просились
в чашку с медом, которую хозяйка поставила на стол.
- Пожалуйте кушать!.. - пригласила ее хозяйка и после минутной паузы
продолжала: - Я выскажу вам свое личное мнение. Это так же верно, как меня
зовут Чанта Вега Солис, - вероятно, потому-то меня и прозвали
_Солисситатада_ {Та, которой очень домогаются (разговорное фамильярное
выражение).} - если вы, сеньорита, сейчас решите здесь остаться, то уже
никогда не захотите уехать... - Пухлые губы приоткрылись, и сверкнули
великолепные белые зубы. - Я знаю это по собственному опыту. Если человек,
приехавший сюда, не решит немедленно уехать и остается в этих горах на
день-другой, то когда начнет подсчитывать, оказывается, что уже прошли и
год, и два, и три... Не знаю, курите ли вы... А я разожгу свой окурочек...
Пойдемте-ка со мной на кухню... В наших горах человек живет и еще долго
будет жить, забыв о времени... - продолжала Чанта Вега и, войдя в кухню,
прижала кончик своей полуразжеванной сигареты к тлевшему угольку. - И этот
Кайэтано Дуэнде, который вас привез сюда, не зря зовется Дуэнде. Хоть и
неотесан он, как вы могли заметить, а лучше кого угодно объяснит то, о чем я
сейчас вам толковала: здесь человек - существо вне времени... Он объясняет,
что это значит - находиться в бесконечности... А меня - представляете себе,
хотя я и в летах - меня пугают эти слова, когда слышу их, охватывает
какой-то детский страх. Я так хотела бы уехать отсюда, перебраться в такие
места, где время течет по-человечески. Я человек, я истосковалась по
времени... Меня приводит в отчаяние сеньор Кайэтано!.. Прямо с ума сводит!..
У него глаза, как у повешенного!.. И в голове какой-то ветер! Нет,
сеньорита, не оставайтесь здесь, уезжайте завтра же, как уехали другие, -
они бежали отсюда, еще не зная, что их здесь ожидает, они просто не видели
никакого смысла оставаться здесь!.. А что их ожидало?.. Жить среди этих
безмятежных горных вершин да безумно таращить глаза на солнце. Словно здесь
люди - не люди, а деревья!
- Успокойтесь... Мы поговорим завтра... Я сказала, что остаюсь, я
должна остаться верной своему долгу...
- Беда, да и только! Вас ведь привез сюда Кайэтано Дуэнде, вот и
началось колдовство. Он и меня привез сюда... Столько лет прошло с тех пор,
и все годы - в этих горах... Даже китаец, каким бы он ни был, не сможет уйти
отсюда! Тут у нас есть такой старик, побеседуйте-ка с ним - убедитесь, что я
не вру.
- Простите... И обо всем этом вы говорили другим учителям?
- Не было нужды. До них сразу доходило, что попали они сюда только
затем, чтобы быть заживо погребенными меж этих гор без прошлого, без
настоящего и без будущего... И все они уезжали... нет, удирали без оглядки.
А вот вы говорите, что остаетесь здесь. Потому я и решила высказать вам все,
пусть даже это будет вам неприятно. Я хочу, чтобы вы все знали, а если
завтра начнете раскаиваться, вспомните, что вам сказала Чанта Вега.

VIII

- С тех пор прошло одиннадцать лет... - Она нервно постучала карандашом
по письменному столу. Этот стук как бы перекликался с торжественно
размеренным тиканьем часов в директорской, кончик карандаша отсчитывал
только доли секунды. - Одиннадцать лет... - повторила она.
- И вы не раскаиваетесь?
Она вздохнула, не зная, что ответить, потом встала, выпрямилась во весь
рост - была она высокая и стройная - и протянула руку начальнику зоны горных
дорог, с которым случайно познакомилась в поезде, когда ехала сюда... -
одиннадцать лет назад.
- Простите, если я задержал вас, - сказал он, взяв пробковый шлем,
брошенный на стул. - Но я так рад... Такая приятная неожиданность.
Направляясь к двери, он продолжал:
- Такая приятная неожиданность!.. Такая приятная!.. Надеюсь, вы
как-нибудь окажете мне честь и посетите наш лагерь. Это недалеко от
Серропома. Хотя там мало интересного, зато мы увидим вас. Ну, я ухожу, уйду
прежде, чем вы спросите о своих камелиях!
- За одиннадцать лет они, должно быть, высохли... - Малена заставила
себя улыбнуться, и на ее невозмутимом смуглом лице не отразилось ни
малейшего признака отчаяния, которое охватило ее при воспоминании о
камелиях. - Но я не буду вас ни о чем спрашивать... - заметила она виноватым
тоном и, как бы извиняясь за то, что прервала визит, предложила: - Если у
вас еще есть время, я покажу мою школу.
- Прекрасное здание...
- Вам нравится? Оно выстроено по моей инициативе, в какой-то степени
здесь претворены мои идеи, поэтому я и сказала "моя школа". Когда я приехала
в Серропом, школы не было; заниматься пришлось в одной комнате. Местные
жители и власти помогли мне. Потом я вошла в альянс с местным приходским
священником, из церкви Голгофы - здесь одна церковь, и та носит название
Голгофы, - символично, не правда ли? В этих горах все шиворот-навыворот. Мы
проводили благотворительные базары, а доходы от них распределяли так:
половину он брал для ремонта церкви, половина шла на строительство школы.
- Это заняло много времени?..
- Не знаю. Время здесь не ощущается, оно не существует. И человек о
том, что стареет, узнает от других...
- Что вы, что вы! Я вовсе не хотел сказать, что вы постарели, но такое
здание... К тому же на средства, полученные от благотворительности...
- В вашей галантности я достаточно убедилась в тот день, когда
познакомилась с вами в поезде. Позвольте пояснить мою мысль насчет времени;
вам, как человеку новому, интересно будет узнать, что здесь времени не
существует... Это кажется необъяснимым. В день моего приезда об этом меня
предупредила женщина, в доме которой я поселилась. Ее звали, хотя, впрочем,
и сейчас зовут (она до сих пор жива) Чанта Вега. По ее мнению, возница,
доставивший меня от железной дороги до селения, Кайэтано Дуэнде, лучше, чем
кто-либо, знает о бесконечности времени, о времени, которое не существует и
в которое каждый погружается, как в сон.
Малена замолкла, словно пораженная собственными словами. Воцарилось
молчание - глубокое, как и молчание гор. Глядя ей в глаза, то ли желая
поверить ее словам, то ли соглашаясь с ними, собеседник пытался найти ключ к
расшифровке сказанного.
- Да, кажется, время не утекло...
- Не кажется! - с горячностью поправила она. - Оно действительно не
утекло...
- Согласен... не утекло... Когда встречаешь человека не таким, каким
знал его раньше, то обычно говоришь - "целая вечность прошла". А вас я вижу
такой, какой увидел впервые, одиннадцать лет назад в поезде, в желтой
широкополой шляпке, в костюме песочного цвета, и на груди...
- Сердце пламенеет...
- Как хорошо, что вы запомнили! Это я сказал о камелиях - они были
такого алого цвета...
- Так вот почему вы обратили на меня внимание?
- Запомнилось... Обидно было, что поезд остановился на сто семьдесят
седьмой миле...
- Будто реку остановили, чтобы вышла из нее сирена...
- Как? Неужели вы помните... Неужели мои слова так запечатлелись?
- У меня тоже неплохая память... Однако вернемся к тому, о чем мы
говорили, - о неподвижности времени в этих горах. Позвольте объяснить вам,
как это можно - не существовать существуя. Личный опыт. Вначале испытываешь
какую-то тревогу, чувствуешь приближение чего-то страшного, чего-то похожего
на агонию. Вот Кайэтано Дуэнде убежден, что в человеке исчезает некая суть,
которая ежедневно живет и ежедневно умирает в нем, и ее заменяет другая,
которая уже не живет и не умирает, а представляет собой... как бы это
сказать...
- Нечто похожее на то, чего достигают в Индии йоги...
- То другое дело. Они индивидуальные практики. Здесь также есть люди,
похожие на йогов. Например, они едят солнечно-апельсинные грибы, от которых
кровь останавливается в жилах и человек оказывается на грани жизни и смерти.
Тот, кто ест такие грибы, по верованию индейцев, выдерживает героическое
испытание - большинство людей от этих грибов умирает или сходит с ума. Есть
и такие индейцы, что употребляют в пищу черный кактус - "пуп земли", его
привозят издалека; он якобы помогает не срываться в пропасти, когда идет сев
или уборка на полях, расположенных на горных склонах. Но это все отдельные
случаи. А то, о чем я говорю, это - общее ощущение отрыва от жизни из-за
отсутствия механизма, который заставлял бы людей жить дыханием нашей эпохи.
И, как вы заметили, в школе я пытаюсь в максимальной степени напоминать
механизмами о времени. Повсюду - в классах и в директорской, в опытной
аудитории, во дворе, в гардеробе - всюду вы видите часы. По-моему, прежде
всего здесь надо механизировать время людей, это самое первое и...
последнее, что я вам скажу... Уже около часа, а мне еще надо успеть
перекусить, в два возвращаются ученицы...
- Прежде чем я уеду, один вопрос: вы помните мое имя?
- Мондрагон... Я запомнила подпись в вашей телеграмме.
- Это моя фамилия, а мое имя...
- Не припоминаю...
- Хуан Пабло, как Марат...
- Якобинец!
- Это лучше, чем жирондист!
- Кто вам сказал?.. - отрезала она. - Я якобинка в большей степени, чем
вы!
Но Хуан Пабло Мондрагон уже запустил мотор джипа и не слышал ее
последних слов.
Резкие толчки машины не могли нарушить поток его мыслей - отрывочных и
противоречивых; он представил себе ее обыкновенным бакалавром - девушкой,
склонной к бесплодным мечтаниям и в то же время практичной, претенциозной и
скромной, разочарованной и готовой подчиниться власти новых чар. Но он никак
не мог собрать воедино мысли, когда попытался воссоздать в памяти ее лицо -
обычное лицо с изящными чертами и тонкой кожей, под которой ощущается
пульсация крови и на которой горный ветер оставил свой след; ее внимательные
глаза, созданные как будто не только для того, чтобы смотреть, но и ловить
дыхание мира; ее рот с печальной и вместе с тем высокомерной складкой...
И стараясь выбраться из этого бурного потока обрывочных мыслей, он
спешил продумать план: как воспрепятствовать новому исчезновению... Нельзя
же опять допустить милю 177... Жизнь не останавливается, как тот поезд,
чтобы она могла сойти! Теперь они поедут в одном вагоне, среди гор, вне
времени... Много времени прошло с той поры, но он не растратил себя, как не
растрачивают себя реки, в которых плывут сирены, песок и все, что захвачено
течением, - и вот любовь ранила его сердце, чуть было не оставшееся слепым,
как Лонгин... Почему же эта грациозная девушка - это типичное дитя столицы,
- одиннадцать лет назад ехавшая в поезде, осталась здесь погребенной, как те
девы, которых индейцы хоронят среди горных вершин, чтобы их занесло
снегом?.. Тут кроется какая-то загадка...
Но вот показался лагерь, там, как муравьи, суетились пеоны,
рабочие-дорожники, мастера, их помощники, механики... Сколько раз еще он
будет возвращаться сюда "с фронта", - разве любовь не битва? - чувствуя себя
счастливым и потерянным. Возвращаться после того, как побывает с ней в ее
библиотеке, где они не спеша пройдут перед строем книг: стихов, романов,
эссе, антологий, укрывшихся за рядами учебников, - пособий по зоотехнике,
ботанике, ветеринарии, первой медицинской помощи и гинекологии. Они пройдут
во внутреннюю галерею, где устроена детская столовая на тридцать человек;
школьники, не завтракавшие дома, получают здесь кофе с молоком и маисовую
тортилью, а иногда и хлеб. Побывает он с ней и в мастерской, где какой-то
индеец, искусный резчик по дереву и гончар, обучает всех желающих, -
конечно, не своему искусству, нельзя от него этого требовать, - а ремеслу
более простому и полезному: изготовлению из глины домашней утвари; желающих
учиться у него было уже настолько много, что не хватало мест.
- Ас этим скульптором я познакомилась... - говорила она. - Ах! Если бы
вы только знали, как я с ним познакомилась!.. Однажды я взобралась на
вершину Серро-Вертикаль, чтобы полюбоваться оттуда океаном... таким далеким.
Не знаю почему, но когда я вижу океан с этих высот, на таком расстоянии, у
меня всегда возникают грустные мысли - у меня никогда не хватит денег, чтобы
добраться до него. Чем-то бесконечным представлялось мне испарение голубого
огня, вздымавшегося с беспредельной водной глади. Если смотреть с верхушки
Серро-Вертикаль, даже гигантские дубы и сосны кажутся виноградными
лозинками... А другие горы вздымаются из туч, как из пенных туник...
- И там вы с ним познакомились? - спросил Мондрагон, слегка побледнев,
голос выдавал его чувства: каким же должен быть этот человек, этот
скульптор, этот художник, чтобы стать достойным подобной панорамы?
Малена высвободила руку, которую не то дружески, не то повелительно в
ожидании ее ответа сжимал Мондрагон.
- С "моим" скульптором я познакомилась в тот день, но не там... - слово
"моим" она вонзила, как шип - проснулся инстинкт кошки, играющей с мышью. -
Но каким был океан с вершины Серро-Вертикаль!.. Никогда не видела его более
прекрасным - я вспомнила об этом потому, что все это было в день, ставший
для меня незабываемым.
Мондрагон закурил сигарету. Он курил, курил, пытаясь сдержаться, чтобы
не начать тут же громить горшки из сырой глины и обожженные, горн, скамейки
- как тогда, в давние времена, когда он освобождал птиц из клеток Ронкоя
Домингеса.
- Я познакомилась с ним на постоялом дворе, - невозмутимо продолжала
она. - Возвращаясь с гор, я пошла кружным путем и, проходя по двору, где
погонщики оставляют свои повозки, заметила среди груд мусора и навоза
какую-то фигуру. Вначале я подумала, что это животное. "Это Пополука..." -
сказала мне шедшая навстречу женщина, похожая на лягушку. "А кто такой
Пополука?" - спросила я... "Просто Пополука!" - ответила она. Я подошла
поближе - это оказался старик с бородой, с длинными-длинными, как у женщины,
волосами, босой, он был одет в вонючие лохмотья и спал на куче мусора.
"Пополука даже не шевелится, - добавила женщина, - лежит тут и лежит". Никто
не может согнать его с места, всякие насекомые - синие, зеленые,
красноватые, черные, - ползают по нему, а Пополука даже не пошевелится;
текут по нему потоки муравьев, заползают в бороду, вытаскивают из нее
волоски, которые он сам выдергивает, когда причесывается, - муравьи
принимают их за травинки, - а Пополука все не шевелится; огромные
красно-желтые муравьи сомпопо, самые храбрые из муравьев, забираются к нему
в рот, вытаскивают застрявшие между зубами остатки пищи - Пополука все не
шевелится; мошки чистят свои крылышки о его ресницы - однажды в нос залез
сверчок и пел и пел там, - а Пополука все не шевелится... Не шевелится и не
шевелится и никаких признаков жизни не подает, пока не вернутся, ковыляя,
пустые повозки; да, повозки идут хорошо только с грузом, а когда
возвращаются пустые - ковыляют. Услышав, что они въезжают во двор, Пополука
подымается и вдруг прыгает - удивительно высоко для его возраста, - хлопает
себя по бедрам, поднимает руки, потягивается, вертится волчком, вздымая тучи
мусора, широко открывает глаза, и тогда не только мошки, муравьи сомпопо,
сверчки, вши, блохи, клещи приходят в ужас, но и куры, цыплята, голуби, овцы
и собаки, что дремали, пригревшись рядом с ним. Зевнув во весь рот, он на
цыпочках подходит к погонщикам и спрашивает их, не открылся ли проход к Горе
Идолов - туда раньше была проложена дорога, а потом ее поглотила пропасть.
Там, как он говорит, спрятаны украденные у него скульптуры, которые он видит
теперь только во сне. Лежа среди мусора, в пыли и в грязи - спит он или не
спит, - он всегда неподвижен. Вот так я встретилась с моим скульптором
Пополукой.
С каким наслаждением Мондрагон расцеловал бы ее сейчас! Он обнял ее за
плечи и сказал:
- Надо бы подлечить его. Этот человек, должно быть, рехнулся...
- Нет, сеньор дорожник, незачем его лечить, и он не рехнулся. - И,
взглянув на руки Мондрагона, она добавила: - Ему дали возможность заниматься
своим ремеслом, и, вот видите, тут его мастерская. Тут Пополука учит
маленьких гончаров - я называю их "пополукашками".
- Есть люди, Малена, о которых не знаешь, что сказать, любишь ты их или
восхищаешься ими. Так и я... люблю вас?.. Или восхищаюсь вами?..
- Любите меня, как друг, а восхищаться нечем: то, что я делаю, может
каждый. Вот только волю рукам не давайте... - Она сняла его руки, которые с
нежностью легли на ее плечи, соединила их вместе и, придерживая, чтобы они
вновь не взлетели, сказала: - Я раскрою вам секрет моих успехов. Если,
конечно, вы умеете хранить тайны...
- Как могила...
- Надо уметь делать! И даже не делать, а начинать делать. Смотрите, я
выбрала двух старших учениц и решила с их помощью устроить детскую
библиотеку. Девочки никогда в жизни не видели ни одной библиотеки, тем более
детской, да и, признаться, я сама имела об этом лишь самое общее
представление. Ладно, мы достали книги, и сейчас библиотечка работает. Мы
учились вести картотеку, классифицировать...
- Конечно, но надо заранее представить себе цель...
- Само собой разумеется. Я поставила себе задачу воспитать новое
поколение индеанок в этих горах, учитывая всю сложность работы с таким
человеческим материалом. Ведь они обездоленные, нищие - физически и
материально; едят один раз в день, если вообще едят. Сколько труда потрачено
было на то, чтобы приучить их завтракать. "Я не ем, - говорили мне некоторые
из самых бедных семей, - потому что не привыкла". Раньше мальчики и девочки
учились вместе, потом их разделили. Была создана мужская школа. Дело в том -
насколько я поняла, - кое-кому не понравилось, что из моей школы ученики
выходили думающими и свободолюбивыми людьми: их уже нельзя гнать, как
баранов, посылать куда-то на работу, они стали требовать сначала подписать
контракт, чтобы иметь гарантии; некоторые за это даже попали в тюрьму, как
бунтовщики.
- Эх, сотню бы таких учительниц, как вы!
- Зачем? Чтобы появилось больше тюрем или кладбищ?.. Если мы будем
воспитывать в людях чувство собственного достоинства, - с горечью добавила
она, - властям придется умножить число тюрем и расширить кладбища...
Она позволила Мондрагону поцеловать ей руку.
- Да, мсье Жан-Поль, я больше якобинка, чем вы. У вас на строительстве
дорог пеоны не получают поденной платы, да еще им приходится платить за свое
питание...
- Их освободят от повинности, как только они оплатят боны дорожного
управления.
- Вы же отлично знаете, что это ложь. Если они даже и оплатят, все
равно их погонят работать еще на сорок суток.
- Это, конечно, одна из причин всеобщего недовольства, - сказал
Мондрагон, невольно оглянувшись.
- Не беспокойтесь, такая крошечная школа, как моя, к тому же затерянная
в горах, - самое безопасное место для заговоров...
По тону, каким она произнесла эти слова, Мондрагон почувствовал, что
Малена осуждает его за трусость - высказав робкое замечание о политике
властей, он поспешил оглянуться. Его беспокойство возрастало: неужели она -
та, которой он больше всего восхищался, - замешана в заговоре или он сам
каким-то неосторожным жестом, каким-то необдуманным словом выдал себя?
Тревожила его мысль о Малене, но он не имел права высказать свои опасения. И
в ту же минуту он понял, что выдает себя как последний дурак.
- Что с вами? - Малена взяла в свои теплые ладони его холодные руки и
впервые посмотрела на него нежным, полным невысказанной тоски взглядом.
- Мален, - так он называл ее про себя и отныне всегда будет к ней
обращаться именно так, - не произносите этого слова...
- Вы это серьезно?
- Повсюду шныряют шпики, тюрьмы набиты битком...
- Не потому ли вы так изменились в лице, даже голос дрогнул, кажется
даже, что холодный пот выступил у вас на лбу?
- Именно поэтому.
- Хуан Пабло, скажите мне... скажите, не таясь, - можно ли надеяться на
что-то лучшее? Вы ведь знаете, но не хотите мне говорить.
- Уверяю вас...
- Я не строю иллюзий, я только хочу знать, есть ли у нас какие-то
надежды. Мы настолько забиты, что даже одно обнадеживающее слово способно
вдохнуть в нас жизнь...
- Мален, если мой голос и дрогнул... то только из-за вас...
- Из-за меня?
- Вы чего-то недоговариваете. Мне кажется, что вы связаны с
политикой...
Она промолчала. Минуту спустя она как будто хотела сказать что-то, но
слова замерли на ее устах. И это еще больше насторожило Мондрагона.
- После вашей неожиданной фразы о заговорах я действительно испугался,
что...
- Что это может вас скомпрометировать...
С улицы донесся какой-то шум. Малена пожала Мондрагону руку, словно в
знак некоего соглашения, и прошептала:
- Среди дорожников в вашем лагере... Мы могли бы кое-что сделать...
Там, конечно, есть и честные люди...
- Я могу скомпрометировать себя, но не имею права поставить под удар
своих товарищей.
- Убеждена, они не откажутся...
- Как не откажутся!.. А кто с ними будет говорить?
- Я.
- Вы?.. - Он взял Малену за плечи и, глядя ей в глаза, сказал: - О вас
тут же донесут... Поверьте, не все сильны духом, многие женаты, у многих
дети...
- О чем вы говорите?
- О том же, о чем и вы!
- Я просила вас помочь мне в вашем лагере...
- Именно так я все и понял...
- ...открыть вечернюю школу для пеонов...
- Мален! - Мондрагон был обезоружен. - Как вы заставили меня
волноваться!.. - Он пытался спрятать голову на груди девушки, но она
отстранилась и с вызовом бросила:
- Мсье Жан-Поль, имейте в виду, я могу сыграть и роль Шарлотты... -
Изображая Шарлотту Корде, она взмахнула ножом для разрезания бумаги.
Мондрагон уезжал из лагеря и возвращался в лагерь, охваченный думами о
своей любви к Малене, которая теперь уже не противилась его объятиям, не
возражала, когда он погружал пальцы в ее волосы, перебирая их, как струны,
творя мелодию своей мечты; в мечтах он уже готовился принять Малену в своей
палатке и раздумывал, как лучше расставить убогую мебель. Да, надо будет
выписать из столицы алые камелии... Вино?.. Виски?.. По бутылке...
Какие-нибудь сандвичи или тортильи с сыром... это можно достать здесь. Но
неожиданно мелькала мысль, которая ни разу не приходила ему в голову с тех
пор, как он узнал в Малене свою нареченную с поезда - так называл ее про
себя Мондрагон, - свою невестушку девятнадцатилетнюю - теперь-то, впрочем,
ей уже тридцать. Мысль о заговоре. Ведь это Мален - быть может, потому что
она была прозорлива, а может, мысли действительно передаются на расстоянии,
- ведь это Мален обронила слова: "Здесь, в школе, к тому же затерянной в
горах, - самое безопасное место для заговоров..." Да, она так сказала,
правда, потом все свела к невинной вечерней школе для взрослых в лагере
дорожников. Что ж, в глазах властей такая школа не менее опасна, чем любой
заговор...
Он подъезжал к лагерю, оставалось несколько поворотов шоссе,
проложенного сквозь сплошные скалы. Вдалеке виднелись разложенные пеонами
костры; можно было разглядеть светлые широкополые сомбреро и темные силуэты
мужчин, - присев на корточки вокруг огня, пеоны пекли на угольях тортильи,
варили кофе в глиняных горшочках, поджаривали ножку оленя или пекари, а то и
броненосца, дикую курочку или еще что-нибудь в этом роде...
Эх!
Он стиснул рулевое колесо. От внезапного удара машина подскочила и
свернула в сторону. Он резко затормозил и с пистолетом в руке спрыгнул на
землю: быть может, хорошая дичь.
Он едва успел заметить два сверкающих глаза и какую-то тень,
зигзагообразными прыжками двигавшуюся к зарослям кустарника. Побежал за
тенью, стараясь не упустить животное из виду. Но вот листья перестали
шевелиться, след животного исчез. Мондрагон замер на месте: зверь мог
притаиться где-нибудь. Ничего и никого. Он уже собирался вернуться к джипу,
как вдруг услышал какой-то шум в кустах. Поднял руку - ветра нет. Почему же
зашелестела листва? Осторожно наклоняясь и раздвигая ветви, он разглядывал
землю, прежде чем поставить ногу, и всматривался в ночной полумрак. Впереди
что-то темнело, похоже на вход в пещеру или подземелье. Что же предпринять?
Фонаря с собой не было. Он следил за таинственным входом. Летучие мыши
влетали в него и вылетали. Пожалуй, лучше сейчас уехать, а днем вернуться
сюда. Он остановился, стараясь запомнить место; затем отсчитал шаги, чтобы
на следующий день не впасть в ошибку - как знать, может, убежище ему еще
пригодится!..
Он вернулся к машине, и его снова начали одолевать те же мысли, которые
преследовали по ночам, когда он ворочался с боку на бок, тщетно пытаясь
заснуть - нет, невозможно совместить с клятвами людей, начавших борьбу за
свободу и справедливость, эту любовь, которая явилась неожиданно,
точь-в-точь налетчик на большой дороге, только налетчик этот требовал жизни
и сердца. Кому принадлежало его сердце?.. Кому отдана его жизнь?.. Товарищам
по борьбе... Мален! Мален!.. Мне нечего отдать тебе, все это - и сердце, и
жизнь - мне уже не принадлежит...
Мондрагон встряхнул головой, словно отбрасывая назад волосы, он не мог
избавиться от мучительных раздумий. Шлем он держал под мышкой. Прежде чем
забраться в джип, он хотел было сделать несколько выстрелов по скалам -
оставить на них отметины, - но тут же отказался от этой мысли. Отметины
могут привлечь внимание преследователей - а вдруг ему придется
воспользоваться этим убежищем? Пусть все останется по-прежнему. А он не
забудет, хорошо запомнит...

IX

- Механизировать... механизмами отсчитывать время... научить этих людей
пользоваться механизмами для отсчета времени... хм, позвольте заметить, я не
согласен с вами!.. - На этот раз учитель Гирнальда открыл дискуссию.