Астуриас Мигель. Глаза погребенных

из-за отсутствия удобного подземного помещения Крысиге пришлось
довольствоваться двумя комнатушками и двориком, разделенным пополам стеной,
где он содержал школу игры на маримбе - маримба была сейчас в моде, и
потому, что она была в моде, приходилось каждый день обновлять репертуар,
разучивать какую-нибудь новую вещицу. Четверо или шестеро, а то и восемь
нарушителей закона рьяно выстукивали по клавишам и наигрывали какую-нибудь
мелодию - уже от одного этого шума можно было сойти с ума, - а когда начинал
работать печатный станок, шум его сливался с буйным деревянным ритмом
маримбы и аккомпанементом контрабаса, тарелок, барабана и бубна.
Табио Сан полусидел-полулежал на койке - мысли не давали покоя, от
знойного воздуха, обжигавшего в полдень, как раскаленная зола, становилось
душно. Что-то не поступали известия ни из Бананеры, где борьба продолжалась,
ни из Тикисате, где она только начинала разгораться. Несколько раз он
проверял - "кума", но в почтовом ящике ничего не было. Хуамбо должен был
направиться в Тикисате как можно раньше. Шла большая игра. И мулата
приходилось передвигать, словно шахматную фигуру, выточенную из слоновой
кости и эбенового дерева - темная кожа и седые волосы - на огромной
шахматной доске плантаций Тихоокеанского побережья, где организаторы
забастовки готовились сделать мат "Тропикаль платанере".
Следующий ход - передвинуть Хуамбо, но...
Вытянув ноги на койке, Табио Сан старался спиной выдавить углубление в
матрасе и устроиться поудобнее...
Следующий ход... но...

Мулату внезапно взбрела в голову мысль отправиться на плантации и
поступить работать в качестве грузчика бананов. Он вдруг загорелся желанием
искупить свою давнюю вину или выполнить свой давний долг - наказать самого
себя за то, что бросил здесь своих родителей. Его отец умер на погрузке
бананов... Допустить, чтобы человек, у которого была когда-то собственность,
были свои земли, унаследованные от родителей и дедов на Атлантическом
побережье... допустить, чтобы человек этот умер, рухнув под тяжестью грозди
бананов, лицом - в лужицу крови, хлынувшей из горла... как никому не нужное
больное и дряхлое вьючное животное, нагруженное так, что не может уже
подняться и падает, захлебываясь собственной кровью, которая льется изо рта
- огромной молчаливой раны... Он должен отплатить. Хуамбо должен выполнить
свой долг. Он не может работать на плантациях на какой-либо другой работе -
только грузчиком бананов...
Он бил себя по лицу открытыми ладонями, нанося удары какому-то
противнику, - так выражал свое безграничное возмущение мулат. Сжимал кулаки,
чтобы в глаза не вонзились кинжалы ногтей, а пальцы вырывали клочья волос -
ему хотелось рвать на себе одежду, наступать самому себе на ноги, давить
пальцы ноги каблуками. Терзали его угрызения совести оттого, что позволил он
своему старику умереть без всякой помощи, в луже крови. Свидетель всему бог.
Бог знает, кем и почему была придумана эта история о том, что отец якобы
бросил его в горах на съедение ягуару, а хозяин будто бы вырвал его, Хуамбо,
из когтей зверя. Обо всем этом с подробностями рассказывали Хуамбо еще в
детстве - и о ягуаре, и о горах, о ночи и о ветре, о высохшей листве,
трещавшей, как битое стекло, под шагами хищника, и о застывшем в глазах
огне, о прыжке ягуара, похожем на водопад волнистой шерсти. Когда Хуамбо
стал уже взрослым, его постоянно преследовал кошмар: он попал в лапы к зверю
и старается вырваться, но, проснувшись, он ощущал на своем теле уколы острых
пружин, прорвавших матрас, весь в пятнах, как шкура ягуара.
Спасительная ложь: Анастасиа не хотела, чтобы ее братишка испытывал
горечь при мысли, что он был просто подарен Мейкеру Томпсону, и поэтому
придумала всю эту историю. "Он будет ненавидеть отца и будет любить
хозяина", - говаривала мулатка. Именно так и случилось, только от всего
этого хитроумного сооружения теперь остался лишь план поездки Хуамбо на
плантации Юга, но не для того, чтобы грузить бананы, а в качестве связного,
разведчика, с заданием изучить обстановку и проникнуть в управление или в
какую-нибудь другую контору под видом технического служащего - вахтера,
слуги, дворника...
Табио Сан зарылся головой в подушку, некогда бывшую мягкой, а теперь
слежавшуюся, как куча золы, и услышал доносившиеся откуда-то голоса - свой
собственный и Хуамбо, пытавшегося, лежа на телеге рядом с Саном, переубедить
своего собеседника:
"Место для меня подыщется, конечно; в конторе управляющего я могу быть
хорошим курьером, хорошим вахтером, хорошим дворником - все подходит мне, и
поступить на работу мне нетрудно. Все знают меня. Еще малышом воспитывался я
у Джо Мейкера Томпсона, пользовался его полным доверием. Да, да, все легко,
если не захватит меня другой язык и не стану я погрузчиком бананов..." - "А
что за язык, Хуамбо?.." - "Другой язык..." - "Но если ты пойдешь работать
грузчиком, это не принесет пользы нашему делу..." - "Быть может, и так:
однако вначале мне надо свести счеты за отца, иначе жизнь у меня будет
поломана и все погибнет - и наше дело, и вы, все..." - "Хуамбо, твой отец
простил бы тебе, что ты не выполнил свой обет перед ним, не стал, грузить
бананы, если бы узнал, что его сын участвует в великой забастовке..." - "Я
посоветуюсь с матерью, на побережье. Отец умер, но мать жива. Посоветуюсь с
ней. Ничего не буду говорить ей о великой забастовке, только посоветуюсь. А
насчет конторы управляющего, то малыш Боби приведет меня и скажет: "Это -
Хуамбо!" И все ответят: "Это - Хуамбо!" А я душе моей скажу: "Час, чос,
мой_о_н, кон" - нас бьют, чужие руки нас бьют... Перед вами не Хуамбо, как
вы считаете, тот, который для хозяина был Самбито, перед вами Хуамбо,
готовый к великой забастовке!" - "Очень хорошо, очень хорошо! Это тот
Хуамбо, которого все мы любим, Хуамбо - борец великой забастовки, это не
грузчик бананов..." - "Но так будет, только если не захватит меня другой
язык, на котором я никогда не говорил с моим отцом, но на котором я буду
говорить с матерью и который похож, только похож на тот, на котором я говорю
с вами!" - "Но, Хуамбо!.." - "Если меня не захватит другой язык, тогда да!"
- "Хуамбо!.." (Охваченный отчаянием Табио Сан еле сдерживался, чтобы не
схватить мулата за плечи и не встряхнуть с силой тут же, на телеге, как
мешок из-под известки, как пустой мешок; и он готов был это сделать, хотя
это было бы непоправимо, но перед его глазами маячила, как живой пример
терпеливости, пара кротких быков, покорных, медлительных.) "Хуамбо, нет
никакого другого языка! Из-за этой ерунды ты ставишь под удар все, чего мы
ожидаем от твоей работы в конторе управляющего. Разве кто-нибудь другой
может войти туда, не вызывая подозрений?.. Ради твоего отца ты должен это
сделать, ради него..." - "Отец мертв, лежит с открытыми глазами!.." - "Все
мертвецы, Хуамбо, погребены с открытыми глазами!.. Все, Хуамбо, все, пока в
мире царит несправедливость, и потому ты должен помочь великой забастовке,
чтобы добиться мира и справедливости и чтобы погребенные смогли закрыть
глаза!.." - "Но вначале я обязан выполнить свой долг, своими муками я должен
заслужить любовь отца... Теми же муками, какие испытал мой отец при жизни, -
такими должны быть и муки сына до великой забастовки..." - "Но ведь великой
забастовки не произойдет, если ей не помочь, если каждый не выразит своей
воли, ведь великая забастовка - это воля многих людей, слившаяся в
одну-единую волю..." - "Если вы верите в великую забастовку, то почему же вы
говорите, что она может не произойти? Я пойду работать в управление, но
только после того, как отплачу мой долг за отца. Пригоршни, груды, горы
долларов у моего патрона в карманах, в письменном столе и в стальном ящике,
он будет говорить мне: "Бери, бери, Самбито, бери, что хочешь..." Ну, а у
меня все есть, зато у моего отца не было ничего... У патрона целые погреба
вкусной пищи и напитков, комоды и шкафы, битком набитые одеждой, бельем,
обувью, чулками, шляпами - и патрон будет говорить мне поминутно: "Бери,
Самбито, бери без разрешения, возьми все, чего тебе не хватает..." - ну, а
мне в доме патрона всего хватало, все у меня было, в то время как отец
голодал, был раздет..." - "И ты думаешь, Хуамбо, что твой отец принял бы
доллары, одежду и пищу от бандита, прогнавшего вас с ваших земель?" - "Да,
да, но если Хуамбо не хотел бы помочь, он молчал бы о том, откуда он взял
эти подарки..." - "Ты испытывал бы сейчас еще более сильные угрызения
совести. Это же самообман. А кроме того, Хуамбо, ты уже стар, ты не
выдержишь... Грузить бананы - это ужасная работа..." - "Отец тоже был стар,
а он работал... а я должен расплатиться сполна хотя бы сейчас... Если бы я
был моложе, мне было бы легче, но тогда расплата стала бы западней... А
теперь я старик, думаю, мне удастся сделать все, что надо!.."
Табио Сан быстро встал - оборвалась нить мыслей. Открыл глаза - на лице
будто горячая сковорода, прикрытая влажными листьями век. Кто-то вошел в
дом. Открылась и закрылась наружная дверь. Его успокоил голос Худаситы, а
затем звук ее шагов: башмаки стучали о землю, как деревяшки, с которых
отряхивают золу. Странно, что она надела башмаки. Ведь она обычно ходит в
домашних туфлях, а в башмаках отправлялась лишь в город за покупками или
когда шла с цветами на могилу расстрелянного сына. Как странно, что она ему
ничего не сказала! По мере того как шаги приближались - стук раздавался уже
на ступеньках, ведущих из внутреннего дворика в столовую, - он понял, что
вместе с ней идет еще кто-то, с кем она говорит вполголоса, полагая, что он
спит.
И услышав этот другой голос - голос ветра, горы, дерева, - образ того
мира, что перенесся из Серропома зольники, бесплотный образ мира,
сотрясаемого войной, - Табио Сан вскочил с постели, словно от удара в
сердце, словно подброшенный стальной пружиной. Он вскочил в одно мгновенье в
порыве радости и восторга, словно инвалид, который вновь обрел возможность
двигаться. Спешить, спешить навстречу той, что появилась в дверях вслед за
Худаситой, которая шла предупредить его: она уже здесь, она отыскала его,
нет, не могла она потерять его... Он спешил слиться с Маленой в объятии,
и... и... и...

XVIII

Вместе!.. Вместе!..
Все это казалось им невероятным...
- Мален!..
- Хуан Пабло!.. Их прежние имена...
Два года назад они простились в Пещере Жизни, и на устах еще остался
привкус потери, несчастья, поражения, провала, неуверенности; ему угрожала
смерть, ей - отчаяние. А теперь, после семисот с лишним дней борьбы, они в
объятиях друг друга, и появилось ощущение надежды... Крепко прижав ее к
груди, он целовал, не давая передохнуть, целовал губы, он пил ее нежное
дыхание, пил самое жизнь, он словно упивался своей мечтой, - и она так же
пылко отвечала на этот бесконечный, бесконечный поцелуй, опьяненная слезами,
опьяненная волнением радости.
- Хуан Пабло!
- Мален!
- Два года!
- Два года?.. Больше... тринадцать лет!.. Путешественница в поезде...
остановка у флажка... букетик камелий...
- И пассажир, назойливый, неприятный!.. - отрезала она.
- Будто реку остановили, чтобы вышла из нее сирена!
- И эта сирена исчезла... и вместе с тем - не исчезла... - засмеялась
Малена. - Как?.. Не знаю... Но я следовала за тобой, не зная тебя, еще не
понимая, что это значит, когда я ехала в Серропом на таратайке Кайэтано
Дуэнде... - И после паузы и града поцелуев Хуана Пабло, осыпавших ее лицо,
волосы и плечи, она добавила: - Я следовала за тобой в течение одиннадцати
лет, не зная тебя, и ты был рядом со мной все эти одиннадцать лет, не зная
меня, до того, как мы неожиданно встретились, до того визита в школу. Ты
помнишь, ты еще был одет тогда в форму офицера-дорожника?.. У меня возникло
впечатление, что я ехала в поезде, ехала далеко-далеко, что мы совершали
путешествие вместе, в одном и том же вагоне, только когда ты появился, все
изменилось, действительность оказалась отражением сновидения, а сновидение
стало отражением действительности...
- Мален!
- Хуан Пабло!
Они держали друг друга в объятиях, думая каждый о своем... Серропом...
падре Сантос... воскресные встречи... учитель Гирнальда... ее дневник... "А
сейчас я хочу, чтобы ты ушел..." ...газеты с сообщениями о раскрытом
заговоре... имя Хуана Пабло Мондрагона среди руководителей заговора...
приказ захватить живым или мертвым... патрули... конная полиция... роты
солдат, расстреливающих... букетик камелий... опять алые камелии - теперь
уже не только пламенеющий символ любви, но и пароль свободы...
- Ты знаешь... - прошептала она, - несмотря на то что черная ночь
окружала меня все время, иногда меня охватывал такой страх - вдруг с тобой
что-нибудь случится, и мне не хватало дыхания, в гортани становилось сухо, я
задыхалась, я вскакивала и начинала ходить из угла в угол, размахивая
руками, чтобы вдохнуть воздух... И вот, почти мертвая, я вдруг улыбнулась -
так радостно, так приятно мне было получить букет, который был для меня все
тем же букетом, что я оставила в поезде, когда мы увиделись впервые, и
который ты возвратил мне много лет спустя, свежий, ароматный, пламенеющий, и
мне в голову даже не пришло, что эти бедные цветы, которые падре Сантос унес
из школы, тщательно спрятав в сутане, были роковым символом новой и еще
более ужасной нашей разлуки...
Она вернулась в его объятия поспешно, будто искала убежища, и замерла,
пока не почувствовала сквозь одежду тепло его тела, которое проникало в нее,
впитывалось в кожу, как невидимая татуировка.
- Мы разлучились не тогда на остановке, где лишь флажок говорил о
существовании живых существ среди этих пойм, похожих на водяные чистилища,
мы были разлучены там, под землей, где безгранично немое молчание и от
рождения слепа темнота. Судьба иногда загадочна. Кучер, который увез меня с
безымянной остановки в Серропоме, был тот же самый человек, который привел
меня к тебе в Пещеру Жизни, где ты скрывался, чтобы я могла сказать тебе:
прощай, прощай, как говорили некогда друг другу христиане в катакомбах...
Он прижал ее к себе, и снова слилось тепло двух тел. Они хотели
убедиться в том, что это действительно они. Столько лет жили они в разлуке и
так привыкли представлять друг друга только в мечтах, что сейчас с трудом
осознавали реальность этой встречи.
- Ты снова прежний... - робко проговорила Малена. - Я так боялась...
- Боялась, что я так и останусь изуродованным...
- Боялась, что ты вообще изменился... не внутренне, а внешне... Как-то,
находясь в отпуске, я попробовала этого снадобья, которое искажает внешность
и стала ужасной, показалась самой себе тараской... Я хотела быть уверенной,
что ты не остался таким...
- Боялась увидеть урода... - настаивал тот, пристально всматриваясь в
черные зрачки Малены. - Урода...
- Любовные письма без любви! - с упреком сказала она.
- Без слов любви, ты хочешь сказать, а это не одно и то же, - поправил
он. - Дело в том, что письма были написаны не только для тебя... - Она
попыталась вырваться из его объятий. - Мален, будь же умницей... они
предназначены не только для тебя! - Она выскользнула бы из его рук, если бы
Хуан Пабло не удержал ее и не прошептал на ухо: - Они были также для Росы
Гавидиа...
Это ее обезоружило.
- А... Роса Гавидиа, - продолжал он, - придерживалась иных взглядов.
Вспомни, что писала она в одном из ответов: "Мало-помалу твои письма мне
возвращают радость к жизни - все становится таким ясным, возрождается
надежда, что я выйду из тупика, избавлюсь от этого каждодневного медленного
умирания, выйду навстречу новой эре..."
Он положил ей руки на плечи.
- Или вот другое, где ты пишешь... Ах да, ведь это не ты, это Роса
Гавидиа писала... "Любовь, являющаяся только отражением несуществующего
мира, должна остаться в стороне... Нам не угрожает риск обратиться в
субстанции воображения и зеркала..."
- Смейся!.. Смейся!..
- Это не насмешка, ничего подобного! Вспомни, что я тебе отвечал...
Ага, ты уже не помнишь?.. "Любовь, отражение погибающего мира, должна
остаться позади, за нами... Нам не угрожает риск обратиться в субстанции
несправедливости, разложения, горечи".
- Для меня - не знаю, каких слов ты от меня ждешь, - для меня лучшим'
из твоих писем было то, в котором ты объясняешь смысл и цели этой
забастовки. Ты отвечал на мой вопрос, не похоже ли это на новый заговор. Я
запомнила все... "Это не имеет ничего общего ни с заговором, ни с мятежом,
ни с военным путчем, - писал ты мне. - Это совсем иное дело. Заговор, мятеж
или путч, даже если они направлены против диктатуры, остаются частью
диктатуры, ибо входят в военно-полицейскую орбиту. А забастовка - нет!
Революционная забастовка - именно такая, какую мы готовим, - ничего общего
не имеет ни с полицейскими шпиками, ни с регулярными войсками, сколь бы
ультрареволюционными они ни казались, ведь по сути своей они были и остаются
орудиями угнетения народа. Забастовка же совершенно не имеет ничего общего с
государственной машиной, она ломает установившийся порядок..." А далее ты
пишешь... в самом конце... подожди-ка, дай-ка вспомнить, только-только в
памяти было... только-только... боже мой! Что же было в самом конце? Ага...
ты, иронизируя, писал: "Забастовка - это ответ консорциям со стороны
анонимных акционеров, а подлинными анонимными акционерами являются рабочие,
- процитировала она, широко улыбаясь, - и этот ответ касается как
политической, так и социальной стороны..."
- Какая чудесная память!.. - восхищенно воскликнул Хуан Пабло и,
разомкнув объятия, но не выпуская ее из своих рук, поднес ее пальцы к губам,
осторожно целуя их - в самые-самые кончики, покрывая поцелуями упругие
ладони и тыльные стороны рук, похожие на птичьи крылышки.
- Была у меня хорошая память, но я потеряла ее, попробовав этот
ядовитый кактус. Я выглядела столь ужасной, что мне пришлось скрыться у
Пополуки, а в Серропом сообщить, что я уехала на время каникул в столицу.
Каникулы, вакации!.. Вакцинацию пришлось делать - против опухоли... Хотелось
плакать, меня охватило какое-то меланхолическое безумие, и это тоже было
результатом действия ядовитого кактуса!.. Кайэтано доставлял мне письма от
тебя, однако и они меня не радовали, они меня интересовали, это верно,
интересовали - и только, ибо я узнала, что в этих письмах не было...
- ...слов о любви... - поспешил добавить Хуан Пабло.
- Единственное, что меня радовало, - это рассказы старика о том, как ты
живешь, что у тебя нового, о твоих планах и, что важнее всего, не вызвал ли
ты у кого-нибудь подозрений, и... какой глупой становишься от... - она
рассмеялась, - кактусов... (Она хотела было сказать "от любви".) Я требовала
от Дуэнде, чтобы он сосчитал, сколько раз ты спрашивал обо мне, и все
беспокоилась, не проговорился ли он, что я попробовала снадобье из
кактуса...
- Еще бы!..
- Он сосчитал, сколько раз ты его спрашивал! Это было пятьдесят девять
раз - совершенно точно, так мне сказал старый болтун, и еще он сказал, что,
когда я попробовала это питье, термометр твоего интереса ко мне поднялся.
Всего пятьдесят девять раз! Спросить обо мне - всего пятьдесят девять раз!
Как обидно! "А ты сказал ему, Кайэта, что я попробовала этот кактус?" -
спросила я как-то старика. "Да, сеньорита, я сказал ему", - ответил мне
старик. "И что он сделал, узнав об этом?" - спросила я с нетерпением. Ты
вначале молчал, сообщил мне Кайэтано, да, замолчал и только после длительной
паузы, не зная, что сказать, вдруг в замешательстве воскликнул: "А если бы я
принял яд!.. какая дикость, зачем ей дали попробовать это снадобье?.. А
вдруг лицо так и останется изуродованным?.."
- Вполне понятно, что я встревожился! - прервал ее Хуан Пабло.
- А ты... Ты ведь остался с изуродованным лицом? - подняла она голос,
устремив на него взгляд.
- Я не знаю, сколько времени мне нужно будет скрываться, и потому
продолжаю принимать это лекарство. Но, пойми же, это случай особый, для
мужчины не так уж страшно некрасивое лицо, и, кроме того, я так поступал не
из-за...
- Не из-за любви... это я уже знаю!
- Я мог бы оставаться с этим страшным лицом... но ты...
- Я хочу разделить с тобой твою участь, что бы это ни было - уродство
или смерть! И вот именно поэтому я начала приходить то к Дуэнде, то к
Пополуке, и все с одним и тем же: "Поклянитесь мне, поклянитесь, что Хуан
Пабло не просил у вас яду, скажите мне честно и... оставьте немного яду для
меня!" Все ночи напролет я не спала, думая о том, что ты можешь принять яд в
случае провала - ведь у тебя не будет иного выхода; что же тогда делать
мне?.. Я даже хотела отправиться на розыски - старики меня отговорили. Ведь
я могла подвести тебя. И как раз тогда ты как будто угадал мое состояние -
ты написал мне письмо, которое вдохнуло в меня надежду. Там, в гнилой слизи
соленых болотистых пойм, став одним из тысячи корней огромных мангровых
лесов - такими лесами мне представляются массы пеонов, работающих на
плантациях "Тропикаль платанеры", ты осознал суть диктатуры в нашей стране.
Понял, что диктатура неотделима от "Тропикаль платанеры", обе они -
порождение одного режима и питают друг друга. Свергнуть очередного _Зверя_ в
президентском мундире и оставить "Тропикаль платанеру" - значит обманывать
себя, а уничтожить Компанию, когда в стране правит диктатор, невозможно.
Требуется покончить с обоими одновременно...
Человек, мыслящий так, сказала я себе, меньше всего думает о
самоубийстве. И мне стало легче дышать. Дуэнде начал приносить письма не
только для... - она на миг умолкла, - не только для Росы Гавидиа...
- Нет, моя любовь, также и для Малены Табай!
- То есть как это "так же"?
- Хорошо, для Росы Табай... я хотел сказать - для Малены Табай.
- Не говори ничего, любовь моя, потому что и Роса и Малена - обе твои,
а поскольку мечтать никому не возбраняется, ты можешь предаться иллюзиям,
что тебе принадлежат две женщины! Но я тебе расскажу о себе дальше.
Возобновились занятия в школе, и эти дни оказались трагическими для меня:
во-первых, мы получили сообщение о том, что _Зверь_ во время своего
кругосветного путешествия по республике намерен остановиться в Серропоме, а
затем пришла краткая весть о твоем исчезновении. Дуэнде то и дело ездил из
Серропома в Тикисате, из Тикисате в Серропом... А я? Я задыхалась, мне нечем
было дышать... Быть может, ты арестован или убит?.. Какие ужасные слова!..
Какие ужасные слова!.. Как страшно чувствовать себя в кольце... в кольце
этих слов - "арестован или убит"... Арестован или убит... Я даже вышла
навстречу _Зверю_, этому одетому в военную форму тигру с длинными и тонкими
золотыми кантами на мундире, и, полумертвая от страха, я про себя твердила:
арестован или убит... Арестован или убит...
Но ни из газет, ни по радио, ни от людей невозможно было узнать, что с
тобой! Не было никаких сообщений, ни слова о том, что тебя арестовали или
убили "при попытке к бегству", и вот эта полнейшая неизвестность, которая
вначале меня мучила, в конце концов стала для меня отдушиной, позволяющей
мне жить, размышлять и рисовать в своем воображении то худшее, то лучшее...
- Усиление охраны в Серропоме, - сказал Хуан Пабло, - в связи с
сообщением о возможном визите _Зверя_ - кстати, для подобных поездок _Зверь_
уже не одевается в тигровый наряд, поскольку мундир "тигра" требуется для
важных церемоний, для других случаев он одевается лишь "под волка", -
задержало в пути одного человека, который ехал к тебе с вестью о том, что
мне удалось забраться в товарный поезд, шедший в Бананеру, а там я собирался
перейти границу и отправиться в Гондурас, на Северное побережье. Я получил
инструкции на время туда уехать и там начать подготовку выступления крестьян
- тогда никто еще и не помышлял о забастовке, а затем, когда все будет
готово, я должен был возвратиться на родину...
- Теперь мы можем, конечно, назвать имя этого человека: Флориндо.
Кстати, он мог бы тебе рассказать о том, в каком состоянии я находилась. Он
был послан как бы самим провидением, и если бы он не появился в то утро, не
знаю, что произошло бы со мной. Ко всем физическим страданиям прибавилось
еще кошмарное сновидение, от которого я никак не могла избавиться. Я не
могла удержать слез, бесконечный поток, мои рыдания, наверное, сливались с
рыданиями всех тех, кого мучают, кто страдает. Этот сон был настолько похож
на явь, что я не раз вздрагивала, вспоминая его. Мне приснилось, что нас,
тебя и меня, схватили в подземном убежище, в Пещере Жизни. Военный трибунал
приговорил нас к смертной казни через повешение в Серропоме. Нас должны были
повесить вместе, но у меня, даже повешенной, еще оставалась возможность
спасти тебя, помешать твоей казни. Это была зловещая шутка _Зверя_, который
прибыл на место казни на мотоцикле, вооружившись кинокамерой: он собирался
снимать все, что покажется ему интересным. Как же, однако, - спрашивала я
себя, пока лежала рядом с тобой, связанная по рукам и ногам, - как же я
смогу спасти его, если меня также повесят?.. Виселицы поставили так близко
одну к другой, что наши тела должны были соприкасаться. Руки теней,
метавшихся, как безумные, в странном освещении, подняли тебя и набросили на
шею веревочную петлю. Однако они не стали затягивать ее, и один из палачей
поддерживал тебя за ноги, тогда как другие палачи резким ударом сбросили
меня на землю, и не на шею а на ноги мне накинули петлю и подвесили меня
вниз головой, освободив руки, причем руки мои приходились как раз на уровне
твоих ног. Палач, поддерживавший тебя, заявил: "Я отпущу его, и от вас
зависит, останется этот человек жив или умрет. Если вы сумеете удержать его