Страница:
воспротивился, но и спрыгнул к мулату, который продолжал что-то жалобно
бормотать. В липкой влажной земле, разрытой Хуамбо, горячей земле, от
которой поднимались зловонные испарения, среди вырванных корней и старых
истлевших досок Боби увидел еще какие-то останки.
- Не вытаскивайте меня отсюда! - протестовал мулат. - Заройте меня!
Заройте меня! Боби, нет! Не вытаскивай меня, Боби!..
Объятая страхом, шайка кинулась врассыпную, но вскоре мальчишки снова
вернулись к могиле и увидели, что Боби силой вытаскивает из могилы этого
сумасшедшего, который заявил, что он покойник и что он просит его тоже
захоронить.
Петушок, преданный Боби, колебался, не вернуться ли, но все же не смог
- сильнее оказался страх.
И он бросился бежать к дому, к "Семирамиде". Там он залез в кровать и
укрылся с головой, дрожа с ног до головы, не давала ему покоя мысль о том,
что Гринго спит в этой же самой комнате, вон в той кровати, которая стоит
пустая, и что он может появиться с минуты на минуту, что он придет сюда
вместе с... с... с... - не осмеливался он сказать, - с... с... этим
сумасшедшим, говорившим с покойником...
Когда Боби вернулся, Петушок уже спал; весь в испарине, голый, он
разметался на постели, простыня соскользнула на пол и лежала, как белый
пудель, - очень похожа была простыня на верного пса, дремавшего и
одновременно сторожившего своего хозяина: одно ухо торчит, а нос уткнулся в
лапу.
Боби разбудил Петушка и сказал:
- Конец нашей шайке! Эти трусы, мерзкие трусы, меня бросили! Завтра
всем им скажешь, что нашей шайки больше нет!
Петушок не отвечал. Едва приоткрыв глаза, он понял, что Боби прав;
понял это, повернулся на другой бок и уснул.
Псалмопение лягушек - аэ... аэ... ао... ао... аэ... - не столько было
паролем и отзывом земноводных, как подумали Табио Сан и Флориндо Кей, когда
слезли с грузовичка, сколько отсчетом времени течения воды в реке, похожего
на течение жизни; как тиканье часов, разносились ритмичные звуки: аэ...
аэ... ао... ао... аэ...
- А потом, - заметил Кей, - у нас уже не было нужды в Хуамбо, уже не
нужно было, чтобы он поступил работать в контору. Мы получили очень ценные
сведения от одного высокопоставленного чиновника, который имеет доступ в
управление, в интендантство, повсюду.
- Он из наших сограждан? - спросил Сан.
- Да, он из столицы, - ответил Флориндо. - Он один из тех, кто был
оторван от своего круга, от своего клуба, у кого осталось лишь имя, умение
говорить по-английски, кое-какие познания в бухгалтерии, хорошие манеры да
умение писать и поддерживать усыпляющую беседу. Вначале я испытывал к нему
недоверие. Он сказал мне, что мы якобы встречались в столице, в одном
притоне, который содержат француженки. Скажем прямо, не слишком подходящее
место. Он объяснил мне, что ходил туда не ради развлечений, а чтобы не
забыть французский язык. Как циник цинику, я ответил ему, что я тоже бывал
там ради практики во французском. Поговорили мы с ним, поговорили, и как-то
он начал жаловаться на Компанию. Я не придал этому значения. Такие жалобы
частенько можно слышать от служащих, наших соотечественников, и даже от
янки, начиная с самых высокопоставленных и кончая самыми мелкими
чиновниками. Это модно: критиковать Компанию в доверительном тоне, среди
друзей: "Только вам, но вы, пожалуйста, никому не передавайте...".
- Бандиты!
- Однако этот человек не ограничился критикой. Однажды он вдруг
заговорил со мной о забастовке. Он высказал свое мнение, что забастовка -
дело правильное, однако нельзя останавливаться на этом, надо вынудить
Компанию пойти на большее. Я подумал, что он - провокатор, и прикинулся, что
я, дескать, не понимаю ничего и эта тема меня не интересует. Он частенько
навещал меня, потому что коллекционировал... как ты думаешь, что...
- Лекарства?..
- Это из-за француженок!.. Ха-ха!.. - рассмеялся Кей. - Ты близок к
истине. Он коллекционировал флаконы из-под лекарств.
- Полные или пустые?
- Не знаю, но он искал их повсюду, как маньяк. Ему нравились всякие
флаконы причудливой формы, склянки, пробирки из-под пилюль.
- А что этот тип думает по поводу забастовки? - спросил Сан.
- Он заодно с нами...
- Что за чертовщина!
- Я, разумеется, ему ничего не говорил...
- Тогда это скорее шпион, а не провокатор.
- Я так и подумал. До последней минуты я считал, что он шпион... Однако
подожди, надо сориентироваться, а то за разговорами мы, чего доброго,
собьемся с пути...
Он поднял голову к знойному, испещренному звездами небу. От земли
поднимались горячие испарения. Духота становилась еще более невыносимой
из-за сильного аромата цветов и тягучего, как бы маслянистого запаха спелых
бананов.
- Пошли. Мы правильно идем, - сказал Кей, снова пустившись в путь и
возобновляя беседу. - Документ подтвердил, что он помогал нам из искренних
побуждений. Эту бумагу ты видел.
- И он тебе ее доверил?
- Очень ценный документ, тебе не кажется?
- Еще бы! Особенно сейчас. Хотя в документе и не выражено мнение
государственного департамента, однако же мы смогли, на основании этого
документа, установить точку зрения президента Рузвельта, который, по-моему,
говорил об этой проблеме, не располагая достаточными сведениями.
Обратив внимание на то, что Кей молчит, Табио Сан продолжал:
- Во всем этом, дорогой мой Флориндо, есть один промах, который нам на
руку и который мы смогли бы использовать в своих целях. Президент Рузвельт
говорил о нашей забастовке с позиций государственного деятеля страны, где
забастовка считается правом, а не преступлением, как у нас. И представляешь
себе, что будет, если применить эти слова Рузвельта к нашей
действительности, пусть даже речь идет только о забастовке, - подчеркнул он.
- Ведь это же будет потоп! Мы наводним страну - не только одну Компанию -
социальными реформами, потоком законов о труде! Мы освободим нашу
экономику!.. - Сан чихнул.
- Доброго здоровья!
- Спасибо!
- А известно ли тебе... - продолжал Кей, - что Компания провела
консультации в Вашингтоне по ультимативному предложению нашего
правительства, провокационно утверждающего, что забастовка якобы подорвет
фронт союзников? Если это так, ответили из Вашингтона, надо вести переговоры
с рабочими. А как могут пойти на переговоры заправилы Компании, если Зверь
из президентского дворца твердо убежден, что малейшая уступка рабочим будет
означать его крушение, а с другой стороны, он понимает, что нельзя огнем и
кровью подавлять забастовочное движение, раз из Вашингтона получено указание
начать переговоры...
- Это еще одно подтверждение того, что правительство и Компания, а в
более широком смысле - тресты и диктатура заодно. Если плагиат был бы
позволителен, я мог бы сказать: как туча несет в своем чреве бурю, так
"Тропикаль платанера" - диктатуру...
Табио Сан остановился, перевел разговор на другую тему:
- Я не сказал бы, что путь близкий... У тебя найдется сигарета, Кей?
После первых затяжек, как бы говоря с самим собой, он продолжал:
- Курить - для меня это значит дымить. Выпускать дым, видеть его,
ощущать его запах. Для меня и, как я думаю, для всех тех, кто курит, это
образ какой-то нестабильности...
После короткой паузы он продолжал:
- Так вот, товарищ Кей, что касается нашего движения, то, по-моему, дым
отражает всю нашу нестабильность, нашу ирреальность. Мы не играем с огнем,
как владельцы синдикатов. Мы, Кей, играем с дымом, да, с дымом, с некоей
эманацией нашего мятежного духа, нашей революционной мечты...
- Значит, ты хочешь сказать, что...
- Я не хочу сказать ничего и хочу сказать все! Идем дальше. Те, кто
окружает _Зверя_ в президентском дворце, а именно пожизненные министры,
секретари-чревовещатели, придворные охотники за теплым местечком, - все они
убеждают его в том, что нет смысла беспокоиться по поводу разговоров о
каких-то предполагаемых забастовках, поскольку в стране-де не существует
иных организаций, кроме рабочих братств, которые годятся лишь на то, чтобы
хоронить своих скончавшихся членов. А если кто и осмелится выступить, то не
будет сочтено за беспокойство протянуть свой изящный пальчик к изящному
звоночку и приказать отрубить голову...
- Вот этого-то он не сможет сделать! - воскликнул Кей, глубже засунул
кулаки в карманы и покачал головой; внезапно остановившись, он посмотрел на
Сана и сказал: - Даже сюда дошли сведения, что он себя чувствует как в
западне...
- Конечно, однако надо иметь в виду, что последние удары Зверя,
попавшего в западню, смертоносны.
- Но в таком случае, Сан, нужна уже не организация, а просто фонарь.
Как я тебе сказал, сюда дошли сведения, что он чувствует себя как в западне,
и даже те представители Компании, которые отлично понимают, до каких пор
можно выжимать банан, начали вывозить свои семьи в Соединенные Штаты. Милли-
онеры Лусеро собрались в отпуск - разумеется, в Соединенные Штаты, вместе с
детьми и со своим гостем, внуком Мейкера Томпсона. Более того, вчера вечером
они палили из пулемета - своего рода демонстрация силы, однако это находится
в противоречии со всем тем, что делают власти, которые не обращают внимания
на газеты и листовки - раньше ты их не мог читать даже тайком, а сегодня они
свободно распространяются. Полиция смотрит чуть не сквозь пальцы ра наши
собрания, которые уже не проводятся конспиративно, даже, наоборот, широко
рекламируются.
Кей понизил голос, оглянулся и чуть ли не шепотом сказал:
- Товарищ, нам удалось побеседовать с некоторыми офицерами,
находящимися на действительной службе. Представь себе, мы обнаружили такое,
что заслуживает особого внимания. Когда нашли бумаги в доме парикмахера,
комендант приказал одному из офицеров - этот офицер в чине капитана был на
траурной церемонии - отнести их в комендатуру. Поскольку этого ни в коем
случае нельзя было допустить, мы с Андресом Мединой взяли винтовки и
укрылись в засаде. Либо мы должны были его уничтожить, либо многие наши
товарищи попали бы в руки полиции. Однако этот капитан, который, по нашим
расчетам, должен был идти в комендатуру один, появился в сопровождении
другого офицера, а также солдат, не то патрулировавших, не то возвращавшихся
в комендатуру после дежурства. Так судьба спасла этого офицера, и он не был
убит...
- Знаменитый капитан Каркамо... - прервал Сан.
- Почему знаменитый?
- Из-за бумаг... - поспешил сказать Табио Сан в замешательстве - слово
"знаменитый" вылетело у него случайно, он вспомнил о другом: о записи в
толстой тетради, на последней странице дневника Малены...
Да, для него капитан был знаменитым, и шум ветра в листве деревьев,
обступивших тропинку, напомнил ему ту ночь в Серропоме, когда он, укрывшись
под плакучей ивой, сходил с ума из-за проклятой фразы, из-за этой буквы "и",
оставлявшей открытой главу, которую Малена посвятила своей неудачной любви.
- Скажи мне, Флориндо, откуда капитан узнал, что Малена - это Роса
Гавидиа?
- Тот же вопрос мучил и нас, но Андрес Медина, хорошо знакомый с
капитаном - они друзья детства, разъяснил нам, что чуда тут никакого нет и
нет никакой тайны. Каркамо - в ту пору еще младший лейтенант - познакомился
с ней на бале-маскараде в военном казино.
- Ах да, на бале-маскараде!..
Можно было подумать, что Табио Сан заинтересовался этой подробностью и
не придал значения сообщению Флориндо, но на самом деле он повторил слова
Кея о бале-маскараде потому, что Малена не упоминала об этом в своем
дневнике.
- Все это выглядит даже несколько комично. Малена была одета в костюм
крестьянки, а Каркамо был усатым гусаром. Она говорила тоненьким голоском,
желая показаться более юной, а он хрипел, чтобы казаться более старым. Когда
гусар представился крестьянке, она назвалась Росой Гавидиа. Они много
танцевали. Шутили. Когда же настал час сбросить маски, крестьяночка
оказалась уже вполне зрелой сеньоритой, а гусар - юнцом. Меня зовут не Роса
Гавидиа, пояснила она ему, а Малена Табай. Но он попросил у нее разрешения
продолжать называть ее Росой Гавидиа. Это должно означать, кокетливо
рассмеялась она, что вы предпочитаете, чтобы я была помоложе...
Флориндо уже не спешил, очевидно, они были близко к цели, а ему
хотелось успеть рассказать Табио Сану, какие причины заставили капитана
Каркамо вспомнить о Малене спустя столько лет.
- Товарищ... - он негромко засмеялся. - Твой вопрос меня удивляет!
Ларчик открывается просто... По-видимому, капитанчик этот, прочтя в бумагах,
принесенных им в кабинет коменданта, имя Росы Гавидиа, вспомнил о юной
крестьяночке, в которую когда-то был влюблен. Вспомнил Росу Гавидиа с
бала-маскарада, а не Росу Гавидиа - революционерку, которую знаем мы.
- Ты так считаешь?.. - произнес Сан рассеянно, словно думая о чем-то
другом, а затем вдруг спросил: - А бумаги?
- Он их сжег. Но история с этим офицером не кончилась. С ним был другой
офицер, тоже капитан, которого зовут Хосе Доминго Саломэ. Его хорошо знают
гитаристы, давно известные здесь под именем Самуэлей. Их три брата. Самуэлон
- старший, толстяк, добрый, как хлеб. Самуэль - средний, живой, лукавый,
себе на уме. И, наконец, Самуэлито - младший, коренастенький, но задиристый,
как щенок.
- И как же работали эти Самуэли?
- Давали ему уроки игры на гитаре и... распевали революционные песни...
Флориндо захохотал, но тут же спохватился и зажал рот рукой:
- Революционные песни... ха-ха-ха!.. В комендатуре?
- Вот именно, - сказал Табио Сан, - если бы не аккомпанемент гитар,
можно было бы назвать это "Курсом революционной подготовки на дому... в
комендатуре"... - Кей продолжал смеяться. - В один прекрасный день наши дети
увидят, как в этих казармах люди поют революционные песни, только под
аккомпанемент плугов, а не пулеметов...
- Эти песни перестанут быть революционными, если их запоют солдаты...
- Нет, нет, они останутся революционными, потому что армия перейдет на
сторону революции!
Табио Сан и Флориндо подошли к дверям ранчо, притаившегося за
деревьями. Темно. Даже собственную руку нельзя разглядеть. Последние шаги
они прошли наугад, осторожно ставя ногу на сыпучий песок. Молчание. Шум
деревьев. И дыхание многих людей. Дверь открылась, и вслед за Флориндо вошел
Табио Сан. Им навстречу протянулись крепкие руки в мозолях. Глухие голоса,
какие-то далекие. Все тонуло в темноте.
На рассвете Табио Сан вышел из дома, где он нашел убежище. С собой он
захватил только то, что было в карманах, как человек, собравшийся дойти лишь
до угла, хотя уходил он навсегда. Зола, покрывавшая землю, поглощала шум его
шагов. Всю ночь напролет он вместе с Маленой сжигал бумаги, документы,
печатные тексты - все это превратилось в горстку липкой пыли, влившейся в
зольные моря, покрывавшие улицы и дома в призрачном селении, где мир,
погружавшийся в пропасть, в небытие, пытался возродиться под лучами новых
идей.
Он намеренно задержал Малену до позднего часа, чтобы перед рассветом,
когда она заснет, он мог уйти незаметно. Однако она не спала. Даже не
раздевалась. Вытянувшись на постели в комнатушке Худаситы, она не смыкала
глаз. А сама старуха с помощью стульев и матраса переоборудовала столовую в
спальню и улеглась в этой комнате, разделившей Малену и Табио Сана, чтобы не
попутал их дьявол: ведь до победы он, Табио Сан, не имел возможности
жениться, разве только под чужим именем, хотя даже и под чужим именем его
могли бы узнать и отправить на тот свет; пока что цена за его голову не была
отменена. Так что пока лучше так. Инстинкт Худаситы, ее чутье, чутье вдовы
(муж давно умер, а единственного сына расстреляли) - ей стало казаться,
будто никогда не знала она мужчин, и даже нравилось, когда к ней обращались
"сеньорита", - подсказали ей решение отдать Малене свою комнату, как только
девушка прибыла сюда из Серропома в поисках убежища. Здесь Малене все-таки
было лучше - никто не мог заподозрить, что она скрывается тут, никто, кроме
друзей, с которыми она должна была иногда встречаться по делу... И здесь она
получала все новости, все известия - горячий, незатухающий уголь в пепле...
Что-то, видимо, готовится... войска приведены в боевую готовность...
полицию вооружили автоматами... нескольких учителей арестовали... при выезде
из города требуют указать имя и фамилию... проверяют документы у всех
отъезжающих и прибывающих... обыскивают автомашины... ищут оружие...
бомбы... динамит... и ничего не находят... ничего... бумаги... карикатуры...
слухи... слухи... говорят, что говорят, что говорят... слухи... слухи...
Худасита поставила кофейник на огонь. Раздула угли. Надо поджарить
хлебца. Как же можно уходить с пустым желудком?.. Хотя бы немного
горяченького...
Табио Сан согласился лишь выпить кофе. Малена и он пили поочередно из
одной чашки, не притрагиваясь к хлебу. Он вышел из столовой, и Худасита
крепко зажмурила набухшие слезами веки, чтобы не видеть, как он уходит; чуть
не теряя сознание, она припала седой головой к полуобвалившейся стене.
Малена провожала его до патио. Последние шаги вместе, рядом. Они
обменялись долгим-долгим поцелуем, и Малена осталась одна, прижавшись к
холодной железной двери, влажной от утренней росы, уже не слыша его шагов,
поглощенных золой, - будто он не ушел, будто увлекла его высшая воля, идея,
придававшая смысл их жизни.
Сан ускорял шаги. Он не оборачивался, не хотел вызывать подозрений. Был
момент, когда у него чуть не подкосились ноги; он услышал, что за ним кто-то
идет, кто-то идет следом, совсем близко, все ближе и ближе, и он чуть не
бросился бежать, как вдруг его осенила мысль, что это эхо его собственных
шагов, которые стали слышны, как только он покинул зольники и вышел на
городские улицы. Он выпрямился, словно желая освободиться от тяжести
прожитых лет, расправил плечи, засунул руки в карманы, натянув на лоб
фуражку с узким козырьком и подняв воротник пиджака. Он спешил - до того как
наступит день, надо добраться до Центрального вокзала, а попросту барака, на
котором красовалась широковещательная надпись: "International Railways of
Central America" {"Международные железные дороги Центральной Америки"
(англ.).}.
Улицы оживились, город просыпался, появились люди, автомобили, повозки,
грузовики, велосипедисты; на перрон вышли пассажиры. Какие-то воинские части
направлялись к Марсову полю. Усатые сонные офицеры ехали верхом. Мулы тащили
орудия. Курсанты военных школ маршировали под барабанный бой или под военный
оркестр.
Не теряя времени, Сан примкнул к толпе рабочих и пеонов-поденщиков,
входивших в одну из боковых дверей вокзала, над которой все еще продолжали
гореть маленькие лампочки. Миновав вокзал, он повернул направо к депо и тут
же увидел - издалека разглядел - человека, которого искал. Это был настоящий
мастодонт, больной слоновой болезнью. Заметив Табио Сана, человечище не
спеша зажег сигарету и пошел вперед, оставляя за собой шум дождя и шелест
резинового плаща, наброшенного на плечи.
Сан зашагал за ним следом по платформам, по рельсам и шпалам, шел мимо
стрелок, перепрыгивал, спотыкался и спешил, спешил, во рту у него пересохло,
нервное напряжение не покидало его ни на миг, пока не дошли они до вагонов,
вытянувшихся на боковом пути.
- "Чос, чос, мой_о_н, кон..."- это было все, что он услышал от
железнодорожника.
Минутой позже он был уже в товарном вагоне, на ощупь отыскивал
подготовленное ему место. Вытащил платок, чтобы вытереть вспотевшие руки и
лицо, влажные волосы. Он слышал грохот проходивших мимо паровозов и далекий
гул пробуждающегося города. Где-то неподалеку раздался перезвон колоколов,
призывающих к мессе, столь отличный от звона паровозных и вокзальных
колоколов. Хриплая сирена пронзила небо. Семь часов утра. Это с
пивоваренного завода. За ней раздались завывания сирен лесопилок. Семь часов
утра. Рабочие лесопилок, вероятно, уже подтащили бревна к зубьям пил.
Нетерпеливо гудят автомобильные клаксоны. Опять пробка. На углу возле
вокзала всегда пробки. Всегда. Доносится цоканье подков - это, очевидно,
приехали за грузом на железнодорожные склады или, быть может, подвезли груз.
Он оторвался от многоголосых, таких разных шумов и снова стал повторять
слова, сказанные ему Маленой при прощании, и то, что он сказал Малене, -
сказал не для того, чтобы утешить ее, а потому, что сам верил в сказанное,
непоколебимо верил. Думая об этом, он ощутил новый прилив сил. Он нащупал
корзину с продуктами: сандвичи, фрукты, сигареты, фляга с водой - все
приготовили товарищи.
"Мы, - сказал он Малене, - должны подготовить всеобщую забастовку, но
искра появится с другой стороны, она вот-вот вспыхнет! Студенты университета
и учителя, - она смотрела на него пристальным глубоким взглядом, как бы
напоминая ему о том, что некогда он сомневался в возможности выступлений
учительства, - утратили чувство страха перед Зверем, и взрыв уже неминуем.
Мое место не в городе, а там, где больше сельскохозяйственных рабочих, на
плантациях Южного побережья; другой товарищ будет работать в зоне Бананеры.
На Южном побережье труднее, выступления, начавшиеся на Севере, не всегда на-
ходят там поддержку из-за отсутствия организации.
Когда в столице и в других городах развернется политическая борьба, мы,
находясь на наших боевых постах - на Юге и на Севере, - будем требовать
повышения заработка, введения социального обеспечения, трудового
законодательства, а также раздела необрабатываемых земель..."
Откуда-то из глубины души поднималось совсем другое. Он что-то лепетал
о своих чувствах, не мог найти нужных слов, чтобы сказать о таких простых
вещах, как любовь. Неужели ему мешала говорить врожденная индейская
молчаливость, когда думаешь много, но не можешь проронить ни слова? А может,
он боялся, что признание в любви покажется ей нелепым? Или, быть может,
боялся поступать так, как поступил бы... скажем, владелец лавчонки на
углу... фабрикант... рантье... владелец кофейной плантации?..
Его внимание привлекли две маленькие, очень маленькие светлые точки -
две голубовато-зеленые точки, удивительно крошечные, яркие и живые. В
темноте вагона точки сверкали. А, светлячок кокуйо! Он не прикоснулся к
нему. Таинственный фосфоресцирующий свет словно парализовал его. Пара лунных
булавочных головок. Что делал тут этот светляк - камея табачного цвета?
Почему он тут появился? Что это за символ, что означает его появление?..
Поезд резко дернулся, он услышал лязг сцепки, с трудом удержался на
ногах, и его охватило какое-то странное состояние, будто он не знал, где он
и что с ним. Началось зыбкое покачивание, теперь оно будет продолжаться в
течение всего пути и, похоже, никогда не кончится. Порой им овладевало
отчаяние. Когда зной и жажда становились совсем нестерпимыми, ему казалось,
что рельсы тянутся в бесконечность и поезд мчится неведомо куда... Но теперь
он уже не сойдет с поезда, не сдастся - до победы...
Обо всем этом он рассказал людям, ожидавшим его в ранчо под деревьями,
после того как осушил целый кувшин воды - вначале с жадностью, потом
помедленнее. Он попросил у них разрешения лечь на койку - сказывалась
усталость от поездки в товарном вагоне. К тому же так ему легче было
беседовать, он находился на грани бодрствования и сна. Одни присели на
корточки, другие стояли, третьи расположились прямо на полу. Люди кашляли,
почесывали в затылке, задавали вопросы. Каждому хотелось получше рассмотреть
человека, растянувшегося на брезентовой койке.
Так это действительно Табио Сан? Некоторые его называли полным именем -
Октавио Сансур. Да, он был все тот же Табио Сан, который много лет назад
работал простым пеоном на плантациях Тикисате, только лицо у него сейчас
неузнаваемо изменилось, исчезли прежние черты, под воздействием сока
кактуса. Все это было похоже на странный сон.
...Аэ... аэ... ао... ао... - лягушки по-прежнему продолжали отсчитывать
ход времени.
Много раз Табио Сан прерывал свой рассказ, останавливаясь на каких-то
фактах или деталях, будто пережевывая их, прежде чем изложить перед этой
аудиторией, молчаливой, как пропасть, перед простыми, закаленными трудом и
борьбой людьми, с лицами, словно высеченными в скале. Неужели им казалось
фантастическим, нереальным то, что в самом деле произошло с ним? Неужели его
слова, его рассуждения тоже казались потерявшими свой облик, как бы под
воздействием деформирующего гриба?
Он вынужден был признать: нет, не верили! Признать? Ужасное слово!
Ужасное! Действительность выходила за пределы воображаемого, и особенно
трудно было представить то, что он рассказывал о студентах университета.
Воздев руки, словно копья, студенты стали требовать от _Зверя_, того самого,
перед которым покорно простирались небо и земля, чтобы в течение двадцати
четырех часов он согласился на их условия, иначе они объявят забастовку; их
требования были изложены на листе бумаги - этот лист был актом
провозглашения новой независимости.
Это было началом _эпохи созидания_.
Он не хотел бы произносить столь литературных фраз. Но как иначе
назвать луч света, проникший в повседневную жизнь простых людей, - ведь это
действительно эпоха созидания, развития, возрождения духа демократии. И если
организованные рабочие выступят все вместе, то они заставят Компанию сдать
позиции, заставят ее принять их требования и тем самым расчистят путь
крестьянам и рабочим к власти...
Его слова звучали пламенно...
Теперь он был воплощением Жан-Поля Марата, освободителем пичужек в дни
бормотать. В липкой влажной земле, разрытой Хуамбо, горячей земле, от
которой поднимались зловонные испарения, среди вырванных корней и старых
истлевших досок Боби увидел еще какие-то останки.
- Не вытаскивайте меня отсюда! - протестовал мулат. - Заройте меня!
Заройте меня! Боби, нет! Не вытаскивай меня, Боби!..
Объятая страхом, шайка кинулась врассыпную, но вскоре мальчишки снова
вернулись к могиле и увидели, что Боби силой вытаскивает из могилы этого
сумасшедшего, который заявил, что он покойник и что он просит его тоже
захоронить.
Петушок, преданный Боби, колебался, не вернуться ли, но все же не смог
- сильнее оказался страх.
И он бросился бежать к дому, к "Семирамиде". Там он залез в кровать и
укрылся с головой, дрожа с ног до головы, не давала ему покоя мысль о том,
что Гринго спит в этой же самой комнате, вон в той кровати, которая стоит
пустая, и что он может появиться с минуты на минуту, что он придет сюда
вместе с... с... с... - не осмеливался он сказать, - с... с... этим
сумасшедшим, говорившим с покойником...
Когда Боби вернулся, Петушок уже спал; весь в испарине, голый, он
разметался на постели, простыня соскользнула на пол и лежала, как белый
пудель, - очень похожа была простыня на верного пса, дремавшего и
одновременно сторожившего своего хозяина: одно ухо торчит, а нос уткнулся в
лапу.
Боби разбудил Петушка и сказал:
- Конец нашей шайке! Эти трусы, мерзкие трусы, меня бросили! Завтра
всем им скажешь, что нашей шайки больше нет!
Петушок не отвечал. Едва приоткрыв глаза, он понял, что Боби прав;
понял это, повернулся на другой бок и уснул.
Псалмопение лягушек - аэ... аэ... ао... ао... аэ... - не столько было
паролем и отзывом земноводных, как подумали Табио Сан и Флориндо Кей, когда
слезли с грузовичка, сколько отсчетом времени течения воды в реке, похожего
на течение жизни; как тиканье часов, разносились ритмичные звуки: аэ...
аэ... ао... ао... аэ...
- А потом, - заметил Кей, - у нас уже не было нужды в Хуамбо, уже не
нужно было, чтобы он поступил работать в контору. Мы получили очень ценные
сведения от одного высокопоставленного чиновника, который имеет доступ в
управление, в интендантство, повсюду.
- Он из наших сограждан? - спросил Сан.
- Да, он из столицы, - ответил Флориндо. - Он один из тех, кто был
оторван от своего круга, от своего клуба, у кого осталось лишь имя, умение
говорить по-английски, кое-какие познания в бухгалтерии, хорошие манеры да
умение писать и поддерживать усыпляющую беседу. Вначале я испытывал к нему
недоверие. Он сказал мне, что мы якобы встречались в столице, в одном
притоне, который содержат француженки. Скажем прямо, не слишком подходящее
место. Он объяснил мне, что ходил туда не ради развлечений, а чтобы не
забыть французский язык. Как циник цинику, я ответил ему, что я тоже бывал
там ради практики во французском. Поговорили мы с ним, поговорили, и как-то
он начал жаловаться на Компанию. Я не придал этому значения. Такие жалобы
частенько можно слышать от служащих, наших соотечественников, и даже от
янки, начиная с самых высокопоставленных и кончая самыми мелкими
чиновниками. Это модно: критиковать Компанию в доверительном тоне, среди
друзей: "Только вам, но вы, пожалуйста, никому не передавайте...".
- Бандиты!
- Однако этот человек не ограничился критикой. Однажды он вдруг
заговорил со мной о забастовке. Он высказал свое мнение, что забастовка -
дело правильное, однако нельзя останавливаться на этом, надо вынудить
Компанию пойти на большее. Я подумал, что он - провокатор, и прикинулся, что
я, дескать, не понимаю ничего и эта тема меня не интересует. Он частенько
навещал меня, потому что коллекционировал... как ты думаешь, что...
- Лекарства?..
- Это из-за француженок!.. Ха-ха!.. - рассмеялся Кей. - Ты близок к
истине. Он коллекционировал флаконы из-под лекарств.
- Полные или пустые?
- Не знаю, но он искал их повсюду, как маньяк. Ему нравились всякие
флаконы причудливой формы, склянки, пробирки из-под пилюль.
- А что этот тип думает по поводу забастовки? - спросил Сан.
- Он заодно с нами...
- Что за чертовщина!
- Я, разумеется, ему ничего не говорил...
- Тогда это скорее шпион, а не провокатор.
- Я так и подумал. До последней минуты я считал, что он шпион... Однако
подожди, надо сориентироваться, а то за разговорами мы, чего доброго,
собьемся с пути...
Он поднял голову к знойному, испещренному звездами небу. От земли
поднимались горячие испарения. Духота становилась еще более невыносимой
из-за сильного аромата цветов и тягучего, как бы маслянистого запаха спелых
бананов.
- Пошли. Мы правильно идем, - сказал Кей, снова пустившись в путь и
возобновляя беседу. - Документ подтвердил, что он помогал нам из искренних
побуждений. Эту бумагу ты видел.
- И он тебе ее доверил?
- Очень ценный документ, тебе не кажется?
- Еще бы! Особенно сейчас. Хотя в документе и не выражено мнение
государственного департамента, однако же мы смогли, на основании этого
документа, установить точку зрения президента Рузвельта, который, по-моему,
говорил об этой проблеме, не располагая достаточными сведениями.
Обратив внимание на то, что Кей молчит, Табио Сан продолжал:
- Во всем этом, дорогой мой Флориндо, есть один промах, который нам на
руку и который мы смогли бы использовать в своих целях. Президент Рузвельт
говорил о нашей забастовке с позиций государственного деятеля страны, где
забастовка считается правом, а не преступлением, как у нас. И представляешь
себе, что будет, если применить эти слова Рузвельта к нашей
действительности, пусть даже речь идет только о забастовке, - подчеркнул он.
- Ведь это же будет потоп! Мы наводним страну - не только одну Компанию -
социальными реформами, потоком законов о труде! Мы освободим нашу
экономику!.. - Сан чихнул.
- Доброго здоровья!
- Спасибо!
- А известно ли тебе... - продолжал Кей, - что Компания провела
консультации в Вашингтоне по ультимативному предложению нашего
правительства, провокационно утверждающего, что забастовка якобы подорвет
фронт союзников? Если это так, ответили из Вашингтона, надо вести переговоры
с рабочими. А как могут пойти на переговоры заправилы Компании, если Зверь
из президентского дворца твердо убежден, что малейшая уступка рабочим будет
означать его крушение, а с другой стороны, он понимает, что нельзя огнем и
кровью подавлять забастовочное движение, раз из Вашингтона получено указание
начать переговоры...
- Это еще одно подтверждение того, что правительство и Компания, а в
более широком смысле - тресты и диктатура заодно. Если плагиат был бы
позволителен, я мог бы сказать: как туча несет в своем чреве бурю, так
"Тропикаль платанера" - диктатуру...
Табио Сан остановился, перевел разговор на другую тему:
- Я не сказал бы, что путь близкий... У тебя найдется сигарета, Кей?
После первых затяжек, как бы говоря с самим собой, он продолжал:
- Курить - для меня это значит дымить. Выпускать дым, видеть его,
ощущать его запах. Для меня и, как я думаю, для всех тех, кто курит, это
образ какой-то нестабильности...
После короткой паузы он продолжал:
- Так вот, товарищ Кей, что касается нашего движения, то, по-моему, дым
отражает всю нашу нестабильность, нашу ирреальность. Мы не играем с огнем,
как владельцы синдикатов. Мы, Кей, играем с дымом, да, с дымом, с некоей
эманацией нашего мятежного духа, нашей революционной мечты...
- Значит, ты хочешь сказать, что...
- Я не хочу сказать ничего и хочу сказать все! Идем дальше. Те, кто
окружает _Зверя_ в президентском дворце, а именно пожизненные министры,
секретари-чревовещатели, придворные охотники за теплым местечком, - все они
убеждают его в том, что нет смысла беспокоиться по поводу разговоров о
каких-то предполагаемых забастовках, поскольку в стране-де не существует
иных организаций, кроме рабочих братств, которые годятся лишь на то, чтобы
хоронить своих скончавшихся членов. А если кто и осмелится выступить, то не
будет сочтено за беспокойство протянуть свой изящный пальчик к изящному
звоночку и приказать отрубить голову...
- Вот этого-то он не сможет сделать! - воскликнул Кей, глубже засунул
кулаки в карманы и покачал головой; внезапно остановившись, он посмотрел на
Сана и сказал: - Даже сюда дошли сведения, что он себя чувствует как в
западне...
- Конечно, однако надо иметь в виду, что последние удары Зверя,
попавшего в западню, смертоносны.
- Но в таком случае, Сан, нужна уже не организация, а просто фонарь.
Как я тебе сказал, сюда дошли сведения, что он чувствует себя как в западне,
и даже те представители Компании, которые отлично понимают, до каких пор
можно выжимать банан, начали вывозить свои семьи в Соединенные Штаты. Милли-
онеры Лусеро собрались в отпуск - разумеется, в Соединенные Штаты, вместе с
детьми и со своим гостем, внуком Мейкера Томпсона. Более того, вчера вечером
они палили из пулемета - своего рода демонстрация силы, однако это находится
в противоречии со всем тем, что делают власти, которые не обращают внимания
на газеты и листовки - раньше ты их не мог читать даже тайком, а сегодня они
свободно распространяются. Полиция смотрит чуть не сквозь пальцы ра наши
собрания, которые уже не проводятся конспиративно, даже, наоборот, широко
рекламируются.
Кей понизил голос, оглянулся и чуть ли не шепотом сказал:
- Товарищ, нам удалось побеседовать с некоторыми офицерами,
находящимися на действительной службе. Представь себе, мы обнаружили такое,
что заслуживает особого внимания. Когда нашли бумаги в доме парикмахера,
комендант приказал одному из офицеров - этот офицер в чине капитана был на
траурной церемонии - отнести их в комендатуру. Поскольку этого ни в коем
случае нельзя было допустить, мы с Андресом Мединой взяли винтовки и
укрылись в засаде. Либо мы должны были его уничтожить, либо многие наши
товарищи попали бы в руки полиции. Однако этот капитан, который, по нашим
расчетам, должен был идти в комендатуру один, появился в сопровождении
другого офицера, а также солдат, не то патрулировавших, не то возвращавшихся
в комендатуру после дежурства. Так судьба спасла этого офицера, и он не был
убит...
- Знаменитый капитан Каркамо... - прервал Сан.
- Почему знаменитый?
- Из-за бумаг... - поспешил сказать Табио Сан в замешательстве - слово
"знаменитый" вылетело у него случайно, он вспомнил о другом: о записи в
толстой тетради, на последней странице дневника Малены...
Да, для него капитан был знаменитым, и шум ветра в листве деревьев,
обступивших тропинку, напомнил ему ту ночь в Серропоме, когда он, укрывшись
под плакучей ивой, сходил с ума из-за проклятой фразы, из-за этой буквы "и",
оставлявшей открытой главу, которую Малена посвятила своей неудачной любви.
- Скажи мне, Флориндо, откуда капитан узнал, что Малена - это Роса
Гавидиа?
- Тот же вопрос мучил и нас, но Андрес Медина, хорошо знакомый с
капитаном - они друзья детства, разъяснил нам, что чуда тут никакого нет и
нет никакой тайны. Каркамо - в ту пору еще младший лейтенант - познакомился
с ней на бале-маскараде в военном казино.
- Ах да, на бале-маскараде!..
Можно было подумать, что Табио Сан заинтересовался этой подробностью и
не придал значения сообщению Флориндо, но на самом деле он повторил слова
Кея о бале-маскараде потому, что Малена не упоминала об этом в своем
дневнике.
- Все это выглядит даже несколько комично. Малена была одета в костюм
крестьянки, а Каркамо был усатым гусаром. Она говорила тоненьким голоском,
желая показаться более юной, а он хрипел, чтобы казаться более старым. Когда
гусар представился крестьянке, она назвалась Росой Гавидиа. Они много
танцевали. Шутили. Когда же настал час сбросить маски, крестьяночка
оказалась уже вполне зрелой сеньоритой, а гусар - юнцом. Меня зовут не Роса
Гавидиа, пояснила она ему, а Малена Табай. Но он попросил у нее разрешения
продолжать называть ее Росой Гавидиа. Это должно означать, кокетливо
рассмеялась она, что вы предпочитаете, чтобы я была помоложе...
Флориндо уже не спешил, очевидно, они были близко к цели, а ему
хотелось успеть рассказать Табио Сану, какие причины заставили капитана
Каркамо вспомнить о Малене спустя столько лет.
- Товарищ... - он негромко засмеялся. - Твой вопрос меня удивляет!
Ларчик открывается просто... По-видимому, капитанчик этот, прочтя в бумагах,
принесенных им в кабинет коменданта, имя Росы Гавидиа, вспомнил о юной
крестьяночке, в которую когда-то был влюблен. Вспомнил Росу Гавидиа с
бала-маскарада, а не Росу Гавидиа - революционерку, которую знаем мы.
- Ты так считаешь?.. - произнес Сан рассеянно, словно думая о чем-то
другом, а затем вдруг спросил: - А бумаги?
- Он их сжег. Но история с этим офицером не кончилась. С ним был другой
офицер, тоже капитан, которого зовут Хосе Доминго Саломэ. Его хорошо знают
гитаристы, давно известные здесь под именем Самуэлей. Их три брата. Самуэлон
- старший, толстяк, добрый, как хлеб. Самуэль - средний, живой, лукавый,
себе на уме. И, наконец, Самуэлито - младший, коренастенький, но задиристый,
как щенок.
- И как же работали эти Самуэли?
- Давали ему уроки игры на гитаре и... распевали революционные песни...
Флориндо захохотал, но тут же спохватился и зажал рот рукой:
- Революционные песни... ха-ха-ха!.. В комендатуре?
- Вот именно, - сказал Табио Сан, - если бы не аккомпанемент гитар,
можно было бы назвать это "Курсом революционной подготовки на дому... в
комендатуре"... - Кей продолжал смеяться. - В один прекрасный день наши дети
увидят, как в этих казармах люди поют революционные песни, только под
аккомпанемент плугов, а не пулеметов...
- Эти песни перестанут быть революционными, если их запоют солдаты...
- Нет, нет, они останутся революционными, потому что армия перейдет на
сторону революции!
Табио Сан и Флориндо подошли к дверям ранчо, притаившегося за
деревьями. Темно. Даже собственную руку нельзя разглядеть. Последние шаги
они прошли наугад, осторожно ставя ногу на сыпучий песок. Молчание. Шум
деревьев. И дыхание многих людей. Дверь открылась, и вслед за Флориндо вошел
Табио Сан. Им навстречу протянулись крепкие руки в мозолях. Глухие голоса,
какие-то далекие. Все тонуло в темноте.
На рассвете Табио Сан вышел из дома, где он нашел убежище. С собой он
захватил только то, что было в карманах, как человек, собравшийся дойти лишь
до угла, хотя уходил он навсегда. Зола, покрывавшая землю, поглощала шум его
шагов. Всю ночь напролет он вместе с Маленой сжигал бумаги, документы,
печатные тексты - все это превратилось в горстку липкой пыли, влившейся в
зольные моря, покрывавшие улицы и дома в призрачном селении, где мир,
погружавшийся в пропасть, в небытие, пытался возродиться под лучами новых
идей.
Он намеренно задержал Малену до позднего часа, чтобы перед рассветом,
когда она заснет, он мог уйти незаметно. Однако она не спала. Даже не
раздевалась. Вытянувшись на постели в комнатушке Худаситы, она не смыкала
глаз. А сама старуха с помощью стульев и матраса переоборудовала столовую в
спальню и улеглась в этой комнате, разделившей Малену и Табио Сана, чтобы не
попутал их дьявол: ведь до победы он, Табио Сан, не имел возможности
жениться, разве только под чужим именем, хотя даже и под чужим именем его
могли бы узнать и отправить на тот свет; пока что цена за его голову не была
отменена. Так что пока лучше так. Инстинкт Худаситы, ее чутье, чутье вдовы
(муж давно умер, а единственного сына расстреляли) - ей стало казаться,
будто никогда не знала она мужчин, и даже нравилось, когда к ней обращались
"сеньорита", - подсказали ей решение отдать Малене свою комнату, как только
девушка прибыла сюда из Серропома в поисках убежища. Здесь Малене все-таки
было лучше - никто не мог заподозрить, что она скрывается тут, никто, кроме
друзей, с которыми она должна была иногда встречаться по делу... И здесь она
получала все новости, все известия - горячий, незатухающий уголь в пепле...
Что-то, видимо, готовится... войска приведены в боевую готовность...
полицию вооружили автоматами... нескольких учителей арестовали... при выезде
из города требуют указать имя и фамилию... проверяют документы у всех
отъезжающих и прибывающих... обыскивают автомашины... ищут оружие...
бомбы... динамит... и ничего не находят... ничего... бумаги... карикатуры...
слухи... слухи... говорят, что говорят, что говорят... слухи... слухи...
Худасита поставила кофейник на огонь. Раздула угли. Надо поджарить
хлебца. Как же можно уходить с пустым желудком?.. Хотя бы немного
горяченького...
Табио Сан согласился лишь выпить кофе. Малена и он пили поочередно из
одной чашки, не притрагиваясь к хлебу. Он вышел из столовой, и Худасита
крепко зажмурила набухшие слезами веки, чтобы не видеть, как он уходит; чуть
не теряя сознание, она припала седой головой к полуобвалившейся стене.
Малена провожала его до патио. Последние шаги вместе, рядом. Они
обменялись долгим-долгим поцелуем, и Малена осталась одна, прижавшись к
холодной железной двери, влажной от утренней росы, уже не слыша его шагов,
поглощенных золой, - будто он не ушел, будто увлекла его высшая воля, идея,
придававшая смысл их жизни.
Сан ускорял шаги. Он не оборачивался, не хотел вызывать подозрений. Был
момент, когда у него чуть не подкосились ноги; он услышал, что за ним кто-то
идет, кто-то идет следом, совсем близко, все ближе и ближе, и он чуть не
бросился бежать, как вдруг его осенила мысль, что это эхо его собственных
шагов, которые стали слышны, как только он покинул зольники и вышел на
городские улицы. Он выпрямился, словно желая освободиться от тяжести
прожитых лет, расправил плечи, засунул руки в карманы, натянув на лоб
фуражку с узким козырьком и подняв воротник пиджака. Он спешил - до того как
наступит день, надо добраться до Центрального вокзала, а попросту барака, на
котором красовалась широковещательная надпись: "International Railways of
Central America" {"Международные железные дороги Центральной Америки"
(англ.).}.
Улицы оживились, город просыпался, появились люди, автомобили, повозки,
грузовики, велосипедисты; на перрон вышли пассажиры. Какие-то воинские части
направлялись к Марсову полю. Усатые сонные офицеры ехали верхом. Мулы тащили
орудия. Курсанты военных школ маршировали под барабанный бой или под военный
оркестр.
Не теряя времени, Сан примкнул к толпе рабочих и пеонов-поденщиков,
входивших в одну из боковых дверей вокзала, над которой все еще продолжали
гореть маленькие лампочки. Миновав вокзал, он повернул направо к депо и тут
же увидел - издалека разглядел - человека, которого искал. Это был настоящий
мастодонт, больной слоновой болезнью. Заметив Табио Сана, человечище не
спеша зажег сигарету и пошел вперед, оставляя за собой шум дождя и шелест
резинового плаща, наброшенного на плечи.
Сан зашагал за ним следом по платформам, по рельсам и шпалам, шел мимо
стрелок, перепрыгивал, спотыкался и спешил, спешил, во рту у него пересохло,
нервное напряжение не покидало его ни на миг, пока не дошли они до вагонов,
вытянувшихся на боковом пути.
- "Чос, чос, мой_о_н, кон..."- это было все, что он услышал от
железнодорожника.
Минутой позже он был уже в товарном вагоне, на ощупь отыскивал
подготовленное ему место. Вытащил платок, чтобы вытереть вспотевшие руки и
лицо, влажные волосы. Он слышал грохот проходивших мимо паровозов и далекий
гул пробуждающегося города. Где-то неподалеку раздался перезвон колоколов,
призывающих к мессе, столь отличный от звона паровозных и вокзальных
колоколов. Хриплая сирена пронзила небо. Семь часов утра. Это с
пивоваренного завода. За ней раздались завывания сирен лесопилок. Семь часов
утра. Рабочие лесопилок, вероятно, уже подтащили бревна к зубьям пил.
Нетерпеливо гудят автомобильные клаксоны. Опять пробка. На углу возле
вокзала всегда пробки. Всегда. Доносится цоканье подков - это, очевидно,
приехали за грузом на железнодорожные склады или, быть может, подвезли груз.
Он оторвался от многоголосых, таких разных шумов и снова стал повторять
слова, сказанные ему Маленой при прощании, и то, что он сказал Малене, -
сказал не для того, чтобы утешить ее, а потому, что сам верил в сказанное,
непоколебимо верил. Думая об этом, он ощутил новый прилив сил. Он нащупал
корзину с продуктами: сандвичи, фрукты, сигареты, фляга с водой - все
приготовили товарищи.
"Мы, - сказал он Малене, - должны подготовить всеобщую забастовку, но
искра появится с другой стороны, она вот-вот вспыхнет! Студенты университета
и учителя, - она смотрела на него пристальным глубоким взглядом, как бы
напоминая ему о том, что некогда он сомневался в возможности выступлений
учительства, - утратили чувство страха перед Зверем, и взрыв уже неминуем.
Мое место не в городе, а там, где больше сельскохозяйственных рабочих, на
плантациях Южного побережья; другой товарищ будет работать в зоне Бананеры.
На Южном побережье труднее, выступления, начавшиеся на Севере, не всегда на-
ходят там поддержку из-за отсутствия организации.
Когда в столице и в других городах развернется политическая борьба, мы,
находясь на наших боевых постах - на Юге и на Севере, - будем требовать
повышения заработка, введения социального обеспечения, трудового
законодательства, а также раздела необрабатываемых земель..."
Откуда-то из глубины души поднималось совсем другое. Он что-то лепетал
о своих чувствах, не мог найти нужных слов, чтобы сказать о таких простых
вещах, как любовь. Неужели ему мешала говорить врожденная индейская
молчаливость, когда думаешь много, но не можешь проронить ни слова? А может,
он боялся, что признание в любви покажется ей нелепым? Или, быть может,
боялся поступать так, как поступил бы... скажем, владелец лавчонки на
углу... фабрикант... рантье... владелец кофейной плантации?..
Его внимание привлекли две маленькие, очень маленькие светлые точки -
две голубовато-зеленые точки, удивительно крошечные, яркие и живые. В
темноте вагона точки сверкали. А, светлячок кокуйо! Он не прикоснулся к
нему. Таинственный фосфоресцирующий свет словно парализовал его. Пара лунных
булавочных головок. Что делал тут этот светляк - камея табачного цвета?
Почему он тут появился? Что это за символ, что означает его появление?..
Поезд резко дернулся, он услышал лязг сцепки, с трудом удержался на
ногах, и его охватило какое-то странное состояние, будто он не знал, где он
и что с ним. Началось зыбкое покачивание, теперь оно будет продолжаться в
течение всего пути и, похоже, никогда не кончится. Порой им овладевало
отчаяние. Когда зной и жажда становились совсем нестерпимыми, ему казалось,
что рельсы тянутся в бесконечность и поезд мчится неведомо куда... Но теперь
он уже не сойдет с поезда, не сдастся - до победы...
Обо всем этом он рассказал людям, ожидавшим его в ранчо под деревьями,
после того как осушил целый кувшин воды - вначале с жадностью, потом
помедленнее. Он попросил у них разрешения лечь на койку - сказывалась
усталость от поездки в товарном вагоне. К тому же так ему легче было
беседовать, он находился на грани бодрствования и сна. Одни присели на
корточки, другие стояли, третьи расположились прямо на полу. Люди кашляли,
почесывали в затылке, задавали вопросы. Каждому хотелось получше рассмотреть
человека, растянувшегося на брезентовой койке.
Так это действительно Табио Сан? Некоторые его называли полным именем -
Октавио Сансур. Да, он был все тот же Табио Сан, который много лет назад
работал простым пеоном на плантациях Тикисате, только лицо у него сейчас
неузнаваемо изменилось, исчезли прежние черты, под воздействием сока
кактуса. Все это было похоже на странный сон.
...Аэ... аэ... ао... ао... - лягушки по-прежнему продолжали отсчитывать
ход времени.
Много раз Табио Сан прерывал свой рассказ, останавливаясь на каких-то
фактах или деталях, будто пережевывая их, прежде чем изложить перед этой
аудиторией, молчаливой, как пропасть, перед простыми, закаленными трудом и
борьбой людьми, с лицами, словно высеченными в скале. Неужели им казалось
фантастическим, нереальным то, что в самом деле произошло с ним? Неужели его
слова, его рассуждения тоже казались потерявшими свой облик, как бы под
воздействием деформирующего гриба?
Он вынужден был признать: нет, не верили! Признать? Ужасное слово!
Ужасное! Действительность выходила за пределы воображаемого, и особенно
трудно было представить то, что он рассказывал о студентах университета.
Воздев руки, словно копья, студенты стали требовать от _Зверя_, того самого,
перед которым покорно простирались небо и земля, чтобы в течение двадцати
четырех часов он согласился на их условия, иначе они объявят забастовку; их
требования были изложены на листе бумаги - этот лист был актом
провозглашения новой независимости.
Это было началом _эпохи созидания_.
Он не хотел бы произносить столь литературных фраз. Но как иначе
назвать луч света, проникший в повседневную жизнь простых людей, - ведь это
действительно эпоха созидания, развития, возрождения духа демократии. И если
организованные рабочие выступят все вместе, то они заставят Компанию сдать
позиции, заставят ее принять их требования и тем самым расчистят путь
крестьянам и рабочим к власти...
Его слова звучали пламенно...
Теперь он был воплощением Жан-Поля Марата, освободителем пичужек в дни