Астуриас Мигель. Глаза погребенных

отношения вы поддерживали с владельцем парикмахерской "Равноденствие"?
- С тем, который умер?
- С тем самым.
- Никаких отношений, гм, если не считать того, что однажды он послал
свою жену за мной. Я подумал, что он в преддверии кончины намерен
исповедаться. Мне было известно, что он в очень тяжелом состоянии, однако
нет, он вызвал меня, чтобы вручить мне священный дар, изображение
Гуадалупской девы, которое я и поставил в главном алтаре...
- И ничего больше? Он не говорил вам о том, что в его доме спрятаны
пропагандистские материалы, листовки, прокламации, призывающие к забастовке?
- Да у него едва хватило времени, чтобы показать мне, где находится
образ, и я был так счастлив, на седьмом небе от счастья...
- Вот в том-то и дело...
Священник умолк, ожидая, что офицер скажет ему еще что-то. Затем
осторожно спросил:
- Что вы этим хотите сказать, капитан, "в том-то и дело"? Вы же,
конечно, не хотите бросить меня на границе, не разъяснив, в чем дело. Ведь
это то же самое, что бросить на произвол судьбы слепого...
- Что касается меня, я хотел бы поговорить с вами. Очень хотел бы
поговорить с вами, но... как бы это сказать вам... как мужчина с мужчиной,
не...
- Что? - Широко раскрыв глаза, священник приподнялся. - Вы сомневаетесь
в том, что я мужчина? Да знаете ли вы?..
Нетрудно было понять, что он хотел сказать: "Знаете ли вы, что я не
только мужчина, я - мексиканец!"
- Нет, падре, не обижайтесь!.. Дело вот в чем, я не хочу говорить с
вами, как мужчина с мужчиной, я хочу говорить с вами, как на духу, как на
исповеди. Это тайна. Это очень серьезно... то, что я вам хочу сказать...
что... речь идет о крупном заговоре... - Капитан Каркамо прислушался к
собственным словам. - О крупном заговоре... - Он снова вслушался в звуки
этих слов - они звучали просто и обыденно, но его потные и горячие пальцы
сжались в кулаки, холодом обдало сердце... Нет, не может быть!.. И капитан
покачал головой, думая о том, что произнесенные им слова - отзвуки бессонных
его ночей, его дневных тревог - ставят под удар его самого, его тело и душу,
само его существование...
Священник повернул небритое лицо, взглянул на солдат под фикусовым
деревом, и, убедившись, что они, натянув каски на глаза, спят, положил руку
на колено капитану, словно призывал его говорить дальше.
- Это узел крупного заговора... - вырвалось у Каркамо; он тяжело дышал
и говорил как бы сам с собой. - Меня не интересует судьба этого заговора, но
я должен спасти одного человека, серьезно скомпрометированного...
- Следовательно, заговор уже раскрыт... - Священник протянул последние
слоги, и это придало его словам несколько вопросительный и какой-то интимный
оттенок, словно они были на исповеди; ему както не пришло в голову, что это
признание капитан Каркамо сделал, быть может, потому, что предполагает,
будто и он, Феррусихфридо Феху, замешан в этой истории, нити которой
тянулись от умершего парикмахера.
- Поскольку я военный, меня могут приговорить к смертной казни только
за то, что я не доложил начальству обо всем... Да что там - не доложил! То,
что мною сделано, падре, гораздо хуже, во много раз хуже...
Он поднял платок, пропитанный потом, и поднес его ко рту, но не стал
вытирать губы, а засунул его в рот, как кляп, да так глубоко, что чуть не
задохнулся, а быть может, этим штопором из белой тряпки он пытался вытащить
застрявшие в горле слова.
- Успокойтесь, капитан, и продолжайте - поезд может появиться с минуты
на минуту. Вам станет легче оттого, что вы поделитесь со мной. Итак, вы
сказали, гораздо хуже...
- Да, да, худшее уже содеяно мною! Я утаил, именно утаил... утаил от
коменданта некоторые документы из тех, что обнаружил в доме парикмахера в
ночь траурной церемонии, когда изъял эти бумаги... Но что за скотина
парикмахер... хранить у себя такие документы!.. (Он не решился сказать
священнику, почему он сделал это, почему оставил у себя бумаги, где
упоминалась Роса Гавидиа, - ведь он надеялся передать ей документы и под
этим предлогом увидеться с ней и, может быть, даже восстановить прежние
отношения...)
- В этих бумагах указывалось и мое имя? - в тревоге спросил священник.
- Ваше имя? Нет, нет... - Капитан помахал указательным пальцем. - Но
зато я встретил имя человека, которого хотел бы предупредить... Этот человек
должен скрыться... конечно, он ни в коем случае не должен знать, кто ему
помог, поскольку я нахожусь на военной службе. И вот еще в чем дело, падре:
я не смог просмотреть все документы, изъял лишь те, где я успел заметить имя
этого человека, где оно бросалось в глаза, но там еще осталась гора бумаг...
я очень опасаюсь, вдруг еще где-нибудь упоминается имя...
- И мое?
- Может, и ваше... кто знает.
- В таком случае, капитан, умоляю вас, бога ради, скажите мне скорее,
прежде чем подойдет поезд, о ком идет речь и что я должен сделать, каким
образом предупредить его об опасности, чтобы он успел скрыться. Разумеется,
никоим образом не компрометируя вас, ввиду вашего положения...
И в ту же минуту священник опомнился - как хотелось бы ему взять
обратно свои слова, проглотить их. Он не на шутку испугался, когда подумал,
что капитан, возможно, разыгрывает комедию, чтобы спровоцировать его, и
тогда его участие в подготовке всеобщей забастовки будет доказано, у его
противников окажутся в руках все основания для ареста.
Пока падре Феху мучительно обдумывал все это, внутренне раскаиваясь в
том, что он сболтнул лишнее, капитан Каркамо рассказал, как во время
траурной церемонии комендант, услышав неосторожные высказывания вдовы дона
Йемо, приказал ему произвести обыск в парикмахерской, конфисковать все
бумаги и доставить к нему в кабинет. Он, капитан, совершенно ке представлял
себе тогда, что человек, покоившийся в гробу меж четырех свечей толщиной с
палец, этот цирюльник, который лежал, укрытый полевыми цветами, был агентом
связи Э 1 забастовочного движения в Тикисате.
От земли, окутанной буйной зеленью, поднимался зной, влажный и
обжигающий. Время от времени били копытами о землю лошади, словно жаловались
на жажду и выпрашивали влаги у земли; порой откуда-то срывалась тяжелая
птица и парила, распластав крылья, над высокими деревьями, видневшимися на
горизонте, сквозь которые кое-где проглядывало море.
Капитан во всех подробностях рассказал священнику о планах готовящейся
забастовки, о том, как организаторы ее надеялись, - а это подтверждает
документ, находящийся в руках офицера, - парализовать жизнь всей страны, и
падре Феху, несмотря на одурманивающую полуденную жару, заинтересовался и
даже начал проникаться доверием к капитану.
- Как только я перейду границу и буду свободен - у себя на родине, я
постараюсь вам помочь. Быть может, удастся поддерживать связь через
пограничные селения, где нет строгого надзора и откуда легче посылать
известия...
- Падре, вы, мексиканцы, известны своей щедростью на обещания.
- А что я сейчас еще могу сделать? Но ведь случается иногда - мы
выполняем свои обещания, - а на этот раз даю вам слово! Впрочем, вы так и не
сообщили мне ни имени, ни адреса этого человека...
- Адрес у меня есть. Что же касается имени, разрешите прежде пояснить.
Имя, указанное в бумагах, - это не настоящее ее имя...
- Так речь идет о женщине?
- Да. Об одной учительнице... Адрес у меня есть, но самое главное - ее
имя. Оно связано с прошлым, старые воспоминания. Много лет назад на
бале-маскараде в военном казино я подцепил, как говорится, очаровательную
крестьяночку, которая назвалась Росой Гавидиа. Всю ночь напролет мы
танцевали, вместе поужинали, и я объяснился ей в любви. Она чуть ли не
ответила согласием. На разу я не назвал ее по имени, и только когда мы стали
прощаться, она сказала мне, что ее зовут не Роса Гавидиа, а Малена, и
фамилия ее - Табай. Значит, ее настоящее имя - Малена Табай...
И, взглянув на часы - с минуты на минуту должен подойти поезд, - уже
совсем доверительным тоном капитан сказал:
- Мы долго переписывались. Мои чувства становились все сильнее, однако
она решила оборвать переписку - я, по ее мнению, был чересчур молод. С тех
пор я никогда и нигде не встречал это имя: Роса Гавидиа... до той ночи, до
той минуты, когда на письменный стол шефа я выложил бумаги, обнаруженные в
доме парикмахера. Будто что-то вспыхнуло в моей памяти. Я снова увидел ее. Я
снова увидел ее такой, какой встретил тогда в казино, в тот вечер, когда мы
танцевали... И сейчас, изъяв роковые документы, я как бы подал ей руку, и не
как неизвестной маске, а как тени любимой, - почему бы в этом не признаться?
- приглашая ее на танец пыток и расстрелов, ужаснейший из танцев...
- А если это совсем не она?.. - прервал его священник.
- Я уже ломал себе голову. Но сомнений нет. Малена Табай была
директрисой женской школы в Серропоме, и Роса Гавидиа, согласно документам,
которые я нашел при обыске, живет там же. Это очень маленькое селение в
горах, оторванное от всего света, туда очень трудно добраться.
- Да поможет нам господь, - произнес священник; он расстегнул верхние
пуговицы сутаны, снял воротничок, развернул его и на внутренней стороне
дрожащей рукой написал: _Роса Гавидиа, Малена Табай, Серропом_.
Затем он водворил воротничок на место - ему с трудом удалось прицепить
запонки: распухшие от жары и влажные пальцы не повиновались ему. Как было бы
хорошо одним рывком сорвать с себя воротничок, чтобы не резала шею эта
вечная гильотина! Застегнув сутану, он снова заговорил:
- Сейчас, естественно, мне незачем спрашивать вас, капитан, почему меня
высылают из вашей страны. В самом деле, этот парикмахер, да простит его
господь, был... этим самым... именно этим самым... как вы его назвали... И
когда я призывал с алтаря Гуадалупскую деву, он неожиданно пожертвовал ее
церкви...
- Да, он был очень подозрителен. Этого человека считали атеистом, и он,
наверное, действительно был атеистом, но коль скоро он ни во что не верил,
так почему же подарил вам изображение богоматери?.. У него нашли много
отпечатанных в типографии листовок, призывающих к всеобщей забастовке, а
также газеты со статьями подрывного характера...
- До того как придет поезд, я еще хочу объяснить вам: не думайте, что
мои настойчивые требования показать мне декрет о высылке или приказ
вышвырнуть меня отсюда - крепкие словечки в таких случаях не грех! -
формализм или пристрастие к бумажке, к букве закона. Моя настойчивость
объяснялась тем, что в документе я хотел найти причину, почему же все-таки
меня объявили нежелательной персоной. Я собирался возражать, если меня
обвинят в поджигательстве. Вы знаете, что у евангелистов подожгли часовню, и
нашлись такие типы, которые утверждали, якобы это я призывал к поджогу, и
кто-то даже будто бы видел меня с факелом в руках, я, видите ли, запутался в
сутане и едва не упал...
Жалобно застонали рельсы перед подходившим поездом, и, прежде чем
показался паровоз, солдаты уже вскочили и встали рядом с лошадьми, вскинув
винтовки на плечо.
- Значит, в таком случае... - горько улыбнулся священник, подымаясь со
своего места, - значит, в таком случае меня выслали... из-за того, что я
мексиканец... - Каркамо улыбнулся, - и из-за Гуадалупской девы...
Поезд начал притормаживать издали. Длинный поворот позволял рассмотреть
цепь тянувшихся за паровозом вагонов, в окошки которых выглядывали
любопытствующие физиономии. Пассажиры умирали от жары, однако хотели узнать,
почему поезд останавливается там, где нет никакой станции.
- Это очень деликатно с вашей стороны, - поблагодарил падре Феху
капитана, который, внезапно побледнев, приказал солдатам заняться лошадьми,
чтобы пассажиры, столь падкие до новостей, не поняли, что этого священника
привезли сюда под конвоем. Офицер пытался разыгрывать роль друга, прибывшего
сюда проститься с падре.
Паровоз медленно задерживал движение своих поршней, пока не
остановился, скрипя на рельсах, посыпанных песком. Как только Феррусихфридо
Феху поднялся с чемоданчиком на первую ступеньку подножки, его встретил
какой-то часто-часто мигавший человек с лицом цвета жухлого шафрана. Конвой
возобновил свой марш, и появившиеся снова в окошках пассажиры замахали
руками, прощаясь с незнакомым им капитаном.
Каркамо вскочил на своего коня. На другую лошадь уселись оба солдата.
Один засунул ноги в стремена и взял поводья в руки; второй сел сзади,
спустив ноги и крепко обхватив поясницу товарища. Они понеслись во весь
опор, насколько способны были мчаться их лошади. Шоссе - покрытая черным
битумом дорога - бежало меж деревьев, прикрывавших всадников тенью густой
листвы. Несколько позднее они углубились в кустарники, опушившие сельву, не
то островок сельвы, прилегший, как укрощенный зверь, - распушилась тут
сельва листьями, похожими на цветы, листьями-цветами, что рассыпались то
коралловыми брызгами по желтому фону, то кровавыми бликами по
свинцово-серому, то апельсинно-огненными звездочками по черному, то лиловыми
мушками по белому... длинные листья, отливавшие янтарно-розовым,
листья-раковины цвета перламутра и яшмы, листья с волосками, листья,
исколотые невидимой иглой...
- Откуда вы взяли лошадей? - спросил офицер.
Солдат, сидевший на крупе, ответил:
- Нам одолжил их евангелист. Мы сказали ему, что это для сеньора
коменданта, и он одолжил для сеньора коменданта. Он сказал: "Доставьте их
сеньору коменданту", и мы оседлали их и привели сеньору коменданту.
- Если бы священник знал об этом, ни за что бы не сел в седло...
- Да и евангелист вряд ли дал бы нам лошадей, если бы узнал, что это
для падре, - заметил солдат, который держал в руках поводья.
- Мы от сеньора коменданта, сказали мы ему, - повторил другой солдат, -
и для сеньора коменданта он одолжил...
Каркамо пришпорил лошадь, словно бешеный галоп мог заглушить его мысли.
Галопом! Но и галопом отмахав путь, трудно было примириться с тем, что
увидел. Оказывается, Моргуше - самому жестокому из агентов секретной полиции
- было поручено проводить падре Феху до границы. Неужели они решили
покончить с ним?.. Но как?.. Застрелить по пути?.. Сбросить с поезда?.. Или
арестовать, бросить в тюрьму, в застенок - на всю жизнь, а кто-то другой
появится под именем священника и пересечет границу, чтобы иммиграционная
служба отметила его в документах?.. Моргуша не остановится перед убийством,
если жертва в его руках... одним мексиканцем станет меньше, тем более что
против него есть улики, вещественные доказательства: на воротничке написано
- _Роса Гавидиа, Малена Табай, Серропом_...
Они остановились перед лачугами на окраине поселка. Босые солдаты
спешились - соскочили на землю. А их начальник медленно вынул ноги из
стремян.
- Верните этих лошадей туда, где взяли, - приказал Каркамо солдатам, -
и ни слова о том, куда мы ездили и зачем. А потом отправляйтесь в
комендатуру и доложите о своем прибытии дежурному офицеру.
Начинало темнеть. Солдаты ушли, ведя лошадей в поводу. Каркамо
огляделся. С тех пор как он нашел и спрятал документы Росы Гавидиа, он
постоянно испытывал какую-то тревогу, его преследовала мысль, что за ним
следят, и уже много раз его пугало эхо собственных шагов и собственная
тень... Он решил закурить. Взглянул на горевшую спичку, спрятанную в решетке
пальцев, чтобы ветер не погасил огонек, и у него мелькнула мысль: точно так
же можно поступить и с теми документами, из-за которых подвергается
смертельной опасности его жизнь, - поднести к ним спичку...

XXIX

Погруженный в туннель сутаны, обливаясь потом от жары, от тревоги и.
особенно от тяжести чемодана, падре Феху влез в вагон первого класса. Он
едва устоял на ногах, когда вагоны стукнулись буферами и дернулись, потому
что поезд возобновил свой ход. Священника угнетали горькие мысли - его везут
под конвоем; он едва не падал с ног от усталости, и казалось, что только
желание убежать от собственных мыслей, от этой ужасной реальности заставляет
его двигаться. Он не мог примириться - ни в какой степени - с тем, что его
высылали на родину как опасного иностранца, как нежелательную персону, под
надзором полицейского шпика, одетого в штатское, шпика, который беспрерывно
мигал, издавая при этом легкий шорох, похожий на шум моросящего дождя, - и
это был единственный признак жизни на лице этой мумии с бесцветными губами,
вздернутым носом, широкими скулами, оттопыренными ушами и золотыми коронками
во рту, - вот уж истинно жандармское кокетство! - а руки, Моргуши были
сплошь покрыты массивными кольцами, среди которых выделялся большой перстень
р кровавым рубином. Падре Феху даже не представлял себе, в руки какого
страшного палача он попал.
Удовлетворив свою любознательность, пассажиры оторвались от окошек и,
как только поезд тронулся, стали рассаживаться по местам. Многие приветство-
вали священника теплым словом или просто кивком, но были и такие, кто считал
за дурное предзнаменование ехать вместе с этой черной птицей; были, впрочем,
и такие, кто в присутствии священника чувствовал себя ближе к вечной истине,
и всех томило любопытство - куда это направляется падресито в такую пору?
Одним представлялось, что он возвращается после мессы, отслуженной в
каком-то соседнем селении, другим - что он едет соборовать какого-то
местного богача.
Но на лице падре не было того торжественного выражения, которое обычно
оставляет месса; оно было пасмурным, подернутым той особой, печальной
дымкой, которая появляется у священников, помогающих человеку умереть
по-христиански.
А что за офицер его сопровождал? Правда, он его лишь проводил, посадил
на поезд. Разумеется, он охранял его, потому что усилились слухи о
забастовке, а быть может, и потому, что на дорогах стало неспокойно.
Моргуша, получивший подробные инструкции, как вести себя, чтобы скрыть
истинный характер своей миссии и тот факт, что священник является
политическим преступником, - ведь его называли опаснейшим мексиканцем -
пустил в ход изысканнейший из своих жестов, приглашая падре занять более
удобное место в купе, где они должны были ехать вместе. Падре Феррусихфридо
выбрал место у окна - здесь было больше воздуха и света; в этом углу
полицейскому легче было за ним наблюдать, а с другой стороны, как это ни
парадоксально, арестованный священник тут чувствовал себя более свободно: он
мог созерцать небо.
Он оторвал взгляд от окна. Трудно было смотреть: земля сливалась с
небом. И он решил заняться чтением "Божественных служб", положив книгу на
колени и придерживая ее правой рукой. Левой рукой он расстегнул воротничок
сутаны, прежде чем начать молиться. Хорошо хоть он избавлен от этого
неприятного, отвратительного соприкосновения с полицейским. Но едва он
притронулся к первой пуговице, как почувствовал, что пальцы его тут же
онемели и холодом сжало сердце - он вспомнил, что за этой пуговицей, на
обороте белого воротничка написано имя Росы Гавидиа, одной из тех, кто
наиболее скомпрометирован, кто непосредственно связан с зарождающимся
забастовочным движением... Роса Гавидиа, которую звали также Маленой
Табай... и указано название маленького селения - Серропом, никогда ранее не
слыханное.
Он попытался сделать вид, что просто потрогал половину яблока, которую
оставил нам в наследство наш прародитель Адам, так и не сумев проглотить ее,
а сам искоса поглядывал на Моргушу. Ужасно, вдруг тот разгадает его тайну!
Ведь тогда его повесят. Его повесят немедля, и этот воротничок станет
петлей. Он медленно обвел взглядом лица немногочисленных пассажиров, которые
сидели в этой тюрьме на колесах, - кто они, просто пассажиры первого класса
или заключенные особой важности? Все они казались измученными,
пришибленными; то и дело почесывались, изнемогали от жары, потные,
полусонные. Женщины обмахивались газетами вместо вееров, прически были в
беспорядке - и на лицах и на одежде их также отложил свою печать нестерпимый
зной. Мужчины с каким-то странным выражением - не то улыбка, не то гримаса
боли - встряхивали головами, словно желая избавиться от глухоты, как это
бывает при резком спуске или от попавшей в ухо воды, как это бывает, когда
человек плывет, и внимательно прислушивались к шуму поезда.
В конце вагона ехали два китайца. Более молодой - с кожей цвета воска и
янтаря и черными жесткими волосами, напоминающими листья шпажника, второй
был постарше - толстый, лицо испещрено оспинами, глаза закрыты темными
очками. Они сидели неподвижно, глядя прямо перед собой, и это выделяло их
среди изможденных зноем и утомленных путешествием других пассажиров, которые
возились на своих местах в поисках более удобного положения и приходили в
отчаяние от монотонного движения поезда, этого железного насекомого,
прибитого солнцем к расплавленным рельсам, приходили в отчаяние оттого, что
время тянулось медленнее поезда, и оттого, что нечем было дышать.
Какая-то молодая чета, не обращая ни на кого внимания, следила лишь за
тем, как их детишки то и дело исчезали в туалете. Видимо, ребятишкам
нравилась эта полутемная и вонючая каморка, где можно было смотреть в окно
за кинематографически быстрой сменой пейзажей, где можно было плевать и
мочиться в отверстие в полу вагона и глядеть, как плевки и капли,
подхватываемые под вагоном воздушным потоком, стремительно слетают и
разбиваются о шпалы.
Когда они возвратились после очередного посещения туалета и сели на
свои места, падре Феху подозвал их к себе. Они встали и испуганно взглянули
на него. Не хотели подходить. Не осмеливались. Полицейский подобрал ноги под
сиденье, давая им проход. Что же ответить почтенному падресито, если он
вдруг их спросит, почему это они все время бегают в туалет? Конечно, они
бегали туда только плевать - и любоваться, как падают плевки на быстро
убегающую под полом вагона землю; они и сами не понимали, почему им так
нравится, но уж очень хорошо там плевать, - ой как хорошо!
Священник протянул им руку, точно взрослым. Затем спросил, как их
зовут, откуда они едут, сколько им лет. На все вопросы они ответили. И,
поскольку они совсем недавно впервые причащались, им легко было отвечать
даже на кое-какие вопросы из катехизиса. Катехизис, как материнское молоко,
оставался еще свежим на их устах. Старший из мальчиков, более смелый,
попросил падре подарить им священные картинки.
Картинки?
У него с собой картинки были, но лежали они в чемодане, а тот находился
под сиденьем, и достать его было нелегко. Однако падре попросил разрешения у
Моргуши вытащить и освободить от подпруг это спящее животное - чемодан в
ремнях всегда казался ему каким-то спящим животным. Сосед по купе вызвался
помочь:
- Не беспокойтесь, падре. Если позволите, я достану...
- Да благословит вас господь. Я хотел бы подарить картинки этим
созданиям... - и, приподняв крышку чемодана, он на ощупь стал перебирать
вещи. - Дети, вот это изображение Гуадалупской девы, нашей
латиноамериканской девы, которая предстала перед индейцем Хуаном Диэго...
Пассажир, который оказался столь услужливым человеком и помог вытащить
чемодан священника из-под скамьи, предложил сигарету Моргуше. Но тот
неуверенным движением дрожащей руки отстранил пачку, из которой торчала
сигарета, и, не произнеся ни слова, прикрыл глаза, откинувшись на спинку
сиденья. Полицейский тяжело дышал, крупные капли пота катились по его лицу,
весь он странно передергивался, как будто молнии ударяли в его кишках.
Мальчики, получив подарки от священника, отошли и весело запрыгали на
одной ноге - им хотелось поскорее показать родителям то, чем их одарил
падре, однако и мать и отец любовались рекой, через которую по мосту сейчас
проходил поезд.
Неожиданно Моргуша почувствовал, как его рот наполнился чем-то
очень-очень кислым, сначала жидким, а потом плотным. Крепко зажав рукой рот,
он сорвался с места и ринулся в туалет, где, опершись о стену, изверг из
себя - через рот и нос - водопад: суп из креветок, авокадо, мясо, картофель,
бобы, бананы, масло, кокосовое молоко... Все, что было поглощено перед
отъездом.
- Падре... падре... - быстро прошептал пассажир, помогавший священнику
достать чемодан; лишь только сейчас Феху рассмотрел его - это был очень
высокий человек, говорил он с заметным гондурасским акцентом. - Падре, меня
зовут Рамила, Лоро Рамила. Я принес вам кое-какие вещички, которые вы забыли
у себя в комнате!..
- Ах да... - ответил падре Феху, не зная, как ему себя вести - он
напряженно прислушивался к тому, что делается в туалете; он боялся, что
Моргуша внезапно вернется и услышит его разговор с неизвестным. - Да, я так
поспешно уезжал, что лишь на полпути вспомнил: забыл сувениры из
Иерусалима... Да воздаст вам господь!
Рамила намеренно замолчал, чтобы священник услышал, как Моргуша
освобождается от своего завтрака, а поезд дремотно, медленно полз по
рельсам.
- Так вот, я хотел рассказать вам, как попали в мои руки вещички,
забытые вами...
Священник, казалось, заинтересовался, однако его внимание по-прежнему
было приковано к полицейскому в туалете.
- Как только тот военный, Каркамо, пришел за вами, чтобы увести вас в
комендатуру, мы с товарищами решили охранять вашу комнату, пока вы не
вернетесь. Я был в церкви. Спрятался за кафедрой и потому, сам того не
желая, услышал, как вы жаловались Гуадалупской деве. И тогда я понял, сколь
прекрасна вера, возвращающая человеку вечно живую мать, - ведь только матери