Астуриас Мигель. Глаза погребенных

- Ну, сейчас, если все выйдет, как мы задумали, вы сможете рассчитаться
за многое. Конечно, отобрать земли вряд ли удастся, но заплатить вам
заплатят.
- Не знаю, слыхали ли вы о братьях Лусеро? Они тоже нам обещали
кое-что. Они - акционеры Компании и хотели заступиться за нас, чтобы нам
дали кое-что... Кое-что - это уже неплохо, как, по-вашему? Но в конце концов
они ничего не сделали...
- Этих Лусеро я знаю. Богачи и либералы и... ни на что, кроме обещаний,
не способны... Мы, дорогой, должны рассчитывать только на себя, на свои
силы... Пеонам надо подняться и требовать...
- Пеонам и даже "ползучим", - лукаво произнес мулат. "Ползучими"
называли тех, кто пресмыкался перед правительством, кто верой и правдой
служил очередному диктатору.
- "Ползучим"? - удивленно переспросил Сансур.
- Да, мы выиграем, если вовлечем в заговор даже этих рептилий...
После паузы, прерываемой лишь - толок-ток... толок-ток... толок-ток...
- перестуком колес по булыжнику, Сансур заговорил:
- На Южном побережье не хватает сплоченности. Там нужно сеять, как
семена, идеи создания организации. Для одних это пустые слова, для других -
осознанная необходимость перед лицом опасности...
Толок-ток... толок-ток... толок-ток... - продолжался перестук колес,
телега тащилась за быками, которые едва отрывали копыта от земли.
- Говорят, что в Бананере было много убитых; и в Бананере и в Барриосе,
всюду...
- К несчастью, да, - ответил Сансур. - Много товарищей пало под пулями
солдат, которым было приказано защищать интересы "Тропикаль платанеры". Но
ведь забастовка продолжается, а это значит - там действует организация. И
жертвы приносятся не даром, как это произошло у вас, когда ваших земляков
прогнали с земли, чтобы разбить плантации; многие тогда поодиночке пали
жертвами, но ничего не изменилось... - Голос погонщика почти не был слышен;
телега громко тарахтела по камням. - ...ничего не изменилось...
- "Час, час, мой_о_н, кон!.." - воскликнул Хуамбо, надеясь, что слова
эти, ставшие боевым кличем, найдут отклик в сердце и этого мужчины, который
должен понимать их значение.
- Верно, остались эти слова. Остались как призыв, обращенный в будущее,
как приказ... - Сансур пристально посмотрел в глаза Хуамбо.
Мулат отвел взгляд и сплюнул. Плевок, как дождевая капля, блеснул
стеклышком в лучах вечернего солнца, садившегося за вулканами, и упал на
дорогу.
В памяти Хуамбо всплыло имя Ч_и_по Чип_о_; мулат знавал его еще в ту
пору, дома, когда полицейские ищейки разыскивали Чипо живым или мертвым.
Однако Ч_и_по Чип_о_ - смутное юношеское воспоминание мулата - оставался для
него живым человеком, тогда как этот Табио Сан - человек из плоти и крови,
которого он видел, слышал и осязал рядом с собой, пока длилась их беседа в
телеге, - представлялся ему каким-то известковым призраком, появившимся на
кладбище живых... Ч_и_по Чип_о_ призывал бороться за землю, Сансур требовал
выступить на защиту человека. Ч_и_по утонул в водах реки Мотагуа - и борьба
прекратилась; тенью мог исчезнуть и Табио Сан, однако теперь это ничего не
изменит: на его место встанут другие. С именем Ч_и_по Чип_о_ связывалось
ощущение усталости, - усталости, сожженной отчаянием, усталости, которая
застыла в глазах потерявших веру родителей Хуамбо, а Сансура он видел
многоликим, неутомимым, собранным, несокрушимым. Слушая Сансура, он невольно
вспомнил загадочное молчание Ч_и_по Чип_о_ - молчание воды, всепоглощающее
молчание пропасти.
- Да, сеньор, вы будете нам нужны, - говорил Сансур, заглушая своим
голосом перестук колес. - Пришла пора действовать. "Час, чос, мой_о_н,
кон..." Надо вдохнуть душу в эти слова, но для этого нужно не бесполезное
самопожертвование одиночки, а уверенность в том, что ключ к победе в наших
руках. Борьбу теперь поведем организованными силами.
Они замолчали. Им казалось, что все всколыхнулось в мире, грудь теснили
новые чувства, которые невозможно выразить словом или жестом и которые
познаются лишь в молчании.
Хуамбо вздохнул:
- Я старше вас и помню, как на побережье, в Бананере, когда у нас
отняли все, что мы имели, люди повторяли пророческие слова знаменитого
Ч_и_по Ч_и_по Чип_о_по. Он сказал, что глаза погребенных видят все на свете,
а их больше, чем звезд... и еще он сказал, что надо вернуть обратно наши
земли!..
Телега наехала на более крупные камни, и размеренный стук колес -
толок-ток, толок-ток - сменился резким, чуть не оглушительным
така-токо-лон-тлак, токо-лон-тлак, токо-лон-тлак.
- Вернуть наши земли!.. - повысил голос Хуамбо. В воздухе появились
летучие мыши и мошки.
Такие докучливые мошки летают обычно перед наступлением ночи. Шумели
араукарии и эвкалипты. Проносились по небу облака, что-то шептал ветер.
- Придет время, - произнес Сансур, - придет время отобрать земли или
получить их стоимость. А теперь надо спасать человека, надо сплотиться,
организоваться, чтобы бороться против наших врагов, они еще сильны, очень
сильны... Да, хотел спросить вас, не сможете ли вы поехать на Южное
побережье? В ближайшее время?
- Когда?..
- Это зависит от вас, во всяком случае, нельзя допустить, чтобы живые
забыли погибших на Северном побережье.
- Я могу уехать под таким предлогом: моя мать очень стара, больна. Тобу
увезли, и за старухой некому ухаживать. Тоба - моя младшая сестра. Братья
Досвелл увезли ее учиться в Соединенные Штаты. Они - адвокаты, были здесь,
оформляли завещание Лестера Мида...
- Да...
- Под этим предлогом я смог бы поехать на побережье. Но, пожалуй, лучше
послать телеграмму и попросить разрешения у патрона.
- Зеленый Папа по-прежнему в Чикаго?
- Говорят, из-за беспорядков в Бананере он собирался сюда приехать,
однако его дочь звонила по телефону из Нового Орлеана управляющему и
сказала, что отец не приедет. Поэтому-де и дом незачем ремонтировать.
- Ага, любопытно. Очень хорошо, что этот бандит не приедет. Именно это
мы и хотели знать прежде всего. Поскольку вы отправляетесь на побережье,
чтобы позаботиться о вашей сеньоре матери, нет нужды предупреждать Мейкера
Томпсона, достаточно разрешения управляющего.
- Он не осмелится отпустить меня без согласия патрона. Этот человек
больше всего на свете боится осложнений и ответственности.
- Сообщение о тяжелой болезни матери разжалобит даже камни...
Ликующий собачий лай заставил Хуамбо, разлегшегося на телеге, поднять
голову. Увидев Юпера, он не мог удержаться от радостного восклицания -
приятно было оторваться от тяжких воспоминаний.
- Ах ты, зверюга, - обратился он к псу. - Ну, будь благоразумен! Такой
большой и такой шалун! Тише! Тише! Как ты узнал меня? Как нашел меня?
Юпер заливался лаем, прыгая вокруг повозки, и лай его рассекали спицы
колес, которые, быстро вращаясь, чередовали, как в кинематографе, тени и
лунный свет.
- Простите, что везу вас по этим местам, но здесь живут и работают
угольщики. Мне надо скрываться - а здесь я долго жил и знаю места как свои
пять пальцев.
Голос Сансура зазвучал громче. Юпер уже устал лаять на колеса - они не
обращали на него никакого внимания - и только время от времени жалобно
поскуливал и, зевая, подвывал.
- Ну-ка, Рогатый... Ну-ка, ленивец! - понукал быка Сансур.
Под ударами палки Рогатый свернул на проселочную дорогу. Вскоре они
въехали в пустынную улочку, вдоль которой кое-где виднелись домишки.
- Мы едем к угольщикам?.. - в мигающей мгле звездной ночи тревожно
прозвучал голос Хуамбо.
- Если играть с огнем опасно, то играть с горящими углями, пусть они
даже покрыты золой, еще опаснее! - с тоской в голосе проговорил Сансур. -
Вон там, чуть повыше, я останусь и буду ждать поезда на юг.
Из пепельно-серой низины появлялись какие-то белесые существа; они
говорили, смеялись, закуривали сигареты и затем исчезали в той стороне, где,
по-видимому, были дома. Единственный фонарь, подвешенный на столбе,
выхватывал силуэты из тьмы. Как отличался пепельный цвет их лиц от белизны
кожи тех, кто работает на известковых карьерах! Известковая пыль - сочная,
живая, а этих лжепризраков, казалось, покрывал саван - пепел сгоревших
углей.
Коты, попадавшиеся им по дороге, были будто поражены проказой: от золы
шерсть слезала с них клочьями, они жалобно мяукали, а глаза их синевато
светились от голода.
Сансур сплюнул и раздраженно бросил:
- Все по-старому! Здесь я вырос, а много лет спустя здесь же скрывался
от полиции, которая начала разыскивать меня после расстрела этого... не
помню уж, как его... многих расстреляли тогда... Как печально... они погибли
героически, а мы даже не можем вспомнить, как их звали... И вот теперь
возвращаюсь и вижу, что ничего тут не изменилось, все, все по-прежнему...
- А если вы останетесь, кто вернется назад с быками и телегой? -
спросил Хуамбо. - Я-то умею править только мотокаром. Научился еще в
Бананере.
- .Не беспокойтесь, вернется сын сеньора Непо, и вы отправитесь
вместе...
- Сын?.. Вы хотите сказать, внук?..
- Да, верно, внук. Старикан выглядит молодо, и в голове не
укладывается, что он уже дед. А вы давно его знаете?
- Нет, знаю только, что у него когда-то были амуры с моей сестрой
Анастасией.
- Вашей сестре мы ничего не скажем.
- Кое-что придется сказать...
- Что ж, тогда сообщим, что есть надежда вернуть землю, но об остальном
- ни слова. Язычок у нее привязан слабовато, может проболтаться.
- Об этом я тоже подумывал. Но хорошо, что вы предупредили.
Одним прыжком Юпер выскочил на дорогу и залаял на летучих мышей и на
далекие фигуры угольщиков, которые проходили, согнувшись под тяжестью мешков
с золой, пепельно-серые, молчаливые. Юпер захлебывался от неистового лая -
его выводили из себя летучие мыши, чертившие ночной воздух, неожиданно
возникавшие и столь же неожиданно исчезавшие; его выводили из себя тени
людей, сгибавшихся под тяжестью мешков с остывшей золой - ничего не бывает
тяжелее мертвой пыли, - людей, ожесточенных тем, что им выпало на долю
перетаскивать останки когда-то великолепных стволов, и ветвей, и целых
лесов, превращенных в дрова и угли, а затем и в золу. Золу использовали как
щелочь на мыловарнях, разносящих смрад. Неподалеку находилась скотобойня,
где с утра до вечера лилась кровь, а по соседству с ней высилась тюрьма, где
тоже готовилось кровопролитие...
Спускались тени со стороны великой реки переливающихся световых пятен -
фонарей и автомобильных фар; высоко вверху огни словно увенчивали глубокий
овраг, куда сбрасывали золу, здесь же, среди зарослей крапивы, стояли
лачуги. Босиком, или в грубых самодельных сандалиях, или в старой,
поношенной обуви угольщики один за другим спускались в овраг. Толстый ковер
пыли поглощал звук их шагов. Они снимали с плеч веревки, которыми перевязаны
были джутовые мешки, освобождались от мекапаля - кожаной ленты,
перехватывавшей лоб и придерживавшей груз, и опорожняли мешки. Зола падала
на золу беззвучно, как свет луны, только что поднявшейся на горизонте.
Опустошив мешки, они вытряхивали их, кашляя, зевая и чихая; зола обжигала
глаза, от нее пересыхало в горле, горело в носу, и быстро-быстро, будто
опасаясь стервятников, зорко следивших, не свалится ли кто-нибудь из них
замертво - это обещало хищникам пир горой, - угольщики исчезали в своих
лачугах. Сооруженные из фанерных дощечек, обломков, каких-то брусков и
картона, лачуги терялись среди серебряных морей - под лунным светом походили
на моря необозримые мертвые пространства, покрытые белесой пылью сожженного
угля.

VI

- Здесь, говорите, и выросли?
- Да. Я остался сиротой, и меня подобрала одна сеньора, заменившая мне
мать. Она жила тут, неподалеку, в Бельялусе. В молодые годы она была
буквально мужеглотом: сколько раз ни выходила замуж, вскоре вдовела, и в
конце концов от мужей у нее осталась лишь коллекция фамилий, которую,
впрочем, она сокращала для удобства, чтобы самой не запутаться. Магдалена
Анхела Сенобия - так начиналось ее имя, а девичья фамилия ее была Каньис.
Магдалена Анхела Сенобия Каньис, вдова Виванко, - такую фамилию носил ее
последний муж. Духу не хватит произнести разом все ее фамилии или фамилии
всех ее мужей. Поэтому известна она больше под прозвищем Хуана Тьма-Тьмущая.
Сама ли себя она так прозвала, или ее прозвали - этого я не знаю. Но все ее
знали как Хуану Тьму-Тьмущую...
Пестрая юбка, облегавшая массивный зад, худые жилистые ноги в синей
сетке вен, - такой вспомнилась она Табио Сану. Хуамбо и Юпер, сидевшие рядом
с ним, с удивлением взирали на пепельно-серую, оставшуюся, очевидно, от
времен сотворения мира, холодную, как мертвая кость, равнину. От духоты
перехватывало горло.
Под опеку Хуаны Тьмы-Тьмущей маленький Октавио попал хилым ребенком с
наивными стеклянными глазенками; он вспоминал, как из каморки, где его
родители умерли от оспы, соседи увезли его в приют. Из лачуги, в которой он
жил с родителями, вытащили во двор кровати, стулья, белье, матрацы и предали
все огню. И вот когда его уже уводили, над мальчиком сжалился какой-то
сеньор, которого, помнится, звали Трансито; он, видно, был дружком этой
самой Тьмы-Тьмущей, потому-то и препоручил мальчика ее заботам.
- Тебя передали в мои руки. Как тебе это нравится? - спросила его
сеньора с внушительными бедрами и ногами как прутики.
Табио отвел взгляд в сторону, но все же успел краем глаза взглянуть на
эту мегеру, которая расчесывала волосы и вылавливала вшей - маленькие
точечки потрескивали под ее ногтем на частом гребешке.
- У нас, женщин, волосы длинные, как и наши страдания, вместе с
волосами растут наши беды...
Патио, где они встретились, был очень плохо замощен. С облупленной
стены свешивались высохшие плети тыквы уискиля. Донья Хуана, услышав чьи-то
шаги в соседнем патио, повысила голос, чтобы ее слышали:
- Если этот проклятый кот еще будет ходить сюда мочиться, ему
несдобровать.
- Лучше кот, чем сова! - послышалось по ту сторону стены.
- Совы не мочатся! - заорала Тьма-Тьмущая в бешенстве. - Ко мне уже
люди опасаются ходить - кому охота нюхать кошачью вонь...
- Не мочатся? - тут же последовал ответ. - Ха! Зато совы сами воняют от
страха...
Из этого обмена любезностями между соседями маленький Октавио узнал,
что в доме была сова; в тот же день, после завтрака, он ее обнаружил. Клюв
крючком, перья на лбу взъерошены, ушки мышиные. Она восседала в полной
неподвижности. И мальчик никак не мог понять, спит она или бодрствует. Птицу
ее покровительница называла Панегирикой; услышав голос хозяйки, сова
просыпалась, если считать, что она до этого дремала, и, раскрывая глаза,
начинала ерошить перья.
- Панегирика, у нас теперь есть мальчонка, которого нам подарили,
слышишь? Не слишком он красив, но и не урод. Потом не жалуйся, что я тебя об
этом не предупредила. Мальчонку зовут Октавио. Его родители родом из
Сансура.
С того дня как перед совой Хуана окрестила его Сансуром, так и пошло:
"Сансур, Сансур, Сансур!"
Октавио Сансур любил наблюдать, как Панегирика по пятницам давала
консультации. Ее покровительница вытаскивала из пропахшей потом колоды
карту, предсказывая судьбу желающим узнать свое будущее.
По пятницам в Бельялус, что в предместье угольщиков, отовсюду прибывали
дамы и кавалеры; правда, они появлялись здесь и в другие дни, но основным
днем визитов была пятница; посетители терпеливо ждали, что им будет
возвещено судьбой в образе Панегирики, а предсказательница разгадывала
будущее по замусоленным картам.
- Здесь тебе будет лучше, чем в приюте, - категоричным тоном заявила
донья Хуана мальчику, как только он появился в ее доме. - Главное зло
приютской жизни вот в чем: там людей приучают быть покорными, а, по-моему,
покорные люди - самые бесполезные. Эти приютские да богомольцы - тунеядцы и
бездельники, вот их и морят голодом. А здесь, у меня, все по-другому, и
будешь есть досыта. Меня зовут Хуана Тьма-Тьмущая, но не Хуана Голодуха. На
страстной неделе у меня слоеные пирожки, молоко, мясо, овощи; на праздник
тела господня - перец, фаршированный белым рисом; тыквочки, зажаренные
по-индейски к дню пятнадцатого августа; в день всех святых - холодная
закусочка, а на сочельник - пончики и сдоба. А на мои именины - маримба,
агуардьенте и маисовый пирог с мясом.
Некоторые приезжавшие из провинции сеньоры, одетые в платья из какой-то
топорщившейся ткани - словно скорлупа земляного ореха, - предпочитали чтение
"Оракула".
Возле лап Панегирики, под плетенной из проволоки власяницей, по краям
которой красовались припаянные оловом семь когтей дракона, - власяницей,
которая в свое время доставила немало утех монаху, брату Северандо де ла
Порсиункула, - дремала, сомкнув кожаные веки, "Книга Семи Знаков", как
называла ее Хуана Тьма-Тьмущая. Эту книгу она брала в руки, упомянув имя
пророка, и, прежде чем раскрыть ее, целовала семь раз.
Проведя пальцем по колонкам страниц книги судеб, где Вавилон оставил
полную бухгалтерию будущего вселенной, она обводила тем же пальцем какие-то
символы и чертила в воздухе разные кабалистические знаки и что-то похожее на
арабские письмена; потом засовывала кончик пальца в ухо, дабы услышать, что
поведала "Книга Семи Знаков" даме, которая пришла к ней узнать свою судьбу.
Одновременно донья Хуана заглядывала за вырез платья дамы, пытаясь
разглядеть, какое на той белье - шелковое или бумажное, - чтобы в
соответствии с этим установить плату.
Шло время, и покровительница Октавио перепоручила мальчика владельцу
одной из трех лучших парикмахерских города, где Сансур начал с того, что
шваброй и бронзовой лопаточкой подбирал с полу срезанные волосы клиентов -
разумеется, когда не требовалось наводить лоск на туфли посетителей или
смахивать с них пыль. Два-три раза в день он очищал плевательницы, собирал
окурки сигарет и гаванских сигар, по этой очень важной детали - по окуркам
клиентов - определяется разряд парикмахерской; затем он менял липкую бумагу
для мух, которую мошки усеивали настолько густо, что она становилась
черноволосой и вызывала не отвращение, а, скорее, зависть лысых клиентов,
приходивших сюда побриться, сделать маникюр или массаж.
Молодой мастер, костариканец, уроженец Пуэрто-Лимон, с горчичными
глазами и голосом трибуна, показывал мальчику буквы на газетных заголовках,
требуя, чтобы тот их запоминал, а позднее стал учить его грамоте по школьной
книге для чтения. Эту книгу ему подарил самый элегантный клиент
парикмахерской, чистивший свои туфли два или три раза в течение дня, так что
они становились похожи не на туфли, а на зеркала. В парикмахерской
костариканца прозвали Ястребом - за его манеру ходить, за иссиня-черные
волосы и глаза горчичного цвета. А настоящее его имя было Даниэль Мондрагон.
Если бы не этот человек, Сансур не научился бы читать. Его
покровительницу - она ведь пользовалась сверхъестественным, магическим
влиянием на жен начальников полиции - никто не мог заставить отправить
мальчика в городскую школу.
- Мой мальчик должен ходить в колледж, а не в обычную школу, но я не
настолько богата, чтобы послать его туда, так пусть лучше останется без
образования. Еще чего не хватало! Чтобы какой-нибудь из этих учителишек,
которые вечно всюду суют свой нос, стал стыдить его за то, что он беден. В
вечернюю школу? Ну нет, лучше уж в тюрьму!..
Как только Хуана Тьма-Тьмущая узнала, что Сансур умеет читать, она
сказала ему:
- Я не жалею, что послала тебя к дону Пепеке Лопесу в парикмахерскую.
Нет, я не раскаиваюсь - тебя там научили читать, там ты мог увидеть
порядочных людей и научиться хорошим манерам. Конечно, я могла бы послать
тебя в ученики к сапожнику, но - боже сохрани! - сапожник никогда не
поднимется выше, или учеником к пекарю, однако это еще хуже; по ночам они не
спят и раньше срока умирают от туберкулеза. Некоторые, правда, пьют сырые
яйца, вместо того чтобы класть их в тесто, но это нечестно, потому-то и
говорят: "Честного пекаря самого запекли в пекарне..."
Панегирика прислушивалась к ее словам, и мальчику пришла в голову
мысль, что сова следит за тем, как бы хозяйка не погрешила против истины.
- Подумала я было, пусть поучится плотницкому ремеслу, но потом сама
себе сказала: нет, прошли те денечки, когда плотники были такими, как сеньор
святой Иосиф; теперь все делают машины: распиловочные рамы, всякие там
строгальные и лущильные станки - того и гляди, руку отхватят. Зато никогда я
не собиралась сделать из тебя кузнеца. Вечно вертеться под копытами жеребцов
- не ровен час, лягнет, да еще лягнет куда не надо, что тогда делать?.. А
будешь горн поддувать - от огня кровь вскипает.
Первая прочитанная Октавио книга, "Кредо освобождения" Бергуа,
произвела на него глубокое впечатление. Кто-то забыл ее в парикмахерской.
Случилось это в субботу. До понедельника он не выпускал ее из рук. "Книги
читают, а не вызубривают", - сказал ему мастер Пепеке, заметив, что Октавио
на память декламирует отрывки из "Кредо освобождения"; безмерно счастлив был
юноша слышать из собственных уст другую, необычную речь - ему казалось, что
таким образом он приобщается к идеям комунерос, которые подняли борьбу за
свободу в Испании.
Почувствовав себя одним из комунерос, он представил себя затем сыном
Французской революции. Увлеченный образом Марата, он буквально упивался его
речами и памфлетами. Чтобы взбодрить себя, люди принимают душ - его же
бодрил дух Марата, "друга народа". "Революция вся целиком - в Евангелии.
Нигде дело народа столь славно не отстаивалось; нигде не посылали столько
проклятий богатым и сильным мира сего..."- любил он повторять.
Первая статья Сансура, опубликованная на страницах журнала "Эль
мутуалиста" под названием "Марат и современный пролетариат", хотя и в
недостаточно четкой, слишком эмоциональной форме выражала боль обездоленных
- тех самых, что бродили по улицам города, от двери до двери, с вечным
вопросом или вечной просьбой: "Зола есть?.." - тех, что чистили печки домов
буржуа, а затем возвращались с полным мешком домой, в предместье угольщиков,
в район мыловарен - рабы, беднейшие из рабов.
В другой статье, "Свобода без хлеба", он следовал за мыслью Марата,
который считал, что "нет свободы для тех, у кого ничего нет". Эту статью он
опубликовал в "Реновасьон обрера". В ней он писал: "Владельцы газет
обогащаются - да здравствует свобода! Сыновья богачей от безделья занимаются
поэзией и прозой - да здравствует свобода! Коммерсанты приумножают свои
прибыли рекламой - да здравствует свобода!.. И только народ не может
повторить этот клич, потому что он голоден, потому что он в жалких
лохмотьях, потому что безмолвие стало его привычкой - привычка молча
переносить муки от палачей".
Неудачным оказался для него год, когда он впервые прочел "93-й год"
Виктора Гюго, В ту пору от каких-то "индостанских предчувствий" умерла Хуана
Тьма-Тьмущая; она сама себе поставила диагноз, но не успела приготовить
спасительного лекарства: сахар с порошком из размолотых камнем жемчужин. В
день кончины Хуаны появились откуда-то - будто из-под земли - бесчисленные
родственники Тьмы-Тьмущей, которых Сансур никогда не видывал при ее жизни.
Сейчас она лежала, вытянувшись в деревянном ящике, безразличная, как
Панегирика. А Панегирику никто из этого племени мужчин и женщин, одетых в
черное, не захотел взять к себе, хотя они растащили все имущество Хуаны.
Кончилось тем, что сову вместе с пачкой запрещенных книг - по магии,
хиромантии и астрологии - взял юный парикмахер, мастер причесок и бритья
Сансур, которому всего несколько дней назад, во время попойки, дон Пепеке
Лопес, старейший фигаро парикмахерской гильдии, вместо шпаги даровал белую
салфетку, бритву и ножницы, предупредив, однако, чтобы юнец не резал
клиентам уши.
Кровать Хуаны Тьмы-Тьмущей также оставили Сансуру. На тачке, в которую,
точно мул, впрягся носильщик (о Марате Сансур тогда не вспоминал), перевозил
он ложе, на котором целую ночь покоились бренные останки доньи Магдалены
Анхелы Сенобии де Виванко, прежде - де Калькалуис, и еще ранее - де Партегас
(порядок перечисления мужей значения не имеет), столик красного дерева,
книжную полку и книги, а также сосновый ящик, выкрашенный желтой краской. А
над всем этим скарбом восседала сова, эта зловещая птица заставила человечий
двигатель, тащивший тачку, не раз сплевывать через плечо - он был уверен,
что такая спутница не предвещает ничего хорошего. Рассвет следующего дня,
четверга, Сансур встретил в комнатушке на авениде де лос Арболес и рано
утром вышел на порог своего нового дома: так хотелось поскорее увидеть
улицу, такое удовольствие видеть жизнь улицы! Так хотелось выйти из комнаты,
в которой не было ничего, кроме четырех стен, пола и потолка, и вдохнуть
свежего воздуха! Заодно надо было бы узнать, где можно позавтракать.
Радостно ощутил он на своем лице солнечный свет - почти всю ночь напролет
зачитывался "Условной ложью" Макса Нордау. Уже звонили к ранней мессе. Лучше
уж было не выходить на порог: в этот час открывались и другие двери, и, на
беду, распахнулась дверь одного странного и мерзкого заведения.

В этот день, как всегда, открывал свое заведение и сеньор Ронкой
Домингес, которого в окрестных горах знавали лучше, чем красную сосну, что
покрывала склоны; он платил лучшую цену тем, кто приходил в город продавать
птиц с ярким оперением или дивным пением, и, кроме того, он, как никто, умел