Страница:
за ноги, он не задохнется, в противном случае он умрет!.." И вот до того,
как петля перехватила тебе горло, я рванулась к твоим ногам, пытаясь
приподнять тебя, - сперва мне это удалось, хотя пришлось самой изогнуться
невероятным образом; но силы тут же начали покидать меня, кровь приливала к
голове, веревка на моих ногах резала и разрывала щиколотки, во рту появилась
какая-то желтая слизь, и я вдруг услышала твой предсмертный хрип... твои
ноги закачались в воздухе, далеко от моих рук...
Она спрятала голову на груди Хуана Пабло, словно и сейчас перед ней
была картина кошмара, и не решилась сказать, что под конец, в момент агонии,
когда она уже не могла поддерживать его ноги, с последним судорожным его
движением на нее упали капельки...
- Вместе, - прошептал он ей на ухо, и она даже вздрогнула, как будто
это слово было частицей того живого вещества, капелькой той самой жидкости.
- Вместе, но не для смерти, а для борьбы!
За стенами дома, над угольными полями палило солнце, безжалостен был
зной, а пение петухов совсем не ко времени еще более подчеркивало нависшую
тишину; потерянно бродили собаки, разыскивая на пепле следы своих хозяев, и
только стервятники равнодушно отрыгивали, насытившись падалью.
Близился вечер, тени сгущались. Возобновлялся парад силуэтов - люди
спешили из города со своим холодным товаром - белой пылью - к воротам
ближайших мыловарен, - торопились сдать золу и что-то за нее получить после
того, как взвесят ее на старом искореженном безмене из белого металла со
стершимися цифрами. Люди зевали и почесывались, пытались выплюнуть из горла
жажду, горло раздирала подчас до рвоты резкая вонь из котлов, где кипел и
дымился жавель; люди сбрасывали скорпионов с поленьев, люди скользили, чуть
не падая, по горячей мякоти пахучих, еще горячих плодов кофейного дерева.
- А Флориндо, - произнес Хуан Пабло, - ничего не говорил мне об этом
твоем сне...
- Какое значение это имеет, не стоит обращать внимания! Однако его
посещение излечило меня от снов и кошмаров. Ты отправился на Северное
побережье Гондураса, а я включилась в организацию крестьянского движения, я
была в первом ряду, вместе со стариками, с Кайэтано Дуэнде и Пополукой, но
они, конечно, сделали больше меня. Это они все сделали, это им мы обязаны...
- Организовано было превосходно!
- Превосходно, ты прав. На побережье, в Тикисате, от тебя приходили
инструкции, директивы и другой материал, а оттуда Кайэтано Дуэнде
переправлял их к Пополуке, пользуясь тем путем, что прорыла в горах Змея
лавы. Я расскажу тебе поподробнее. Пополука вкладывал бумаги в маленькую
металлическую коробочку и быстро лепил из глины голову какого-нибудь идола,
жреца или воина, тщательно замуровав в середину коробочку с документами.
Полиция просто с ног сбилась, пытаясь выведать, каким образом передавались
от тебя инструкции. Когда я приходила к Пополуке, он вскрывал глиняную
голову, прикрытую мокрыми тряпками, - и все было в порядке.
- И инструкции затем распространялись...
- Да, да, из селения на побережье, по подземному пути, замурованные в
голове какого-нибудь идола, поступали они ко мне и уже отсюда
распространялись в остальные пункты. Некоторые друзья, между прочим, не
соглашались с теми изменениями, которые были внесены в последний момент. Им
больше по душе было крестьянское движение, чем всеобщая забастовка.
В кухне раздался какой-то грохот, а затем послышался голос Худаситы:
- Не пугайтесь, это у меня упала шумовка, которой я размешивала бобы...
-- Роса Малена... Так называл я тебя в моих мечтах.
- А я тебя - Хуан Пабло. Не привыкла, да никогда и не привыкну к Табио
Сану...
- Ты все такой же романтик...
- Все еще романтик. Но не об этом речь. Мне нужно посоветоваться с
тобой по некоторым вопросам.
- Давай вначале поговорим о нас с тобой...
- О нас?
- Да, о нас! - подтвердил Хуан Пабло, голос его словно вырвался из
сердца.
- Есть одно очень срочное дело, - подчеркнуто сказала Малена, - это
связано с вопросом, выдвинутым железнодорожниками. Они просили выяснить -
ввиду всеобщей забастовки, - какова будет позиция воинских частей,
дислоцированных на базах, которые предоставлены нашей страной Соединенным
Штатам как союзной державе.
- Обсудим после...
- Есть, кроме того, просьбы о средствах, требуются листовки, а из
Тикисате сообщают, что они собираются провести небольшую стачку грузчиков
бананов - в целях рекогносцировки.
- После...
- Из Тикисате запрашивают также, когда прибудет тот человек, который
должен устроиться на работу в контору управления...
- После... - повторил он, почти не шевельнув тонкими губами.
- А что касается наших дел... - резко сказала она, - так, может быть,
отложим?
- Не нужно воспринимать все так болезненно. Ведь нам надо несколько
минут, хотя и есть дела, не терпящие отлагательства, дела, их следует срочно
решить. Но и нас тоже томит тоска... Томит не меньше, чем других, и надо
знать... мне нужно знать - это не в ущерб нашей борьбе, - что будет с нами?
- С нами?.. - нерешительно повторила она, не в силах скрыть удивления.
- Каждый день мы сражаемся за них, за этих мужчин и женщин, за этих
людей, в одном ряду с ними - мы сражаемся за нечто большее, чем эта
забастовка, мы сражаемся за то, чтобы спасти жизнь, ибо в нашей стране самой
жизни угрожает опасность, но наша воля, Мален, должна иметь еще какую-то
цель... - Голос его звучал так глухо, что едва было слышно. - Хочешь быть
моей женой?
- После победы.
- Зачем же откладывать? Мы смогли бы отправиться в какую-нибудь
индейскую деревушку и там зарегистрировать гражданский брак!
- Подождем победы, Хуан Пабло... - И по его лицу она поняла, что он
поражен.
-- Что?.. Ты сомневаешься в победе?
- Нет, нет... никоим образом... но, любовь моя, я не могу ставить на
карту то, что испытываю по отношению к тебе!.. - Она вспыхнула. - А
остальные?.. Остальные разве не рискуют всем, всем... своими постами, своей
службой, своей работой, хлебом своих детей, своим благосостоянием, даже
своей жизнью?
- Да, да... все мы рискуем, но я не хочу, чтобы наша любовь зависела от
победы или поражения!
- Хуан Пабло, быть может, я не сумела объяснить... послушай меня...
может, я не сумела объяснить, или ты меня плохо понял! Игры никакой нет! Не
будь слеп! Все, к чему ты прикасаешься, ты исчерпываешь до конца, и даже
море в твоих руках покажется не больше глотка воды...
Малена продолжала говорить спокойно, а он опустился на стул.
- Никакой игры нет. Если я сказала, что мы отложим личные дела до
победы, то это потому, что я уверена в нашей победе. Но и в случае
поражения, где бы мы ни были - в тюрьме или в эмиграции, - все останется
по-прежнему, и тогда мы поговорим о наших личных делах, о том, что
действительно будет в наших руках, поговорим...
- Вопросов, требующих немедленного решения, не слишком много... -
заметил он после паузы.
- Самый срочный - запрос железнодорожников. Их интересует, какую
позицию займут североамериканские войска, базирующиеся в нашей стране, как
только будет объявлена всеобщая забастовка. Имеется экстренное сообщение о
рекогносцировках войск, эти сведения получены... через некоторых лиц. Этот
вопрос не удалось изучить достаточно глубоко, но тем не менее существует
надежда на то, что войска не будут введены в действие, если забастовка
ударит по интересам "Тропикаль платанеры". Это было бы противоестественно -
ведь лучшие люди Америки погибают на фронтах в Европе, Азии, Африке за
свободу и демократию, а здесь, в одной из стран Американского континента,
войска США будут оказывать поддержку правительству, которое само по себе
является отрицанием всего, что они защищают.
- Так и надо будет сообщить железнодорожникам. Правда, я обычно был
против подобных контактов, потому что это рискованно - выиграть ничего не
выиграешь, зато можно случайно раскрыть свои карты. Но в конце концов,
путейцы хотят выступать, имея верные шансы на победу.
- А вот еще одно срочное дело, - прервала его Малена. - Я говорю о
человеке, который сумел бы проникнуть в контору управляющего тихоокеанским
отделением "Платанеры".
- Сообщи, что он вскоре явится. И кроме того, предупреди Флориндо,
чтобы этот человек не вздумал наняться работать грузчиком бананов. Это один
упрямый мулат по имени Хуамбо.
- Есть также несколько предложений о разделении республики на
определенные зоны. Нам следует уточнить, где мы должны говорить о хлебе, где
- об освобождении, а есть зоны, где, собственно, нет никакой необходимости
чего-либо требовать...
- Здесь - зона индейцев, которым надо вернуть землю, но это уже совсем
другое дело. Сейчас речь идет о вовлечении людей в забастовку - одни пойдут
на нее из-за хлеба, другие - ради свободы...
- Интересно, - заявила, входя, Худасита, - в этом гнездышке
когда-нибудь будут есть или нет? Не правда ли, сеньорита, что это похоже
скорее не на жилой дом, а на гнездо агути посреди угольных полей?.. - И,
по-прежнему обращаясь к Малене, она продолжала: - Вы не будете возражать
против кофе с хлебом и только что сваренными бобами? Что, если мы
подкрепимся, как вы думаете?
- Мы попросим сеньориту, - вмешался Хуан Пабло, - чтобы она каждый день
заходила сюда поесть, иначе мне здесь подают только холодные невкусные бобы.
- Сам виноват - дожидается, пока они остынут, и еще хочет, чтобы они
были горячими, а что невкусные, так всякое бывает, иной раз и боб попадется
плохой. К счастью, сейчас как раз удачные. Черные, вкусные - такие мне
нравятся. Ну, я оставлю вас одних, не буду вам мешать, третий в такой
компании - лишний. Заставьте его есть, сеньорита, а то этот сеньор совсем
лишился аппетита, перестал обедать.
Худасита вышла - и между ними разгорелся спор. Кто за кем должен
ухаживать? Ей пришлось покориться: все-таки в этом доме, поскольку брак в
алькальдии еще не зарегистрирован, она была гостьей, и он на правах хозяина
оказывал ей внимание.
Худасита вернулась уже в башмаках, как всегда, когда она собиралась в
город, и в черной шали, которую носила с тех пор, как погиб ее сын. Она
собиралась сопровождать сеньориту, чтобы та не заблудилась среди угольных
полей. Худасита прошла через столовую и задержалась у входной двери - надо
было, пока они прощаются, проверить, нет ли кого поблизости, но на самом
деле ее глаза были устремлены скорее во внутренний дворик, чем на улицу. Она
то и дело оглядывалась: ей захотелось увидеть целующуюся пару, ведь видеть
поцелуй - это почти самому целовать; в прежние времена, когда еще был жив ее
сын, ей нравилось проходить мимо мест, где парочки назначают свидания.
- Табио Сан!.. - задержалась Малена, прощаясь; переступив порог
комнаты, он опять стал Табио Саном.
- Роса Гавидиа!.. - откликнулся он, провожая ее взглядом.
Она пересекла внутренний дворик.
- До скорого!..
Он вышел закрыть дверь, но так велико было искушение оставить ее
открытой настежь: вдруг вернется Малена, исчезнувшая, словно видение,
одетая, как невеста, во все белое - точно в убранстве из пепла.
- Тоба уехала далеко, мать, но Хуамбо вернулся. Хуамбо сменил Тобу.
Анастасии нет. Анастасиа не приехала.
- А что делает Анастасиа?
- Выпрашивает милостыню там, где дома, и дома, и дома...
- Там, где дома, и дома, и дома, и откуда приехал сын...
- Да, оттуда, мать, оттуда приехал Хуамбо. Тоба далеко, сеньоры ее
увезли...
- Тоба далеко, я знаю. Не увижу ее, жемчужину мою, Тобу, мою дочь. Отец
похоронен тут.
- Отец похоронен тут, мать жива - и сын вернулся из-за погребенного и к
живой.
Мулат старался говорить так же, как мать; ему казалось, что так он
глубже проникает в душу человека, которому обязан жизнью и которого по вине
патрона, выдумавшего историю с ягуаром, забыл на столько лет.
- Патрон плохой, не разрешал тебе приехать раньше, только под конец...
- Патрон далеко, там же, где Тоба, разрешение дал управляющий.
Приснилось мне: мать очень плоха... - И после краткого молчания, пока
столетняя мулатка прислушивалась, как бьется пульс пространства: жила она
крохами воздуха - уже с трудом дышала, крохами света - почти ничего не
видела, крохами звуков - глуховата стала, Хуамбо заговорил быстро и громко:
- Самбито не возвращается туда, где патрон! Самбито служил ему всю жизнь, а
Самбито беден-беден; патрон все берет у Самбито, а для Самбито - ничего, у
Самбито все есть, и ничего своего!
- Человек этот проклятый, отобрал наши земли там, там, на другом
берегу, где родился сын и родилась Тача...
- И после сказал, что родители оставили Самбито в горах, чтобы ягуар
его съел... Более двадцати лет, более двадцати пяти лет, более тридцати с
лишним лет Самбито не хотел видеть родителей... Но Самбито будет мстить,
платить той же монетой этому барчуку Боби. Барчук Боби, высокий-высокий,
волосы огненного цвета, будет очень печален... Он слушает - я говорю, а
волосы его печальны... Дед убил твоего отца, барчук Боби!.. Печальны его
волосы, замолк его открытый рот, как услышал второй раз: дед убил твоего
отца, барчук Боби, на Обезьяньем повороте; я хотел, барчук Боби, нажать на
скорость, ускорить - ускорить ход дрезины и - лапами вверх под откос - и на
дне остался твой отец с разбитой головой, твой отец, барчук Боби...
- А твой отец погребен здесь...
- Но мать жива... - прервал ее Хуамбо, радостно улыбаясь.
- И я могу умереть, - продолжала мулатка, - потом, когда вернется
Самбито, умереть и объяснить отцу, что Хуамбо снова с ним, снова с ним, -
она всхлипнула, - снова с нами, с родителями, а мы - с Самбито... И отец
будет благодарить, будет благодарить под землей! Отец, Самбито, будет
плакать, плакать под землей от радости, плакать от удовольствия, от большой
радости и большого удовольствия!
Хуамбо сжимал ее холодные руки с длинными пальцами и ногтями,
напоминающими своей формой семена какого-то древнего плода.
- Отца звали Агапито Луиса; так же как у Самбито, у него были кудрявые
волосы - черная морская губка... Тоба - дочка хорошая, Анастасиа - дочка
плохая, дочка оттуда, где было нам плохо, с плохого берега. Агапито всегда
говорил: плохо - это еще не совсем плохо, но дочь плохая - очень плохо...
Анастасиа не принесла мне внука, я могу умереть, не видеть внука...
Хуамбо оставил чемоданчик в доме матери и вернулся в поселок. У него
звенело в ушах. Так бывает всегда, когда в прибрежную полосу спускаешься с
горных высот. Снова и снова сует он пальцы в уши, ввинчивает, как будто
старается достать из ушей звенящую часовую пружинку. Поселок, казалось, стал
хуже. Жизнь побережья становилась не лучше, а хуже. Немощеные улицы,
изгороди из тропической крапивы - чичикасте; всюду тебя подстерегают не
только лучи знойного солнца, но и ожоги от крапивы; то тут, то там
приютились хибарки. Лавочка и таверна дона Ихинио Пьедрасанты.
Парикмахерская "Равноденствие". Недостроенная церковь, откуда каждое утро
из-под циновок выглядывает господь бог с бородой из хлопка и в одеяниях из
белого полотна, чтобы водворять мир среди шести или семи прихожан, живших
окрест под бдительным оком дона Паскуалито Диаса, алькальда столь
популярного, что его переизбирают всякий раз, и настолько прогрессивного,
что он уже поговаривал: как только разобьют английский парк на главной
площади, напротив алькальдии, так он построит бойню для рогатого скота.
На некоторых стенах Хуамбо видел надписи: "Бойня - да, ни дня без
бойни!" Эти надписи алькальд истолковывал в том смысле, что если он выстроит
скотобойню и мясников обяжут резать скот только там, то мясники постараются
раньше прирезать его.
Дон Паскуалито - к нему очень шло уменьшительное имя, поскольку роста
он был маленького, - считал, что автором этих наглых надписей был не кто
иной, как Пьедрасанта - его бесплатный враг; по мнению алькальда, враги
бывают и платными - те, которые чего-то стоят, то есть люди, для которых он
что-либо сделал или просто которым когда-то одолжил деньги. Этому Пьедре,
как звали дона Ихинио, - конечно, при этом имели в виду не какой-либо
жертвенный или драгоценный камень {Игра слов: piedra - камень (исп.).}, а
лишь мельничный жернов либо валун из тех, что пододвигают к очагу, - и вот
именно этому Пьедре дон Паскуалито предоставил было место в бухгалтерии
алькальдии и дал ему хорошенькое жалованье, но вдруг в один прекрасный день
Пьедра заявил, что он бросает работу, и действительно бросил ее. "Как же я
смог оставаться? - объяснял Пьедрасанта своим друзьям по ломберу и конкиану
после всего происшедшего. - Как же я мог далее оставаться, если ежедневно, в
один и тот же час, дон Паскуалито трепал меня по плечу, появляясь в кабинете
с лучшей из улыбок человека, славно выспавшегося и надеющегося еще подремать
на службе, и начинал твердить: "Кредит... Дебет... а ведь ничегошеньки
нет..." - и тыкал пальцем в книгу, над которой я и так до седьмого пота
пыхтел, тыкал пальцем в колонки цифр".
Учитель местной школы Хувентино Родригес глухим и гнусавым вкрадчивым
голосом - хриплым оттого, что без конца пил за Тобу, пил и пил с тех пор,
как она уехала - толковал о том, какие выгоды несет сооружение бойни,
предназначенной для крупного рогатого скота. Он говорил, что теперь будет
установлен контроль, чтобы не резали туберкулезных коров, а кроме того,
будет налажен также контроль финансовый - контроль за уплатой налогов, и,
наконец, будут следить за соблюдением чистоты при убое скота и, что не менее
важно, теперь можно избавиться от мясников-барышников.
Поселок горел желто-оранжевым пламенем хокоте. Сотни, тысячи тысяч
плодов хокоте свисали с ветвей деревьев, и все ели хокоте, и все выплевывали
косточки хокоте на землю, и косточки, золотистые, влажные, высыхали,
высыхали, пока не превращались в прах, и только в прах. Как грустно было
видеть останки былого великолепия! Точно так же и с другими фруктами. И со
смолистым манго, и с обезьяньим манго. Были, конечно, и такие косточки,
которым выпадала иная доля. Например, черные и блестящие, крепкие и
острогранные косточки аноны вонзались в землю точь-в-точь как рассыпавшиеся
четки, или, например, зеленовато-черные косточки патерны упорно выдерживают
время и невзгоды, или еще - твердые, словно выточенные из темно-красного
металла, косточки гуапиноля..
Куда же пошел Хуамбо?
Как куда пошел? Он должен был направиться на виллу "Семирамида" в
соответствии с полученными им инструкциями. Если его спросят, зачем он
явился, он ответит, что пришел повидаться с барчуком Боби, гостящим у
Лусеро.
Издалека разглядел он роскошную виллу миллионера Лусеро. Был бы жив
старый Аделаидо и увидел этот дворец, сразу же умер бы от страха. Там, где
когда-то по воскресеньям и праздничным дням строил он своими руками, кирпич
на кирпич, скромное гнездышко, домик со стенами розового и желтого цвета:
эти цвета носила Роселия, когда Аделаидо познакомился с ней, - блузка
розовая, а юбка желтая, не то наоборот, кто теперь помнит, забылось все, там
сыновья его воздвигли дворец. Они привезли для дворца дерево ценных пород и
устроили все с комфортом, на североамериканский манер, с тем комфортом,
которым наслаждаются в своих домах самые главные чиновники "Тропикаль
платанеры". Чего тут только не было: газоны, цветы и фонтаны, каскады
водяной пыли, струй, льющихся по чашам черно-бело-красной глины, по
раковинам и водоемам, выложенным талаверскими цветастыми плитками. Изразцы
погружены в одиночество воды, которая поет и мечтает; вода, которая не поет
и не мечтает, - это не вода, это просто влага, используемая человеком с той
или иной целью.
- Бедный барчук Боби, высокий, высокий, волосы цвета печального огня,
думает его голова, что дед убил... неправда, что дед убил... неправда и то,
что родители бросили Хуамбо, чтоб сожрал его ягуар!
Направляясь к "Семирамиде" по широкой аллее, засаженной цветущими
деревьями, Хуамбо был занят своими думами, мысленно он как бы продолжал
беседовать с матерью.
- Самбито - низкая душонка, но патрон - тоже низкая душонка!
Внезапно он остановился. Навстречу ему выскочила собака
светло-коричневой масти с белоснежными лапами и черным-черным остреньким
носом. Собака подбежала, радостно его приветствуя, пытаясь лизнуть руки,
игриво завертелась в ногах и залилась звонким, раскатистым и добродушным
лаем, будто декламировала поэму о внезапно завязавшейся дружбе. Собака
схватила Хуамбо за рукав и осторожно потянула его к поселку.
"Столько лет живу я с Юпером и пропах, видать, кобельком..." - подумал
он, и воспоминание о Юпере омрачило его встречу с ласковым, красивым и очень
послушным животным, - как только пес заметил, что Хуамбо возвращается, он
сразу отпустил его рукав и даже протрусил вперед, как бы указывая человеку
путь.
Его Юпер... И Юпером прозвал потому, что звучит здорово: "Ю... Ю...
пер... ррро..." {Perro - собака (исп.).}
Очень не хватало ему пса. Оставил его на попечении кухарки. И в то же
утро, когда он пошел на железнодорожную станцию, кухарка отвела собаку на
рынок. Так не хотел Юпер, чтобы он уходил, будто понимал, что хозяин уходит
навсегда... Управляющий и кухарка думают, что он вернется, если выздоровеет
или умрет его сеньора мать, - и только Юпер почуял правду, лишь пес понял,
что хозяин навсегда покидает дом, в котором прошла и его, Юпера, жизнь.
"Собачья душа!" - кричал ему патрон; много возился он, Хуамбо, с псом,
надо думать, передался ему запах Юпера, потому и эта собака так встретила
его и вот теперь ведет по неведомому пути.
Они утонули в ущельях, затянутых сетью лиан. Тяжело тут дышать - тяжело
даже в тени гуаябо, разметавших безлистые сучья, будто пучки молний, -
дрожащие, изломанные, красноватые молнии, застывшие на лету.
Глаза Хуамбо выискивали плоды гуаябо, но с годами теряешь ловкость -
как бы не оступиться и не сорваться. Он сплюнул - при виде фруктов даже
слюнки потекли, и пошел за собакой, которая бежала впереди него по выжженным
лужайкам, где валялись кости, ребра и черепа; бежала по следам стервятников
- сопилоте и орлов-ягнятников, заставляя их перелетать с места на место, а
то и вовсе прогоняла от добычи.
Уже далеко ушли они от поселка и от плантаций. Они были почти у самого
Тихого океана, видневшегося внизу, далеко остались люди и дома, здесь царили
только солнце и ветер, порывами гнавший волну за волной.
Хуамбо вытер пот мокрым платком со лба и затылка, отер щеки, губы, нос
и шею.
Большие песчаные наносы виднелись за скалой, на которую, похоже, они
никогда не заберутся. Полдень. Зной удушающий. Хуамбо остановился. Больше
нет сил. Его душил воротник рубашки, взмокшие рукава приклеились к плечам,
липли под мышками.
- Ну и задал мне гонку этот кобель, а я, дурак, поперся за ним!
Впрочем, к чему мне взваливать вину на кобеля, нитка-то тянется издалека.
Погнала меня Анастасиа... Это Анастасиа вытащила меня из дома - да, пусть
это был дом патрона, но все же это был и мой дом, я там жил, - и заставила
говорить с человеком, у которого мурлыкающий голос, хотя, по правде, все это
из-за слов: "Чос, чос, мой_о_н, кон..." Мать избили, а отца даже ранили,
когда нас выбрасывали отсюда... Атлантический... Бананера... Горькое
побережье.
Собака промчалась во всю прыть по песчанику и вдруг резко остановилась,
будто почуяла кого-то. И действительно, дорогу им пересекал коренастый
человек, без рубашки, в одних штанах и сандалиях - каите, голова прикрыта
широкополым пальмовым сомбреро, на раскрасневшемся лице сверкали такие белые
зубы, что казалось, их было полным-полно, и даже собственную улыбку он
словно перекусывал, когда смеялся.
Когда они поравнялись, незнакомец его спросил:
- Вы в Сан-Бенито идете, сеньор?
- Нет, я иду в Санхон-Гранде...
- Тогда перекреститесь...
Они обнялись. Точнее, незнакомец обнял его. Самбито не умел изливать
чувства. Его руки были грубые и невыразительные. Да и можно ли было обвинять
его за это - ведь никогда и никто его не обнимал.
Выполнив весь ритуал приветствий с этим вечно улыбавшимся сангвиником и
обменявшись паролем и отзывом: "Сан-Бенито" - "Санхон-Гранде", они перешли к
делу.
- Мне поручили передать вам вот это... - Хуамбо вытащил пакет из
нагрудного кармана, сколотого тремя булавками.
Незнакомец взял пакет, вскрыл его и вынул листок бумаги, исписанный с
обеих сторон...
- С вашего разрешения... - сказал он и не прочел, а залпом проглотил
письмо. Глаза его как будто впитывали содержание письма, а сверкающая улыбка
излучала его; незнакомец так и светился от удовольствия.
- Меня зовут Флориндо Кей {Key - ключ (англ.).}, и как бы то ни было,
мой друг, забыть или потерять меня невозможно, потому как вот тут, на ухе...
- Он приподнял указательным и большим пальцами мочку левого уха, - у меня
родинка, очертаниями напоминающая ключ.
- Очень рад, а меня зовут Хуамбо, или Самбито, по фамилии был Луиса, но
я не люблю, когда меня так называют...
- Вам не говорил Сансур, он приедет сюда или нет?
- Нет, ничего не сказал... Даже не сказал, что собирается приехать...
- Быть может, спустится на другое побережье...
- Ничего не сказал.
- А где вы живете?
- В доме матери, она очень стара. Дон Октавио меня предупредил, что я
должен остаться работать на побережье.
- И останетесь?
- Да, если чем-нибудь буду полезен.
- Выполнение нашего плана очень осложнилось бы без вашей помощи... -
Кей наклонился к нему, положив руку на плечо и глядя прямо в глаза. - Нам
необходима информация. Нам нужно получить доступ в контору Компании, а
получить этот доступ сможете только вы.
как петля перехватила тебе горло, я рванулась к твоим ногам, пытаясь
приподнять тебя, - сперва мне это удалось, хотя пришлось самой изогнуться
невероятным образом; но силы тут же начали покидать меня, кровь приливала к
голове, веревка на моих ногах резала и разрывала щиколотки, во рту появилась
какая-то желтая слизь, и я вдруг услышала твой предсмертный хрип... твои
ноги закачались в воздухе, далеко от моих рук...
Она спрятала голову на груди Хуана Пабло, словно и сейчас перед ней
была картина кошмара, и не решилась сказать, что под конец, в момент агонии,
когда она уже не могла поддерживать его ноги, с последним судорожным его
движением на нее упали капельки...
- Вместе, - прошептал он ей на ухо, и она даже вздрогнула, как будто
это слово было частицей того живого вещества, капелькой той самой жидкости.
- Вместе, но не для смерти, а для борьбы!
За стенами дома, над угольными полями палило солнце, безжалостен был
зной, а пение петухов совсем не ко времени еще более подчеркивало нависшую
тишину; потерянно бродили собаки, разыскивая на пепле следы своих хозяев, и
только стервятники равнодушно отрыгивали, насытившись падалью.
Близился вечер, тени сгущались. Возобновлялся парад силуэтов - люди
спешили из города со своим холодным товаром - белой пылью - к воротам
ближайших мыловарен, - торопились сдать золу и что-то за нее получить после
того, как взвесят ее на старом искореженном безмене из белого металла со
стершимися цифрами. Люди зевали и почесывались, пытались выплюнуть из горла
жажду, горло раздирала подчас до рвоты резкая вонь из котлов, где кипел и
дымился жавель; люди сбрасывали скорпионов с поленьев, люди скользили, чуть
не падая, по горячей мякоти пахучих, еще горячих плодов кофейного дерева.
- А Флориндо, - произнес Хуан Пабло, - ничего не говорил мне об этом
твоем сне...
- Какое значение это имеет, не стоит обращать внимания! Однако его
посещение излечило меня от снов и кошмаров. Ты отправился на Северное
побережье Гондураса, а я включилась в организацию крестьянского движения, я
была в первом ряду, вместе со стариками, с Кайэтано Дуэнде и Пополукой, но
они, конечно, сделали больше меня. Это они все сделали, это им мы обязаны...
- Организовано было превосходно!
- Превосходно, ты прав. На побережье, в Тикисате, от тебя приходили
инструкции, директивы и другой материал, а оттуда Кайэтано Дуэнде
переправлял их к Пополуке, пользуясь тем путем, что прорыла в горах Змея
лавы. Я расскажу тебе поподробнее. Пополука вкладывал бумаги в маленькую
металлическую коробочку и быстро лепил из глины голову какого-нибудь идола,
жреца или воина, тщательно замуровав в середину коробочку с документами.
Полиция просто с ног сбилась, пытаясь выведать, каким образом передавались
от тебя инструкции. Когда я приходила к Пополуке, он вскрывал глиняную
голову, прикрытую мокрыми тряпками, - и все было в порядке.
- И инструкции затем распространялись...
- Да, да, из селения на побережье, по подземному пути, замурованные в
голове какого-нибудь идола, поступали они ко мне и уже отсюда
распространялись в остальные пункты. Некоторые друзья, между прочим, не
соглашались с теми изменениями, которые были внесены в последний момент. Им
больше по душе было крестьянское движение, чем всеобщая забастовка.
В кухне раздался какой-то грохот, а затем послышался голос Худаситы:
- Не пугайтесь, это у меня упала шумовка, которой я размешивала бобы...
-- Роса Малена... Так называл я тебя в моих мечтах.
- А я тебя - Хуан Пабло. Не привыкла, да никогда и не привыкну к Табио
Сану...
- Ты все такой же романтик...
- Все еще романтик. Но не об этом речь. Мне нужно посоветоваться с
тобой по некоторым вопросам.
- Давай вначале поговорим о нас с тобой...
- О нас?
- Да, о нас! - подтвердил Хуан Пабло, голос его словно вырвался из
сердца.
- Есть одно очень срочное дело, - подчеркнуто сказала Малена, - это
связано с вопросом, выдвинутым железнодорожниками. Они просили выяснить -
ввиду всеобщей забастовки, - какова будет позиция воинских частей,
дислоцированных на базах, которые предоставлены нашей страной Соединенным
Штатам как союзной державе.
- Обсудим после...
- Есть, кроме того, просьбы о средствах, требуются листовки, а из
Тикисате сообщают, что они собираются провести небольшую стачку грузчиков
бананов - в целях рекогносцировки.
- После...
- Из Тикисате запрашивают также, когда прибудет тот человек, который
должен устроиться на работу в контору управления...
- После... - повторил он, почти не шевельнув тонкими губами.
- А что касается наших дел... - резко сказала она, - так, может быть,
отложим?
- Не нужно воспринимать все так болезненно. Ведь нам надо несколько
минут, хотя и есть дела, не терпящие отлагательства, дела, их следует срочно
решить. Но и нас тоже томит тоска... Томит не меньше, чем других, и надо
знать... мне нужно знать - это не в ущерб нашей борьбе, - что будет с нами?
- С нами?.. - нерешительно повторила она, не в силах скрыть удивления.
- Каждый день мы сражаемся за них, за этих мужчин и женщин, за этих
людей, в одном ряду с ними - мы сражаемся за нечто большее, чем эта
забастовка, мы сражаемся за то, чтобы спасти жизнь, ибо в нашей стране самой
жизни угрожает опасность, но наша воля, Мален, должна иметь еще какую-то
цель... - Голос его звучал так глухо, что едва было слышно. - Хочешь быть
моей женой?
- После победы.
- Зачем же откладывать? Мы смогли бы отправиться в какую-нибудь
индейскую деревушку и там зарегистрировать гражданский брак!
- Подождем победы, Хуан Пабло... - И по его лицу она поняла, что он
поражен.
-- Что?.. Ты сомневаешься в победе?
- Нет, нет... никоим образом... но, любовь моя, я не могу ставить на
карту то, что испытываю по отношению к тебе!.. - Она вспыхнула. - А
остальные?.. Остальные разве не рискуют всем, всем... своими постами, своей
службой, своей работой, хлебом своих детей, своим благосостоянием, даже
своей жизнью?
- Да, да... все мы рискуем, но я не хочу, чтобы наша любовь зависела от
победы или поражения!
- Хуан Пабло, быть может, я не сумела объяснить... послушай меня...
может, я не сумела объяснить, или ты меня плохо понял! Игры никакой нет! Не
будь слеп! Все, к чему ты прикасаешься, ты исчерпываешь до конца, и даже
море в твоих руках покажется не больше глотка воды...
Малена продолжала говорить спокойно, а он опустился на стул.
- Никакой игры нет. Если я сказала, что мы отложим личные дела до
победы, то это потому, что я уверена в нашей победе. Но и в случае
поражения, где бы мы ни были - в тюрьме или в эмиграции, - все останется
по-прежнему, и тогда мы поговорим о наших личных делах, о том, что
действительно будет в наших руках, поговорим...
- Вопросов, требующих немедленного решения, не слишком много... -
заметил он после паузы.
- Самый срочный - запрос железнодорожников. Их интересует, какую
позицию займут североамериканские войска, базирующиеся в нашей стране, как
только будет объявлена всеобщая забастовка. Имеется экстренное сообщение о
рекогносцировках войск, эти сведения получены... через некоторых лиц. Этот
вопрос не удалось изучить достаточно глубоко, но тем не менее существует
надежда на то, что войска не будут введены в действие, если забастовка
ударит по интересам "Тропикаль платанеры". Это было бы противоестественно -
ведь лучшие люди Америки погибают на фронтах в Европе, Азии, Африке за
свободу и демократию, а здесь, в одной из стран Американского континента,
войска США будут оказывать поддержку правительству, которое само по себе
является отрицанием всего, что они защищают.
- Так и надо будет сообщить железнодорожникам. Правда, я обычно был
против подобных контактов, потому что это рискованно - выиграть ничего не
выиграешь, зато можно случайно раскрыть свои карты. Но в конце концов,
путейцы хотят выступать, имея верные шансы на победу.
- А вот еще одно срочное дело, - прервала его Малена. - Я говорю о
человеке, который сумел бы проникнуть в контору управляющего тихоокеанским
отделением "Платанеры".
- Сообщи, что он вскоре явится. И кроме того, предупреди Флориндо,
чтобы этот человек не вздумал наняться работать грузчиком бананов. Это один
упрямый мулат по имени Хуамбо.
- Есть также несколько предложений о разделении республики на
определенные зоны. Нам следует уточнить, где мы должны говорить о хлебе, где
- об освобождении, а есть зоны, где, собственно, нет никакой необходимости
чего-либо требовать...
- Здесь - зона индейцев, которым надо вернуть землю, но это уже совсем
другое дело. Сейчас речь идет о вовлечении людей в забастовку - одни пойдут
на нее из-за хлеба, другие - ради свободы...
- Интересно, - заявила, входя, Худасита, - в этом гнездышке
когда-нибудь будут есть или нет? Не правда ли, сеньорита, что это похоже
скорее не на жилой дом, а на гнездо агути посреди угольных полей?.. - И,
по-прежнему обращаясь к Малене, она продолжала: - Вы не будете возражать
против кофе с хлебом и только что сваренными бобами? Что, если мы
подкрепимся, как вы думаете?
- Мы попросим сеньориту, - вмешался Хуан Пабло, - чтобы она каждый день
заходила сюда поесть, иначе мне здесь подают только холодные невкусные бобы.
- Сам виноват - дожидается, пока они остынут, и еще хочет, чтобы они
были горячими, а что невкусные, так всякое бывает, иной раз и боб попадется
плохой. К счастью, сейчас как раз удачные. Черные, вкусные - такие мне
нравятся. Ну, я оставлю вас одних, не буду вам мешать, третий в такой
компании - лишний. Заставьте его есть, сеньорита, а то этот сеньор совсем
лишился аппетита, перестал обедать.
Худасита вышла - и между ними разгорелся спор. Кто за кем должен
ухаживать? Ей пришлось покориться: все-таки в этом доме, поскольку брак в
алькальдии еще не зарегистрирован, она была гостьей, и он на правах хозяина
оказывал ей внимание.
Худасита вернулась уже в башмаках, как всегда, когда она собиралась в
город, и в черной шали, которую носила с тех пор, как погиб ее сын. Она
собиралась сопровождать сеньориту, чтобы та не заблудилась среди угольных
полей. Худасита прошла через столовую и задержалась у входной двери - надо
было, пока они прощаются, проверить, нет ли кого поблизости, но на самом
деле ее глаза были устремлены скорее во внутренний дворик, чем на улицу. Она
то и дело оглядывалась: ей захотелось увидеть целующуюся пару, ведь видеть
поцелуй - это почти самому целовать; в прежние времена, когда еще был жив ее
сын, ей нравилось проходить мимо мест, где парочки назначают свидания.
- Табио Сан!.. - задержалась Малена, прощаясь; переступив порог
комнаты, он опять стал Табио Саном.
- Роса Гавидиа!.. - откликнулся он, провожая ее взглядом.
Она пересекла внутренний дворик.
- До скорого!..
Он вышел закрыть дверь, но так велико было искушение оставить ее
открытой настежь: вдруг вернется Малена, исчезнувшая, словно видение,
одетая, как невеста, во все белое - точно в убранстве из пепла.
- Тоба уехала далеко, мать, но Хуамбо вернулся. Хуамбо сменил Тобу.
Анастасии нет. Анастасиа не приехала.
- А что делает Анастасиа?
- Выпрашивает милостыню там, где дома, и дома, и дома...
- Там, где дома, и дома, и дома, и откуда приехал сын...
- Да, оттуда, мать, оттуда приехал Хуамбо. Тоба далеко, сеньоры ее
увезли...
- Тоба далеко, я знаю. Не увижу ее, жемчужину мою, Тобу, мою дочь. Отец
похоронен тут.
- Отец похоронен тут, мать жива - и сын вернулся из-за погребенного и к
живой.
Мулат старался говорить так же, как мать; ему казалось, что так он
глубже проникает в душу человека, которому обязан жизнью и которого по вине
патрона, выдумавшего историю с ягуаром, забыл на столько лет.
- Патрон плохой, не разрешал тебе приехать раньше, только под конец...
- Патрон далеко, там же, где Тоба, разрешение дал управляющий.
Приснилось мне: мать очень плоха... - И после краткого молчания, пока
столетняя мулатка прислушивалась, как бьется пульс пространства: жила она
крохами воздуха - уже с трудом дышала, крохами света - почти ничего не
видела, крохами звуков - глуховата стала, Хуамбо заговорил быстро и громко:
- Самбито не возвращается туда, где патрон! Самбито служил ему всю жизнь, а
Самбито беден-беден; патрон все берет у Самбито, а для Самбито - ничего, у
Самбито все есть, и ничего своего!
- Человек этот проклятый, отобрал наши земли там, там, на другом
берегу, где родился сын и родилась Тача...
- И после сказал, что родители оставили Самбито в горах, чтобы ягуар
его съел... Более двадцати лет, более двадцати пяти лет, более тридцати с
лишним лет Самбито не хотел видеть родителей... Но Самбито будет мстить,
платить той же монетой этому барчуку Боби. Барчук Боби, высокий-высокий,
волосы огненного цвета, будет очень печален... Он слушает - я говорю, а
волосы его печальны... Дед убил твоего отца, барчук Боби!.. Печальны его
волосы, замолк его открытый рот, как услышал второй раз: дед убил твоего
отца, барчук Боби, на Обезьяньем повороте; я хотел, барчук Боби, нажать на
скорость, ускорить - ускорить ход дрезины и - лапами вверх под откос - и на
дне остался твой отец с разбитой головой, твой отец, барчук Боби...
- А твой отец погребен здесь...
- Но мать жива... - прервал ее Хуамбо, радостно улыбаясь.
- И я могу умереть, - продолжала мулатка, - потом, когда вернется
Самбито, умереть и объяснить отцу, что Хуамбо снова с ним, снова с ним, -
она всхлипнула, - снова с нами, с родителями, а мы - с Самбито... И отец
будет благодарить, будет благодарить под землей! Отец, Самбито, будет
плакать, плакать под землей от радости, плакать от удовольствия, от большой
радости и большого удовольствия!
Хуамбо сжимал ее холодные руки с длинными пальцами и ногтями,
напоминающими своей формой семена какого-то древнего плода.
- Отца звали Агапито Луиса; так же как у Самбито, у него были кудрявые
волосы - черная морская губка... Тоба - дочка хорошая, Анастасиа - дочка
плохая, дочка оттуда, где было нам плохо, с плохого берега. Агапито всегда
говорил: плохо - это еще не совсем плохо, но дочь плохая - очень плохо...
Анастасиа не принесла мне внука, я могу умереть, не видеть внука...
Хуамбо оставил чемоданчик в доме матери и вернулся в поселок. У него
звенело в ушах. Так бывает всегда, когда в прибрежную полосу спускаешься с
горных высот. Снова и снова сует он пальцы в уши, ввинчивает, как будто
старается достать из ушей звенящую часовую пружинку. Поселок, казалось, стал
хуже. Жизнь побережья становилась не лучше, а хуже. Немощеные улицы,
изгороди из тропической крапивы - чичикасте; всюду тебя подстерегают не
только лучи знойного солнца, но и ожоги от крапивы; то тут, то там
приютились хибарки. Лавочка и таверна дона Ихинио Пьедрасанты.
Парикмахерская "Равноденствие". Недостроенная церковь, откуда каждое утро
из-под циновок выглядывает господь бог с бородой из хлопка и в одеяниях из
белого полотна, чтобы водворять мир среди шести или семи прихожан, живших
окрест под бдительным оком дона Паскуалито Диаса, алькальда столь
популярного, что его переизбирают всякий раз, и настолько прогрессивного,
что он уже поговаривал: как только разобьют английский парк на главной
площади, напротив алькальдии, так он построит бойню для рогатого скота.
На некоторых стенах Хуамбо видел надписи: "Бойня - да, ни дня без
бойни!" Эти надписи алькальд истолковывал в том смысле, что если он выстроит
скотобойню и мясников обяжут резать скот только там, то мясники постараются
раньше прирезать его.
Дон Паскуалито - к нему очень шло уменьшительное имя, поскольку роста
он был маленького, - считал, что автором этих наглых надписей был не кто
иной, как Пьедрасанта - его бесплатный враг; по мнению алькальда, враги
бывают и платными - те, которые чего-то стоят, то есть люди, для которых он
что-либо сделал или просто которым когда-то одолжил деньги. Этому Пьедре,
как звали дона Ихинио, - конечно, при этом имели в виду не какой-либо
жертвенный или драгоценный камень {Игра слов: piedra - камень (исп.).}, а
лишь мельничный жернов либо валун из тех, что пододвигают к очагу, - и вот
именно этому Пьедре дон Паскуалито предоставил было место в бухгалтерии
алькальдии и дал ему хорошенькое жалованье, но вдруг в один прекрасный день
Пьедра заявил, что он бросает работу, и действительно бросил ее. "Как же я
смог оставаться? - объяснял Пьедрасанта своим друзьям по ломберу и конкиану
после всего происшедшего. - Как же я мог далее оставаться, если ежедневно, в
один и тот же час, дон Паскуалито трепал меня по плечу, появляясь в кабинете
с лучшей из улыбок человека, славно выспавшегося и надеющегося еще подремать
на службе, и начинал твердить: "Кредит... Дебет... а ведь ничегошеньки
нет..." - и тыкал пальцем в книгу, над которой я и так до седьмого пота
пыхтел, тыкал пальцем в колонки цифр".
Учитель местной школы Хувентино Родригес глухим и гнусавым вкрадчивым
голосом - хриплым оттого, что без конца пил за Тобу, пил и пил с тех пор,
как она уехала - толковал о том, какие выгоды несет сооружение бойни,
предназначенной для крупного рогатого скота. Он говорил, что теперь будет
установлен контроль, чтобы не резали туберкулезных коров, а кроме того,
будет налажен также контроль финансовый - контроль за уплатой налогов, и,
наконец, будут следить за соблюдением чистоты при убое скота и, что не менее
важно, теперь можно избавиться от мясников-барышников.
Поселок горел желто-оранжевым пламенем хокоте. Сотни, тысячи тысяч
плодов хокоте свисали с ветвей деревьев, и все ели хокоте, и все выплевывали
косточки хокоте на землю, и косточки, золотистые, влажные, высыхали,
высыхали, пока не превращались в прах, и только в прах. Как грустно было
видеть останки былого великолепия! Точно так же и с другими фруктами. И со
смолистым манго, и с обезьяньим манго. Были, конечно, и такие косточки,
которым выпадала иная доля. Например, черные и блестящие, крепкие и
острогранные косточки аноны вонзались в землю точь-в-точь как рассыпавшиеся
четки, или, например, зеленовато-черные косточки патерны упорно выдерживают
время и невзгоды, или еще - твердые, словно выточенные из темно-красного
металла, косточки гуапиноля..
Куда же пошел Хуамбо?
Как куда пошел? Он должен был направиться на виллу "Семирамида" в
соответствии с полученными им инструкциями. Если его спросят, зачем он
явился, он ответит, что пришел повидаться с барчуком Боби, гостящим у
Лусеро.
Издалека разглядел он роскошную виллу миллионера Лусеро. Был бы жив
старый Аделаидо и увидел этот дворец, сразу же умер бы от страха. Там, где
когда-то по воскресеньям и праздничным дням строил он своими руками, кирпич
на кирпич, скромное гнездышко, домик со стенами розового и желтого цвета:
эти цвета носила Роселия, когда Аделаидо познакомился с ней, - блузка
розовая, а юбка желтая, не то наоборот, кто теперь помнит, забылось все, там
сыновья его воздвигли дворец. Они привезли для дворца дерево ценных пород и
устроили все с комфортом, на североамериканский манер, с тем комфортом,
которым наслаждаются в своих домах самые главные чиновники "Тропикаль
платанеры". Чего тут только не было: газоны, цветы и фонтаны, каскады
водяной пыли, струй, льющихся по чашам черно-бело-красной глины, по
раковинам и водоемам, выложенным талаверскими цветастыми плитками. Изразцы
погружены в одиночество воды, которая поет и мечтает; вода, которая не поет
и не мечтает, - это не вода, это просто влага, используемая человеком с той
или иной целью.
- Бедный барчук Боби, высокий, высокий, волосы цвета печального огня,
думает его голова, что дед убил... неправда, что дед убил... неправда и то,
что родители бросили Хуамбо, чтоб сожрал его ягуар!
Направляясь к "Семирамиде" по широкой аллее, засаженной цветущими
деревьями, Хуамбо был занят своими думами, мысленно он как бы продолжал
беседовать с матерью.
- Самбито - низкая душонка, но патрон - тоже низкая душонка!
Внезапно он остановился. Навстречу ему выскочила собака
светло-коричневой масти с белоснежными лапами и черным-черным остреньким
носом. Собака подбежала, радостно его приветствуя, пытаясь лизнуть руки,
игриво завертелась в ногах и залилась звонким, раскатистым и добродушным
лаем, будто декламировала поэму о внезапно завязавшейся дружбе. Собака
схватила Хуамбо за рукав и осторожно потянула его к поселку.
"Столько лет живу я с Юпером и пропах, видать, кобельком..." - подумал
он, и воспоминание о Юпере омрачило его встречу с ласковым, красивым и очень
послушным животным, - как только пес заметил, что Хуамбо возвращается, он
сразу отпустил его рукав и даже протрусил вперед, как бы указывая человеку
путь.
Его Юпер... И Юпером прозвал потому, что звучит здорово: "Ю... Ю...
пер... ррро..." {Perro - собака (исп.).}
Очень не хватало ему пса. Оставил его на попечении кухарки. И в то же
утро, когда он пошел на железнодорожную станцию, кухарка отвела собаку на
рынок. Так не хотел Юпер, чтобы он уходил, будто понимал, что хозяин уходит
навсегда... Управляющий и кухарка думают, что он вернется, если выздоровеет
или умрет его сеньора мать, - и только Юпер почуял правду, лишь пес понял,
что хозяин навсегда покидает дом, в котором прошла и его, Юпера, жизнь.
"Собачья душа!" - кричал ему патрон; много возился он, Хуамбо, с псом,
надо думать, передался ему запах Юпера, потому и эта собака так встретила
его и вот теперь ведет по неведомому пути.
Они утонули в ущельях, затянутых сетью лиан. Тяжело тут дышать - тяжело
даже в тени гуаябо, разметавших безлистые сучья, будто пучки молний, -
дрожащие, изломанные, красноватые молнии, застывшие на лету.
Глаза Хуамбо выискивали плоды гуаябо, но с годами теряешь ловкость -
как бы не оступиться и не сорваться. Он сплюнул - при виде фруктов даже
слюнки потекли, и пошел за собакой, которая бежала впереди него по выжженным
лужайкам, где валялись кости, ребра и черепа; бежала по следам стервятников
- сопилоте и орлов-ягнятников, заставляя их перелетать с места на место, а
то и вовсе прогоняла от добычи.
Уже далеко ушли они от поселка и от плантаций. Они были почти у самого
Тихого океана, видневшегося внизу, далеко остались люди и дома, здесь царили
только солнце и ветер, порывами гнавший волну за волной.
Хуамбо вытер пот мокрым платком со лба и затылка, отер щеки, губы, нос
и шею.
Большие песчаные наносы виднелись за скалой, на которую, похоже, они
никогда не заберутся. Полдень. Зной удушающий. Хуамбо остановился. Больше
нет сил. Его душил воротник рубашки, взмокшие рукава приклеились к плечам,
липли под мышками.
- Ну и задал мне гонку этот кобель, а я, дурак, поперся за ним!
Впрочем, к чему мне взваливать вину на кобеля, нитка-то тянется издалека.
Погнала меня Анастасиа... Это Анастасиа вытащила меня из дома - да, пусть
это был дом патрона, но все же это был и мой дом, я там жил, - и заставила
говорить с человеком, у которого мурлыкающий голос, хотя, по правде, все это
из-за слов: "Чос, чос, мой_о_н, кон..." Мать избили, а отца даже ранили,
когда нас выбрасывали отсюда... Атлантический... Бананера... Горькое
побережье.
Собака промчалась во всю прыть по песчанику и вдруг резко остановилась,
будто почуяла кого-то. И действительно, дорогу им пересекал коренастый
человек, без рубашки, в одних штанах и сандалиях - каите, голова прикрыта
широкополым пальмовым сомбреро, на раскрасневшемся лице сверкали такие белые
зубы, что казалось, их было полным-полно, и даже собственную улыбку он
словно перекусывал, когда смеялся.
Когда они поравнялись, незнакомец его спросил:
- Вы в Сан-Бенито идете, сеньор?
- Нет, я иду в Санхон-Гранде...
- Тогда перекреститесь...
Они обнялись. Точнее, незнакомец обнял его. Самбито не умел изливать
чувства. Его руки были грубые и невыразительные. Да и можно ли было обвинять
его за это - ведь никогда и никто его не обнимал.
Выполнив весь ритуал приветствий с этим вечно улыбавшимся сангвиником и
обменявшись паролем и отзывом: "Сан-Бенито" - "Санхон-Гранде", они перешли к
делу.
- Мне поручили передать вам вот это... - Хуамбо вытащил пакет из
нагрудного кармана, сколотого тремя булавками.
Незнакомец взял пакет, вскрыл его и вынул листок бумаги, исписанный с
обеих сторон...
- С вашего разрешения... - сказал он и не прочел, а залпом проглотил
письмо. Глаза его как будто впитывали содержание письма, а сверкающая улыбка
излучала его; незнакомец так и светился от удовольствия.
- Меня зовут Флориндо Кей {Key - ключ (англ.).}, и как бы то ни было,
мой друг, забыть или потерять меня невозможно, потому как вот тут, на ухе...
- Он приподнял указательным и большим пальцами мочку левого уха, - у меня
родинка, очертаниями напоминающая ключ.
- Очень рад, а меня зовут Хуамбо, или Самбито, по фамилии был Луиса, но
я не люблю, когда меня так называют...
- Вам не говорил Сансур, он приедет сюда или нет?
- Нет, ничего не сказал... Даже не сказал, что собирается приехать...
- Быть может, спустится на другое побережье...
- Ничего не сказал.
- А где вы живете?
- В доме матери, она очень стара. Дон Октавио меня предупредил, что я
должен остаться работать на побережье.
- И останетесь?
- Да, если чем-нибудь буду полезен.
- Выполнение нашего плана очень осложнилось бы без вашей помощи... -
Кей наклонился к нему, положив руку на плечо и глядя прямо в глаза. - Нам
необходима информация. Нам нужно получить доступ в контору Компании, а
получить этот доступ сможете только вы.