Астуриас Мигель. Глаза погребенных

чего-то еще, а губастый поэт уверял ее, что она вылечится, если будет
принимать каждые полчаса по одному из его изумрудов. "Изумруд - нет!.. -
кричала американка. - Зеленый глаз!.. Генерал - нет!.. Нерон - нет!.." Я
выбежал, по-прежнему в одном башмаке, и смахивал на хромого, - раздавался
стук только одного ботинка, я припадал на одну ногу, точь-в-точь как
человек, у которого одна нога короче другой, и так доковылял до комнаты
хозяйки. Хозяйка, надо сказать, была приятельницей американского
вице-консула. Донья Клотиль в ночной сорочке, которая отнюдь не скрывала ее
прелестей, наоборот, все было на виду, как на витрине, отправилась за мной
следом в номер поэта. Увидев нас, он стал глотать изумрудинки, одну за
другой, запивая их коньяком, а донья Клотиль принялась кудахтать над
растерзанной грингой, которая горько плакала, - то были слезы раскаяния и не
знаю чего еще. Мы унесли грингу в ее номер, и там она рассказала нам обо
всем, а пьяный поэт, подвязав одежду бечевкой, полез на балюстраду веранды
отеля, распевая: "Я - марихуана, я - две марихуаны, я - три марихуаны!.."
- Можно представить себе, сколько заплатили этой американке за
молчание, ведь в газетах об этом не было ни строчки! - сказал Самуэль.
- А из нашего друга получится хороший проповедник! Почище любого
евангелиста! Совсем как тот падресито, что носился с образом Гуадалупской
девы.
- Проповедует да попивает!
- Что ж, на то он и поэт... Ага, а имя свое вы не назвали!
- Мое имя?
- Сейчас скажет, что не помнит!..
Все расхохотались.
- Меня зовут Лоро {Loro - попугай (исп.).} Рамила...
Новый взрыв хохота.
Гитаристы заспорили о чем-то. Самуэль - с Самуэлито, Самуэлон - с
Самуэлем. Так частенько бывало.
- А правда, товарищ Рамила, - спросил Самуэлито, - что знаменитый Табио
Сан участвовал в этой стычке? Мой брат Самуэль утверждает, что его там не
было, а я говорю - был, а наш Самуэлон, как всегда, помалкивает. Так был он
там или не был, скажите-ка?
- В стычке, разгоревшейся в порту, он не участвовал, но зато был в
Бананере, когда там разыгрались события, а там тоже было жарковато.
Вспомните, генерал недаром сказал, что приехал не для того, чтобы сменить
климат. Табио Сан сошел с поезда, шедшего в столицу. Он спрыгнул на ходу
перед самым Коровьим мостом - здесь поезд замедляет ход. Потом он очутился в
Северных каменоломнях, где долго скрывался.
- Вот видите! - обернулся Самуэлито к своим братьям.
- Да, но он все-таки участвовал в событиях в Бананере, - отметил
Самуэль, обращаясь к Рамиле, - а сейчас, я слышал, его ждут в Тикисате. Это
верно?.. Мы все хотели бы поговорить с ним... Табио Сан... знаменит, а ведь
мало кто его лично знает!
- Мы хотим поговорить с ним насчет забастовки, - вмешался Самуэлон. -
Вот это самое - очутиться между пулями и акулами - меня что-то не очень
соблазняет. Мне, если хотите... мне больше нравится роль талтусы. Нам,
пожалуй, следовало бы поучиться у талтусы... нужно незаметно подрыть здание,
а потом одним ударом все обрушить. Незаметная и терпеливая, но непрерывная
работа. Вгрызаться зубами и ногтями. Есть когтями, а чесаться зубами, как
говорят о талтусах. И, делая подкоп под здание, мы добьемся, что наши враги
останутся под его развалинами, - все останется под развалинами: и их
политика, и банки, и судьи, и их президент, и коменданты, и генералы...
- И в этот момент ты проснулся...
- Проснулся?.. Это вам придется проснуться, это вы спите и во сне
видите подвиги небывалых храбрецов, которые принесут нам победу. Такие
храбрецы способны только умирать. А мне нравятся храбрецы, которые хотят
жить ради жизни. Нам не нужны храбрецы, умеющие только умирать, нам нужны
храбрецы, готовые на подвиг ради долгой-долгой жизни!
- Товарищ, видать, со мной соревнуется в красноречии... очень хорошо...
- Рамила поднялся и протянул руку Самуэлону. - Хорошо вы говорите!
- А здесь, Рамила, как вы оцениваете положение здесь? - спросил
Самуэлито.
- Да, да, скажите нам, как вы оцениваете положение? - подал голос и
Самуэль.
- То, что вам удалось добиться прибавки... - Рамила обратился к
братьям-музыкантам, однако к нему придвинулись все, чтобы лучше расслышать,
- доказывает: вы способны выступить против Компании, однако нужна
организация, и, в частности, нужно организовать тех грузчиков, которые
приходят сюда в поисках временной работы. Вопрос в этом...
- Этим мы и займемся...
- Имеете ли вы представление о собственных силах? Вы же являетесь
мостом, по которому бананы поступают с плантаций на рынки. Без вас Компания,
имеющая поезда и пароходы, останется с пустыми руками, без бананов...
- У нас есть идея, - сказал один из Самуэлей, - мы еще не знаем, как
нам назвать себя, и пока зовемся Старателями, но нас уже знают под этим
именем. Правильно, ребята?
- По-моему, неплохо. Конечно, называть себя можно как угодно, но,
прежде чем выбирать название для вашей группы, следовало бы присоединиться к
движению...
Многие голоса раздались одновременно:
- Где?
- Конечно!
- Сейчас же, если можно!
- Этим я займусь, - сказал Рамила, - если все согласны...
Ответ был единодушный:
- Все!
- Надо присоединиться к остальным и поддержать всеобщую забастовку,
когда она будет объявлена.
- Все, как один!..
Все стали расходиться поодиночке, чтобы не привлекать к себе внимания.
Они попрощались друг с другом и тут же исчезли среди кустарников. След в
след, тень в тень. Издалека донеслись голоса Самуэлей, которые тоже
разошлись в разные стороны, но в насмешку пели одну и ту же песенку:

...В безбрежных просторах моря,
моря,
мы видим - подводные лодки проходят,
проходят...

XXVIII

Капитан Леон Каркамо, сопровождавший падре Феху, остановился в дверях
кабинета коменданта. Один из солдат остался сзади и задул фонарь, которым
освещал путь. Полусонные караульные, бледные - кожа отливала бронзой под
электрическим светом, - заслышав шаги, поспешно поднимались со скамеек.
Младший лейтенант, дежурный по караулу, закашлялся. В чалме из полотенца он
был похож на мавра. Не говоря ни слова, он сделал несколько шагов рядом с
вновь прибывшими, а затем не спеша возвратился на свое место.
- С вашего разрешения, мой майор... - раздался голос Каркамо. Этот
голос разбудил всех, кто спал в комнате, где пахло кокосовой пальмой,
табаком, старой обувью, пропотевшей одеждой и металлом оружия, - здесь,
казалось, царила смерть. Зевок коменданта, утопивший все слова, означал,
по-видимому, разрешение.
- Приказ выполнен, мой майор.
Новый гортанный звук дал понять, что капитан Каркамо может быть
свободен; из-за его спины показался падре Феррусихфридо, худой и невзрачный
- точь-в-точь церковный служка.
- Падресито, я получил приказ отправить вас на границу до наступления
рассвета, - заявил майор холодно и нелюбезно, хотя и не грубо. - Вас
обвиняют в том, что здесь вы организуете так называемую всеобщую забастовку.
Слова коменданта, который чуть было не проглотил собственную руку,
пытаясь прикрыть ею широченнейший зевок, привели в замешательство
священника. Лицо его, обожженное солнцем побережья, изменилось. На глаза
навернулись слезы. Эта смена чувств была настолько быстрой, что комендант
ничего не заметил. Священнику удалось подавить тяжелый вздох, и он тут же
овладел собой.
- Это нарушение конституции - никто не имеет права высылать меня по
приказу.
- Есть декрет о высылке.
- Тогда об этом должен узнать мой консул, я же иностранец...
- Есть декрет о высылке, что же касается вашего консула, хотя бы он и
был здесь, он, конечно, постарается не обращать на это внимание - кому-кому,
а ему-то превосходно известно, откуда нажмут на него и на его...
консульство. А кроме того, не все ли вам равно, падресито, если земля
повсюду одинакова?.. Да, язычок-то у вас без костей... - комендант открыл
рот, но сейчас не для того, чтобы опять зевнуть, - он прикоснулся пальцем к
языку. - Вы намеревались сойти здесь за падре Идальго! Э, у нас это не
пройдет! У нас это... не пройдет... Как только вам пришло в голову,
спрашиваю я, поставить в церкви изображение индейской богоматери, и это
здесь, где даже святые должны быть рыжими, с голубыми глазами - как
гринго... Должны быть святые из белого теста, те, которых пекут и продают
дюжинами, а не наши здешние, древние, деревянные... из какого дерева полено,
из того должен быть и клин, пусть даже на небе... Да, пожалуй, лучше уж
зевать, не то у меня язык развязывается!..
Помолчав, он все же подавил зевок и громко позвал:
- Капитан Каркамо!
Капитан вытянулся в дверях. Комендант отдал ему распоряжение: вместе с
несколькими солдатами сопровождать падре Феху, остановиться, не доезжая одну
милю до станции Тикисате; -дождаться там пассажирского поезда,
направляющегося к мексиканской границе, и передать падре Феху человеку,
который предъявит свои документы.
- Падресито, - продолжал комендант, закончив этот инструктаж, - у нас
есть пара лошадей, вы и капитан Каркамо можете поехать верхом. Расстояние не
столь уж велико, но так вам будет удобнее.
Его прервал падре Феху:
- Приказ предписывает выслать меня на лошади?
- В приказе ничего не говорится о том, как мы должны вас доставить к
пассажирскому поезду, идущему в сторону границы. Однако, поскольку в приказе
также ке указывается - "отправить пешком" или "отправить связанным", то я
могу позволить себе удовольствие отправить вас верхом. А пока вы будете
находиться здесь, капитан, и учтите, время у вас ограничено, - обратился он
к Каркамо, - не допускайте, чтобы сеньор священник с кем-нибудь общался.
Падре, я думаю, понимает, что ему самому лучше молчать, в противном случае
придется применить ненужные насильственные меры. А если кто-нибудь - везде
может оказаться любопытная богомольная старуха - приблизится к вам и
спросит, куда вы направляетесь, скажите, что вы, дескать, едете исповедовать
больного, хотя теперь, когда началось засилье евангелистов, здешние жители
даже исповедаться не желают и умирают, осененные долларом...
Падре Феррусихфридо не нашел слова коменданта остроумными, но ему все
же показалось, что тот не желал причинить ему боль и постарался лишь
выполнить приказ, даже пытался подсластить пилюлю, - и за это уже можно быть
благодарным в нынешние времена.
Потная рука военного задержала на какое-то мгновение тонкую руку
священника, тонкую, как листок из требника, никогда не знавшую, что такое
труд, даже труд на огороде в семинарии в Чьяпасе, - еще в школьные годы его
больше влекли палитры и кисти. Они простились, но падре не решался выйти из
кабинета.
- Господин комендант! - Он остановился на пороге, еле сдерживая
возмущение. - Я отправляюсь в качестве арестованного?.. Или в качестве кого?
Вы не показали мне никакого приказа, никакого декрета о высылке. Это же
посягательство на свободу личности!
- Вы едете под конвоем, а человек под конвоем - это не арестованный, но
и не свободный человек. Он не считается арестованным, потому что он
свободен, но и не может считаться свободным, потому что он арестован...
Однако, если конвоируемый попытается бежать либо окажет малейшее
сопротивление, он закончит свою поездку по земле под землей. Имейте в виду,
тысячи ехавших под конвоем похоронены и бредут уже не в качестве людей, а в
качестве теней в подземном мраке и холоде, не знаю куда... Вы, конечно,
отправитесь на небо. Это уже известно. Прямехонько на небо. Но, собственно,
зачем вам отбывать так далеко?.. Что же касается приказа, а также декрета о
высылке... - он зевнул во весь рот, - так, что же... - он старался сдержать
зевок, - раз они вас беспокоят... - он снова зевнул, - ...они у капитана
Каркамо...
- Да, но мне не дали...
- Падресито, в пути все утрясется, и не мешайте мне, пожалуйста,
зевать. И не разыгрывайте из себя судейскую крысу, которая верит только
бумаге с печатью. Мой вам совет: отправляйтесь потихоньку, по дороге зайдите
в церковь, захватите свои вещички, и как можно подальше уезжайте отсюда до
того, как пропоют петухи...
Издалека донесся петушиный крик. Комендант добавил:
- Ах, прохвост, нашелся уже один, поет, но этот, видно, из
цивилизованных петухов - считает, что электрический свет не хуже солнца!
Покинув комендатуру, которую освещало несколько лампочек, падре Феху,
капитан Каркамо и два сопровождающих их солдата сразу же будто упали в
колодец густого, знойного и тревожного мрака. Все молчали. Шли. Четкие
военные шаги капитана и солдат по обочине дороги, покрытой щебнем и
нефтяными пятнами, никак не сочетались с неуверенными шагами священника,
ноги которого били словно в колокол, в полы сутаны - удары в колокол,
который только он один и слышал... Ах, если бы он мог взять с алтаря образ
Гуадалупской девы и, поднявшись на колокольню, ударить в набат!..
Светляки, звезды, огни фонарей, бросавших блики на рельсы, и здания
"Тропикаль платанеры", где все спало при ярком электрическом освещении, были
свидетелями того, как четыре тени вышли из комендатуры и направились в
поселок, утонувший во тьме. Около здания Компании можно было разглядеть
булавку на земле, а в поселке ничего не видно даже на расстоянии вытянутой
руки.
На ощупь - Каркамо не позволил даже зажечь спичку - нашли и открыли
щеколду дверей еще не достроенного церковного дома, и падре Феху стал
собирать вещи.
Каркамо стоял в дверях - застыл в нерешительности: с одной стороны -
воинский долг, с другой... платок, платок, которым он вытирал пот... в этом
платке словно остались не произнесенные вслух слова, слова, бушевавшие в
сердце, не дававшие покоя. Как сообщить об опасности, нависшей над Росой
Гавидиа? Все его попытки связаться с Андресом Мединой, товарищем детских
лет, оказались тщетными. Да, но как сказать обо всем падресито?.. И все-таки
нужно сказать... Это была какая-то возможность...
- Вы не беспокойтесь, сеньор, - произнес он наконец, - петухи запоют
только тогда, когда мы их услышим! А солдат я отправил за лошадьми.
Падре Феррусихфридо, не задерживаясь в своей комнатушке, прошел в
церковь, где запах ладана и серы перемешался с запахом цветов пальмы коросо,
жасмина, розы и душистых фруктов - лимонов, апельсинов, грейпфрутов,
ананасов, нансе: груды плодов лежали на маленьком потрепанном коврике перед
алтарем Гуадалупской девы, куда богомольцы складывали свои подношения.
Он встал на колени и с трудом выдавил из себя слова: "До того как
запоют петухи... я должен буду покинуть тебя... у меня нет ничего... и не
оставляю здесь ничего... не уношу с собой ничего... моя родина повсюду, пока
я не взят на небо!.."
Он встрепенулся, как будто услышал голос Зевуна, который уже был не
Зевуном, не человеком, а беспрестанно зевавшим идолом: "Вы, конечно,
отправитесь на небо... это уж известно... прямехонько на небо... но,
собственно, зачем вам отбывать так далеко?.." Дикарь, ему не понять, что
большего и не нужно сыну, который жаждал вернуться к своей матери!.. Но нет,
зачем притворяться?.. Мне страшно... страшно... - дрожащей рукой он провел
по стеклу, за которым покоилось изображение богоматери, как если бы искал
выход, потайную дверцу, через которую удастся ускользнуть...
- Прежде чем запоют петухи... - твердил он механически, не замечая, что
они уже давно поют, что над полями разлился алый рассвет, воздух стал зноен
и розовеющие жемчужинки росы, точно капельки пота, заблестели на травах и на
листьях деревьев. На горизонте дремали облака, за которыми нашли убежище
звезды, уступив место солнцу, возродившему краски земли.
Он взобрался на лошадь, рядом с ним на более рослом коне ехал офицер.
Голова священника едва-едва возвышалась над коленями офицера, немного
торчавшими вверх из-за слишком коротких стремян.
Так они двигались навстречу темно-бирюзовой полоске горизонта. Падре не
спал, однако, когда их путь пересекли зеленые овраги, он почувствовал, будто
только что очнулся от кошмара, и хотя он ехал с открытыми глазами, кошмар
продолжал преследовать, слился с действительностью, с явью.
Его лошадь трусила рысцой рядом с конем капитана. Солдаты шли за ними
на некотором расстоянии, но не отставая, над их плечами были видны стволы
винтовок, а из-за спин высовывались приклады, и солдаты иногда придерживали
их руками.
Радость занимавшегося дня, казалось, проникала во все поры. Петухи,
взлет птиц, далекие трели, собачий лай, свистки поездов, везущих бананы,
крики пастухов, мычание коров, блеяние овец. Оба они, и падре Феху, и
капитан Каркамо, чувствовали себя так, как будто только что умылись свежей
водой после скверно проведенной ночи, после тяжелой, кошмарной ночи: оба они
с удовольствием поговорили бы и сказали бы друг другу нечто большее, чем
можно высказать словами. Даже кровь билась в одном ритме с нарождающимся
днем. Капитан устроился поудобнее в седле и, словно обращаясь к незнакомому
человеку, который ехал в том же направлении - а разве на самом деле не был
для него падре Феху именно таким человеком? - показывал ему банановые
плантации, истомленные сном в ночную жару.
- Там, по ту сторону банановых плантаций, - отсюда, правда, не видно, -
равнина, где солдаты как раз в эти часы занимаются военной подготовкой.
Приходится пользоваться утренними часами, а позже, когда солнце поднимется,
не выдерживают зноя даже винтовки.
Офицер снял кепи (этот жест на казарменном языке должен был означать:
"Тяжело, но что поделаешь!") и провел рукой по каштановым волосам.
- Марши и контрмарши, - продолжал он объяснять, - передвижения,
формирования, упражнения с винтовкой, атаки, отступления, стрельба с колен,
лежа, упражнения со штыком, рукопашный бой... Конечно, это все выглядит
очень внушительно, но солдат с самого начала должен привыкнуть смешивать
свою кровь с барабанным боем...
- Понятно, в этот святой час каждый делает то, что может, - промолвил
священник, - так всегда и бывает, каждый делает то, на что он способен...
- Да, позвольте вас спросить, вам шеф сообщил, почему вас задержали как
опасного иностранца?
- Капитан Каркамо, сказал он мне, везет с собой декрет о высылке.
- Единственное, что я получил, это устный приказ передать вас
полицейскому, который будет находиться в пассажирском поезде...
- Я так и думал...
- В таком случае вы не знаете, почему вас высылают...
- Он что-то сказал мне про забастовку...
Оба смолкли. В груди Каркамо горело имя Росы Гавидиа, как частица слова
"забастовка". Забастовка!.. Встретил это слово и это имя в перехваченных
документах и ощутил пустоту... Да, но что с ней?.. Какой она стала?.. Та ли
это учительница, с которой он познакомился на балу в военном казино много
лет назад?.. Вначале она ему сказала, что ее зовут Роса Гавидиа, это он
прекрасно помнит, а затем оказалось, что ее настоящее имя - Малена Табай...
Она ли это?.. Та ли самая Роса Гавидиа?.. Серропом... Нет, никакого
сомнения... А этот лысоватый падре в самом деле может помочь?..
Ветер раскачивал банановые листья. Теперь всадники ехали по лугам,
заросшим высокими травами и кустарниками. В этих травах коровы и быки
походили на затонувшие суда. Виднелись лишь черные, коричневые, пегие,
красные холки и рога, блестевшие на солнце.
- К счастью, не так жарко, - заметил священник, понукая лошадь, которая
начинала прихрамывать на одну ногу, как только он отпускал поводья.
Каркамо не без заднего умысла продолжал развивать свою мысль:
- Выдворить вас из страны, как если бы вы были злоумышленником, - этому
даже трудно подобрать название.
- Есть название, капитан, есть название! Это произвол. Это произвол,
который тяжким бременем лежит на бедных людях: дети некрещеные, христианские
души не исповедуются в смертный час, мужчины и женщины сходятся и живут,
точно животные, без святого причастия, здесь процветает зло, и потому мне не
оказалось здесь места. Вы же слышали, что комендант лишь сообщил мне, что я
обязан покинуть страну.
- Приказ был зашифрован, и чтобы вы не слишком плохо думали о шефе, я
должен сказать вам, что он очень встревожился. Если у вас есть семья, какие-
нибудь друзья или знакомые, которых вы хотели бы известить или передать им
записку, то я, разумеется, с удовольствием сделаю это для вас.
- Благодарю вас за ваше доброе сердце. Чего мне хотелось бы, так это
проститься с местными жителями и препоручить им заботу о покровительнице -
нашей деве индейской, рожденной в цветах... Так сладостно думать о ней...
Нет ни одного шипа, который ранил бы руку... Явилась она на пончо индейца...
Смуглая... Ее ладони вместе как две целующиеся голубки... Черные косы...
Черные дивные глаза и улыбка, словно трепетание листка под свежим
ветерком...
Священник говорил все более проникновенно:
- Знаете ли вы, как назвал я ее?.. Куаутемос_и_на... Знаете почему?.. В
честь Куаутемока, нашего национального героя... Да простит меня господь, но
я считаю, что дым, подымавшийся от жаровен, на которых жгли ноги Куаутемока,
- этот дым, достигнув неба, превращался в облака, а облака дождем или росой
опускались на землю... на землю, где росли розы и где индеец Хуан Диэго
впервые увидел нашу покровительницу... Однако я скажу вам больше... Еще
семинаристом я писал стихи - позднее я посвятил себя живописи как более
мирному и нейтральному искусству - я даже написал несколько религиозных
псалмов, в том числе благодарственную песнь в честь двенадцатого декабря,
дня Гуадалупской девы, и в этой песне назвал ее Куаутемосиной. Из-за этого
меня однажды уже высылали; вероятно, мое дело разбиралось в епископстве, в
Мехико, поскольку в той благодарственной песне один из моих героев обращался
к Куаутемоку: "Отец наш, ты, пребывающий не на ложе из роз, да будут
священны ступни твоих ног, ниспошли мне твою волю, коя тверже вулканической
лавы!"
Солнце мало-помалу затопило все - и небо, и землю. Зной теперь ощущали
не только люди, но и растения. Не чувствовалось ни малейшего дуновения.
Казалось, что изо рта с дыханием вылетают искры, что люди сплевывают
жажду и обливаются потом, непрестанно обливаются потом - все вымокло до
нитки, влажными и липкими стали седла, ноги горели в ссохшихся и перепревших
ботинках, и даже лошадиная кожа, обожженная солнцем, отдавала жаром, как
утюг.
- Значит, это из-за Гуадалупской девы вас снова высылают, если можно
говорить о высылке, - ведь вы едете к себе, на свою родину, - заметил
капитан, его все не покидали мысли о бумагах, которые он обнаружил в доме
парикмахера в памятную ночь траурной церемонии и о которых ему так хотелось
поведать падре Феху.
Священник прикрыл глаза черными очками, иначе можно было рехнуться от
этого беспощадного слепящего солнца.
Они удалялись от побережья, и каменистая дорога теперь вилась меж голых
скал, среди которых изредка встречались сосны, по сучьям и стволам которых
порой скользили игуаны, тоже искавшие убежища от солнечного огня.
Навстречу попадались мулы в упряжках, нагруженные фруктами, - в сетках
лежали авокадо, манго и другие плоды; мулы медленно шагали за первым, на шее
которого висел колокольчик, и, будто в ответ на металлический перезвон, в
такт взмахивали ушами. По этой дороге нельзя было проехать на телеге.
Пешеходы и всадники останавливались, снимали шляпы, приветствуя священника.
Потянулись плантации сахарного тростника. Группы рабочих, не
расстававшихся с мачете, отдыхали на берегу речушки или стояли в дверях
своих ранчо, под тенью кокосовых пальм, тут же были и их жены и голые
ребятишки.
К двум часам пополудни путники наконец достигли той мили, где падре
Феррусихфридо должен был сесть на поезд, направлявшийся к границе.
Солдаты расположились под огромным фикусом, прямо на траве, подушками
им служили собственные кулаки; всадники проследовали далее в поисках тени.
Капитан проехал дальше, желая отвести священника в такое место, где их никто
не смог бы подслушать.
Они спешились у высоких бамбуков - священник и офицер уселись рядышком.
Мошки и москиты прилипали к потным лицам. В сухих листьях шуршали ящерицы.
- Временами кажется, что уже совсем дышать нечем!.. - воскликнул
Каркамо; платок у него превратился в мокрую тряпку, он расстегнул мундир и
сорочку. - Воздуха!.. Воздуха!.. Воздуха!..
- Следовательно, вы, капитан, считаете, что моя высылка в
действительности вызвана забастовкой, а не происками американских
евангелистов, как я полагал?
- Это, по-видимому, совпадение, падресито, но ваши проповеди о
Гуадалупской деве кое-кто связывает с отдельными фактами, которые, конечно,
не имеют к вам никакого отношения. Однако считают, что вы поставили своей
целью поднять дух рабочих. Не знаю, известно ли вам о повышении жалованья,
которого добились грузчики бананов, отказавшиеся работать, если им не
увеличат плату? Случилось это совсем недавно. Мы об этом узнали в
комендатуре, когда получили приказ бросить вооруженные отряды, речь шла даже
о том, чтобы захватить с собой пулеметы. Однако позже пришел другой приказ,
отменяющий первый, и вот как раз последнее мне очень не понравилось...
видите ли, второй приказ исходил не как обычно - от представителей наших
властей, а был получен прямо из Соединенных Штатов и передан через
управление Компании. Что это такое? Кому мы подчинены? Кто мы, в самом-то
деле?..
Каркамо, растянувшийся было на траве, даже привстал и уже сидя
продолжал говорить:
- Однако, возвращаясь к вашей истории, я хотел бы спросить вас: какие