Страница:
свои слова. Кей сразу же понял, что Табио Сан, конечно, хочет ехать из-за
Малены, но ничего не сказал - ему было ясно, что любые его доводы были бы
бесполезны. Табио Сан пытался найти выход из положения: долг заставлял его
оставаться здесь, а любовь звала лететь, лететь на помощь той, которая
бросала вызов на баррикадах столицы... Там решалась ее судьба... Что мог
сделать Табио Сан, когда решалась и их общая судьба, судьба всех - все они
захвачены потоком и каждый предоставлен самому себе.
- Надо будет еще хорошенько все продумать, все изучить и быть наготове,
когда загудит сирена. Мне кажется, что это чрезвычайно важно, - говорил Кей,
проглотив кусок. (Сколько мыслей исчезло вместе с этим кусочком сыра, с этим
кусочком хлеба, с этим глотком кофе!) Он не показал вида, что ему понятна
внутренняя борьба, происходящая в сердце друга. - Действительно, важно...
важно обсудить проблему символической стачки, забастовки на двенадцать
часов, на двадцать четыре или на сорок восемь часов...
- Об этом и я думаю, - подхватил Сан, пытаясь освободиться от своей
тревоги, от мыслей о Малене. Он видел, как она выходит из маленькой лачуги в
предместье углежогов, где он покинул ее с Худаситой, как она спешит на
студенческие собрания, на демонстрации, на баррикады.
- Несомненно... - послышался голос Кея, который искоса поглядывал на
Октавио Сансура, Хуана Пабло Мондрагона, этого бунтаря, заговорщика,
революционера-подпольщика, человека, всегда находившегося на передовой, на
самом опасном участке борьбы. - Несомненно, товарищ, мы уже не можем
выжидать и не можем прибегать к тактике отхода. А в конце концов, разве не
подобной тактикой определялась бы символическая стачка? У нас нет другого
выхода, кроме всеобщей забастовки. Сегодня и завтра мы должны мобилизовать
всех, кто может нам в этом помочь.
Сан поднялся с места.
- Есть ли какая-нибудь возможность разузнать о Малене?.. - Сколько
чувства было в его голосе, когда он произнес ее имя!
- Прямой - нет... - Встал и Флориндо и, подойдя к Табио Сану, дружески
похлопал его по плечу. - И будет лучше, если... pas de nouvelles... {Никаких
новостей... (фр.).} Тебе не кажется?..
Табио Сан не отвечал. Гамак, пот, мошки, зубочистка...
Надо подождать товарищей и обсудить с ними план действий.
Бесполезно раскачиваться в гамаке, все равно не чувствуешь никакой
свежести. Скрип колец гамака выводил его из себя. А тут еще привязывались
надоедливые мошки, липли к лицу.
- Надо поскорее достать радиоприемник, - сказал Табио Сан, расправляясь
с очередной мошкой, впившейся ему в шею.
- Я уже поручил Андресу Медине, - ответил Кей. - Он должен принести
приемник с батареей. Кроме того, у меня дома работает товарищ, который знает
стенографию. Уже двое суток он записывает все официальные радиосообщения из
столицы. - Заметив жест Табио, как бы спрашивавшего, для чего могут
понадобиться сообщения, прошедшие цензуру, Флориндо, затянувшись сигаретой,
добавил: - Записывается также информация, которую передает радио Мексики,
Панамы и Кубы...
Табио Сан устроился в гамаке поудобнее - он уже отвык спать в гамаке, а
ему нужно было выспаться, прежде чем придут люди.
- Удар, - сказал он, покачиваясь, - должен совпасть с надвигающимся
политическим кризисом, который, в свою очередь, углубит забастовка на
плантациях... Тогда это будет действительно удар... - повторил он, устремив
пристальный взгляд куда-то в пространство, словно желая предугадать будущее.
Татуировкой покрывали мошки его тело. Сетка гамака впивалась в потную
кожу. Он все сбросил - рубашку, брюки, туфли, остался в одних трусах.
Растянувшись в гамаке, искал он сна, однако как далеки друг от друга веки на
глазах и как трудно зажмурить, сомкнуть их - они так же далеки друг от
друга, как фешенебельные квартиры многоэтажного здания, где живут белокурые
люди, жующие табак или жевательную резинку, от подвалов, набитых
человеческими отбросами - мужчинами, женщинами, лишенными надежд, детьми,
одетыми в лохмотья...
Но вот уже повсюду, врываясь в двери и окна, отдаваясь эхом по крыше,
проникая в патио и коридоры, раздается гневный голос Малены, поднявшийся над
пепельными полями и требующий голову тирана. И похоже, в самом деле
претворяются в жизнь ее слова - огонь можно найти и под пеплом. Табио Сан
зажмурил глаза - ведь говорят, что в день воцарения Справедливости закроют
глаза погребенные. Чудо свершалось. Народ воскресал.
Гривы, глаза, хлысты, шпоры, каски, стремена, и пылища - всадники и
кони будто стерли линию дороги, и меловая пыль, взвихренная ими, осела на
листве деревьев да на темно-темно-синей, почти аспидной доске неба.
Укрывшись в кустарниках возле хижины, где находился Табио Сан, дозорные
переглядывались друг с другом - благо расстояние было велико - и взглядами
как бы совещались меж собой. Ловкие, гибкие, они, как зайцы, рассыпались
среди густых кустов эскобильи, спасаясь от цепких колючек "лисьего хвоста",
острых когтей сарсы и зорко следя за каждым, кто приближался к ранчо; другие
взбирались по откосу к хижине с тревожными вестями, а третьи, самые
отважные, оставались на сторожевых постах с винтовками и мачете в руках,
готовые ответить врагу острым лезвием и свинцом.
Ослепляющий полдень. Земля и небо затаили дыхание. Зной нестерпим. Все
ближе и ближе столбы пыли. Табио Сану доставили первые сообщения о том, как
настроены пеоны на плантациях - за забастовку или против нее. То и дело
люди, собравшиеся в ранчо, выходили на порог, чтобы посмотреть, что
происходит вокруг. Они готовы были - в случае опасности - превратить Табио
Сана в невидимку, помочь ему спуститься по глухой тропинке в
овражек-тайничок, со всех сторон закрытый тесно переплетенными лианами и
непроходимыми зарослями.
- Это либо сельская, либо конная... - заметил один из тех, кто вышел из
ранчо и наблюдал за приближавшимся облаком пыли.
- Та или другая - одинаково хорошо, тезка, что сельская, что конная...
- Не совсем одинаково. Сельская - это значит полиция, а конная - стало
быть, военная, - кавалерия.
- Разница, конечно, есть, что верно, то верно, - но обе верхом... -
вмешался третий, коренастый и широкоплечий человек, стоявший близ двери,
чтобы в случае чего скрыться побыстрее - не из-за трусости, а "потому как
семья большая".
Но пока что повода для тревоги не было. Кто сказал "страшно", тот умер
накануне, и уже труп трупом! Люди на лошадях ехали из окрестных селений по
своим делам. Да и трудно было бы сейчас отыскать какую-нибудь власть в
деревнях и поселках. Алькальды и альгвасилы куда-то улетучились, как только
донеслись первые вести о беспорядках в столице. А гарнизоны получили приказы
не покидать казарм, и если прикажут - сражаться до последнего патрона. Какая
странная тишина! Молчание пустоты, пустынных площадей и улиц, прекративших
жить своей обычной жизнью и замерших в ожидании, быть может, -
потусторонней. На деревьях висели удивительные плоды. Это были полицейские,
которым не удалось скрыться. В панике они даже пытались сбросить с себя
форму, и был, например, такой случай, когда двое полицейских, подобно
сиамским близнецам, пытались натянуть одни и те же штаны толстого сержанта,
по штанине на брата, и в таком виде бежать.
- С-сукины дети!..
Выкрики и выстрелы, опалившие воздух, внезапно раздались из туч пыли,
поднявшихся под крышами Тикисате. Это улепетывали те, кто опасался встреч с
вооруженными людьми в поселке или на плантациях. Не знали беглецы, что люди
уже давно запаслись пулеметами и тщательно их припрятали. На пустынных
улицах и под сенью банановых листьев люди, потягивая агуардьенте из бутылки
с этикеткой, на которой изображен тукан с огромным клювом, говорили о
забастовке, а если иные и не говорили вслух, так все равно думали о том, что
пора снести головы кое-кому из гринго, сжечь их дома и очистить продуктовые
лавки Компании!
Много раз пытался управляющий Компании переговорить по телефону с
комендантом, но связь была прервана. Потеряв всякую надежду соединиться по
телефону, управляющий послал своего секретаря, Перкинса, просить полковника,
чтобы тот направил воинские части охранять жизнь и интересы
североамериканцев, которые, - разумеется, отнюдь не ввиду опасности -
перестали было пить виски (впрочем, некоторые, наоборот, увеличили дозу),
разжигать трубки и чавкать жевательной резинкой. С диванов и качалок они
любовались небом из окон своих коттеджей, где всегда царила искусственная
весна, и делали вид, будто ничего не случилось, - они были уверены, что
ничего не может случиться, ведь если какой-нибудь метис осмелится тронуть
хоть один волос на голове североамериканца, то флот Соединенных Штатов
обстреляет побережье, а военные самолеты затмят небо этой крошечной страны.
Через некоторое время управление Компании уже не просило, а требовало
выслать войска для охраны плантаций, ссылаясь на то, что правительство этой
страны взяло на себя обязательство гарантировать не только безопасность и
жизнь граждан США и неприкосновенность их собственности, но и охрану тех
пеонов, которые, удовлетворившись предоставленными им прибавками, откажутся
участвовать во всеобщей забастовке, к чему их призывала кучка агитаторов.
В кабинете комендатуры убивал время полковник, также ослепленный и
разбитый знойным днем, - зевок следовал за зевком, одни зевки словно
останавливались на полдороге, другие гасли еще на губах, будто всосанные в
воронку. Зевун был верен себе: не получив приказа сверху, он не пошевелил и
пальцем, и солдаты оставались в казармах. А приказа все не было и не было.
Несколько раз он посылал в столицу шифровки, но военное министерство
отвечало одной и той же фразой: "Ждите приказа". Но вот только что его
уведомили, что он вскоре получит инструкции непосредственно из
президентского дворца. Это сообщение было получено одновременно с
перехваченным по радио важным сообщением "Голоса Латинской Америки"... из
Мехико.
Радист услышал это сообщение из Мехико - услышал, но не осмелился
повторить его, не смог бы повторить даже про себя. Как же доложить об этом
коменданту? И все же надо было идти - он вытянется в струнку и выпалит все
прямо в лицо начальнику. Он снял наушники и почесал за ухом, затем почесал
затылок. Волосы, казалось, пропитались холодным потом от того, что он
услышал. Шею сковали ревматические боли. Невралгический озноб, дававший себя
знать и ранее, охватил все тело. Он встал, резко отодвинул кресло -
пронзительно проскрипели давно не мазанные колесики ножек. Надо идти в
кабинет полковника. Но как войти? Изобразить растерянность? Эту идею
пришлось сразу же отвергнуть - нелепо, ведь он в военной форме. Войти с
веселым видом. Нет. Нельзя, его могут заподозрить в благожелательном
отношении к бунтовщикам... Принять равнодушный вид? Быть может, но... вдруг
сочтут это за проявление неприязни к верховному вождю?..
И все-таки он превозмог себя, вошел в кабинет коменданта, автоматически
произнес: "С вашего разрешения, начальник!" - и забормотал-забормотал,
проглатывая слова, проглатывая звуки:
- От... от... от...
- Чего там еще?.. От кого?
- ...ставка...
Зевун поднял брови. В его глазах заискрилось любопытство, уши и нос
покраснели, он стал крутить усы, спускавшиеся ветвями плакучей ивы. Давно не
стриженные ногти поблескивали наперстками, прозрачными наперстками,
сделанными будто из тараканьих крылышек.
- Отставка? Моя отставка? - переспросил он, словно сам сомневался в
том, что сказал, и тут же подумал: неужто меня лишили жезла? Значит, меня
уволили в отставку, чтобы не смещать и дать мне какой-то шанс! Очевидно,
Компания потребовала снять меня, немедленно снять за то, что я не послал
воинские части, которые она просила для охраны плантаций.
Радист подтвердил, что речь действительно шла об отставке. И после
длительного молчания, которое еще более подчеркивалось жужжанием мошек,
тиканьем часов и глухим перестуком телеграфного ключа, комендант поднял
глаза, помутневшие от страха, к портрету господина президента: портрет,
висевший высоко в центре стены, господствовал над кабинетом.
С огромным трудом он выдавил из себя:
- О-о-о...н-н? - и осмелился показать пальцем на того, кто красовался в
форме дивизионного генерала с клоком волос на лбу a la Наполеон.
Зевун обалдел. Покорный слуга, подручный, подначальный, подчиненный,
считавший себя близким к верховному вождю, сейчас, когда все могущество
вождя кончилось, превращался в бледное пятно, хотя лицо, шея, руки
побагровели.
- Э-э-э-э... это твердят уже много дней, и этого, видать, кое-кто давно
хотел, и даже по радио об этом болтают! ...А-а! Скотина, кто позволил тебе
слушать мексиканское радио?.. Что, у нас нет своего радио? Разве наши
радиостанции хуже радиостанций Мексики?..
Тщетно было доказывать ему, что местные радиостанции, равно как и
Национальная радиостанция в столице, уже много часов подряд передают только
военные марши.
- Убирайся сейчас же, если не хочешь, чтобы я превратил тебя в лепешку!
Завтра же отправишься под арест! Иди и слушай другие радиостанции, но только
не мексиканские!
Вернувшись к себе, радист натянул наушники и, волнуясь, - не столько
потому, что боялся встретить подтверждение известия, сколько потому, что
старался точнее выполнить приказ, - стал крутить верньер приемника и искать
другие станции, передающие последние известия. И все станции - Панамы, Кубы,
даже Би-би-си - все подтверждали эту новость. Он вернулся в кабинет
начальника, но вымолвить что-либо он уже не мог.
- В-в-в-в-в... в-в-в-в... - Губы отказывались ему повиноваться.
- В-в-в-в-в? Что еще? - Зевун поднялся с угрожающим видом, готовый
обрушить хлыст на своего подчиненного, но не успел - как раз в это мгновение
ему понадобилось подтянуть брюки...
Радист наконец смог сказать, что во всех передачах из Панамы и Кубы
также подтверждается это известие - он стал навытяжку и с трудом удерживался
от того, чтобы не поднять руки к ушам, - они зудели и чесались так, словно
их все еще прижимали наушники.
Шеф отослал его на место, строго наказав немедленно передавать каждую
новость, которую услышит, но только "достоверные сведения, слышишь,
достоверные...".
Зевун рухнул в кресло. Перед младшим чином он старался показать, что не
верит этим сообщениям, но наедине с самим собой не было смысла притворяться.
Все ждали приказов, но некому было их отдавать. Потому-то и последнее
указание из военного министерства гласило, чтобы он ожидал инструкции
непосредственно из президентского дворца. Он бросил хлыст на стол, откинулся
в кресле и, совсем как гринго, забросил ноги на стол.
- Могло быть хуже, - подумал он вслух, - закрутился бы я тогда волчком!
Черт знает, что могло случиться... Прости-прощай тогда чин полковника!
Конечно, было бы хуже, если бы, послушавшись гринго, я послал своих людей
охранять плантации! Солдаты, услышав такое сообщение, могли взбунтоваться,
примкнуть к забастовщикам... Пусть остаются здесь, со мной, запертые в
казармах, по крайней мере они не узнают, что там делается!
Он ударил хлыстом по письменному столу. В дверях показался адъютант.
Комендант приказал:
- Сходи-ка, посмотри, здесь ли капитан Саломэ? Если здесь, передай ему,
чтобы перед уходом зашел ко мне, пусть сразу же проходит в мой кабинет!
Адъютант исчез и, вернувшись, доложил, что капитан Саломэ уже ушел.
- А куда?
Адъютант опять исчез - разузнать. Вернувшись, доложил:
- Он не сказал, куда ушел, но, поскольку у него приступ малярии, то,
вероятно, к врачу, в госпиталь Компании.
- Точно. Он просил у меня разрешения. Я не подумал, что он уйдет так
скоро. Можешь быть свободен!..
Адъютант не успел снова исчезнуть, как полковник сорвался с кресла и
помчался вниз - проверить караулы и приказать, чтобы никто, ни один человек,
не покинул казармы без его личного разрешения. Он также приказал никого не
пускать в комендатуру, кроме капитана Саломэ и солдат, отправленных за
довольствием.
В свой кабинет он не вернулся, а прошел в комнатушку радиста,
расположенную позади комендатуры, и сам начал выстукивать ключом номер:
25... 25... 25...
По всей стране - по всем телеграфным линиям - выстукивали этот номер...
25...
Но 25 - секретный телеграфный код прямой связи с кабинетом господина
президента - не отвечал...
Бесконечная июньская ночь. Небо, очистившееся от вчерашних и
позавчерашних туч, выглядело новеньким, совсем как свежая кожица после того,
как сошла болячка. Звезды казались только что вымытыми и светились ярко, не
мерцая. К звездам взлетела ракета. Одна-единственная. Ракета взвилась
бешеной змеей, златоглавой, с хвостом дыма. В прежние годы в ночь на 29 июня
шумели праздники, все небо испещряли ракеты - радостно наступал день святых
Петра и Павла с бородками льющейся воды над озерным молчанием банановых
плантаций, мерно взмахивавших в знак приветствия своими зелеными мечами.
Сколько ликования, вспышек шутих бывало в этот день; сколько звучало
аккордеонов, гитар и маримб; сколько поглощалось горячительных напитков,
сколько тамалей, пирогов из маисовой муки, выхваченных прямо со сковородки;
сколько женщин забывало тогда обо всем под покровом банановых листьев...
А сейчас... уж лучше бы начался ливень. Ну что хорошего в том, что
улучшилась погода, - необычно для этой зимней поры с ее тропическими
затяжными ливнями? Праздника не было в эту ночь на 29 июня... 25, 25, 25 -
продолжал вызывать полковник, все более и более приходя в отчаяние... - эта
ночь ничем не отличалась от других, обычных ночей здесь, на побережье.
Неумолчно и ритмично квакали лягушки и жабы, тараща из-под нависших брюхатых
век глазки горящей серы. Пропилит-пропиликает одинокий кузнечик, переживший
миллионы своих собратьев, умирающих, пиликая день-деньской ради того, чтобы
набить опилками молчания матрасы ночи. Где-то пронзительно протрещат
сверчки, как бы подливая масла в огонь очага, на котором поджариваются
воздух и земля, гигантские деревья конакасте, гуарумо и сейбы, лианы,
устремившиеся ввысь стволы деревьев пало-воладор, рассыпающие искры с
высоких сучьев, что горят факелами, перекликаясь с далекими зарницами
бушевавшей где-то бури. А зарницы рассеивают золотую пыль над морем, улучив
мгновение, когда пролетят огромные морские птицы, со свистом пронизывающие
ночной воздух, пожирающие мрак и пространство.
...29, 29, 29... полковник, совсем потеряв голову, не отдавал себе
отчета в том, что он делает, - он набирал число текущего дня, и только что
спохватился - ...25, 25, 25... нет, нельзя представить, что верховный вождь
бросил всех на произвол судьбы... 25, 25, 25... он снял мундир - воздуха,
воздуха, больше воздуха! Ему не хватало воздуха даже сейчас, когда он
остался в одной рубашке, из коротких, как бы зевающих рукавов которой
торчали волосатые руки, - рукава, похожие на зевки, - это все, что осталось
от прежних зевков, зевков былого самодовольства и удовлетворения, что так
легко выкатывались из его рта, и даже усы теперь тяжело повисли, точь-в-точь
гребень дохлого петуха.
Тикисате... Бананера... Объявят ли они забастовку одновременно?..
Ничего не известно было в эту ночь на 29 июня - все неопределенно, все
повисло в воздухе... Тинистая влажность. Людская масса истекала огненными
слезами. Ветер то дул, то затихал - и почти не приносил облегчения людям,
полузадушенным зноем. Мужчины, одетые в парусину цвета дождевой тучи -
зеленоватые лица, тяжелое дыхание, - одни вытянулись, как пальмы, другие
прильнули к земле, как земноводные. Сейчас они должны решить вопрос -
объединят ли свои усилия Бананера и Тикисате - два важнейших рабочих центра
страны.
Студенты, учителя, специалисты, коммерсанты, журналисты, банкиры, даже
ростовщики - все бросились в поток политической борьбы, стремясь покончить с
тиранией _Зверя_. Однако, если не объявят всеобщую забастовку на плантациях
Бананеры и Тикисате - а именно в Тикисате решение еще не было принято, - не
будут вырваны корни тропической диктатуры и она сохранит весь свой яд.
Обо всем этом думал Табио Сан. Волосы его слиплись от пота, пот
покрывал лицо. Табио Сан! Табио Сансур! - громко звал он, будто потерял
самого себя. Ручейки пота, обжигающие, бесконечные, надоедливые, скатывались
по его лицу, а он не обращал на них внимания: ему казалось, что сердце
бьется не так, как раньше. Его мучила нерешительность рабочих, все еще
продолжавших обсуждать вопрос - поддерживать забастовку или нет. Если этот
торг затянется, может угаснуть боевой дух. А ведь именно сейчас из столицы
стали поступать важные сообщения - там ожидали самого худшего после
студенческой демонстрации, после манифестации женщин, одетых в черное,
которые прошли в полном молчании перед президентским дворцом. Женщин
пыталась разогнать кавалерия, полицейские бросали бомбы с удушливыми газами,
но ни каски, ни сабли, ни бомбы не могли нарушить процессию, которая
воплощала скорбь и грозный молчаливый гнев народа.
Были жертвы... Как там Малена?.. Не случилось ли с ней чего-нибудь?..
Быть может, она ранена, избита, увезена в госпиталь?.. Быть может, она
арестована? Или... или... Табио весь оцепенел от внезапно мелькнувшей мысли
- убитая, лежит на мостовой...
Других известий не было. Лишь отрывочные сведения, полученные от
пассажиров, проезжавших через Тикисате, а те либо мало знали, либо не хотели
рассказывать - опасались, что язык может их подвести: пока еще не
подтверждено известие об отставке Зверя, все может случиться. В лавине
всевозможной информации в эти дни - в Европе активизировалось наступление
союзников - иной раз проскакивали скупые сообщения, передаваемые
иностранными радиостанциями, а местные радиостанции и Национальное радио уже
набили у всех оскомину, без конца угощая военными маршами, маршами и
маршами.
Нет вестей от Малены, нет решительного ответа от рабочих с плантаций.
Сколь бесконечна эта ночь на 29 июня... бесконечна, безысходна...
Сан склонил голову, охватил ее руками, опираясь локтями о грубо
сколоченный стол, за которым писал при свете керосиновой лампочки,
источавшей больше копоти, чем света, - фитилек поник, и ничто не помогает,
сколько его ни поправляй бурыми от никотина пальцами. Сигарета за сигаретой
- он жадно поглощал их; не докурив одну, зажигал другую, закуривал с каждым,
кто входил в ранчо.
И этот день, который так хорошо начался - основанием профсоюза, -
кончался бесславно: люди сдавали позиции, забастовке грозило поражение!
Люди входили в ранчо - одни снимали башмаки, сбивая с подошв пыль и
грязь, сбрасывали истертые донельзя носки; другие, закинув ноги вверх,
курили, спали или что-то мурлыкали себе под нос, спасаясь от усталости и от
навязчивых мыслей, преследовавших, как мошки.
После того как они прошли многие и многие лиги, заглядывая в бараки,
ранчо, лагеря, "обжорки", столовые, склады и беседуя с людьми, им так и не
удалось определить отношение к забастовке. У того, кто твердо высказывался
против забастовки, в кармане уже звенели эти несчастные сентаво - прибавка,
а их семьи получили продукты - маис, бобы, хлеб, мясо, сахар, рис, картошку
и кофе из продуктовых лавок Компании.
Если Компания выполнит свое обещание о прибавках после того, как станет
известно об организации профсоюза в Тикисате, то рабочие откажутся
поддержать забастовку в Бананере. Забастовка начнется завтра в ноль часов,
она парализует работу на Атлантическом и Тихоокеанском побережьях, на всех
плантациях - она сольется со всеобщей забастовкой, объявленной в столице и
поддержанной в остальных частях страны. Люди не только бросили работу,
многие даже не выходили на улицы, верующие не посещали церковь, рыночные
торговцы ушли с рынка. Забастовка - это протест, пусть запоздалый, но все же
протест против расправы в порту, где пули и акулы свели счеты с теми, кто
грузил бананы на торговые суда, с портовыми рабочими, у которых не было
ничего, кроме сердца и набедренной повязки, и которые в лицо надсмотрщикам
"Платанеры" бросили: "Хватит!.. Баста! С нас хватит!.." До сих пор звучат в
ушах эти слова, и ныне их подхватят рабочие всех плантаций.
Именно это и предлагали товарищи из Бананеры. Забастовкой дать гринго
по физиономии, - как сказал один из них. Баста! Они только предлагали, а не
заставляли. Даже это приходилось разъяснять. Находились клеветники,
распространявшие слухи, что, дескать, организаторы забастовки идут у кого-то
на поводу, что люди из Бананеры хотят навязать свою волю, - и потому всюду
приходилось объяснять: это - только предложение, последнее слово остается за
рабочими Тикисате. И все же если не считать Старателей, работавших
грузчиками бананов, и анонимных героев трагедии в порту, - энтузиастов было
мало. Большинство не приняло идею забастовки, и это большинство собиралось
проголосовать против. Этим большинством были вечные молчальники, которые
боятся рискнуть хотя бы ногтем, скомпрометировать себя даже пустяком; это
были те, кто не видит дальше собственного носа, те, кто клюнул на приманку
агентов Компании, раздававших доллары из-под полы, - Компания оставалась
верна своей обычной политике подкупов; это были трусы, предпочитавшие
прятаться по углам; они боялись наемных убийц, оплаченных Компанией, которая
не поскупится не только на доллары, но и на пули.
Малены, но ничего не сказал - ему было ясно, что любые его доводы были бы
бесполезны. Табио Сан пытался найти выход из положения: долг заставлял его
оставаться здесь, а любовь звала лететь, лететь на помощь той, которая
бросала вызов на баррикадах столицы... Там решалась ее судьба... Что мог
сделать Табио Сан, когда решалась и их общая судьба, судьба всех - все они
захвачены потоком и каждый предоставлен самому себе.
- Надо будет еще хорошенько все продумать, все изучить и быть наготове,
когда загудит сирена. Мне кажется, что это чрезвычайно важно, - говорил Кей,
проглотив кусок. (Сколько мыслей исчезло вместе с этим кусочком сыра, с этим
кусочком хлеба, с этим глотком кофе!) Он не показал вида, что ему понятна
внутренняя борьба, происходящая в сердце друга. - Действительно, важно...
важно обсудить проблему символической стачки, забастовки на двенадцать
часов, на двадцать четыре или на сорок восемь часов...
- Об этом и я думаю, - подхватил Сан, пытаясь освободиться от своей
тревоги, от мыслей о Малене. Он видел, как она выходит из маленькой лачуги в
предместье углежогов, где он покинул ее с Худаситой, как она спешит на
студенческие собрания, на демонстрации, на баррикады.
- Несомненно... - послышался голос Кея, который искоса поглядывал на
Октавио Сансура, Хуана Пабло Мондрагона, этого бунтаря, заговорщика,
революционера-подпольщика, человека, всегда находившегося на передовой, на
самом опасном участке борьбы. - Несомненно, товарищ, мы уже не можем
выжидать и не можем прибегать к тактике отхода. А в конце концов, разве не
подобной тактикой определялась бы символическая стачка? У нас нет другого
выхода, кроме всеобщей забастовки. Сегодня и завтра мы должны мобилизовать
всех, кто может нам в этом помочь.
Сан поднялся с места.
- Есть ли какая-нибудь возможность разузнать о Малене?.. - Сколько
чувства было в его голосе, когда он произнес ее имя!
- Прямой - нет... - Встал и Флориндо и, подойдя к Табио Сану, дружески
похлопал его по плечу. - И будет лучше, если... pas de nouvelles... {Никаких
новостей... (фр.).} Тебе не кажется?..
Табио Сан не отвечал. Гамак, пот, мошки, зубочистка...
Надо подождать товарищей и обсудить с ними план действий.
Бесполезно раскачиваться в гамаке, все равно не чувствуешь никакой
свежести. Скрип колец гамака выводил его из себя. А тут еще привязывались
надоедливые мошки, липли к лицу.
- Надо поскорее достать радиоприемник, - сказал Табио Сан, расправляясь
с очередной мошкой, впившейся ему в шею.
- Я уже поручил Андресу Медине, - ответил Кей. - Он должен принести
приемник с батареей. Кроме того, у меня дома работает товарищ, который знает
стенографию. Уже двое суток он записывает все официальные радиосообщения из
столицы. - Заметив жест Табио, как бы спрашивавшего, для чего могут
понадобиться сообщения, прошедшие цензуру, Флориндо, затянувшись сигаретой,
добавил: - Записывается также информация, которую передает радио Мексики,
Панамы и Кубы...
Табио Сан устроился в гамаке поудобнее - он уже отвык спать в гамаке, а
ему нужно было выспаться, прежде чем придут люди.
- Удар, - сказал он, покачиваясь, - должен совпасть с надвигающимся
политическим кризисом, который, в свою очередь, углубит забастовка на
плантациях... Тогда это будет действительно удар... - повторил он, устремив
пристальный взгляд куда-то в пространство, словно желая предугадать будущее.
Татуировкой покрывали мошки его тело. Сетка гамака впивалась в потную
кожу. Он все сбросил - рубашку, брюки, туфли, остался в одних трусах.
Растянувшись в гамаке, искал он сна, однако как далеки друг от друга веки на
глазах и как трудно зажмурить, сомкнуть их - они так же далеки друг от
друга, как фешенебельные квартиры многоэтажного здания, где живут белокурые
люди, жующие табак или жевательную резинку, от подвалов, набитых
человеческими отбросами - мужчинами, женщинами, лишенными надежд, детьми,
одетыми в лохмотья...
Но вот уже повсюду, врываясь в двери и окна, отдаваясь эхом по крыше,
проникая в патио и коридоры, раздается гневный голос Малены, поднявшийся над
пепельными полями и требующий голову тирана. И похоже, в самом деле
претворяются в жизнь ее слова - огонь можно найти и под пеплом. Табио Сан
зажмурил глаза - ведь говорят, что в день воцарения Справедливости закроют
глаза погребенные. Чудо свершалось. Народ воскресал.
Гривы, глаза, хлысты, шпоры, каски, стремена, и пылища - всадники и
кони будто стерли линию дороги, и меловая пыль, взвихренная ими, осела на
листве деревьев да на темно-темно-синей, почти аспидной доске неба.
Укрывшись в кустарниках возле хижины, где находился Табио Сан, дозорные
переглядывались друг с другом - благо расстояние было велико - и взглядами
как бы совещались меж собой. Ловкие, гибкие, они, как зайцы, рассыпались
среди густых кустов эскобильи, спасаясь от цепких колючек "лисьего хвоста",
острых когтей сарсы и зорко следя за каждым, кто приближался к ранчо; другие
взбирались по откосу к хижине с тревожными вестями, а третьи, самые
отважные, оставались на сторожевых постах с винтовками и мачете в руках,
готовые ответить врагу острым лезвием и свинцом.
Ослепляющий полдень. Земля и небо затаили дыхание. Зной нестерпим. Все
ближе и ближе столбы пыли. Табио Сану доставили первые сообщения о том, как
настроены пеоны на плантациях - за забастовку или против нее. То и дело
люди, собравшиеся в ранчо, выходили на порог, чтобы посмотреть, что
происходит вокруг. Они готовы были - в случае опасности - превратить Табио
Сана в невидимку, помочь ему спуститься по глухой тропинке в
овражек-тайничок, со всех сторон закрытый тесно переплетенными лианами и
непроходимыми зарослями.
- Это либо сельская, либо конная... - заметил один из тех, кто вышел из
ранчо и наблюдал за приближавшимся облаком пыли.
- Та или другая - одинаково хорошо, тезка, что сельская, что конная...
- Не совсем одинаково. Сельская - это значит полиция, а конная - стало
быть, военная, - кавалерия.
- Разница, конечно, есть, что верно, то верно, - но обе верхом... -
вмешался третий, коренастый и широкоплечий человек, стоявший близ двери,
чтобы в случае чего скрыться побыстрее - не из-за трусости, а "потому как
семья большая".
Но пока что повода для тревоги не было. Кто сказал "страшно", тот умер
накануне, и уже труп трупом! Люди на лошадях ехали из окрестных селений по
своим делам. Да и трудно было бы сейчас отыскать какую-нибудь власть в
деревнях и поселках. Алькальды и альгвасилы куда-то улетучились, как только
донеслись первые вести о беспорядках в столице. А гарнизоны получили приказы
не покидать казарм, и если прикажут - сражаться до последнего патрона. Какая
странная тишина! Молчание пустоты, пустынных площадей и улиц, прекративших
жить своей обычной жизнью и замерших в ожидании, быть может, -
потусторонней. На деревьях висели удивительные плоды. Это были полицейские,
которым не удалось скрыться. В панике они даже пытались сбросить с себя
форму, и был, например, такой случай, когда двое полицейских, подобно
сиамским близнецам, пытались натянуть одни и те же штаны толстого сержанта,
по штанине на брата, и в таком виде бежать.
- С-сукины дети!..
Выкрики и выстрелы, опалившие воздух, внезапно раздались из туч пыли,
поднявшихся под крышами Тикисате. Это улепетывали те, кто опасался встреч с
вооруженными людьми в поселке или на плантациях. Не знали беглецы, что люди
уже давно запаслись пулеметами и тщательно их припрятали. На пустынных
улицах и под сенью банановых листьев люди, потягивая агуардьенте из бутылки
с этикеткой, на которой изображен тукан с огромным клювом, говорили о
забастовке, а если иные и не говорили вслух, так все равно думали о том, что
пора снести головы кое-кому из гринго, сжечь их дома и очистить продуктовые
лавки Компании!
Много раз пытался управляющий Компании переговорить по телефону с
комендантом, но связь была прервана. Потеряв всякую надежду соединиться по
телефону, управляющий послал своего секретаря, Перкинса, просить полковника,
чтобы тот направил воинские части охранять жизнь и интересы
североамериканцев, которые, - разумеется, отнюдь не ввиду опасности -
перестали было пить виски (впрочем, некоторые, наоборот, увеличили дозу),
разжигать трубки и чавкать жевательной резинкой. С диванов и качалок они
любовались небом из окон своих коттеджей, где всегда царила искусственная
весна, и делали вид, будто ничего не случилось, - они были уверены, что
ничего не может случиться, ведь если какой-нибудь метис осмелится тронуть
хоть один волос на голове североамериканца, то флот Соединенных Штатов
обстреляет побережье, а военные самолеты затмят небо этой крошечной страны.
Через некоторое время управление Компании уже не просило, а требовало
выслать войска для охраны плантаций, ссылаясь на то, что правительство этой
страны взяло на себя обязательство гарантировать не только безопасность и
жизнь граждан США и неприкосновенность их собственности, но и охрану тех
пеонов, которые, удовлетворившись предоставленными им прибавками, откажутся
участвовать во всеобщей забастовке, к чему их призывала кучка агитаторов.
В кабинете комендатуры убивал время полковник, также ослепленный и
разбитый знойным днем, - зевок следовал за зевком, одни зевки словно
останавливались на полдороге, другие гасли еще на губах, будто всосанные в
воронку. Зевун был верен себе: не получив приказа сверху, он не пошевелил и
пальцем, и солдаты оставались в казармах. А приказа все не было и не было.
Несколько раз он посылал в столицу шифровки, но военное министерство
отвечало одной и той же фразой: "Ждите приказа". Но вот только что его
уведомили, что он вскоре получит инструкции непосредственно из
президентского дворца. Это сообщение было получено одновременно с
перехваченным по радио важным сообщением "Голоса Латинской Америки"... из
Мехико.
Радист услышал это сообщение из Мехико - услышал, но не осмелился
повторить его, не смог бы повторить даже про себя. Как же доложить об этом
коменданту? И все же надо было идти - он вытянется в струнку и выпалит все
прямо в лицо начальнику. Он снял наушники и почесал за ухом, затем почесал
затылок. Волосы, казалось, пропитались холодным потом от того, что он
услышал. Шею сковали ревматические боли. Невралгический озноб, дававший себя
знать и ранее, охватил все тело. Он встал, резко отодвинул кресло -
пронзительно проскрипели давно не мазанные колесики ножек. Надо идти в
кабинет полковника. Но как войти? Изобразить растерянность? Эту идею
пришлось сразу же отвергнуть - нелепо, ведь он в военной форме. Войти с
веселым видом. Нет. Нельзя, его могут заподозрить в благожелательном
отношении к бунтовщикам... Принять равнодушный вид? Быть может, но... вдруг
сочтут это за проявление неприязни к верховному вождю?..
И все-таки он превозмог себя, вошел в кабинет коменданта, автоматически
произнес: "С вашего разрешения, начальник!" - и забормотал-забормотал,
проглатывая слова, проглатывая звуки:
- От... от... от...
- Чего там еще?.. От кого?
- ...ставка...
Зевун поднял брови. В его глазах заискрилось любопытство, уши и нос
покраснели, он стал крутить усы, спускавшиеся ветвями плакучей ивы. Давно не
стриженные ногти поблескивали наперстками, прозрачными наперстками,
сделанными будто из тараканьих крылышек.
- Отставка? Моя отставка? - переспросил он, словно сам сомневался в
том, что сказал, и тут же подумал: неужто меня лишили жезла? Значит, меня
уволили в отставку, чтобы не смещать и дать мне какой-то шанс! Очевидно,
Компания потребовала снять меня, немедленно снять за то, что я не послал
воинские части, которые она просила для охраны плантаций.
Радист подтвердил, что речь действительно шла об отставке. И после
длительного молчания, которое еще более подчеркивалось жужжанием мошек,
тиканьем часов и глухим перестуком телеграфного ключа, комендант поднял
глаза, помутневшие от страха, к портрету господина президента: портрет,
висевший высоко в центре стены, господствовал над кабинетом.
С огромным трудом он выдавил из себя:
- О-о-о...н-н? - и осмелился показать пальцем на того, кто красовался в
форме дивизионного генерала с клоком волос на лбу a la Наполеон.
Зевун обалдел. Покорный слуга, подручный, подначальный, подчиненный,
считавший себя близким к верховному вождю, сейчас, когда все могущество
вождя кончилось, превращался в бледное пятно, хотя лицо, шея, руки
побагровели.
- Э-э-э-э... это твердят уже много дней, и этого, видать, кое-кто давно
хотел, и даже по радио об этом болтают! ...А-а! Скотина, кто позволил тебе
слушать мексиканское радио?.. Что, у нас нет своего радио? Разве наши
радиостанции хуже радиостанций Мексики?..
Тщетно было доказывать ему, что местные радиостанции, равно как и
Национальная радиостанция в столице, уже много часов подряд передают только
военные марши.
- Убирайся сейчас же, если не хочешь, чтобы я превратил тебя в лепешку!
Завтра же отправишься под арест! Иди и слушай другие радиостанции, но только
не мексиканские!
Вернувшись к себе, радист натянул наушники и, волнуясь, - не столько
потому, что боялся встретить подтверждение известия, сколько потому, что
старался точнее выполнить приказ, - стал крутить верньер приемника и искать
другие станции, передающие последние известия. И все станции - Панамы, Кубы,
даже Би-би-си - все подтверждали эту новость. Он вернулся в кабинет
начальника, но вымолвить что-либо он уже не мог.
- В-в-в-в-в... в-в-в-в... - Губы отказывались ему повиноваться.
- В-в-в-в-в? Что еще? - Зевун поднялся с угрожающим видом, готовый
обрушить хлыст на своего подчиненного, но не успел - как раз в это мгновение
ему понадобилось подтянуть брюки...
Радист наконец смог сказать, что во всех передачах из Панамы и Кубы
также подтверждается это известие - он стал навытяжку и с трудом удерживался
от того, чтобы не поднять руки к ушам, - они зудели и чесались так, словно
их все еще прижимали наушники.
Шеф отослал его на место, строго наказав немедленно передавать каждую
новость, которую услышит, но только "достоверные сведения, слышишь,
достоверные...".
Зевун рухнул в кресло. Перед младшим чином он старался показать, что не
верит этим сообщениям, но наедине с самим собой не было смысла притворяться.
Все ждали приказов, но некому было их отдавать. Потому-то и последнее
указание из военного министерства гласило, чтобы он ожидал инструкции
непосредственно из президентского дворца. Он бросил хлыст на стол, откинулся
в кресле и, совсем как гринго, забросил ноги на стол.
- Могло быть хуже, - подумал он вслух, - закрутился бы я тогда волчком!
Черт знает, что могло случиться... Прости-прощай тогда чин полковника!
Конечно, было бы хуже, если бы, послушавшись гринго, я послал своих людей
охранять плантации! Солдаты, услышав такое сообщение, могли взбунтоваться,
примкнуть к забастовщикам... Пусть остаются здесь, со мной, запертые в
казармах, по крайней мере они не узнают, что там делается!
Он ударил хлыстом по письменному столу. В дверях показался адъютант.
Комендант приказал:
- Сходи-ка, посмотри, здесь ли капитан Саломэ? Если здесь, передай ему,
чтобы перед уходом зашел ко мне, пусть сразу же проходит в мой кабинет!
Адъютант исчез и, вернувшись, доложил, что капитан Саломэ уже ушел.
- А куда?
Адъютант опять исчез - разузнать. Вернувшись, доложил:
- Он не сказал, куда ушел, но, поскольку у него приступ малярии, то,
вероятно, к врачу, в госпиталь Компании.
- Точно. Он просил у меня разрешения. Я не подумал, что он уйдет так
скоро. Можешь быть свободен!..
Адъютант не успел снова исчезнуть, как полковник сорвался с кресла и
помчался вниз - проверить караулы и приказать, чтобы никто, ни один человек,
не покинул казармы без его личного разрешения. Он также приказал никого не
пускать в комендатуру, кроме капитана Саломэ и солдат, отправленных за
довольствием.
В свой кабинет он не вернулся, а прошел в комнатушку радиста,
расположенную позади комендатуры, и сам начал выстукивать ключом номер:
25... 25... 25...
По всей стране - по всем телеграфным линиям - выстукивали этот номер...
25...
Но 25 - секретный телеграфный код прямой связи с кабинетом господина
президента - не отвечал...
Бесконечная июньская ночь. Небо, очистившееся от вчерашних и
позавчерашних туч, выглядело новеньким, совсем как свежая кожица после того,
как сошла болячка. Звезды казались только что вымытыми и светились ярко, не
мерцая. К звездам взлетела ракета. Одна-единственная. Ракета взвилась
бешеной змеей, златоглавой, с хвостом дыма. В прежние годы в ночь на 29 июня
шумели праздники, все небо испещряли ракеты - радостно наступал день святых
Петра и Павла с бородками льющейся воды над озерным молчанием банановых
плантаций, мерно взмахивавших в знак приветствия своими зелеными мечами.
Сколько ликования, вспышек шутих бывало в этот день; сколько звучало
аккордеонов, гитар и маримб; сколько поглощалось горячительных напитков,
сколько тамалей, пирогов из маисовой муки, выхваченных прямо со сковородки;
сколько женщин забывало тогда обо всем под покровом банановых листьев...
А сейчас... уж лучше бы начался ливень. Ну что хорошего в том, что
улучшилась погода, - необычно для этой зимней поры с ее тропическими
затяжными ливнями? Праздника не было в эту ночь на 29 июня... 25, 25, 25 -
продолжал вызывать полковник, все более и более приходя в отчаяние... - эта
ночь ничем не отличалась от других, обычных ночей здесь, на побережье.
Неумолчно и ритмично квакали лягушки и жабы, тараща из-под нависших брюхатых
век глазки горящей серы. Пропилит-пропиликает одинокий кузнечик, переживший
миллионы своих собратьев, умирающих, пиликая день-деньской ради того, чтобы
набить опилками молчания матрасы ночи. Где-то пронзительно протрещат
сверчки, как бы подливая масла в огонь очага, на котором поджариваются
воздух и земля, гигантские деревья конакасте, гуарумо и сейбы, лианы,
устремившиеся ввысь стволы деревьев пало-воладор, рассыпающие искры с
высоких сучьев, что горят факелами, перекликаясь с далекими зарницами
бушевавшей где-то бури. А зарницы рассеивают золотую пыль над морем, улучив
мгновение, когда пролетят огромные морские птицы, со свистом пронизывающие
ночной воздух, пожирающие мрак и пространство.
...29, 29, 29... полковник, совсем потеряв голову, не отдавал себе
отчета в том, что он делает, - он набирал число текущего дня, и только что
спохватился - ...25, 25, 25... нет, нельзя представить, что верховный вождь
бросил всех на произвол судьбы... 25, 25, 25... он снял мундир - воздуха,
воздуха, больше воздуха! Ему не хватало воздуха даже сейчас, когда он
остался в одной рубашке, из коротких, как бы зевающих рукавов которой
торчали волосатые руки, - рукава, похожие на зевки, - это все, что осталось
от прежних зевков, зевков былого самодовольства и удовлетворения, что так
легко выкатывались из его рта, и даже усы теперь тяжело повисли, точь-в-точь
гребень дохлого петуха.
Тикисате... Бананера... Объявят ли они забастовку одновременно?..
Ничего не известно было в эту ночь на 29 июня - все неопределенно, все
повисло в воздухе... Тинистая влажность. Людская масса истекала огненными
слезами. Ветер то дул, то затихал - и почти не приносил облегчения людям,
полузадушенным зноем. Мужчины, одетые в парусину цвета дождевой тучи -
зеленоватые лица, тяжелое дыхание, - одни вытянулись, как пальмы, другие
прильнули к земле, как земноводные. Сейчас они должны решить вопрос -
объединят ли свои усилия Бананера и Тикисате - два важнейших рабочих центра
страны.
Студенты, учителя, специалисты, коммерсанты, журналисты, банкиры, даже
ростовщики - все бросились в поток политической борьбы, стремясь покончить с
тиранией _Зверя_. Однако, если не объявят всеобщую забастовку на плантациях
Бананеры и Тикисате - а именно в Тикисате решение еще не было принято, - не
будут вырваны корни тропической диктатуры и она сохранит весь свой яд.
Обо всем этом думал Табио Сан. Волосы его слиплись от пота, пот
покрывал лицо. Табио Сан! Табио Сансур! - громко звал он, будто потерял
самого себя. Ручейки пота, обжигающие, бесконечные, надоедливые, скатывались
по его лицу, а он не обращал на них внимания: ему казалось, что сердце
бьется не так, как раньше. Его мучила нерешительность рабочих, все еще
продолжавших обсуждать вопрос - поддерживать забастовку или нет. Если этот
торг затянется, может угаснуть боевой дух. А ведь именно сейчас из столицы
стали поступать важные сообщения - там ожидали самого худшего после
студенческой демонстрации, после манифестации женщин, одетых в черное,
которые прошли в полном молчании перед президентским дворцом. Женщин
пыталась разогнать кавалерия, полицейские бросали бомбы с удушливыми газами,
но ни каски, ни сабли, ни бомбы не могли нарушить процессию, которая
воплощала скорбь и грозный молчаливый гнев народа.
Были жертвы... Как там Малена?.. Не случилось ли с ней чего-нибудь?..
Быть может, она ранена, избита, увезена в госпиталь?.. Быть может, она
арестована? Или... или... Табио весь оцепенел от внезапно мелькнувшей мысли
- убитая, лежит на мостовой...
Других известий не было. Лишь отрывочные сведения, полученные от
пассажиров, проезжавших через Тикисате, а те либо мало знали, либо не хотели
рассказывать - опасались, что язык может их подвести: пока еще не
подтверждено известие об отставке Зверя, все может случиться. В лавине
всевозможной информации в эти дни - в Европе активизировалось наступление
союзников - иной раз проскакивали скупые сообщения, передаваемые
иностранными радиостанциями, а местные радиостанции и Национальное радио уже
набили у всех оскомину, без конца угощая военными маршами, маршами и
маршами.
Нет вестей от Малены, нет решительного ответа от рабочих с плантаций.
Сколь бесконечна эта ночь на 29 июня... бесконечна, безысходна...
Сан склонил голову, охватил ее руками, опираясь локтями о грубо
сколоченный стол, за которым писал при свете керосиновой лампочки,
источавшей больше копоти, чем света, - фитилек поник, и ничто не помогает,
сколько его ни поправляй бурыми от никотина пальцами. Сигарета за сигаретой
- он жадно поглощал их; не докурив одну, зажигал другую, закуривал с каждым,
кто входил в ранчо.
И этот день, который так хорошо начался - основанием профсоюза, -
кончался бесславно: люди сдавали позиции, забастовке грозило поражение!
Люди входили в ранчо - одни снимали башмаки, сбивая с подошв пыль и
грязь, сбрасывали истертые донельзя носки; другие, закинув ноги вверх,
курили, спали или что-то мурлыкали себе под нос, спасаясь от усталости и от
навязчивых мыслей, преследовавших, как мошки.
После того как они прошли многие и многие лиги, заглядывая в бараки,
ранчо, лагеря, "обжорки", столовые, склады и беседуя с людьми, им так и не
удалось определить отношение к забастовке. У того, кто твердо высказывался
против забастовки, в кармане уже звенели эти несчастные сентаво - прибавка,
а их семьи получили продукты - маис, бобы, хлеб, мясо, сахар, рис, картошку
и кофе из продуктовых лавок Компании.
Если Компания выполнит свое обещание о прибавках после того, как станет
известно об организации профсоюза в Тикисате, то рабочие откажутся
поддержать забастовку в Бананере. Забастовка начнется завтра в ноль часов,
она парализует работу на Атлантическом и Тихоокеанском побережьях, на всех
плантациях - она сольется со всеобщей забастовкой, объявленной в столице и
поддержанной в остальных частях страны. Люди не только бросили работу,
многие даже не выходили на улицы, верующие не посещали церковь, рыночные
торговцы ушли с рынка. Забастовка - это протест, пусть запоздалый, но все же
протест против расправы в порту, где пули и акулы свели счеты с теми, кто
грузил бананы на торговые суда, с портовыми рабочими, у которых не было
ничего, кроме сердца и набедренной повязки, и которые в лицо надсмотрщикам
"Платанеры" бросили: "Хватит!.. Баста! С нас хватит!.." До сих пор звучат в
ушах эти слова, и ныне их подхватят рабочие всех плантаций.
Именно это и предлагали товарищи из Бананеры. Забастовкой дать гринго
по физиономии, - как сказал один из них. Баста! Они только предлагали, а не
заставляли. Даже это приходилось разъяснять. Находились клеветники,
распространявшие слухи, что, дескать, организаторы забастовки идут у кого-то
на поводу, что люди из Бананеры хотят навязать свою волю, - и потому всюду
приходилось объяснять: это - только предложение, последнее слово остается за
рабочими Тикисате. И все же если не считать Старателей, работавших
грузчиками бананов, и анонимных героев трагедии в порту, - энтузиастов было
мало. Большинство не приняло идею забастовки, и это большинство собиралось
проголосовать против. Этим большинством были вечные молчальники, которые
боятся рискнуть хотя бы ногтем, скомпрометировать себя даже пустяком; это
были те, кто не видит дальше собственного носа, те, кто клюнул на приманку
агентов Компании, раздававших доллары из-под полы, - Компания оставалась
верна своей обычной политике подкупов; это были трусы, предпочитавшие
прятаться по углам; они боялись наемных убийц, оплаченных Компанией, которая
не поскупится не только на доллары, но и на пули.