Астуриас Мигель. Глаза погребенных

бедняга с трудом не приподнялся в кресле, из которого он не вылезал
последнее время, и не сказал ей:
- Не тревожься, успокойся, глупенькая, а посылаю за падре не потому,
что умираю, а потому, что хочу подарить ему образ, который висит у нас в
комнате.
Минча полетела в ризницу звать священника. Муж предупредил ее, чтобы
она не проговорилась, и она стиснула зубы - пусть ее старик сам скажет падре
о своем сюрпризе...
Так и не сказала она падре, зачем его зовут, - а как хотелось Минче
рассказать священнику, что его вызывают вовсе не потому, что цирюльнику
стало хуже. И Минча поспешила домой. Надо было прибрать в комнате да
протереть святой лик - он был заткан паутиной, покрыт пылью.
Падре Феррусихфридо не стал спрашивать, зачем его вызывают. Он и не
сомневался в том, что христианская душа намеревается свести счеты с господом
богом на пороге кончины. И вскоре он появился в парикмахерской.
- Добрый и святой день... - раздался голос падре за спиной цирюльника,
который посмотрел в зеркало, что висело напротив входной двери, и увидел
священника.
- Приветствую вас, падре... - ответил дон Йемо.
- Как себя чувствуете?.. Я узнал, что вы очень больны... Ваша супруга
просила меня прийти... я к вашим услугам...
- Спасибо, что пришли. Сегодня утром, как мне передавали, вы в своей
проповеди жаловались на то, что в церкви нет изображения Гуадалупской
девы... Сегодня утром, во время проповеди...
Слабость мешала говорить цирюльнику. Он умолк, уставившись в пол, тело
его покрылось холодным потом, волосы казались кристалликами льда, а уши
стали прозрачными. Жена подошла к нему и смазала пересохшие губы маслом
какао.
- Там... - он попытался указать рукой; Минча остановилась - не стоит
лишать его удовольствия сделать излюбленный жест, скопированный у Наполеона.
- Там, в той комнате, у нас есть образ Гуадалупской богоматери, возьмите
его, возьмите в церковь, хочу, чтобы...
Падре Феху не знал, как выразить свои чувства. Он вошел в комнату и
упал на колени перед образом, который жена парикмахера сняла со стены и
поставила на пол.
Крепко прижимая к груди образ Гуадалупской девы, падре покинул
парикмахерскую. На больного он и не взглянул. Даже близость смерти
цирюльника не могла омрачить его радость. Пусть покойники заботятся о
покойниках. На алтаре своего храма он установит этот образ - он,
Феррусихфридо Феху, и все будут повторять за ним:

В розах родилась ты -
ни у кого нет сомнения.
Так нежные рождаются плоды,
сменяя лепестки... о дивное явление!

На пончо Хуана Диэго
твой лик начертала Свобода.
С Идальго в огне сражений
ты шла во главе народа!

Тут были люди разного возраста - растянувшись на песке, одетые кое-как,
они лежали и молчали. Тяжелое это было молчание. Оно наступило с той минуты,
как им было предложено бросить работу, если хозяева откажутся повысить
заработную плату.
О начале забастовки сообщил человек, недавно появившийся на плантации,
- в его голосе прорывалось пламя - пламя земли и солнца, - звали его Андрес
Медина.
- Много бананов? - спросил кто-то.
- Много, - ответил вновь прибывший, - все никак не закончат снимать их,
у рабочих даже не было воскресенья.
- Должно быть, в порту ожидает пароход...
- Тем лучше.
- Никто не станет грузить бананы, ребята, если не прибавят денег...
- А это не преступление?
- Разве ценить собственный труд - преступление? Мы предупредим их,
когда начнется погрузка. Мы заявим, чтобы нам платили больше, а они пусть
решают. Будут платить - будем работать. Не заплатят - не будем работать.
- Здорово!.. Они же, конечно, не допустят, чтобы плоды гнили, а пароход
простаивал в порту. Это точно, своего мы добьемся - нам повысят заработок.
- Ладно, - сказал другой, - будем считать, что наше собрание на Песках
Старателей кончилось. Что касается меня, так пусть меня хоть зарежут - ни
одну гроздь не сдвину с места, пока не заплатят столько, сколько требуем.
Клянусь...
- Поклянемся все, и пусть это будет клятва Старателей.
Все поднялись. И повторили клятву. Ее слова старики произносили тихо -
они уже принадлежали земле. Сорокалетние отрубили твердо. А молодые
повторили во весь голос.
Затем они решили обойти другие лагеря и в ближайшее воскресенье снова
собраться на Песках Старателей - в тот самый час, когда умер Христос, в три
часа пополудни. Если не повысят заработную плату, забастовка остается на
повестке дня. Судьба определит, кто первым откажется работать, и этот первый
заявит администрации о требованиях рабочих.
Они прошли в лагерь рубщиков кустарника. Словно донельзя загнанные,
мертвецки уставшие животные, те отдыхали, распростершись на голой земле, -
кто не закрывая глаз, чтобы ощущать, что еще жив, а кто плотно сомкнув веки,
в надежде забыться. Они прибыли сюда в воскресенье, чтобы начать работу в
понедельник с утра. Для них не было воскресенья, было лишь ожидание работы.
Они не спали. Дремота заполняла глубины их сознания.
И вот перед этими человекоподобными, едва прикрытыми лохмотьями,
остановилась группа девушек в голубых платьях с белыми воротничками и
манжетками, в белых туфельках и голубых чепцах, окаймленных белой лентой.
- "Дозорная башня"!.. "Дозорная башня"!.. "Дозорная башня"!.. -
выкрикивали они название журнала, отпечатанного на глянцевой бумаге.
Один из рубщиков стал слушать послание "Благой вести", которое девушка
читала на плохом испанском языке, выученном в колледже. Фарфоровые лица,
фарфоровые глаза, фарфоровые руки и Евангелие с фарфоровыми фигурками.
Лежащие на земле тяжело дышали, не двигаясь, ни на кого не глядя,
равнодушные ко всему. Они были похожи на вьючных животных. Им предстояло
вырубать до корня дикие кустарники, вырубать дочиста, чтобы ничто не мешало
солнышку глубже проникнуть в землю, прогреть перегной и пробудить жизненные
соки земли, - позднее на этом месте разобьют новую плантацию. Труд был
нечеловеческий, но они хватались за любую работу в поисках заработка, они
шли к морю, где их ждали малярия, ядовитые змеи, смерть.
Пропагандистки "Благой вести" направились к лачугам рабочих. "Дозорная
башня"!.. "Дозорная башня"!.. "Дозорная башня"!.."
Пеоны, лежа в гамаках, - какое же воскресенье без гамака? - над
глинобитным полом, рядом с очагом и корытом, жадно смотрели на девушек и
широко улыбались, когда те начинали объяснять женщинам и голым ребятишкам
слова Евангелия. Потом были розданы журналы.
Старатели разошлись, каждый к себе - кто в лагерь, кто в поселок, кто
остался на улице среди вновь прибывших, - к вечеру люди собирались вокруг
очагов, чтобы обсудить дела.
- Все к лучшему!.. - раздался чей-то голос; да, это был голос человека,
который недавно появился здесь. - Сейчас они рубят вовсю. Что ж, хорошо,
луна полная, и они могут рубить даже ночью. Торопятся. Видно, придется им
увеличить заработную плату. Конечно, для них лучше повысить нам плату, чем
потерять урожай.
Сообщение того, кто разговаривал с вновь прибывшими, было менее
оптимистичным.
- Много людей ждут "понедельника с работой"... если мы откажемся, они
начнут работать.
- Если начнут они, тогда и нам придется...
- Нет! Я поклялся, что работать не буду, если не заплатят больше. Не
подниму ни одной грозди бананов, пусть меня хоть разрежут пополам! А кроме
того, кто вам сказал, ребята, что те, кто ждет "счастливого понедельника",
не откажутся занять наши места? Им станет известно - нас уволили за то, что
мы требуем повышения заработка.
Пришедший с грузчиками из артели, где работали Индостанец, Рей Бенигно,
Пахуилон, Тортон Поррас, Шолон, Букуль и Мотехуте, сообщил, что рабочие хотя
и обижены на то, что с ними предварительно не поговорили, но все равно самым
решительным образом намерены поддержать забастовку.
Бананов собрано много, но немало и безработных, которые готовы
приняться за работу, как только грузчики объявят забастовку. Неутешительная
картина!
Вряд ли люди, не имеющие работы, откажутся заменить грузчиков, если
узнают, почему те отказались работать.
Оратор еще не кончил говорить, как слова попросил человек, пришедший из
поселка.
- Вы не представляете себе, где я был... Я был в церкви... Падресито
совсем рехнулся... кричит, что мы, рабочие, должны воззвать к гроздьям
бананов: "В один прекрасный день вы будете принадлежать нам, вы, ныне
принадлежащие другим!.." Он утверждает, что мы не одни на плантациях, с нами
богоматерь, а она - такая же, как и мы, чистокровная индеанка... Никаких чу-
жеземных богов! Мать бога - индеанка, и она с нами заодно, у нее мы попросим
помощи. Индеанка, босая, черноволосая, с миндалевидными глазами.
- Это ничего не меняет. Срезанных плодов много, но и безработных,
ждущих работы на понедельник, тоже немало... - возразил тот, кто
разговаривал с прибывшими. Он отошел в сторону, чтобы прочесть записку,
только что полученную со станции Рио-Браво.
"Завтрашние результаты повлияют на решение о скорейшем объявлении
всеобщей забастовки. Ни шагу назад". Вместо подписи отпечаток ключа.
Он сложил бумажку вдвое, вчетверо, вшестеро, в восемь раз, скатал
шариком и проглотил.
- Господь нас создал, а забастовка нас объединит, - сказал он. - В
наших местах вновь появился Октавио Сансур. Прошлой ночью я его встретил и
узнал, но тут же потерял из виду. Друг Кей - по-английски "ключ", стало
быть, с его помощью можно открыть любую дверь, сказал мне, что Сансур был
здесь проездом, он хотел тут провести с рабочими беседу о значении этого
движения, ведь оно должно охватить Тихоокеанское побережье, а возможно, даже
распространиться и на Северное побережье Гондураса. Ведь хотя это и разные
компании, все они принадлежат к одному консорциуму, и потому мы должны
выступить против них единым фронтом! Кстати, насчет Северного побережья...
Клара Мария Суай меня не узнала... Идет и воркует, как голубка, с одним из
офицеров гарнизона... Вообще надо бы поговорить с ней, напомнить ей о том
времени, когда она работала в кабачке "Был я счастлив".
В лагере постепенно стихали шаги. Раздался какой-то протяжный стон.
Быть может, койот. Донесся гудок паровоза. Затем - голоса солдат. Кто-то
острил:
- И почему это зной нельзя бросить в тюрьму? Голоса, крики, удары
прикладами...
- Что такое?
- Ничего, иди своей дорогой!
- Я здесь живу.
- Ну и отправляйся к себе домой...
- Каркамо, ты?.. Не узнал тебя... Я Андрес Медина... Братишка!
- Откуда ты явился, Андресито?
- Да вот из лагеря...
- Работаешь?
- Рублю бананы. А ты? Хотя вижу - в гарнизоне. Сколько времени ты уже
здесь?
- Около четырех месяцев.
- Доволен?
- Не очень...
- Я загляну к тебе как-нибудь на днях, когда будешь свободен...
- Заходи, когда хочешь.
- Я принесу тебе хокоте. Помнишь, как я приносил тебе в школу плоды
хокоте?..
- Извини, я должен идти, Андресито, мне еще нужно разыскать одного
товарища, а путь неблизкий. Мимоходом загляну и в другие лагеря. Что-нибудь
знаешь о забастовке?
- Нет... Я провожу тебя...
- А где ты был?
- На Северном побережье.
- Как раз оттуда жена моего товарища, которого я ищу. Ее фамилия Суай.
- А-а...
Шли молча. Андрес допытывался:
- Ну чем ты недоволен?.. Тебе ведь, по-моему, неплохо живется: срок
службы засчитывается вдвойне, конечно, хорошее жалованье. Можешь покупать
все, что хочешь, в комиссариате, а в свободное время играй в бильярд, в
карты, пей, танцуй или обделывай делишки с этими гринго...
- Ненавижу их...
- По-английски говоришь?
- Учил их язык, но не говорю...
- Любопытно, а я-то думал, что все офицеры - закадычные друзья этих...
- Это только так кажется... Поговорим лучше о другом... мне о них даже
вспоминать неприятно... Да, вот что, не помнишь ли ты случайно Малену Табай?
Она по-прежнему директриса школы в Серропоме...
- Уже много лет там... Замуж еще не вышла?..
- Нет!
- Твоя первая любовь, Каркамо...
- Злые языки...
- Постой, как же мы тебя в школе прозвали?.. Ах да!.. Быкосел.
- Это прозвище в первой своей части меня не возмущало, я действительно
походил на быка, боевого быка. Но вторая... Впрочем, если оно касалось
лекций, то я и впрямь был упрямым ослом...
- Таким и остался... Нет, я не об упрямстве... Ха! Ха! Ха!..
- Знаешь, я предупрежу моего приятеля, что мы пришли... Капрал
Ранкун!..
- Слушаюсь, мой капитан! - Капрал встал по команде "смирно", вскинул
винтовку; левая рука его скользнула по груди и легла на оружие.
- Заведи будильник.
Капрал вышел, и через мгновение послышался выстрел.
- Мы готовимся к расстрелу, - произнес капитан загадочным тоном.
Пока капрал Ранкун докладывал капитану Каркамо о выполнении приказа, в
дверях, прикрытых нависшей ветвью дерева, показался в свете фонаря темный
силуэт капитана Саломэ.
- Андрес Медина... - представил ему Каркамо своего друга.
- Хосе Доминго Саломэ, - ответил офицер, пожимая руку Медины.
- Очень рад! - произнес Медина.
- Этот товарищ ну как бы мой брат, - пояснил Каркамо, - мы из одной
деревни, одногодки, вместе росли...
- Я прощаюсь с вами, сеньоры офицеры... Вам, очевидно, пора
возвращаться в казармы, а я тороплюсь в свой лагерь.
Они простились. Медина прошел мимо гигантских кактусов и скрылся в
зарослях сахарного тростника и кустарника. Как только шаги офицеров стихли,
он бесшумно приблизился к дому, обойдя его с другой стороны и передвигаясь
совсем по-обезьяньи, - он крался чуть ли не на четвереньках. Сквозь щели в
стене, сбитой из плохо пригнанных досок, он смог разглядеть освещенную
комнату. По комнате расхаживала Клара Мария - нагая, высокая, с полной
грудью, статная, как кобылица. Как бы в нерешительности она шагала взад и
вперед, вдруг на какое-то мгновение спиной прижалась к стене, совсем рядом с
Мединой, и он ощутил запах ее смуглого и плотного тела, разглядел даже возле
поясницы крестообразный шрам - след хирургической операции. Внезапно свет
потух. Очевидно, от дуновения ветра. Она снова зажгла. Клара Мария
рассматривала себя всю - с головы до ног. Почесала бедро. Эх! Эх! У колен
виднелись голубые вены. Москиты, видимо, не давали ей покоя. Она взмахнула
рукой. Вдруг ей почудился шум. Она быстро обернулась, одним прыжком
бросилась к столику, стоявшему у постели, схватила револьвер.
- Кто там?.. Говори, или стреляю...
Никого... Ветер... Стон дерева, жалующегося на жару. Накинув на себя
легкий халатик, она вышла на порог. Увидела падающую звезду и поспешила
загадать желание. О чем она подумала?

XXV

Ночь продолжалась. Воскресенье продолжалось в ночи. Кусочек луны,
упавший в воду, - мертвый язык луны, а сама она, холодная, спускалась по
знойному горизонту. Еще не рассветало. Никаких признаков раннего рассвета.
Не рассветало для тех, кто на побережье надеялся увидеть вздымающийся из
моря зеркальный луч утренней зари. Почему же запели петухи? Рассвет? Нет,
это не рассвет. И не петухи поют. Совсем иные шумы сметают молчание, как
мусор после воскресенья, после пения петухов и подземного шествия скованных
теней.
Дождливый день. Это дождь понедельника. Дождь сыплется на полуголые
тела рысцой бегущих на работу людей. Самодельные сандалии - каите,
набедренная повязка или трусы и сомбреро. Восемнадцать лет, двадцать лет,
двадцать два года...
Если не выйдет солнце и не разгонит дождь, наступит день воды. Только
явится ли солнце - рассвет все не наступает. Ничего хорошего - грузить
бананы в перерывы между ливнями. Ничего хорошего, ничего. Но еще хуже - под
моросящим дождем. Все скользкое. Гроздья бананов и земля. Земля как кожура
банана. И, однако, все не светает. Ноги так и цепляются за землю - иначе
поскользнешься и свалишься со всем грузом. Опять слышны петухи. Какие-то
шумы. Однако все не рассветает. Дождит. Но вот кто-то выругался, наткнувшись
на товарища. Не со зла. Нечаянно. Слово зазвучало угрозой, оброненное одним
и подхваченное другим. Кто из двоих сказал его? Кто услышал? Тот, кто
наткнулся, или тот, с кем он столкнулся? Так частенько случалось в часы
рассвета, когда рождается понедельник, в часы, когда полуголые люди рысцой
спешат на работу. Нынче рассвет так и не наступил, но все спешат рысцой под
дождем. Восемнадцать лет, двадцать лет, двадцать два года... У каждого на
голове сомбреро, они идут чуть согнувшись, чтобы кипяток тропического ливня
не попал бы в лицо. Вдруг остановились идущие впереди, за ними - те, что шли
посредине, потом - те, которые замыкают шествие. Грузчики окружают человека,
закутавшегося в резиновый плащ; под капюшоном - пробковый шлем, из-под плаща
видны башмаки на резиновой подошве. Освещает его желтый свет фонаря,
раскачивающегося в руках. Еще фонари. Приближаются еще фонари. Издали эти
желтые, раскачивающиеся огоньки кажутся похожими на ос, жалящих руки людей
под капюшонами. Еще фонари, еще. Чваканье воды вокруг человека в плаще
вызывает тоскливое чувство. Под звяканье цепей и лязг сцеплений тащится
поезд под надзором десятников и time-keepers. Вот он замедляет ход, дрожит
где-то в глубинах ночи. Горы, вулканы бананов. Вздрагивает земля под
тяжелыми колесами, что катятся по рельсам, уложенным на шпалы, похожие на
рассыпанные спички. По мере того как грузчики приближаются к месту погрузки,
взмахи фонаря в руке у старшего, идущего в сопровождении десятников и
timekeepers, становятся все резче. Поезд с натугой тормозит, но некоторое
время еще продолжает тащиться по рельсам, посыпанным песком, между двумя
рядами грузчиков. Порядок в рядах нарушает горячий ливень, бьющий по
банановым листьям с такой силой, что, кажется, готов измочалить их. Позади -
слепая, вязкая, клейкая вода; впереди - вагоны, ожидающие погрузки, стены и
цинковые крыши, по которым гулко барабанит ливень.
Человек в резиновом плаще - плащ топорщится на человеке, как панцирь
черепахи, - медленно поднимает фонарь к лицу рабочего, закрытому сеткой
дождевых струй, скатывающихся с полей пальмового сомбреро - единственной
защиты грузчика от дождя. Человек в плаще держит фонарь перед лицом
рабочего, прямо перед лицом - так, словно он не разглядеть его хочет, а
сжечь, хоть и неизвестно ему даже имя грузчика... И этот жест он повторяет,
останавливаясь то перед одним, то перед другим, и свет каждый раз вырывает
из тьмы лицо мужчины, полуодетого, почти голого. Рабочие бросали в ответ
соленые словечки, которые из-за шума воды, правда, трудно было расслышать.
Старший взял свисток. Сжал его зубами. Свистнул. Еще и еще раз.
Пронзительный свист, отозвавшийся далеким эхом, словно оставил тут какой-то
свой осколочек - звук, похожий не то на отрыжку, не то на икоту. Всякий раз,
когда свист старшего десятника возвещал о начале погрузки, слышалась чья-то
икота. Десятник поставил фонарь на землю, но не потушил его. Стало светлее,
ливень утихал. В стеклянном сосуде с собачьим намордником горел зрачок под
тысячей грустных струек. Оставив фонарь на земле, десятник прошелся, задевая
плащом тела грузчиков, отказывавшихся грузить плоды, если им не повысят
поденную оплату. Работать не работали, но вместе с тем они не уходили с
работы, - и это обстоятельство вызывало беспокойство десятников, которые
многозначительно помахивали туго сплетенными бичами из сыромятной кожи
манат_и_ - морской коровы или быка. Зачем же принимать вызов? Нет надобности
бить, когда можно просто вытолкать их кулаками, а если потребуется
прибегнуть к бичу - что ж, тем хуже. Ведь именно для этого поставлены
десятники - для того чтобы начальство не пачкало руки об этих дураков.
Беспорядки. Что ж, быть может, и произойдут беспорядки. Все идет к тому.
Разве только пойдут им на уступки и повысят плату за поденщину - в противном
случае придется пустить в ход бичи. Конечно, банановых гроздьев нарублено
так много, что сейчас лучше не подливать масла в огонь. С чего обычно
начинаются беспорядки - всем известно, но никто не знает, чем это может
кончиться. Впрочем, кончается дело обычно тем, что из комендатуры присылают
вооруженных солдат и под ударами прикладов кое-кого уводят. Однако пока
ждешь - портятся бананы. Гибнут бананы. А что угрожает этим бездельникам?
Ничего. Замученным людям, бледным, изнуренным, все равно - что ласка, что
удар. А Хуамбо икал - это он икал. Икал он за себя и за всех остальных - от
голода.
- Тише, тише!.. - Старший десятник остановился перед ним.
Однако Хуамбо от страха не только не прекратил икать, наоборот, стал
икать еще громче. Его товарищи, выстроившиеся двумя рядами, выжидали. Тяжело
опустив руки, они стояли перед грудами бананов, которые нужно было снять с
платформ, на плече перенести в железнодорожные вагоны, а затем
транспортировать в порт, откуда на судах эти тропические плоды увезут в те
земли, где нет земли, где все из стали, стекла и цемента и где даже люди
кажутся законсервированными. Руки без каких-либо тайн, выхоленные, заботливо
ухоженные, поднесут фрукт тропиков ко рту, к зубам, тщательно вычищенным
щеточками и пенистой пастой, а изо рта, проскользнув в гортань с удаленными
миндалинами, сладкий плод попадет в желудки этих созданий, так похожих на
растения.
Свисток привел в движение людей, бродивших в ожидании работы по лагерю.
Быстро взвалить на плечо груз! Никто не хотел оставаться позади. Быстро
взять груз! Они уже приготовились к атаке и по первому сигналу ринулись в
бой. Горе тому, кто спотыкался и падал, - ноги ступали прямо по нему. Скорее
взять груз! Быть одними из первых. Под светом фонарей десятников,
указывавших путь, они шли группами, подставляя лица под водяные иглы ливня,
которые то скользили по коже, то пронзали до костей.
- Жалованье, видишь ли, им прибавляй, когда рабочих рук вон сколько...
Надо быть идиотами... - протянул старший, увидев толпу людей, жаждущих
работать.
Бананов собрали много, а тут еще эти осложнения да ливень - подрядчику
нужно было любой ценой сохранить рабочие руки ранее законтрактованных и
вместе с тем не потерять и тех, кто пришел вербоваться.
Небо прояснялось. В разрывах облаков виднелась ясная голубизна. И пока
десятники ставили на землю фонари, они могли увидеть глаза этих людей,
обожженных зноем побережья, - вылезающие из орбит глаза без век, - и глаза
людей, пришедших с гор, - подернутые дымкой недоверия.
Первый в ряду законтрактованных, отказавшихся грузить, стоял на страже,
рядом с грузом, - он говорил громко, чтобы его слышали все: и эти
безработные, пришедшие сюда завербоваться, и те, кого собирались прогнать
отсюда.
- Мы не будем грузить и не позволим другим грузить бананы, если не
повысят поденную плату, не повысят жалованье для всех! То, что нам дают, -
очень мало, не хватает на жизнь! Ни одна гроздь бананов не сдвинется с
места, пока нам не повысят заработную плату! Ни одной грозди, если не
повысят заработок!.. - закричал он еще громче. - Ни одной грозди, если не
повысят заработок! - кричал он, напрягая легкие. - Повышение заработка для
всех!.. Для всех! Заработка для всех!
Его слова подхватили:
- Повышение заработка для всех! Для всех! Для всех!
Старший приблизился к зачинщику, но тот успел заметить его и вовремя
уклонился от удара.
- Убирайся! Все убирайтесь вон! - кричал старший. - Дайте место другим!
Новенькие - по местам!.. Те, кто не желает работать, убирайтесь!..
В толпе безработных, сгрудившихся под дождем, точно пробежала искра,
однако они не сделали ни одного шага в сторону шеренги рабочих, из которой
десятники ударами кулаков и рукоятками бичей пытались вытолкать тех, кого
они считали зачинщиками.
- Никакого насилия! Никакого насилия! - кричал старший и, не теряя
времени, расставлял новичков по местам - их освобождали те, кто упал или кто
ринулся в схватку с десятниками. - Грузите, ребята! Грузите, живей! Давай,
давай! Все, все на погрузку! Пошли, чего ждете? Плоды могут погибнуть!
Никто из безработных не сдвинулся с места. Они стояли молча. А
десятники продолжали сражаться с бунтарями.
- Негодяи!.. Какое свинство! Вы пользуетесь тем, что плоды не могут
лежать на платформах!..
Голос старшего зазвучал просительно:
- Так будете или не будете грузить? Вам же дают работу! Ну-ка,
начинайте! Пошли! За работу! Сгружай! Сгружай!..
- Не будем грузить! Раз так, мы не будем грузить, патрон!.. -
воскликнул пока еще несмелым, но уже крепнувшим голосом самый высокий в
ряду.
- А чего это голос у тебя дрожит, не бойся, выкладывай! - закричали ему
сзади. - Да, мы пришли искать работу, но раз такое дело - отказываемся
грузить!
- Не спорьте, бананы портятся!
- А почему вы отказываетесь платить больше?
Десятники присмирели. Старший направился в застекленную контору
обсудить вопрос об увеличении поденной платы. Дождь обливал слезами стекла
конторы, за которыми сидели белобрысые чиновники, одетые в сверкавшие
белизной тонкие сорочки, выглаженные только что, утром, - конторы, где
господствовал свежий воздух, отдававший ароматом дезинсектирующей жидкости,
и где время показывали электрические часы со светящимися циферблатами.
Сморщились лбы, напряглась окаменевшая кожа - окаменела потому, что
вода, которой они умывались, была очень жесткая. Да, вопрос посерьезней, чем
какое-нибудь изменение цифры баланса: речь идет об увеличении сумм
заработной платы!
Управляющий зоной находился в соседнем кабинете, но его вызвали по
телефону и стали вести с ним переговоры так, как будто он находился далеко
отсюда. В блокноте управляющего появился маленький рисуночек: ковбой,