Астуриас Мигель. Глаза погребенных

- Кошмар...
- Да, кошмар. И офицер, которого оттесняли на поле с крестами, так
походил на вас... капитан Каркамо...
- Ах, черт возьми, значит, я выходил танцевать!
- Вот именно, поэтому вы не представляете себе, как я удивился, когда
вас встретил...
- Оставьте сказки... Вас беспокоит, что вы придете очень поздно!
Бедняжка! Хорошо вам наслаждаться на мягком матрасе, а каково солдатам,
сраженным усталостью и непогодой, спать под дождем...
Саломэ смолчал. Каркамо, как и он, был в чине капитана. Однако у него
больше выслуга лет, и Каркамо имел право делать замечания. И кроме того, это
была своего рода компенсация за то, что он спас ему жизнь, правда, только во
сне, однако все же спас. И все-таки было неприятно, что тот застал его с
женщиной, даже пригрозил ему... Эх, вечно эти истории с женщинами!..
Вошли они в комендатуру, и каждый отправился к себе. Саломэ - в свою
палатку, где на постели его ждала гитара с бело-голубым бантом, кокетливая,
как женщина. А Каркамо прошел в кабинет коменданта. Он зажег свет, выложил
на письменный стол бумаги, собранные в доме парикмахера, и... окаменел от
изумления. На одном из конвертов он прочел: Роса Гавидиа...
Быстрым движением он схватил пакет, как будто лампочка над письменным
столом могла сжечь пакет, быстро проглядел листки, находившиеся в пакете.
Что делать? Оставить его здесь? Сохранить у себя? Пакет уже был в его
кармане... Лихорадочно он искал среди документов, нет ли еще пакетов или
бумаг с тем же именем: Роса Гавидиа...
Поспешно собрал все. Бумаги прилипали к пальцам, к потным рукам. Не
только зной - было еще около трех часов ночи - давал себя знать, от волнения
Каркамо обливался холодным потом.
Бумаги с именем Росы Гавидиа были тщательно спрятаны, когда он вернулся
на траурную церемонию и, вытянувшись перед комендантом, доложил:
- Приказ выполнен, мой майор!
- Останьтесь здесь, капитан, мы скоро пойдем.
Не теряя из виду своего начальника, Каркамо отправился на поиски - ему
хотелось выпить и найти Андрея Медину. Ему так нужен был сейчас Андрей -
друг детства, бунтарь, человек со странными и смелыми идеями, которому он
мог бы рассказать обо всем, как мужчина мужчине. Но не нашел его, и ничего
иного не оставалось, как сжечь в глотке спиртного имя Росы Гавидиа.
Улетучилось оно как дым, табачный дым.

XXVII

От еле сдерживаемого хохота глаза чуть не вылезали из орбит. Они
смеялись больше глазами, чем губами, - впрочем, губы тоже широко
растягивались под наскоро подстриженными усами, сверкающие зубы словно
откусывали кусочки бурлящей радости - так праздновали они свой триумф,
собравшись на Песке Старателя, или Песках Старателей, это место именовалось
то в единственном, то во множественном числе, хотя какое это имело значение!
- Дай мне тебя обнять, братишка!
- Ха, ведь ты не лиана, это от объятий лианы дерево сохнет!
Объятия следовали за объятиями, рукопожатия за рукопожатиями - радость,
радость победы.
Однако мало одних объятий. Конечно, надо бы и выпить. Несколько бутылок
пива, потом добрый стаканчик рома, а на закуску - бутерброд с сардинами,
маисовые лепешки с сыром, ломтики жареного банана, плоды хокоте, гуаябо,
нанес. Праздник! Надо понять - настоящий праздник!
- А вон тот умеет играть на окарине!
- Дай-ка ему, дружище, пусть сыграет! Послушаем музыку, хватит
болтовни!
Окарина, скрипка, гитаррилья, бандурриа и гитара появились в руках
братьев Самуэлей.
- Ну и натворили вы, право!
- Натворили не натворили, а сотворили и растворились!
Трое Самуэлей - Самуэлон, Самуэль и Самуэлито - вступили в разговор, не
расставаясь со своими инструментами.
- Удачно получилось, лучше не придумаешь, - сказал Самуэлон, - на
редкость удачно! Повезло нам, непогода помогла. Вовремя ливень хлынул. Как
поливало-то, чистое наводнение! Видать, старший десятник в моряки не
годится...
- Может, у него геморрой...
- Что-то чесался, это точно...
- Из-под плаща даже палец боялся высунуть, - вмешался третий из
Самуэлей. - Плащ как смирительная рубаха, ей-богу!.. Ни дать ни взять -
китолов...
- Отныне и впредь... - произнес важным тоном Самуэлон и засмеялся, -
отныне и впредь, когда на плантациях начнет бушевать ливень, Компании
следует вытаскивать морячков из своих подводных лодок, в ливень здесь все
становятся подводниками.
- Мы и под водой будем сражаться с Компанией. Вспомните того, седого,
как он им рубанул, когда они попытались вместо нас поставить несчастных
безработных...
- А тот, который все время икал... Куда девался тот мулат?
- Нет у меня к нему доверия...
- Ясно.
- Вначале он появился с каким-то долговязым гринго...
- Да ведь это президент Компании!
- Да, он появился с ним, когда еще делилось наследство Мида -
неразбериха эта с миллионами, - а сейчас вернулся якобы позаботиться о
матери, она очень, дескать, стара. Я считаю, что это предлог...
- Лучше расскажи нам о другой картине, пока мы не загрустили.
- Да уж картина, чем не кинофильм? Приезжают сюда всякие из великой
страны Севера, а здешние разевают рот. Разевают рот перед Соединенными
Штатами, совсем как рыбешки, пока их акула не проглотит. Да еще
сентиментальные слюни разводят. Вроде этого сумасшедшего мулата, который
оплакивает своего погребенного отца и приехал... навестить старуху...
- Хватит! Может, пропустишь глоточек?
- Чем больше пьешь, тем больше чувствуешь себя человеком. Правда ведь,
Самуэлито? Ну и молчалив этот Самуэлито! Ударь-ка лучше по струнам гитары да
спой...

Там идут, там идут, там идут
те, кто умрут, -
без любви, без любви, без любви
люди нигде не живут...

- А я знаю этого седого, который призывал новеньких не работать. Он с
побережья, только с другого... Из Тенедорес или из Лос-Аматес, где-то я его
встречал, не помню только точно где - в Лос-Аматес или в Тенедорес...
- Тогда он не новичок в этих делах.
- Новичок не новичок, а по-новому все оборачивается.
Шумливый вечерний ветер раскачивает листья, застывшие в молчании,
откликается на далекие отзвуки - гул морского прибоя, эхо камнедробилок,
мычание животных на бойне, понявших, что пришел их час, лай собак близ
домов, хлопанье крыльев белогрудых пеликанов, упругий и звучный свист полета
серых цапель, пронзающих воздух, насыщенный влагой.
- Если соберемся вместе, нас будет...
Голос говорившего заглушили сильные аккорды гитар, которые, как изящные
кобылицы, заливистым ржаньем отозвались на удары пальцев, пришпоривших
крепче-крепче, чтобы те не упирались и дали бы волю звуку, - и как жаль, что
нет тут женщин, с которыми можно было бы потанцевать, состязаясь в скорости
с гитаристами.
Вихрь пыли поднял парень с лицом цвета апельсинового дерева,
пустившийся плясать в одиночку. Кто-то в такт ему захлопал в ладоши. У
остальных - они ели и пили - руки были заняты, бедные руки грузчиков
бананов, грубые, натруженные.
Как только музыканты кончили играть сон, раздались аплодисменты и крики
- те, кто уже успел изрядно выпить, бросились к Самуэлям с такими бурными
объятиями, что музыкантам еле удалось спасти свои инструменты.
- Если соберемся вместе, нас вполне хватит... - продолжал твердить тот
же голос - у этого человека что на уме, то и на языке, - и не потому, что
нас много, а потому, что нас сплотила единая воля, вот как, например,
сегодня. Сеньору Лино Лусеро...
- Не говори лучше об этом богаче и предателе, об этом изменнике! Ему
были оставлены миллионы, чтобы он позаботился о рабочих, чтобы создал
кооперативы. Только для этого ему оставили деньги - он должен был бороться
против Компании, а что он сделал? Он и его братья, что они сделали?
- Я хотел передать вам, что сказал ему Рито Перрах - великий колдун. Он
сказал: мы выиграем, отказавшись грузить бананы, если не заплатят нам
больше.
- Послушайте...
- Потому что мы все вместе - масса...
- Вместе, но не вразброд! Послушай-ка... да, он, похоже, не спиртное
пил, а штопоров наглотался. Взгляните, как глаза пялит.
- Дайте сказать...
- Лусеро передавал, что колдун как-то спросил его: "Видишь, что там?" -
"Да, - ответил ему дон Лино, - вижу море". - "Большое, очень
большое?"спросил его колдун. "Да, больше, чем большое, огромнейшее, и даже
больше, чем огромнейшее... Великое, как господь бог". - "В том-то и дело,
тебе оно кажется великим, как сам господь бог, а ведь оно состоит из капелек
росы... Капелек, которые ты даже не различишь, каждая из них меньше
булавочной головки, крошечная, как острие иглы, но эти капельки становятся
грозной силой, когда сливаются со своими сестрами и образуют реки, озера,
моря..."
- И даже этот урок его ничему не научил. Ну, ничего, это дорого ему
обойдется! Недавно пришли к нему попросить, чтобы он помог семьям
забастовщиков в Бананере, а он отказался. Заявил, что денег не даст, потому
что забастовщики - это люди, которые сражаются ради желудка, а не ради
идеалов...
Небо, чешуйчатое от серебристых и золотистых облачков, уходило куда-то
за горизонт, за бесконечные ряды пальм, подвергавшихся постоянному натиску
ветра и ударам ураганов. Гибкие и стройные пальмы гордо противостояли
штормам, и ветер свирепо гудел в высоких кронах; в бурю, под ливнем, они
походили на искрометные электроды, что источают золотые молнии и эхо грома.
Но в тот вечер с Песков Старателей они казались созданными из тонких нитей.
- Мало собраться воедино, как эти бесчисленные капли, образующие море,
- этого мало, надо уметь сопротивляться, как эти пальмы, которые кажутся от-
сюда такими тоненькими и хрупкими, а ведь они выдерживают бурю лучше, чем
гигантские деревья.
- Кто из вас знает, где живет тот великан, который отказался работать
сам и призвал бросить работу других? Здесь ли он? Хорошо бы найти его, и,
прежде чем мы снова возьмемся за гитары, надо бы поговорить с ним. Если уж
начинать забастовку, то нужно привлечь побольше людей. Мы скажем ему, что
празднуем прибавку к жалованью, ведь он тоже имеет право на праздник - он
нам помог: отказался сам работать и призвал других не грузить бананы. Как
вам кажется, ребята?..
Все согласились с ним и отправились на поиски незнакомца.
- Для доброго ли дела меня позвали и почему привели словно
арестованного? - спросил великан, опустившись на песок вместе с остальными.
- О, да у вас здесь праздник? Ну что ж, хорошо, раз вы меня приглашаете!
Спасибо, а то торчал я тут, как одинокий пень - видите ли, товарищ, который
был со мной, ушел!.. Не понравилось ему побережье, вот он и улетел... Ну, а
что касается меня, так я здесь бросил якорь...
- Дружище, оставайся с нами, ежели тебе компании не хватает! Празднуем!
По случаю прибавки ребята захотели поиграть на гитаре, попеть, поплясать.
Впервые "Платанера" уступила требованиям рабочих. Это что-нибудь да значит!
- Конечно, надо отметить!
- Стоит отпраздновать, правда? Да и вам не мешает! Вы, дружище, сыграли
в этом деле важную роль! Вам удалось объединить людей, которые были каждый
сам по себе. Очень вовремя вы все сказали этой свинье, старшему десятнику.
Если бы не вы, мы бы ничего не добились.
- До сих пор еще крещусь, - подскочил другой. - Хоть и смеются надо
мной неверующие, а я вот верую в богоматерь. Священник говорит, что она
чистая индеанка и протянет нам руку, чтобы сту... стук... стукнуть этих
гринго-евангелистов...
- Преувеличивать, конечно, не стоит. Компании никакого убытка не
принесет эта мизерная прибавка. Главное не в том, что они согласились на
прибавку, а в том, как мы ее добились!
-- Если бы не пошел дождь и не было срезано столько бананов, не
дождаться бы нам прибавки...
- И если бы пароход в порту не стоял...
- Как бы то ни было, все это произошло даже не в силу тех причин, о
которых вы говорите, - дескать, много было срезанных бананов, а в порту ждал
грузовой пароход, не хотели вызывать полицию и разгонять грузчиков
прикладами, и тому же начальнику досаждал геморрой, и десятника "Крюка" не
было и так далее. Нет, дело не только в этом. Не будем приуменьшать значение
нашей победы. Нам увеличили заработную плату, потому что мы отказались
работать. И отказались все, как один, по-мужски. Без нас они могли бы
получить все золото мира, но без нас они не смогут ничего выкачать из этих
земель, где растут лучшие в мире бананы, на которых они наживаются! Что
сейчас происходит? Мы помогаем им приумножать их богатства, и тем самым
усугубляем нашу бедность, нашу нищету. Однако, товарищи, все это должно
измениться. Все должно быть равно для всех. И, поверьте, будет очень плохо,
если мы не сумеем, как нужно, воспользоваться нашим триумфом, будем
размениваться на мелочи...
- Если вы позволите мне сказать... - попросил разрешения великан, -
если вы позволите мне сказать...
- Конечно, говорите!..
- Товарищ уже однажды взял слово и встал на нашу сторону, теперь он -
наш, пусть говорит!
- Ладно, я хочу, чтобы вы тоже это знали - то, что случилось здесь,
происходит и на другом побережье.
Там тоже во всем разобрались, и не только рабочие на плантациях, но и
портовики - люди, которым уже нечего терять, нищие из нищих, взявшиеся за
эту работу от полного отчаяния, поскольку им не осталось ничего другого -
здесь их преследуют болезни, здесь их развращают, разлагают, портят...
кажется, что эти люди могут выдержать все... Но мы видели... как среди этих
людей... среди портовых грузчиков, которых и за людейто не считали,
произошло самое невероятное... Портовики, озверевшие от зверских условий
труда, бездомные и голодные, измученные малярией, больные, одетые в
лохмотья, проявили себя как люди беспредельной воли. Этот ураган - никто не
знает, где, когда и как он начался - разрастался все больше и больше, пока
весь порт не был полностью парализован. Вот точно так же внезапно, в самую
тихую погоду возникает ураган, поднимается пыльный смерч, взмывает к
облакам, ослепляя, сметая все на своем пути. Вот так же возник и этот
ураган, этот смерч бунтарей. "Мы не будем работать, мы не погрузим ни одной
грозди бананов, если нам не увеличат жалованье!" - так они заявили и
действительно бросили работу. Бананы портились, простаивал пароход, а на
набережной нагромождались железнодорожные платформы и вагоны, и тут-то
началась схватка...
- Даже схватка?
- Смотрите-ка, ребята, до схватки дело дошло!.. - послышались голоса.
- Полицейские, десятники, воинские части - никто ничего не смог
сделать, когда поднялось это несчастное человеческое отребье, превратившееся
в тигров. Поднялись они не для обороны, а для атаки. Они дрались палками,
ломами, кусками рельсов, шпалами, всем, что смогли найти на набережной, на
железнодорожных путях. С одного из белых пароходов этого проклятого "Белого
флота", будто стая дьяволов, нагрянули негры, вооруженные пожарными
брандспойтами, они пытались мощными струями разогнать взбунтовавшихся
грузчиков. Струи воды, винтовочные выстрелы, глухие взрывы, вагоны несутся
по рельсам, как катапульты, сталкиваются друг с другом, слетают с рельсов,
сотрясая портовые сооружения и здания в порту... Раздались пулеметные
очереди... приказ был категоричен... стрелять без жалости... Свист пуль,
разрывы бомб нарушили молчание, застилавшее дымовой завесой все, кроме
разбушевавшегося моря, которое, словно тоже решив сражаться, бросалось на
набережную... Смерть берет свое... Подняв руки, один за другим сдаются
восставшие. Они появляются из клубов дыма - после взрывов, - и солдаты, и
полицейские их встречали на первый взгляд миролюбиво, но как только портовые
грузчики оказывались в окружении полицейских, их начинали избивать зверски -
как они это привыкли делать обычно, словно хотели расквитаться за то, что
портовики осмелились просить увеличения зарплаты. Сдались все, кроме
нескольких человек. Эта небольшая группа медленно отступала и наконец
укрылась за крайним выступом набережной. Казалось, время измерялось шагами
этих рабочих - огненные силуэты, очерченные солнцем, отступавшие под дулами
винтовок, спиной к морю, спиной к морю, в котором кишмя кишели акулы...
- А кем работает этот человек? Говорит он как-то цветисто...
- Гондурасцем...
- То есть как гондурасцем?
- Да, я устроился работать под видом гондурасского поэта в одном отеле,
владелица которого, Клеотильде Бенавидес родом из Телы, очень любит стихи.
Почти моя землячка...
- Почему почти землячка? Разве вы не из Гондураса?..
- С границы. И потому до сих пор не знаю, где я родился, ведь спор по
поводу границы не прекращается. Одно бесспорно - где бы я ни родился, я
родился во владениях Компании...
- Ну рассказывайте дальше... - вмешался один из Самуэлей; в его глухом
голосе звучало нетерпение. - Скажите, сдались ли те последние, кто сражался
на кромке набережной, между полицейскими и акулами? Сдались? Им, конечно, не
оставалось ничего иного! Как их схватили?
- Ошибаетесь, друг. Человек всегда должен за что-то ухватиться. И когда
перед ним захлопываются все двери, он хватается за смерть... - И после
длительной паузы, когда слышалось лишь дыхание слушателей, он продолжал: -
Вот и они схватились за смерть, но продали себя дорого... - Все вздохнули. -
Дорого себя продали... Один в отчаянии выхватил винтовку из рук солдата,
другой - пистолет у полицейского, хотя оба грузчика были уже ранены, тяжело
ранены... Какой-то офицер выстрелил грузчику в рот, и тот упал, но тут же
будто снова поднялся - но это уже другой налетел на офицера, выхватил у него
пистолет и сразил офицера на месте... Схватка длилась недолго, да и не могла
она длиться... Тот, что выхватил винтовку у солдата, положил ее на тела
своих убитых товарищей и расстрелял по врагам все патроны, до последнего...
Обливаясь кровью, раненые падали в море, где их поджидали акулы, огромные
алчные пасти...
Все молчали. Великан продолжал:
- Но на этом дело не кончилось. Из столицы вскоре прибыл военный поезд
с каким-то генералом, который говорил по-английски. Я видел его издалека:
нос крючком, усы, зеленые глаза. И все началось снова. Убивать уже было
некого, и не к кому было применять закон о попытке к бегству. Генерал в
полевой бинокль следил за развитием событий из салон-вагона, превращенного в
его штаб: на столах - бутылки виски, а на диванах - голые женщины. Он
внимательно следил за дымками, время от времени поднимавшимися над деревьями
и ранчо. Эти дымки указывали места, где солдаты, находившиеся под его
командой, расправлялись с населением, - пальцы генерала лениво перебирали
волосы женщины...
В ту же ночь в Бананере был устроен банкет. Генерал кутил в
салон-вагоне со своими спутницами, он обливал их охлажденным шампанским и,
опьянев от вина и зноя побережья, слизывал брызги шампанского с кожи
обнаженных женщин...
Не доходя до Бананеры, поезд остановился - генерал решил принять душ.
Затем он переоделся для банкета, устроенного в его честь, - в честь великого
умиротворителя, и вышел из вагона в безукоризненно белом мундире, в
темно-зеленых панталонах, в сапогах с металлическим блеском, при шпорах,
которые звенели как дамские подвески, во рту - длинный мундштук с сигаретой
светлого табака; один глаз он щурил от дыма, а другой казался еще ярче -
пронзительно-зеленым.
За десертом вице-президент и другие высокие должностные лица "Тропикаль
платанеры", которые присутствовали на банкете, обратились к победоносному
генералу с просьбой сказать несколько слов. Похожий на мумию, несмотря на
кайзеровские усы и непрестанное потирание рук - словно он постоянно
намыливал их, видимо, в подтверждение того, что им уже было сказано, или
того, что он намеревался сказать, - надтреснутым голосом старой трещотки
генерал стал выпаливать риторические фразы. Подняв бокал, он заявил: "Мои
господа, умиротворение завершилось, и я хочу напомнить вам со всей той
откровенностью, с которой можно говорить бизнесменам, что генерал Республики
не пускается в путь только ради того, чтобы переменить климат..."
- Во всяком случае, он откровенно попросил позолотить ручку, - заметил
один из Самуэлей.
- И той же самой ночью... - продолжал рассказчик, - в том же военном
поезде, который доставил его на банкет, он на рассвете вернулся в порт, но
уже без женщин... Оказывается, он приказал своим адъютантам, чтобы их
сбросили с поезда на ходу, - пьяных, полураздетых. А тем временем,
расстегнув белый, расшитый золотом мундир, он потягивал через соломинку из
бокала пеперминт с накрошенным льдом. Безбрежная ночь поглощала крики
несчастных полуодетых женщин, которых адъютанты хватали за волосы, за руки,
за ноги, вытаскивали из салон-вагона в тамбур и сбрасывали в темноту, не
обращая внимания на то, что поезд мчался со страшной скоростью. Ночь была
полна женских криков, постепенно стихавших. Женщины лежали рядом со шпалами
- изувеченные, окровавленные - неподвижные груды мяса...
И после краткой паузы он добавил:
- Когда генерал остался один, зеленый глаз зажегся по-волчьи,
элегантным жестом он насадил на крючковатый нос пенсне и прочел на чеке,
насколько внимательны были владельцы Компании, чествовавшие его за победу
над взбунтовавшимися плебеями, и насколько правильно был понят его намек на
смену климата. По правде говоря, жаловаться он не мог. Целая серия нулей
красовалась на бумажном прямоугольнике, которым оплачивалось его
беспокойство, - ведь генерал соблаговолил спуститься из зоны вечной весны на
знойное побережье...
Самуэлон прервал его:
- А вы, дружище, откуда узнали обо всем? А то мы разинули рты...
- Сейчас я вам все объясню. В отеле, где я считался гондурасским
поэтом, остановился другой поэт - безобразный, похожий на лошадь, вел он
себя как-то таинственно. Он занял самый большой номер - видите ли, ему нужен
был простор... он, видите ли, привык ходить всю ночь напролет, а кроме того,
он приказал поставить в свой номер три шифоньера, оплатив их стоимость, и я
помог ему развесить в этих шифоньерах более сорока костюмов. "Портной или
продавец американской мужской верхней одежды", - решил я, и то же самое
подумала, кстати, и донья Клеотильде, владелица отеля. Однако дни проходили,
а никто не замечал, чтобы этот тип занялся каким-нибудь бизнесом, зато он
пил коньяк, бутылка за бутылкой и... раздаривал костюмы... Впрочем, это
никого не удивило - тот, кто пьет так много, может позволить себе и
раздаривать костюмы. Прошло еще несколько дней - и мы обратили внимание на
то, что в его костюмчиках красуются одни негры. И тогда тайна как будто бы
раскрылась. Он, как позже выяснилось, питал слабость к мужчинам и
удовольствие оплачивал костюмами. Нельзя сказать, что свои грязные делишки
он обделывал втихомолку. На рассвете, когда его избранник прятался под
простыней или перемахивал через балкон, этот тип начинал выть, да так
хрипло, что казалось, будто глотка у него из сырого дерева. Вид у него был
дикий - челюсть отвисала, волосы за ушами - как натянутые поводья, длинные
зубы торчат, и изо рта пузырится пена, временами он прекращал выть и
декламировал стихи. При этом он так закатывал глаза, как будто смотрел в
небо из глубокого колодца. И ревел: "Эй, вытащите меня, я упал глубоко, упал
очень глубоко!" Вопил и вопил, пока голос его не становился замогильным,
можно было подумать, что он исполняет "De Profundis" {Заупокойная молитва.},
и все твердил: "Очень глубоко... очень глубоко!.." Затем он прыгал на
постель, размахивая рукой, на которой сверкал перстень с изумрудами, и,
наконец, захлебывался в ужасном хохоте...
Однако главное продолжало оставаться тайной. Зачем явился сюда, этот
субъект? Владелица отеля как-то получила анонимку. Как стало известно, он
писал передовицы в одной из столичных газет; заискивая перед правительством,
а также желая завоевать доверие "Тропикаль платанеры", эта газета давала
ложные сведения о выступлении портовых рабочих. Основываясь на ее ложных
сообщениях, он написал несколько статей, направленных против трудящихся, но
в конце концов истинный смысл событий стал ясен и ему - в приступе ярости он
схватил пишущую машинку и выбросил ее на улицу. Он решил бежать, спрятаться,
исчезнуть. В порту он ничего не увидел, только полузасохшие лужи крови на
трауре просмоленных досок. С тех пор он почти рехнулся, пьет и пьет...
Случайно в минуту просветления он рассказал мне обо всем...
- А генерал?.. - спросил кто-то.
- За генералом потянулся хвост. Я вам могу рассказать, если только у
вас не устали уши...
- Хвост, конечно, чековый, - сказал другой. - Ведь генерал откровенно
заявил, что не собирался даром менять климат.
- Сейчас расскажу. Только вот пропущу глоточек.
- Не дурак выпить...
- За ваше здоровье! За эту прибавку и за все последующие!
Он опрокинул стопку с агуардьенте и, сочно сплюнув, волосатой рукой
отер пот с лица.
- Да, за генералом потянулся хвост. Одна из женщин, которых он приказал
сбросить с поезда, оказалась американкой.
- Проститутка?
- Не мешай рассказывать!
- И вот эта самая женщина, которую я встретил в отеле, сообщила об
оргии в поезде и о ее трагическом финале... Однажды я проснулся от чьего-то
истошного крика. Я вскочил, кое-как напялил один башмак, держа другой в
руке. Ничего не соображая со сна, я бросился к дверям этого проклятого поэта
- кстати, ему очень нравилось, когда его так называли. Вместо очередного
негра в его постели я увидел белокурую женщину - она похожа на студентку;
тело ее было в синяках, рука сломана, губы разбиты, она дрожала с головы до
ног, глаза как у безумной. Она просила врача, лекарств, глоток виски,