Астуриас Мигель. Глаза погребенных

- Нет, у этих людей нет даже малейшего представления о том, что мы их
защищаем! - Табио Сан, казалось, глотал эти пережеванные, перемолотые слова,
которые превратились в слюну противоречивых мыслей; он был готов скорее
обвинять рабочих, чем защищать их.
"Да, да, - думал он, - забастовка должна вспыхнуть, как пламя, и если в
деревне она не нашла нужной поддержки, то только потому, что мы недостаточно
четко и ясно разъяснили крестьянам ее идею. Они еще не осознали всю важность
проблемы, когда речь идет не о хлебе насущном, а о стране нашей, о стране,
которую некому, кроме них, защищать. И верующим следовало бы изменить слова
молитвы: не хлеба испрашивать, а Родину - Отчизну "нашу насущную даждь нам
днесь...".
Он поднял голову и обратился к тем, кто вернулся с плантаций, - их с
трудом можно было разглядеть при тусклом свете фитилька:
- А вы объявили Компании, что пришли в качестве уполномоченных
профсоюза?
- Самое первое, что мы сделали... - опередил Андрес Медина пытавшегося
что-то сказать Самуэлито, - мы заявили, что мы представители недавно
созданного профсоюза трудящихся Тикисате.
- И управление согласилось? И они не чинили вам препятствий, признали
вас как уполномоченных? - продолжал расспрашивать Табио Сан.
- Не только согласилось, - на этот раз Самуэлито удалось опередить
Медину, - но мистер Перкинс, представитель управления, - мы обсуждали все
дела с мистером Перкинсом, - сказал нам, будто он очень доволен, что мы
вошли в делегацию профсоюза трудящихся Тикисате.
- Проглотили пилюлю...
- Жулики...
- А что им еще остается?..
- Это просто хорошая мина при плохой игре...
Они перебивали друг друга. Сгрудились вокруг Табио Сана.
- Прежде всего, конечно... - продолжал Самуэлито. - Прежде всего мы
поставили перед ним вопрос - прямо с порога, чтобы не было никаких сомнений,
- теперь, после организации нашего профсоюза, не откажется ли Компания от
своих обещаний?
- Ну назад они не попрут! А что им делать? Они - гринго! Бедняги, они
не виноваты в том, что такими родились! Но они не дураки!
- Действительно, - вмешался Медина, обернувшись к только что
говорившему - старому Старателю, обожженному пламенем солнца и пламенем
рома, - мистер Перкинс не только подтвердил, что Компания сдержит слово, но
и обещал еще больше повысить заработок при условии, если на плантациях будет
прекращена агитация и разговоры о забастовках...
- Другими словами, хотят купить наше молчание! - взорвался старик с
багровым лицом, от ярости он даже не мог говорить и лишь изрыгал слюну.
- Только это и обещал? - крикнул кто-то.
- Соглашателей - вот кого они ищут, - прозвучал еще один голос, - и
смотрят, не поддадимся ли мы!
Табио Сан успокоил самых горячих и решительных, которые готовы были
схватиться за мачете.
- Есть такие праздники, которые воняют черт знает чем... - заметил
старик с багровым лицом, - празднуют в надежде, что все урегулируется без
забастовки, и поносят матерей агитаторов, прославляя Компанию, совсем как
американский журнальчик на испанском языке "Селексьонес": "Прогресс и
достижения синдикализации в Центральной Америке", "Банановый синдикат добрых
дел".
- Сейчас не время сражаться, час сражения еще пробьет, - сказал Табио
Сан.
- У нас еще есть весь завтрашний день! - подскочил Медина. - И потом,
кто сказал, что мы проиграли?
- Никто этого не говорил, - попытался заставить себя слушать Самуэлито,
- но нельзя давать выход слепой ярости. Если сегодня мы начнем с угроз, то
есть опасность, что завтра к ночи у нас не будет большинства, а оно
необходимо, чтобы объявить забастовку!
- Большинство покойников - вот что может оказаться сегодня или завтра!
Принесите счеты, чтобы считать трупы.
- Готовы?.. - Самуэлон резко повернулся к задирам, которые уже подняли
мачете и подпрыгивали, вздымая клубы пыли, будто боевые петухи; услышав
окрик гиганта - а Самуэль, надо сказать, был довольно долговязым, - драчуны
утихомирились, хотя и не хотели слушать каких-либо доводов: такие уж они
забияки, плюются больше, чем выплевывает искр огненная шутиха. Под
черно-золотым небом нынешней ночи они собрались было погулять во славу
святых Петра и Павла, но остались без праздника.
Воспользовавшись паузой, вызванной окриком Самуэлона, Флориндо Кей
призвал всех к порядку. Он объявил, что у него - последние новости.
Сенсационные... сенсационные!..
- Миллионеры Лусеро завтра уезжают! - провозгласил Кей. - Я только что
из "Семирамиды". Сейчас они готовятся к отъезду.
- Завтра? - Табио Сан поднял брови, как два вопросительных знака над
запавшими глазами: он спешил узнать поподробней об этом отъезде, очень
напоминавшем бегство.
- Да, завтра!.. - подтвердил Кей.
- Это означает, что они не чувствуют себя уверенно! - воскликнул Табио
Сан, прерывая Флориндо. - А разве не они считали, что Компания, пойдя на
уступки, сумеет нейтрализовать забастовку?
Флориндо Кей поднял руку и, размахивая указательным пальцем, продолжал:
- Нет и нет... Их вызвали из Чикаго! Джо Мейкер Томпсон, знаменитый
Зеленый Папа, находится в очень тяжелом состоянии и перед смертью захотел
увидеть внука.
- Пусть подохнет, не увидев его! Пусть молния разразит их обоих! -
закричал Андрес Медина.
- А не кажется ли вам, что эти сеньоры чрезвычайно уверены, - подал
голос Самуэлон, не то утверждая, не то спрашивая, - очень уверены в том, что
забастовки не будет, ничего не произойдет и все останется по-прежнему...
- Слишком уверены - нет! - оборвал Кей.
- В таком случае это просто предлог! Они удирают, боятся, как бы не
скрутили им руки... Какой удобный повод - внук Мейкера Томпсона!
- Да, я не думаю, что они очень уверены, не думаю... - настаивал
Флориндо, дружески положив руку на плечо Самуэлона, - и считаю, что это
просто предлог, даже если все это так и есть на самом деле. Ведь есть же
предлоги столь своевременные, что даже перестают быть предлогами!
- Ну, мы так далеко уедем, если дон Флориндо начнет игру со словечками!
- запротестовал Самуэлон и тут же бросил вызов Кею: - Раз вы утверждаете,
что они не очень уверены, стало быть, вы сможете сказать - почему?
- А вот другая сенсация. Полковник отказался выслать солдат охранять
плантации...
- Ну и ловкач!
- ...хотя было столько просьб со стороны Компании, даже управляющий
лично просил. Коменданта просили, чуть не умоляли со слезами на глазах, а
потом стали угрожать ему отставкой, грозили даже тюрьмой, обвиняли в
сообщничестве с забастовщиками, использовали все средства нажима, но так и
не получили ни одного солдата. Он засел в комендатуре, выставил часовых с
автоматами, которые никого не подпускают.
- Вот так клопишка! - захохотал старик с багровым лицом; из темного
угла, где он сидел, сверкнули его глаза, в них засветилась и радость, и
вместе с тем недоверие.
- Вот в том-то и суть, он, конечно, не ради нас старается!..
- Такое разъяснение мне по вкусу!
- Не ради нас, не ради наших прекрасных глаз!
- Понятно, Мединита, понятно, и потому-то я и сказал, что такого рода
объяснение мне по вкусу, - продолжал Кей. - Мы и так хорошо знаем, что он
делает все это ради того, чтобы спасти собственную шкуру, а нам-то, в общем,
все равно. Без военной поддержки могучая Компания - ничто, и тем, кому
подкупом или угрозами удалось склонить чашу весов не в нашу пользу, придется
подумать: а не изменить ли свою тактику? Это мы увидим завтра ночью. Так или
иначе, у меня появляется оптимистическое настроение. Большинство,
безусловно, будет с нами.
- А я думаю, - сказал Самуэлито, - что позиция полковника наносит
больший ущерб нам, чем подрывает позиции Компании, как говорил Флориндо.
- Конечно, он только взглянул с тротуара на комендатуру, а с тротуара
много не увидишь, - добавил Самуэлон, не скрывая своего удивления, что его
брат, Самуэль, до сих пор молчит. А у того от зубной боли глаза на лоб
вылезали.
- Да, - подал голос Медина, - я, как и Самуэлито, полагаю, что
полковник наносит нам вред - было бы лучше, если бы он послал на плантации
войска. Тогда мы могли бы рассчитывать, что солдаты пойдут вместе с
рабочими.
- Оставим схемы, - вмешался Табио Сан, который, казалось, прислушивался
к разговорам, на самом же деле он был погружен в свои мысли. - Оставим в
стороне схемы, - повторил он, - солдаты не выступят вместе с рабочими, и
полковник прекрасно понимает, что делает. Он знает, что происходит в
подобных случаях: из чувства страха или потому, что не хочет больше служить
в армии, солдат бросает оружие, снимает с себя форму и бежит в родные места,
откуда его притащили силой, чтобы не сказать - связанным по рукам и ногам...
- Он помолчал немного, потом продолжал: - Что верно, то верно, бегство
миллионеров Лусеро - а мы не можем назвать это иначе - и отказ полковника
выслать войска для защиты Компании и ее служащих-янки заставляют нас еще раз
внимательно изучить обстановку...
- Повторяю, это не бегство...
- Это бегство, Кей, - подчеркнул Табио Сан, - а если нет, тем лучше.
Тяжелая болезнь или смерть Зеленого Папы ослабит, пусть даже на какое-то
краткое время, позиции Компании, пока не соберутся акционеры и не выберут
новое Зеленое Святейшество...
- Я видел телеграммы, - нетерпеливо перебил его Флориндо. - Старик
боится умереть, не повидав внука...
- Пусть его увозят... - промолвил Самуэль, с трудом выговаривая слова,
зубная боль донимала его все сильнее. - Пусть увозят... Я хотел сообщить
вам: один мальчишка, по имени Линкольн Суарес, рассказывал, что Боби -
смертельный враг забастовщиков, презрительно называет их попрошайками и
говорит, что всех их нужно перестрелять из пулеметов.
- Да, пусть увозят его внука и всех прочих родственников, - сказал
Медина. - Пусть бы только информационные агентства не придумали версию,
будто его увезли специально, чтобы мы его не похитили. Они ведь способны на
все. Помните, что говорили они в прошлый раз? Разве не распространяли слухи
о том, что мы хотим его похитить, чтобы заставить Компанию удовлетворить все
наши требования? Эти люди не видят разницы между забастовщиком и
гангстером...
- И, наконец, третье сенсационное сообщение! - закричал Флориндо,
выждав, когда воцарится молчание и когда будет слышно каждое его слово: -
Президент республики вызвал генералов армии во дворец, чтобы вручить им
заявление о своей отставке!
- Кончился!
- Он кончился для них! Для нас - нет! Ничего еще не кончилось! Это
только начало! Игральные кости брошены, и теперь настала пора сказать: мы
начинаем заново!

XXXVIII

Жужжит и жужжит швейная машинка. Склонилась над ней Клара Мария - голая
по пояс, голова обернута мокрым полотенцем, ноги в тазу с водой. Жара душит.
Выпаривает мысли. Не хочется ни о чем думать. А надо приниматься за дела.
Надо сузить платье кремового цвета. Аи-аи, как похудела! Затекла рука, и
донимают мурашки, преследует какой-то зуд, какая-то боль в локте, в плече,
но от работы она не отрывается. Надо сузить юбку, а здесь, на груди,
прострочить. А то, пожалуй, лучше сделать вытачку. Еще немного убрать. После
бесчисленных любовных схваток опустились грушами груди, и это уже заметно,
хотя она постоянно носит специальную грацию. В самых кончиках двурогой луны
- двуполюсный магнит, притягивающий, манящий! Жужжание швейной машинки
заглушило шаги вошедшего. Взгляни, кто это! Что-нибудь, конечно, неприятное:
кобель что-то лает, не к добру. Ошеломлена, поражена была Клара Мария,
увидев самого капитана Педро Доминго Саломэ, бледного как мертвец. И сразу
же нахлынули другие чувства - счастье, радость и гордость охватили женщину:
вернулся сам, по своей воле, не дожидаясь ее зова, как случалось прежде,
когда приходилось вымаливать встречу перед образом святого Антония,
обрызганным агуардьенте и обкуренным сигарой-самокруткой.
Но вся радость улетучилась молниеносно, даже слезы выступили на глазах,
как только она разглядела его - какой он больной, хилый! Человек, стоящий на
краю могилы. Остекленевшие глаза, не мигая, уставились куда-то вдаль; дышит
он словно животом, а не легкими, и пахнет от него скверно-прескверно...
Он даже не обнял ее. Бедняга! Лишь провел рукой по плечам, как бы желая
удостовериться, что она тут... вся, не исчезла. Температура, по-видимому,
была настолько высока, что он уже еле-еле соображал, - ощупью нашел постель.
Рухнул на койку, доска доской. Попросил стакан воды. Она ушла и через минуту
вернулась. Не сразу. Не могла же она подать ему воду в стакане, которым
пользовалась каждый день. Вынула из шкафа голубовато-бирюзовый графинчик,
цвета незабудок, и стакан такого же цвета. Как раньше.
- У тебя опять малярия, надо будет растереть... - вздохнула она,
прислушиваясь, как жадно глотает он воду.
Педро Доминго воспаленными глазами заглянул в глаза Клары Марии,
присевшей на край постели. Согласен на все. Она стала гладить его, вначале
нежно, потом все сильнее и сильнее, будто делая массаж, - во время приступа
малярии даже легкое прикосновение к суставам отзывается адской болью.
- Немного погодя, - сказала она ему, - я натру тебя спиртом с хиной.
Капитан попросил, чтобы она дала ему передохнуть. Лечение - после, а
сейчас ему хотелось растянуться на постели, закрыть глаза, держа ее руку в
своих горячих, пылающих жаром руках.
"Не так уж плохо, что у тебя есть Клара Мария... хотя бы как козел
отпущения..." - подумала она, но вслух ничего не сказала. Лучшее слово - то,
которое не высказано, и, наклонившись над ним, она прижалась щекой к его
щеке, раскаленной и колючей, - видимо, последние сутки он не брился.
Шумы дня - гул грузовиков, грохот телег, свистки далеких паровозов -
отвлекли мысли Клары Марии. Незаметно, как только Педро Доминго, ее любимый,
заснул, она постепенно высвободила свою руку из его ладоней и ушла. Она
развела в глубокой тарелке беловатый порошок хины в спирту - если натереть
спину, можно облегчить хотя бы немного приступ малярии, - в этом лекарстве
она была уверена, иначе не звали бы ее Клара Мария из кабачка "Был я
счастлив". Была ли она счастлива с ним? Очень счастлива. Он по-прежнему
лежал, вытянувшись на постели. Она не стала его будить. О чем-то вспомнила.
Да, надо проверить карманы. В этом деле она была искусна. Но теперь она
искала не деньги, а какое-нибудь письмо или фотографию той, что послала
телеграмму. Негодяйка! Проклятая! Чтоб ее молния поразила!.. Ничего не
нашла. Она сняла с ремня пистолет сорок пятого калибра с инкрустациями из
перламутра на рукоятке и длинным вороненым стволом, положила на ночной
столик около постели, где стоял приемник.
Ей не давал покоя вопрос: почему он сегодня пришел к ней? Этот вопрос
словно повис в воздухе, как колибри над цветком, словно парил меж ресниц.
Зачем он пришел? Ищет сочувствия, потому что ему плохо? Ищет любви, потому
что ее любит? Неужели малярия оказалась сильнее останков покойника, что
послала с мулатом бросить перед дверьми ее дома та, неизвестная, отправившая
телеграмму? Ведь та посылала свой зловещий дар, чтобы вырыть пропасть
безразличия и вражды между ними, а если бы ей не удалось разлучить их, то
она попыталась бы вырыть пропасть вечности между ними. Если не разочарование
в любви, так смерть. Будто тяжкий приговор обрушился на них. Ложные догадки,
предрассудки. А если она сама захватила врасплох мулата, сама вырвала у него
кости из рук! Приговоры исполняются. И вот сейчас ее возлюбленный здесь,
лежит, похожий на покойника! Глаза ее заволокли слезы. Разочарование в любви
или пропасть вечности? Что лучше? Почему же, бог мой, они должны
разлучиться, забыть друг друга или умереть - почему? Кто из них должен
умереть?.. Нет, это не ладони были сомкнуты в порыве отчаяния. Это было
сердце, разорванное пополам, и прикосновениями пальцев она пыталась сшить
обе его половинки. Разве у той, неизвестной, сил больше, чем у нее? Почему
тогда та призывала на помощь покойников? Потому что, как ей говорила Тонина
Сансивар, нет никакого средства против земли с кладбища, если ее соскребут
со дна могилы после черной мессы? И эта собака с помощью мулата вершила свое
дьявольское дело при свете луны - тогда, когда полнолуние сменяется
последней четвертью - голая, спереди налеплены светляки, пониже спины -
дохлая летучая мышь, груди обрызганы каплями жабьего яда, а к животу над
пупком привязан портрет Педро Доминго Саломэ...
Обо всем этом поведала ей Тонина Сансивар, старая кумушка с пропитым
голосом, как у того зобатого бродяги. Она сказала ей, что почти нет средств
против заклятия, если взять земли у покойника и высыпать ее перед дверьми
или на пороге дома, ибо тогда один из двух должен погибнуть, если они не
позабудут друг друга, если не разлучатся, если не перестанут любить.
По-матерински склонившись над капитаном и вглядываясь в его лицо,
еле-еле сдерживая рыдания, она приблизила губы к уху возлюбленного,
горевшего в лихорадке, и стала просить, чтобы он покинул ее, чтобы забыл ее,
чтобы не думал больше о ней.
Клара Мария тяжело вздохнула. Опустошенная, разбитая, она понимала, что
теряет все, разлучаясь с человеком, с которым провела лучшие годы своей
жизни, и уже не сможет удержать его, даже если и попытается - даже если и
попытается, все равно она потеряет его: он будет обречен на смерть. Лучше!..
Лучше пусть умрет!.. Эти страшные слова она едва не произнесла вслух. Резким
жестом, тыльной стороной руки она провела по губам, точно хотела убедиться,
не сорвались ли случайно эти слова с губ. Легла рядом с ним и шептала ему:
"Любовь моя, вы слышите меня? Я вас теряю... - Она говорила ему "вы" из
какого-то кокетства. - Вы знаете, что я вас теряю?.. Подумайте, красавчик,
подумайте, сколь велико мое самопожертвование..." - и вдруг ей самой стало
тошно от этих слов, от этой льстивой лжи. Самопожертвование?..
Комедиантка!.. Хочешь не хочешь, а потеряешь его, нет, все равно он не
сможет остаться с тобой, с Кларой Марией, той самой, из кабачка "Был я
счастлив", - вздохнула она, вздохнула, еще раз вздохнула, - ...останется с
той, другой или со смертью... - опять вздохнула она. - Чем удержать его?..
Конечно, много, слишком много совпадений, и нельзя не поверить Тонине... а
вдруг это простая случайность?.. Надо бы вспомнить, когда появился мулат,
чтобы посеять землю покойника перед ее дверьми - до того ли, как была
получена телеграмма и ушел Педро Доминго? Или после? А телеграмма... почему
не доставили ее в казарму? Разве это не случайность, что телеграмму принесли
сюда?.. Ведь она всегда наводила о нем справки у караульных, посылала ему
записки или просто вызывала его, почему же она не сделала этого теперь, не
потому ли, что земля покойника парализовала ее? Не для того ли, чтобы
отомстить капитану за обман, чтобы удовлетворить свою страсть - души, а не
тела, - она связалась с этим юным рыжим гринго с голубыми глазами и даже
пустила его в свою постель?.. Ха-ха! Джаз, джаз!.. Но бесполезно сейчас
ломать голову над тем, чего уже ни исправить, ни изменить. Что было, то
было. Вероятно, из копчика покойника был пепел, посеянный перед ее порогом.
Как случилось, что она искала забвения с тем щенком!.. Была холодной, пошла
по сходной... Она чуть не рассмеялась вслух, даже в горле защекотало, когда
вспомнила: джаз-джаз-джаз!..
- Прости меня, - сказала ей Тонина Сансивар напоследок. - Разбила я
твое сердце, но не могла скрыть от тебя, насколько мрачно все это. И только
ты можешь исправить дело, если смоешь кровью или огнем "тоно" покойников,
подброшенных тебе. Кровью надо смыть, кровью того, кто сделал тебе зло, или
огнем, в котором тебе самой придется превратиться в пепел, - поджечь самое
себя и сгореть. Когда на человека падает это "тоно", очень трудно от него
избавиться. Кровью или огнем! Что касается нас, "тоно" это, как и душа,
всегда с нами, оно важнее души, сопровождает нас и после смерти.
Тонина зажгла сигарету - табак в туго завернутом высохшем маисовом
листке - и потягивала ее, едва прищурив выпученные глаза, даже веки не
прикрывали глаз. Затем назидательным тоном, окутав слова табачным дымом,
добавила:
- Когда мы родимся, нам дается душа, и "тоно". И оно более близко нам,
чем душа. Сейчас я тебе разъясню. В предчувствии смерти душе становится
страшно, и она улетает, уходит, исчезает, до того как труп станет холодным,
а "тоно", наоборот, остается, продолжает оставаться с нами, потому что
"тоно" - запомни раз и навсегда - это запах животного, данный каждому,
каждый христианин пахнет каким-нибудь животным, это и есть запах - его
"тоно". Понимаешь?.. (Единственное, что дошло до сознания Клары Марии:
вместе с возлюбленным она потеряет все - и душу, и "тоно", все...) И вот
тебе, дитя мое, подкинули "тоно" покойника, подкинули под порог, в щель,
куда не проникают, уверяю тебя, бедняжка, ни воздух, ни свет, ни солнце, где
может лежать все гнилое, все червивое, все окаменевшее, все, что стало
прахом несчастных покойников...
Потирая высохшие руки, не выпуская изо рта потухший окурок, Сансивар
сказала:
- Вот и сделай вывод. Твое тело как бы разрисовали известкой костей
скелета! Ты должна понять, что на тебе "тоно" покойника, и не одного, а
многих, многих покойников! Если бы только один был, можно было бы помочь
тебе - надо было бы лишь узнать, какое "тоно" было у покойника. Но зло,
которое тебе причинили, можно поправить только кровью или огнем. Не давай
больше сыпать кладбищенскую землю перед твоей дверью, а если это случится -
и мужчину от тебя оторвут, и жизнь свою потеряешь...
Вернувшись домой, она перетащила постель, ночной столик, радио,
джутовый коврик, тазик, образ святого Хоакина с младенцем в угол комнаты, к
окну, чтобы видеть, что делается перед домом. И если мулат придет еще раз,
то уже не уйдет отсюда. Исцарапать его, искусать, изрезать ножом, изрубить
мачете, что лежал на кухне, - пока не омоет он своей кровью землю и не смоет
"тоно" покойника... и если та, что посылала телеграмму, будет и впредь
посылать их, то ей придется посылать их мертвецу, хотя ее, Клару Марию,
мертвец совсем не устраивает...
Она погасила электричество и зажгла светильник. Ее возлюбленный спал,
изнуренный лихорадкой. Придется разбудить его, чтобы натереть спиртом с
хиной, а потом пусть еще поспит, прежде чем идти в комендатуру... Бедный,
бедный, он даже пришел в своем лучшем мундире. К каким часам ему нужно быть
в комендатуре? Если рано утром, то это не страшно. Однако по радио передают
такие сообщения - как это позволили ему уйти? А быть может, он сбежал? Во
что-то впутан? В свое время он не добился повышения в чине и, быть может,
сейчас представится подходящий случай?.. Она с грустью смотрела на него.
Подходящий случай для него и... не для нее... для другой... Если в чем-то
попался... Эти военные всегда погибают стоя. Но рисковать сейчас, когда он
так болен... И что с ним? Быть может, этот жар не от малярии, может, у него
какие-нибудь неприятности? От этого разболелась печенка, а потом расходились
нервы. Да, это, должно быть, так. Он во что-то впутан. Что-то он и раньше
говорил. Раньше, когда была любовь, а сейчас ее почти уж нет, завтра же и
вовсе ничего не останется. Раньше они говорили не так, как потом, когда он
приходил, раздевался, ложился... Как животные... конечно, и от слов устаешь,
и все всегда кончается одинаково... или... или... быть может, уже не о чем
было говорить, совсем как те скоты, которые скалят зубы и полагают, что
смеются; которые хватают женщину и считают, что любят; которые, когда они
рядом с тобой, думают, что они действительно близки, а на самом деле - аи,
боже мой! - дальше, чем луна от солнца. Раньше - да, - он был такой
общительный, разговорчивый, рассказывал ей о службе, о карьере, о
повышениях, и хотя не дали ему чина выше капитана, он часто с гордостью
говаривал: "Для военного жить значит служить! Единственный порок у военного
- это служба!"
При этих словах она всегда заливалась хохотом, опрокидываясь
навзничь... А совсем недавно, когда она напомнила ему эти слова, он отрезал:
"Это я говорил? Я был, должно быть, слишком пьян или слишком юн! Для
военного жить значит служить? Ха, то же самое, что быть слугой в ливрее или
лакеем, все равно!.."
А если не будить его - просто расстегнуть мундир и рубашку и растереть?
Зубы больного выбивали мелкую дробь. Жар сменился ознобом. Она поискала, чем
укутать его. Накрыла. Подумала о том, что было бы хорошо приложить к ногам
горчичник, следует принять все меры против болезни. А вдруг и в самом деле
он замешан в каком-нибудь опасном деле - сейчас все говорят о падении
правительства. Галуны нелегко достаются. Разве сможет он, обойденный по
службе капитан, получить другой чин, вытягиваясь перед Зевуном или бренча на
гитаре с этими Самуэлями, которые так не нравились ей - она и сама не знала
почему. А теперь, должно быть, во что-то впутан... Теперь он, пожалуй,
станет полковником, не ниже, и его... их... переведут в столицу... Поэтому
благоразумнее не напоминать о телеграмме, не заводить скандала... да, да, их
переведут в столицу - с ней или с другой, быть может, там ее не достанет
"тоно" покойников.
А если послушать радиоприемник - тихонько... Включила и мало-помалу
стала усиливать звук... быть может, передадут сообщение... искала, искала,
искала... ничего, кроме военных маршей... странно, что в эти часы не
передают обычную программу... марши... марши... марши... марши... мар...
Забывшись, Клара Мария, вместо того чтобы приглушить звук, увеличила
громкость - и ее окатил душ джазовой музыки, напомнив о юном гринго с
голубыми глазами. В ту же секунду она выключила радио... Закрыла глаза, а