Астуриас Мигель. Глаза погребенных

юности, человеком, жадно поглощавшим всю попадавшуюся ему на глаза
революционную литературу, революционером-подпольщиком, первым выступавшим за
дело народа и последним уходившим с поля боя, но сохранившим пламя борьбы.
Он снова представил себе студентов и учителей. И тут он почувствовал
страх за Малену - оставшись в одиночестве, не имея возможности действовать,
она может прийти в отчаяние и уйдет от Худаситы, ныне превратившейся в
бродячую стену плача, и отправится искать помощи у героических людей, у
людей, которые ставят на карту свою жизнь.
- Друг, - какой-то человек подошел к койке, на которой лежал Табио Сан,
- вы не представляете себе, что значит работать на солеварне! И лучше вам
никогда этого не знать...
- Да, друг мой... - откликнулся Табио Сан, который встал в знак
уважения к этому человеку, продубленному солью и морем.
- Вот потому я и хочу спросить... Мы не слишком большая сила, но
поддержим забастовку, если нам не дадут хорошего заработка, крышу над
головой, сносные условия жизни. А сейчас, сеньор, мы отверженные, и нет
более нищих, чем мы, бедные из бедных. Все превращается в прах там, где мы
добываем соль из моря. Подумайте, соль подтачивает даже железо, снимает с
него чешую, превращает и его в прах! А мы работаем голыми, шляпчонка на
голове да повязка на бедрах! Только мы одни знаем, что такое жажда,
разжигаемая солью!
- Да, конечно, если вам не повысят заработок и не улучшат условия
жизни, надо бросать работу...
- Вот это мы и думаем сделать, когда объявят всеобщую...
Представляли ли себе студенты, выступившие перед Зверем со своими
требованиями, что они борются также и за судьбу этих людей с солеварен,
голых, умирающих от жажды, словно больные водянкой и заживо пожираемые
солью?
Заговорил Флориндо Кей. Он попросил солевара Тойо Монтойю и других
товарищей, чтобы они позволили Табио Сану поспать немного, - еще будет время
поговорить послезавтра, на Песках Старателей, до или после большого митинга,
на котором, очевидно, будет дан сигнал к всеобщей забастовке.
Люди начали растекаться, как вода в открытые шлюзы. Голос Флориндо
умолк. Растянувшись на койке, Табио Сан ворочался, хотел улечься поудобнее,
пытался уснуть. Он никак не мог отделаться от мысли о зное, об усталости и о
человеке с солеварен. Да, в день торжества справедливости воскреснут
мертвые, но не те, кто погребен под землей, а те, кто погребен здесь заживо,
эти люди, напоминающие скелеты, с прозрачным, как крылышко мухи, телом, они
воскреснут и заговорят, как здесь, у койки, Тойо Монтойя сказал перед
уходом:
- Я ухожу, друг, дай мне руку, я ухожу, чтобы не говорить больше о
самом себе...
Аэ... аэ... ао... ао... - продолжали отмечать ход времени часы
лягушек...
- Не могу спать... - пожаловался Табио Сан Флориндо, не зная, слышит ли
его тот, пристроившись рядом в качалке.
Аэ... аэ... аэ... аэ...
Он говорил таким тоном, точно разговаривал сам с собой, хотя рядом был
Флориндо, и все повторял, что никак не может уснуть.
Его тревожила мысль о Малене. Роса Гавидиа - для товарищей и для этого
капитанчика. Импульсивная. Нет, пожалуй! Решительная. Ничто ее не удержит,
если она решит покинуть убежище и примкнуть к учителям, к борьбе.
Худасита?.. Обещание, данное ему?.. А с другой стороны, ему было приятно,
что она такая, что ни обещания, ни Худасита не способны ее удержать. Она
покинет тот склеп среди золы и пепла и уйдет в город. Будто барельеф с
профилем индейца из племени майя: нос орлиный, покатый лоб, легкие складки у
губ - улыбающаяся нежность и сдержанная печаль...
Она уйдет и... тише, сердце!.. от угольщиков перейдет к "эскуилачес"
{Школяры (исп.). Выражение, распространенное в Гватемале.} - в другую
знаменитую подпольную группу.
До сих пор угольщикам и "эскуилачес" удавалось водить за нос тайную
полицию, эту гидру многоголовую: военную, судебную, дворцовую, женскую,
добровольную, сельскую...
В группу "эскуилачес" входили студенты университета и учителя. Это были
представители революционно настроенных слоев интеллигенции и богемы, которые
вначале, не желая бороться в открытую со _Зверем_, обезглавливали
марионеток, наряженных в тогу и судейскую шапочку, короновали студенческих
королев и под этим предлогом произносили зажигательные речи, а во время
национальных праздников выступали с фарсами, с уничтожающими комедиями на
гражданские темы. Ширмы, декорации, костюмы, световые эффекты, сам сюжет
спектакля - все это было направлено против того, что стало трагедией всей
страны. Актеры сбрасывали с себя маски и, словно самоубийцы, открыто бросали
вызов Зверю, которого они называли Наполеоном у рояля, Ковровым тигром.
Немало агитаторов входило и в группу угольщиков. Правда, и не так
много. Под предлогом скупки золы для мыловарен они появлялись в домах
политических деятелей, потерявших свои посты, уволенных в отставку военных,
бывших участников заговоров; не вызывая подозрений у полиции, угольщики
проникали в дома этих людей, разнося в своих мешках, кроме останков живого -
пепельного образа смерти, огонь жизни и борьбы: подпольные листовки, деньги,
ручное оружие, типографские шрифты, инструкции...
Не имея меж собой никакого контакта и никакой договоренности,
"эскуилачес" и угольщики действовали параллельно, не обращая внимания на то,
"будет ли это беспокоить сеньора"...
Но зачем все-таки вновь и вновь возвращаться к этой мысли?
Табио Сан глубоко вздохнул - он никак не мог уснуть - и стал искать
свой платок... в карманах... под подушкой...
Сон беспределен, как беспредельна земля, но только через очень узкую
щель, как через врата небесные, можно проникнуть в его счастливые владения.
"Не уходи к "эскуилачес", ты их можешь только скомпрометировать!.." -
услышал он собственный голос; ему казалось, что он разговаривал с Маленой,
как будто она была тут, где светили звезды и кричали лягушки, тут, в
комнате, где под потолком вырисовывались какие-то призрачные тени, а на полу
лежал ковер, хотя, быть может, это был не ковер - просто трава.
"Тебя ищут, Мален! Подумай, поразмысли, что ты будешь делать с
"эскуилачес"... Да, это верно, их также . разыскивает полиция... тогда,
тогда... у тебя есть еще время... еще не истекло время ультиматума -
двадцать четыре часа, это значит тысяча четыреста сорок минут или
восемьдесят шесть тысяч четыреста секунд, а на часах лягушек... аэ... аэ...
аэ... ао... ао... ао... восемь миллионов шестьдесят две тысячи четких
гласных... аэ... аэ... ао... ао... истекает время ультиматума..."
Ему показалось, что он даже застонал, когда подумал, что она уже ушла,
что ее смертельно ранили, что он больше ее никогда не увидит...
Почему же он не взял ее с собой?.. Разве возможна победа без нее?..
- Мален!.. Мален!..
Сердце бешено стучало, и ему пришлось повернуться на другой бок,
расстегнуть воротник. Аэ... аэ... аэ...
Время ультиматума отсчитывают лягушки... Ао... ао... ао... Двадцать
четыре... двадцать четыре роковых часа...
- Мален!.. Мален!..
Почему он не взял ее с собой? Разве можно завоевать победу без нее?
Зачем ехать в карете - огромной, как театральный зал, катящейся на огненных
колесах, влекомой лошадьми из дыма, а в ней мужчины и женщины с винтовками,
плугами и знаменами, как приснилось дону Хуану Непомусено Рохасу? Бедняга,
погиб, возвращаясь с работы! Ехал на велосипеде, не успел затормозить и
врезался в гигантский американский военный грузовик. И одно из двенадцати
колес проехало по нему.
Зачем ехать ему в триумфальной колеснице без Малены?
"Вперед, люди!.. Люди, вперед!.." - кричал он.
Но сейчас - без Малены - он почувствовал, что крик застрял у него в
горле, как погасшая морская звезда...
Двадцать четыре... двадцать четыре э-э-э-э оэ-оэ... э-э-э... аэ...
аэ... аэ... аэ... двадцать четыре э-э-э-э ча-а-а-аа-са роковых...
Останутся ли они, обнаженные, рядом?.. Останутся ли они, обнаженные,
рядом?..
Обнаженная Малена, обнаженный он, и их топят в каком-то бассейне...
Ласки, пузыри, и... вскоре вода становится все более плотной, плотной,
и вот они могут шевелить только головами, а тела стиснуты смирительными
рубашками из ледяных стекол...
Нет, это невозможно! Ему ведь надо идти в алькальдию - повенчаться с
ней после победы, теперь он мог прийти с открытым лицом, под своим именем -
Хуан Пабло Мондрагон... Октавио Сансур... Табио Сан... Под каким из его
имен? А лед сжимает тело, уже нельзя пошевелиться во льду...
Но если они и поженятся, хотя, по правде говоря, разве человек не
женится навечно, присоединяясь к хору пар, испрашивающих по... топ...
потоп!., потоп!., как единственное решение - потоп - чтобы быть свободным,
чтобы раствориться в реке, в озере, в море, в океане... аэ... аэ... аэ...
Их головы... растопилось зеркало льда в потопе, они лишились тел,
только головы остались, и головы эти ищут другие тела...
Это, это и то... - тело крестьянки для Росы Гавидиа!
Это, это и то... - тело усатого гусара для капитанапехотинца Леона
Каркамо!
А он?.. Это, это и... он...
Он без своего тела, только голова, меж них обоих, между крестьянкой и
капитаном, будто третейский судья, но ведь это были не боксеры, а
влюбленные, и надо было разлучить их - какой ужас! - чтобы не было других
мужчин и женщин, рожденных для того, чтобы стать пушечным мясом или мясом
для фабрик...
Он вырвал крестьянку из объятий капитана. Крестьянка, учительница и
революционерка, вместе с ней он поднимется на порог нового дня...
Кто-то будил его. Он поспешно освобождался от пут сна, еще цеплявшегося
за ресницы, задержавшегося в веках... сна, покрывавшего обрывки видений, как
покрывают крестьяне землей нагие срубленные ветви фруктовых деревьев.
Флориндо расталкивал, будил его. Он встал с койки, сонный, не понимая,
что с ним происходит, зевнул, потянулся, протер глаза. Сначала надо умыться.
Он подошел к водоему под сенью огромного дерева агуакате и погрузил руки в
воду - быстрее пройдет усталость, - затем набрал воды в ладони, плеснул в
лицо, отфыркиваясь и бурча, как капризный ребенок.
Запах кофе. Свежестью пахнет полотенце. Было очень рано, но день уже
обжигал, как тлеющий уголь.
Тишина, только шепот молчаливых кустарников под чистым-чистым небом и
под высокими пальмами.
Они завтракали - им было приятно смотреть друг на друга. Флориндо
приготовил кофе, развел в кипятке молочный порошок, выложил хлеб, масло,
ветчину, а Табио Сан поставил на стол - собственно, на большой круглый
камень - две чашки, сахар в бумажном пакете, соль в высохшей банановой
шкурке и вытащил ложку и нож. Сан выглядел постаревшим, Флориндо словно
высох в тропиках. Сан все время что-то теребил в руках, он явно нервничал и
ерзал на маленькой скамеечке. Наконец он поведал Кею, что покоя ему не дает
мысль о судьбе Малены. Искра появилась оттуда, откуда меньше всего ожидали,
- от студентов и учителей, и потому ему пришлось покинуть столицу, надо было
спешить, события развивались с необычайной быстротой, и он не смог увезти
Малену из ее убежища. Что делать?..
Он спросил отрывисто, будто откусил фразу меловыми зубами. Воткнул в
рот сигарету, но больше мял ее пальцами, чем курил.
Значит, и его и ее судьба ставится на одну карту: забастовка?
Флориндо считал, что нужно предупредить товарищей в столице. Сообщить
им, в каких условиях находится Роса Гавидиа, - оторванная от людей, она
может решиться на поступок, который поставит под удар ее жизнь. Да, но как
предупредить их? Железнодорожники уже бастуют. Кто мог бы связаться с ней?
Кайэтано Дуэнде!..
Эта мысль мелькнула у Табио Сана. Совершенно неожиданно возникло в
памяти имя старого кучера и болтуна вслед за именем Пополуки. Оба казались
ему сейчас всемогущими. Однако оба они в Серропоме, и нет никаких вестей от
них, как ничего ты не знаешь о тех камнях, что миновал где-то на дороге.
На попечении этих стариков - на расстоянии они представлялись ему чуть
ли не божествами - была оставлена Малена, когда он скрывался в подземелье;
тогда он не терял надежды, что найдет ее, но чего можно было ожидать нынче,
когда она жила у Худаситы? Ведь Худасита уже совсем не может двигаться, даже
по городу.
Флориндо стриг ногти, чтобы как-то убить время до прихода товарищей, и
не подозревал, что "клик-клик" маленьких ножниц, кусавших, как серебристое
насекомое, полулуниями острых челюстей, раздражало Сансура, действовало ему
на нервы.
Кваканье лягушек, раздувшихся под жарким солнцем за день, - вытаращив
глазища, они купались в прохладной росе, - тонуло в звонкой трескотне
пичужек, в шуме ветра.
Сансур с силой потер рукой грудь, словно отдирая от себя что-то чужое,
отгоняя видения ночи.
Клик!.. Клик!.. Флориндо продолжал подстригать ногти; зажав сигарету в
уголке рта, он устремил взгляд вдаль, словно ожидая каких-то событий.
Сансур время от времени промокал лицо платком, как губкой. Начало уже
положено, думал он, студенты и школьные учителя предъявили Зверю ультиматум,
и если в течение двадцати четырех часов он не примет их требования или не
ответит на ультиматум, начнется университетская забастовка...
("Мальчишество!" - подумал Кей...) что эта забастовка будет означать?..
студенты-медики покинут госпитали и аудитории, студенты-правовики уйдут из
судов и трибуналов, студенты инженерного факультета покинут министерства,
студенты - химики и фармацевты бросят занятия в лабораториях министерства
здравоохранения, акушеры оставят родильные дома, а самое главное - учителя
прекратят работу в школах...
Да, положение складывалось так, что ему было необходимо выехать из
столицы в Тикисате - занять свой боевой пост. Как только начнется забастовка
в Бананере, ее должны поддержать здесь.
- Тс-с-с! - произнес Флориндо и тут же быстро встал, положил руку на
пистолет и подошел к двери - его фигура четко вырисовывалась в
прямоугольнике двери.
Шаги приближались. Кей настороженно замер в дверях, пока не узнал
подошедшего. Это был Андрес Медина. Он пришел с новостями. И одна новость
была подобна разорвавшейся бомбе. _Зверь_ отменил конституционные гарантии,
объявил осадное положение.
Сансур так и подскочил, а Кей принялся размышлять вслух:
- Отменил?.. Что?.. Гарантии?.. Какие гарантии, если их никогда не
существовало!
- Ха-ха-ха!.. - рассмеялся Сан. - Начался последний акт, и мы - до сих
пор простые зрители этого политического спектакля - должны подняться на
сцену и действовать.
Обращаясь к Кею, он добавил:
- Эх ты, Фома неверующий, ведь молодежь всегда славилась своей
активностью независимо от того, существовали или не существовали
конституционные гарантии. Однако сейчас мы видим нечто настолько
исключительное, что трудно в это поверить. Впервые за десять лет правления
_Зверь_ прибегнул к такому средству, которым пользуются лишь самые слабые
правительства! Почему?.. Он понимает, что проиграл?
- Товарищ Сан! - воскликнул Кей, с жаром обнимая своего друга. - Я,
конечно, неверующий, если говорить о вере, но коль скоро речь идет о деле...
это совсем другое!..
- Такова... такова... такова реакция всех в эти часы. Медлить нельзя.
Сейчас все поставлено на карту!
- И мы поставим! - Флориндо вытянул руку вперед, будто давая клятву, и,
тут же сжав ее в кулак, взмахнул им, словно нанес удар. - Будем действовать!
Будем бить беспощадно - в голову!
- Это, может быть, легко, а может, и не очень, - вмешался Андрес
Медина, который отошел ополоснуть чашку и налить кофе из кофейника,
стоявшего на огне. - Смею вас уверить, что не только Зверь, но и все
остальные зверюги в мундирах не знают, что делать, за что ухватиться. С
одной стороны, они боятся не выполнять приказы, с другой стороны, боятся их
выполнять. Короче говоря, страх перед своим начальством и страх перед
народом!
- Мы возлагаем много надежд... - сказал Кей, обращаясь к Андресу
Медине, - на твой разговор с Каркамо, ведь он твой друг детства. Самуэли
договорились с капитаном, которого они учат играть на гитаре. Я думаю, эти
офицеры сообразят, что к чему, и захотят спасти свою шкуру...
- Все это так, но, по-моему, если они и встанут на нашу сторону, то не
из-за шкурных интересов, - ответил Медина. - Они теперь заодно с нами,
потому что поняли суть нашей борьбы.
- Не обольщайся, Мединита, иначе, чего доброго, сам попадешь в ловушку!
- бросил Флориндо и засмеялся. Но, услышав слова Сансура, посерьезнел:
- Я никогда не представлял себе, что Зверь, чтобы подавить народное
выступление, решится прибегнуть к наполеоновским методам. Но он еще дождется
своего Ватерлоо...
- Не спеши, ватер-то будет, только без ло... - расхохотался Флориндо.
-- Ну, разумеется, подтягивать подпругу легче, - опять вмешался Медина,
- труднее удержаться на необъезженном жеребце. Вопрос сейчас о том, сумеют
ли парни из университета и учителя после отмены гарантий выполнить свои
обещания насчет забастовки в госпиталях, в судах и в школах...
- Думаю, что да... - Думаю, что нет.
Они произнесли это одновременно и тут же умолкли - ни один из них не
стал отстаивать свою точку зрения, быть может, из деликатности.
- Единственно бесспорно, - продолжал Медина, - то, что уже свершилось.
Эти парни посеяли дух противоречия повсюду. И там, где не спорят, - уже
сражаются. Да что говорить, за примерами ходить недалеко. Взгляните, что
делается в комендатуре. Комендант, в общем-то человек миролюбивый и даже
трусоватый, отчитал капитана Саломэ, избил какого-то солдата, отдубасил
капрала, чуть не замахнулся на Каркамо, но, правда, отыгрался на его
помощнике. Повсюду царит возбуждение...
- То, что, по словам Медины, случилось в комендатуре, - сказал Табио
Сан, быстро прохаживаясь по комнате, - произойдет и в высших сферах. Там все
в полном замешательстве: они не знают и не видят своего противника и
питаются только слухами, слухами и слухами. А слухи - язык пространства, так
бывает, например, когда по телефону слышишь чей-то зашифрованный разговор и
не можешь понять, о чем идет речь. Они понимают, что противник действует, но
сами атаковать не осмеливаются, поскольку противник - это огромнейшая,
миллионная масса. Власти были готовы, они организовали свои войска, свою
полицию, свою печать, они использовали репрессивные законы и пропаганду,
чтобы парализовать "нарушителей порядка". Как и ранее, они имели в виду
"нарушения", скажем, в общеизвестной, обычной форме - покушения, мятежи,
беспорядки, государственные перевороты, - однако они не были готовы ко
всеобщей забастовке!.. Вот это-то и очень важно. Весь государственный
аппарат, весь его механизм до самой малейшей детали уже был смазан,
подготовлен, чтобы обрушиться на тех, кто действует, или на то, что
действует, однако этот аппарат не приспособлен бороться против тех, кто
ничего не делает, ничего не предпринимает - просто отказывается работать...
Вы можете себе представить, - сказал он, немного помолчав, - что будет
делать правительство, - а у нас такое правительство, которое всегда готово
что-то делать, хотя бы ввести осадное положение и бросить войска на
подавление, на уничтожение всех, кто выступает открыто против существующего
режима, - что будет делать это правительство, если спокойно и тихо будут
дезорганизованы школы, трибуналы, госпитали из-за отсутствия специалистов и
практикантов, учителей. Забастовку, по-видимому, поддержат и адвокаты, и
судьи, и высший медицинский персонал... Друзья мои, за то короткое время,
которое остается в нашем распоряжении, пока еще не дан сигнал к действию,
нам нужно тщательнее продумать нашу собственную тактику, если мы не хотим
упустить подходящий час для посева, не говоря уж о сборе урожая. Прежде
всего следует узнать, что собирается предпринять компания, когда начнется
всеобщая забастовка...
- Ждет, когда армия пустит в ход пулеметы против забастовщиков... -
Слова Флориндо будто расстреляли в упор молчание, воцарившееся было в
комнате и отдалившее его, человека холодного рассудка, от темпераментного
Сана; с трудом он удержался, чтобы не сказать вслух: "Таков итог всего.
Посев-то будет, да только посев мертвецов, вот что они собираются сеять..."
Но он промолчал, встретив взгляд Медины.
- Правители Компании, - сказал Медина, - которые спят и видят, как
армия пустит в ход пулеметы против забастовщиков, конечно, не дождутся
этого. Времена изменились. Я уверен, что солдаты не будут стрелять, даже
если получат приказ...
- Но, Андрес, - Флориндо взял его под руку и, не отпуская, продолжал
говорить: - То, что ты сказал, очень серьезно, и мы хотели бы знать: это
твои собственные домыслы или тебе это известно из достоверных источников?..
- И то и другое, товарищ. Это мое заключение, и, кроме того, я получил
кое-какие известия. Почему я пришел к такому выводу? Товарищ Сан уже дал
оценку обстановке. Все изменилось. За несколько часов ситуация коренным
образом переменилась. Осуществилось многое из того, что до недавнего времени
казалось мечтою. И кроме того, кое о чем я договорился с Каркамо. Он говорил
со мною доверительно, и похоже, что он действует согласованно с капитаном
Саломэ. Значит, пули не полетят в забастовщиков...
- Саломэ - тот самый, которого учат играть на гитаре Самуэли? - спросил
Сансур, явно заинтересованный.
- Тот самый, - повторил Кей.
- А что касается Компании, то есть мнение, что она не будет становиться
на дыбы, - продолжал Медина, - и пойдет навстречу требованиям рабочих. И вы
знаете, почему?.. - Табио Сан и Флориндо в этот миг подумали о документе, в
котором была изложена точка зрения президента Рузвельта. - Очень просто.
Президент "Тропикаль платанеры", этот старый Джо Мейкер Томпсон, сейчас
умирает в Чикаго. Ввиду угрозы забастовки он посоветовал провести всюду
повышение зарплаты. Он понимает, что такого рода расходы не причинят ущерба
акционерам, коль скоро мы сами всю эту сумму возместим на... кока-коле...
Ха-ха-ха!.. - Он засмеялся, покачав головой, будто опрыскал смехом все
вокруг. - Вы не удивляйтесь, "Платанера" постарается отыграться на
чем-нибудь другом, пусть даже ей придется эксплуатировать лишь кока-колу в
нашей стране. Не только бананы, но и водичка здесь североамериканская...
- Ну и каналья этот старик! - воскликнул Сансур. - Агонизирует, еле-еле
тянет...
- У него рак, - сказал Кей.
- Ну и ну, - отозвался Сансур. - В агонии, уже одной ногой в гробу, он
все еще пытается вырвать у нас что-то, нанести нам удар, нейтрализовать
забастовку путем прибавок к жалованью, а ведь это пахнет взяткой,
подкупом...
- Он не церемонится и не скупится, - заметил Медина. - Компания будет
действовать и через синдикаты, она будет давать подачки, чтобы выждать, пока
мы устанем просить. Компания рассчитывает, что, как только будут
удовлетворены экономические требования, рабочие нас покинут - и мы останемся
одни-одинешеньки. Компания считает: далеко не всем рабочим ясно, что эти
подачки дадут возможность Компании выиграть борьбу. Далеко не каждый
понимает суть этих махинаций и вообще суть деятельности Компании в нашей
стране. А она бросает на произвол судьбы то одну культуру, то другую,
сокращает обработку плантаций, захватывает новые земли и их не обрабатывает.
Я уж не говорю о других ее преступлениях, о всех ее темных делишках, в том
числе о фальшивой бухгалтерии.
- Вот как раз поэтому я и говорил, что Компания попытается избежать
открытого столкновения, она постарается пойти на уступки, на удовлетворение
наших требований и таким образом парализует наше движение. А единственный
выход - всеобщая борьба против "Тропикаль платанеры".
- Что ж, жребий брошен! - подытожил Флориндо.
Октавио Сансур подошел к двери, через которую в хижину ослепительным
потоком врывался солнечный свет.
Отмена конституционных гарантий... Осадное положение... комендантский
час...
Не отступит ли студенчество?.. Не отступят ли учителя?.. Действительно
ли развернется забастовочное движение в университете, в средних учебных
заведениях, в школах?.. Закроются ли частные колледжи?.. Поддержат ли
забастовку в госпиталях, в судах? Будут ли стрелять войска в
забастовщиков?.. Пойдет ли на уступки Компания?.. Падет ли правительство?..
С его бледных губ чуть было не сорвались еще два вопроса: "А Малена?..
А _Зверь_?.."
Он зажмурил глаза, ослепленный ярким солнечным светом, а в голове
неотвязно зудела мысль: "Оружие, пропаганда, полиция - вот в чем опора
власти..."

XXXIV

- Ну, началось... - произнес Самуэлон, но конец фразы заглушил аккорд,
который он сорвал со струн гитары, звучный аккорд народной песни, которую он
все время тихо наигрывал, тогда как капитан Саломэ ему вторил.
- Да, кажется, началось... Официально мы знаем лишь одно: что
правительство не сдает позиций... А вот эти аккорды у меня никак не
получаются... - продолжал капитан, следя за пальцами гитариста, который
одной рукой перебирал лады, а второй заставлял плакать струны. - Впрочем,
есть и другие сведения. Студенты-медики уже покинули больницы и госпитали. В
судах остались лишь судьи, они-то не могут объявить забастовку. Закрылись
школы, потому что учителя бросили работу. Все меньше и меньше транспорта.
Коммерция свертывается...
Самуэлон, внимательно прислушиваясь к этим сообщениям капитана,
казалось, отвечал ему струнами гитары, подбирая маршевые мелодии, мажорные,
боевые ноты. Струны говорили, кричали все громче, многозвучнее, неистовее, а
капитан, с покрасневшими глазами и взъерошенными усами, продолжал уже
громким голосом, словно забыл, что находится в комендатуре: