Астуриас Мигель. Глаза погребенных

сердце билось - билось в груди...
"Прекрасное имя - Боби Томпсон!.. - подумала она. - Должно быть, уехал.
Только поэтому и уступила ему во второй раз... Только поэтому?.. Э-эх, себя
обманываешь, ты же ему уступила, потому что он тебе нравится! Нет, нет!.. -
Она даже покачала головой, обращаясь сама к себе: - Богом клянусь, что нет!
Первый раз - да, не стану отрицать - это было сумасбродство, каприз,
захотелось быть с ним, захотелось быть только с ним, "самоизоляция", так,
кажется, говорил тот учитель, гнусавенький, которого арестовали за то, что
он агитатор, а кого он агитировал, только ораторствовал без конца перед
бутылкой спиртного - пить или не пить. Да, в первый раз - да, я чуть сама не
позвала юнца-гринго, а вот во второй раз... он ведь уезжал, надо было
проститься с ним, как это делают современные люди, под джаз: ...vanguard
jazz..." {Джаз-модерн (англ.).}
Bye-bye! {- Прощай! (разг. англ.).} - он, должно быть, уже уехал,
далеко, а сейчас остается только вспомнить его - и рядом со своим мужчиной,
который уже был не "ее мужчина", он принадлежал другой, а может, и костлявой
с косой. Надо смириться с мыслью о потере, если не хочешь страдать и
страдать. Смириться? Но на ней заклятие - и в этом виноват мулат, который
подбрасывал кости по приказу той, проклятой, пославшей и телеграмму, и
останки покойника. По спине побежали ручейки пота. Нет, это не истерика, это
слезы. Она плакала всеми своими порами, как плачет душ или лейка... ах! Если
бы можно было смыть с себя этим потом, этими рыданиями проклятие могильной
земли, тяжелым бременем давящей на ее плечи. В каком-то журнале она читала
историю одной мумии. Вот Сансивар, Тонина Сансивар, не сумела или не
пожелала объяснить ей научно, что с ней творится, а ведь она обращается в
мумию... мумию... она - мумия, а та, другая - живая!.. Быть вместе с
мертвыми?.. Что-то об этом говорила ей Тонина Сансивар, говорила под большим
секретом, и, быть может, слова ее имели двойной смысл... Прах покойника
бросили на нее, чтобы не оставить места живому... ха, ха!.. а у нее хватит
места и для всех покойников, и для всех живых!.. Но сейчас не в этом дело,
надо принять все меры, чтобы не обратиться в мумию...
Она откинула волосы, упавшие на лицо, и встала. Прежде всего двигаться,
не лежать, не сидеть как мумия на краю постели перед выключенным
радиоприемником. Жизнь - это движение. Поднимешься - и сердце бьется. Этот
мулат, должно быть, бродит тут, рядом, зная, что ее любимый вернулся, и
снова попытается подбросить кости покойника. Она быстро подошла к двери и
резко распахнула ее. Никого. Вздрагивают звезды в небе. Вздрагивает ее тело.
Ночь горячая, влажная, душная. Если она встретит его, то убьет, убьет тем
маленьким мачете, что лежит на кухне. А сейчас надо подождать, подождать за
дверью, здесь, рядом с деревянным крестом, на котором вырезано сердце
Иисусово, и рядом с образком Гуадалупской девы, который подарил ей падресито
Феху и который она украсила освященными букетиками. Если встретит мулата,
она убьет его - кровью смоет проклятие, висящее над ней. Никого. Никого.
Даже не верится. Сердце бьется сильно, и явь уже не кажется явью. Она
положила мачете в угол, туда, куда она обычно его прятала; провела рукой по
лбу, стараясь успокоиться. Сейчас, кажется, стало лучше. Лучше. Во имя
справедливости она чуть было не совершила преступление, но какие законы или
кодексы могли бы наказать тех... Разве существует смертная казнь для цех,
кто крадет чужую любовь, кто наносит удар в спину? А ведь любовь во много
раз важнее, чем жизнь. Разве можно сравнить настоящую любовь, любовь, в
которой ты находишь спасение от всех горестей, от будничной жизни, с той
любовью, которую изображают в театре или о которой пишут в книгах? Тем
серьезнее преступление той, которая покушается на чужую любовь. Тем
серьезнее преступление той, которая прибегает к таким средствам ради
достижения своей цели. Даже в кино она подобного не видала. Вступить в союз
с покойниками, с прахом покойников, с ночью, потому что ночью можно
причинить больше зла. Вступить в союз с тенью, с тьмой, с мраком, с кровавым
мулатом, которого она прогнала прочь. Дверь ее дома лишь приперта, не
закрыта на ключ или на щеколду, чтобы поскорее, одним ударом распахнуть ее и
захватить врасплох мулата, если тот опять придет колдовать. На этот раз ему
не уйти. Но откуда это предчувствие? Почему ей кажется, что именно этой
ночью мулат придет? И она подумала о любимом... Шаги? Она прижалась ухом к
двери и замерла, затаив дыхание. Да, ясно слышны шаги. Пусть подойдет... Она
не схватила мачете, чтобы броситься на мулата и отрубить ему голову. Она
вдруг увидела, что больной, лежа на постели, пытается ногами сбросить
простыню... как будто хотел уйти, уйти от нее, уйти к той, которая послала
телеграмму. Он что-то бормотал, с кем-то прощался, но слов нельзя было
разобрать в лихорадочно дробном стуке зубов.
Клара Мария подошла к больному, прислушалась к обрывкам слов, которые
вырывались у капитана Саломэ, и эти кусочки слов представились ей костями -
ей все не давали покоя кости, что она нашла у мулата в кармане той ночью,
когда застала его сеявшим зло перед ее дверьми. Кружилась голова, кружилась
даже от тусклого света светильника, поглощающего собственный свет; кружилась
голова - как бы сквозь туман и мрак уплывало в неизвестность ее
мумифицированное тело - зеленое лицо, гладко причесанные волосы, отливающие
мертвым глянцем скулы, застывшая гримаса искривленных губ, засушенная
улыбка. Она не поняла вначале, что бормотал капитан, и только после, подумав
и попытавшись связать слова, которые ей удалось расслышать, уяснила, что
действительно он, кажется, в чем-то замешан и что эту форму надел в ночь на
29 июня только потому, что...
Может быть, удастся выяснить что-то из сообщений радио? Она снова
включила бы радио, но опасения опять услышать джаз подавили ее любопытство,
а услышать джаз - это как бы упасть в объятия юного гринго... именно сейчас,
когда у нее находится он, ее мужчина. Вздохнул светильник - вздохнула и она;
светильники вздыхают только по душам неприкаянным, она же вздохнула,
вспомнив Боби. Это было безумие, когда он пришел во второй раз. Превратил ее
в какую-то жевательную резинку, гибкую, липкую... Мумия? Мумия - она? Быть
может, мумия - для этого офицеришки, который все никак не мог шагнуть выше
капитана, и всякий раз, когда его товарищи получали повышение, он, казалось,
получал понижение и казался самому себе не человеком, а пичужкой. Вот для
него - да, она была мумией, самой что ни на есть настоящей мумией! Но она не
была мумией для мальчишки с голубыми глазами, - никогда она близко не знала
людей с голубыми глазами, только чувствовала их на расстоянии, - для этого
юного гринго, который возродил в ней молодость, она снова стала живым
существом, безудержным и буйным...
- Отпустите меня!.. Отпустите меня!..
Только сейчас она поняла, что обнимает не гринго, а капитана... и она
отбросила его, как пылающий уголь. Он и впрямь пылал, как уголь: беднягу
сжигал жар.
- Отпустите меня!.. Отпустите меня!.. - продолжал твердить в бреду
больной, не пробуждаясь; похоже, он пытается освободиться от кого-то, кто
придавил его, не позволяя шевельнуться.
- ...других нет... нет... - бредил он, - других нет... только я...
отпустите меня... отпустите... только я... Компания и правительство...
Сокрушить их... кажется сном... - Как бы набираясь сил, он пожевал губами и
повторил: - Кажется сном... кажется сном... Проклятый?.. Ах, так... нам
заплатишь!.. - Внезапно четко произнес: - К чему чины, если во мне не
нуждаются?.. - Легкий стон сорвался с его губ, он с трудом вытащил из-под
себя левую руку - он продолжал лежать ничком - и стал ощупывать онемевшими
пальцами вышивку на подушке. - Нет... нет... Самуэлон, этот пассаж у меня не
получается... - Он шевелил пальцами на подушке. - Другой рукой лучше...
полными аккордами?.. Плохо слышу... аккордами?.. От огненных струй факелов -
к струнам кишок... - Он понизил голос до шепота, словно боялся, как бы его
не услышали... - От факелов - к струнам... в этот день он заплатит за все...
сполна... никаких повышений... чтобы только не сдвинули с места - чтобы
оставили в банановом феоде со своими двумя капитанами и двумя сотнями
солдат... а теперь что за важность, Самуэлон, что за важность, Самуэлон, что
за важность, если не столь точно будем следовать нотам, раз повышаем тон...
полутон... полутона мы понижаем, и уже слышно, как поднимается толпа...
народ поднимается, добирается до последних... народ даст повышение...
Клара Мария разомкнула губы, но не проронила ни слова. Послышался такой
звук, словно лопнула паутина слюны. "Что-то заваривается против полковника,
- подумала она, - против Зевуна". Ладонью она приподняла горячие, липкие
волосы, не отдавая себе отчета, зачем это сделала, - хотя, быть может,
просто захотелось почесать голову. Почесала в голове, надеясь, что зуд
пройдет, а зудело где-то внутри, и, растрепав волосы, черные, блестящие от
пота, она начала заплетать косу...
Ей стало страшно - Педро Доминго лежит как мертвец, закрыв глаза, лицо
неподвижное, ни кровинки, при тусклом свете светильника кожа похожа цветом
на пемзу. Он приподнял руку, так и застыла она в воздухе, откидывая тень на
стену... Разбудить его... Встряхнуть его... В таком почти бессознательном
состоянии вряд ли он может даже шаг шагнуть... Она прислушалась, не идут ли
часы... Как будто остановились... Недаром говорят, что часы останавливаются
или отстают, когда кто-нибудь бредит... Не стала будить его... Лишь опустила
его руку... Не стала будить... Какие-то непонятные слова - может быть, слова
любви? - тянулись с его языка. Напрягала она слух, все еще мучила ее слепая
ревность, прислушивалась к каждому звуку, произнесенному им, и вдруг ей
послышалось, что он назвал какое-то женское имя, может, это та, что прислала
телеграмму, но она вовремя спохватилась: Роса, о которой он упомянул, это
Роса из его любимого танго!.. Вздрагивают его ресницы, выбивают мелкую дробь
зубы, и несет он сумасбродный бред от боли, от страдания...
А в сознании больного проносились образы живых людей: капитан, который
учится играть на гитаре; Самуэлон, Старатель-забастовщик и революционер;
Каркамо, один из двух капитанов, осужденных быть капитанами всю свою жизнь,
чтобы не нарушить рутину в банановом феоде полковника Зевуна. Под аккорды
гитары капитан-ученик все повторял и повторял - в отчаянии или вызывающе -
слова танго: "Роза пламени со всеми развлекалась...", не то; "Роза пламени,
счастливая, смеялась..." Х-ха!.. ха...
Клара Мария слышала хохот и не понимала, почему он смеется, почему
вдруг вспомнил это танго, и не могла сообразить, что насмешливый хохот этот
входил тоже в напетое танго.
- Бедняга, - сказала она с жалостью. - Бог знает, в какую историю он
впутался! Смех этот не от хорошей жизни... плохо, если он связан с
забастовщиками, а правительство не падет, и плохо, если он защищает
правительство, - это, конечно, его долг, - а победят забастовщики... - Она
покачала головой. - Да разве может быть хорошо в нашей стране, и так худо, и
так худо...
- Ха... ха... ха... - хохотал больной, - ха... ха... ха... ха... ха...
ха... ха... Нет, Самуэлон... нет, Самуэлон!.. Быть гражданином этой страны -
это не значит родиться пеоном, иностранец уже не выступает па... па...
трон... - В этот момент капитан так резко повернулся, что если бы она не
подхватила его, он упал бы с постели.
Она подхватила его чуть не на лету, положила голову на подушку, стерла
пот со лба, с носа, с век, с подбородка - отерла все лицо платочком,
распространявшим аромат духов, и слегка похлопала его, как ребенка, чтоб
крепче уснул. Конечно, здесь он вне опасности, а на улице, если он
действительно впутан во что-то, - он, бесспорно, в чем-то попался, на улице
его могут убить.
Она разделась. Но и это не спасало от жары. Места не находила женщина.
Ей представлялось, что все окружающее каким-то тяжким бременем повисло над
ней, не касаясь ее, точно темные тучи. Взмахнула рукой, словно желая
отогнать наступающую на нее мебель - движутся на ножках столы и стулья,
вышагивают часы, тикающие, точно механическая мошка, и на нее сыплется прах
мертвого времени... Снова ее охватили раздумья, но она уже не в силах была о
чем-либо думать. Погасила светильник и пристроилась рядышком со своим
возлюбленным - в карете сна можно умчаться от любого зла, так хорошо
покачиваться на мягких рессорах дремоты, - однако взгляд, уже помимо ее
воли, опять обратился к двери: вдруг явится мулат? Это более чем вероятно,
ведь он знает, что капитан вернулся, находится здесь. Но сейчас мулат живым
не уйдет! Защищая свою любовь и свою жизнь, она была готова на все. Нет,
живым он не уйдет.

XXXIX

- Спокойной ночи!.. - раздавалось в "Семирамиде". - Спокойной ночи!.. -
Прислуга расходилась по домам. - Спокойной ночи!.. - Все ложились спать:
завтра утром рано вставать, в Чикаго уезжают дон Хуан Лусеро с Боби Мейкером
Томпсоном.
Только дон Хуан будет сопровождать Боби Мейкера Томпсона. Остальные
члены семейства Лусеро остаются в Тикисате.
Бежать отсюда, решил дон Хуан, нет необходимости, надо лишь поспеть
вовремя, чтобы ставший жертвой рака, полупарализованный, а теперь к тому же
заболевший воспалением легких Зеленый Папа, этот пират, ныне плавающий в
морях морфия, успел взглянуть на юного внука - белокурого и голубоглазого. А
Боби в это время покачивался в кресле-качалке, забытом на террасе.
Нараставшее беспокойное чувство приводило его в отчаяние, хотя он знал, чем
оно вызвано, но не хотел себе признаться в этом - и, откинув голову на
спинку и ухватившись за подлокотники качалки, пытался забыться, не
чувствовать запахов ночи, пьянящего аромата цветов, листвы и травы в росе.
Эти запахи. Этот мучительный запах, нет никакой возможности избавиться
от него. Он глубоко вздохнул, наполнил легкие воздухом, попытался
освободиться от неприятного ощущения, а тут еще затекли ноги, мучили смутные
и неодолимые желания, как он ни старался подавить их... и он качался,
качался в кресле-качалке... Что же делать?.. Куда пойти?.. Впрочем, он знал,
куда, но...
Он зажмурил и вновь открыл глаза, не прекращая покачиваться на кресле,
каждый раз отталкиваясь ногой - с каждым разом все легче и легче, -
откидываясь на спинку, откидывая голову на спинку, чтобы свободнее было
дышать. Да, так было легче. Засунув руки в карманы брюк, он чувствовал
сквозь ткань, влажную и грязную, как пульсирует, бушует кровь в реках без
устья.
Что же задерживало его?.. Она не ждет его? Ну и что ж, пусть будет
приятный сюрприз... Ага, он сказал ей, будто уезжает сегодня, 29-го, а сам
уедет только завтра?.. Тем лучше!.. Они попрощаются... снова ритмы джаза!..
Он поднялся, словно огонек взметнулся, словно он сам себя поджег
спичкой. Но тотчас же решимость покинула его, и он опять бросился в качалку.
Промелькнула мысль - проще простого: надо расстегнуть ворот рубашки, голову
опять откинуть на спинку, надо передохнуть. Руки, как когти, вцепились в
подлокотники кресла. Было страшно идти одному в эту знойную ночь побережья.
Вслепую, с закрытыми глазами, проникнуть в черную лихорадку кипящей и
бурлящей ночи, где тебя подстерегают жестокие шипы и колючки, где
предательски манят к себе орхидеи на мхах и папоротниках, прикрывающих
бездонные провалы и ямы, где что-то хищное летает, ползает или бродит
беспрестанно.
И другие страхи привязывали его к креслу. Родные и друзья - а у
миллионеров всегда много родных и друзей - приходили прощаться с доном
Хуаном Лусеро и рассказывали - как страшные сказки, сеющие в душе тревогу и
страх, - о том, что происходит в стране. По слухам, в эту ночь в стране
должны произойти важные события. И еще никому не известно, подаст ли в
отставку "сильный человек". Они оказались брошенными на произвол судьбы,
когда этот болван Зевун оставил солдат в казармах и, вместо того чтобы
защищать интересы Компании, решил спасать свою шкуру - ему наплевать на то,
что бандиты, - а у них кони! - вовсю распоясались, нападая, поджигая,
насилуя, вешая людей на деревьях и телеграфных столбах. Приближенные дона
Хуана Лусеро - ведь он уезжает - шептали ему на ухо, что они завидуют ему,
что они поздравляют его с тем, что он увозит Боби. Чем дальше, тем лучше. К
чему нести ответственность еще и за внука президента Компании? Да, чем
дальше, тем лучше. Забастовщики, как только увидят, что они проиграли,
постараются похитить его. Мальчуган такой непослушный, бродит, где хочет, и
делает, что только взбредет ему в голову. А если его похитят, они потребуют
в виде выкупа удовлетворить их требования и даже больше. В таких случаях
тормоза не действуют. Впрочем, это еще не самое худшее.
Дед! Дед! Вот взглянет он в глаза внука - и отдаст забастовщикам все,
что те ни попросят, - отдаст им все свои акции в Компании - при мысли об
этом Лусеро настораживались, - лишь бы внук вернулся живым и здоровым. Ведь
это мать послала его сюда. Старик не хотел. Опасаясь, что японцы или немцы
будут бомбить Чикаго, мать отправила мальчика на плантации. По крайней мере
хоть там - прикидывала истеричная сеньора - не погибнет, спасется семечко
Мейкеров Томпсонов, наследник его Зеленого Святейшества. Эта женщина была
истинной представительницей семьи Томпсонов, даже перещеголяла всех их,
недаром Боби был удивительно похож на того просоленного пирата, который в
былые времена не щадил побережье Карибского моря и не щадил людей - берег
моря человеческого страдания.
Некоторые считали, что Компания уже не сможет с прежней решительностью
вести борьбу против забастовщиков: а вдруг что-нибудь случится с Боби? Да,
да, пусть его увезут. Чем дальше, тем лучше. Завтра они улетят. Полетят в
двухмоторном самолете. Если бы не эта тьма, можно было бы разглядеть самолет
на взлетной дорожке - пустыре между плантациями, - вырисовывавшийся на фоне
банановых листьев, как огромная стрекоза.
Боби устремил взгляд голубых глаз в ночную тьму, замершую в молчании,
которое нарушали лишь совы, пролетая со свистящим завыванием ветра; тьму
ночи не нарушал огонь, зажженный человеком, - только звезды да светляки,
светляки да звезды, а все остальные обитатели, казалось, исчезли, и земля
погрузилась в свой вечный сон. Боби, встревоженный, встал. Прошел по террасе
из конца в конец. И вся терраса окутана мраком. Куда идти, зачем искать
что-то там, на горизонте, где поднимается молочная пелена над зданиями
Компании? А кругом все тонет во мраке. Во мраке - комендатура, во мраке -
улица поселка, во мраке - железнодорожная станция. Лучше пойти спать. Он
зажмурил глаза - и ему стало стыдно перед самим собой. Зачем идти в свою
постель? Он быстро открыл глаза и стал искать, искать, искать в этой
беспредельной темноте, в перешептывании листьев, в легком звуке
скатывавшихся со лба капелек пота, в слюне, которую он сплевывал и
сплевывал, в ограде из агав и пиньюел... ему виделись маисовые поля и белый
домик на краю насыпи... Пусть она не ждет его сегодня, но все же выйдет на
порог, услышав мелодию джаза, которую он просвистит, выйдет ему навстречу,
счастливая, что он не уехал.
Он растянулся на краю постели в одежде, не зная, что предпринять - уйти
или остаться...
Не подымаясь с кровати, разделся. Все его приводило в отчаяние,
сердило, возмущало, раздражало. Оторвалась и покатилась куда-то пуговица -
никак не пролезала сквозь петлю. Боже мой, как трудно снять с себя рубашку,
когда лежишь! И стянуть штаны. Какие-то странные движения. Барахтаясь, будто
ребенок, который пытается освободиться от пеленок, он кое-как высвободил
ноги. Белье падает на стул, стоящий между его кроватью и кроватью Петушка
Лусеро, который спит рядом. Очередь за башмаками. Один. Другой. Затем носки.
Освобожденные пальцы растопырились веерами. Возникло ощущение, что это
кончики магнитов. Он поджал их, но было уже поздно. Его парализовал какой-то
толчок. Боби притих и лежал без движения. Он внезапно вспомнил запах той
женщины - этим запахом пропиталось его тело. Оно передало запах постельному
белью. Он вспомнил ночь, когда наслаждался ароматом ее тела, ласкал ее,
познавал ее тайны... И тут же понял, что сейчас он - без нее и с ней -
остался ее запах, глухо отдавалось эхо ее голоса, в памяти возникли и
отблеск ее улыбки, и жест руки, поднятой к волосам, ее взгляд...
В соседней спальне - слышно было - тихо беседовали братья Лусеро, время
от времени они покашливали.
- Забастовки не будет... - произнес один из них сонным голосом, как бы
нехотя.
И эти три слова "Забастовки не будет...", "Забастовки не будет...",
"ЗАБАСТОВКИ НЕ БУДЕТ..." - захватили сознание Боби, оглушили его. "Повесят
их?.. - спросил он себя. - Повесят забастовщиков на дымок пулеметов?.."
Немного погодя, когда казалось, что братья уже уснули, до него
донеслось:
- Я не оптимист... (Кто же это говорит, не дон ли Хуанчо?), но я
человеческое существо и как человек говорю, что единственно гарантированное
из всего в этом мире и... в потустороннем... - это - сомнение...
- И поэтому... - прозвучало в ответ, - уверяю тебя - забастовки не
будет. Мы выиграем, ты же знаешь, что вожаки забастовки нарочно вовлекли
людей в профсоюз, понимая, что это может захлопнуть двери перед каким-либо
соглашением. Однако управляющий сообразил сразу - он принял делегатов
пресловутого профсоюза трудящихся Тикисате и дал им понять, что пойдет
навстречу всем их просьбам и требованиям, если они не поддержат подрывную
забастовку в Бананере, которая должна начаться завтра в ноль часов. И люди
из делегации - одни по собственной воле, а другие нехотя - приняли
предложение управляющего как начало разрешения конфликта. Последнее слово
предоставляется общему собранию рабочих, которое проводится завтра ночью и
на котором, как я понимаю, будут присутствовать два полномочных
представителя Компании. Эти гринго - практичные люди, знают, что
крохоборством не выиграешь...
Боби засовывал голову под подушку, чтобы не слышать говоривших,
отделаться от голосов, доносившихся из соседней комнаты, чтобы ничего не
мешало ему мечтать о той, аромат которой он ощущал. Ах, если бы она была
здесь! Ему доставляло удовольствие гладить, сжимать, растирать, чуть не
рвать накрахмаленную простыню, с силой тереть ею лоб, щеки, ноздри,
подбородок, на котором выступал золотистый пушок. Странная вялость. В
соседней комнате братья уже смолкли, но их последние слова - "Хорошо,
опасность, к счастью, исчезла, самое главное - загорелись огни!" -
продолжали отзываться в ушах Боби, и он повторял про себя: "Если опасность
исчезла, если загорелись огни, так почему я здесь!.." Он повернулся - лежа
на спине легче думать... "Почему я здесь?.. Старики уже уснули... А что,
если добраться до домика на насыпи, просвистеть джазовую мелодию?.. Почему я
здесь?.. А если я оденусь... Конечно, чего еще раздумывать... меня никто не
услышит, как выйду... посвищу... она открывает дверь... какие ножки!.. А
если разбудить Петушка Лусеро, чтобы проводил?.." Он уже потянулся к спящему
приятелю - кровати стояли близко, однако, едва прикоснувшись к горячей
потной руке... отказался от своего намерения... Лучше оставить записку на
столе... открыть ему секрет... адрес... дом... намекнуть...
Голышом он прошел на террасу и остановился, пораженный. Это была не та
ночь, которую он только что видел. Это уже не была ночь на 29 июня. Совсем
другая. От зданий Компании - его Компании (временами в нем пробуждался
Мейкер Томпсон) - поднималось зарево огней, оно разлилось по всему
горизонту, отблеск падал светящимся ливнем на банановые плантации. Опасность
миновала. Явно. Даже собаки лаяли по-иному. Они лаяли, но в лае уже не
ощущалось тоски и страха, как это было, когда господствовал мрак.
Чувствовалась свежесть рассвета. В здешнем пылающем климате это как бы
перевал: единственные часы, когда можно дышать.
Он быстро оделся - так поспешно, будто его одевало множество рук. Хотел
было разбудить Петушка, да некогда... Нужно скорее выйти из дому, скорее
погрузиться в утренний туман, в горячую траву, в зелень, ощутить под ногами
влажную землю, идти, идти, идти, освобождаясь от самого себя, покидая
тюрьму, идти навстречу счастью...
Клара Мария наконец-то забылась в счастливом сне. Она потрогала
возлюбленного, лежавшего рядом, - так давно он не спал здесь, - и прильнула
к нему, словно вода к прибрежной скале. Бессознательно она прислушивалась ко
всем звукам, доносившимся с улицы... Свежесть рассвета. Единственный час,
когда на побережье можно спать. Если вообще можно говорить о сне. Хоть
остаток ночи - поспать. Но... что это?.. Кто-то бродит возле дома. Нет, на
этот раз ей не почудилось. Может, кто-нибудь шпионит - нет, не может быть. А
впрочем, пусть шпионит - все равно темно. Она успокоилась, но тут же
приподнялась, взяла край простыни, хотела натянуть ее... нет, нет, не
натянуть, она сжала ее рукой. Села в ногах постели - скорее прислушивалась,
чем вглядывалась. Вздрогнула. Совсем проснулась. Шаги мулата. Похоже, его
движения, он опять сеет перед дверью кости мертвеца. К счастью, она босиком
- не услышит он, как она подойдет. И дверь только прикрыта. Осторожно
поднялась с постели. Потихоньку отошла. Рядом с дверью был мачете. На этот
раз она выпустит из него кровь, смоет "тоно" мертвецов, которое мулат наслал
на нее уже не для того, чтобы бросил ее капитан, а для того, чтобы она
овдовела. Она остановилась. Стояла бесшумно. Что-то удерживало ее. На