Астуриас Мигель. Глаза погребенных

- Бедная сеньора! У вас упала корзинка? Я помогу вам собрать
цветочки...
- Это не мои, и корзинка не моя... - поспешно сказала мулатка, но юноша
уже бросился подбирать цветы и укладывать их в корзинку.
- Ах, это корзинка Гумер?.. Как же, только сейчас я ее узнал... - И,
продолжая подбирать букетики фиалок и жасмина, юноша, дохнув сен-сеном,
шепнул Анастасии на ухо: - А вы не знаете, Гумер уже достала "морскую
игуаниту"?
- Мне она ничего не говорила. Оставила вот корзинку постеречь, а ее
ветром опрокинуло. Господь вознаградит вас за то, что помогли мне...
- И похоже, гвоздику она тоже не достала. Как вернется, напомните ей,
пусть не забудет для меня гвоздику и "морскую игуаниту".
Не подавая вида, что поняла намеки порочного юнца, мулатка сухо
отрезала:
- Вернется - скажу...
- А далеко она отправилась?
- Не знаю...
- Передайте ей, пусть поищет меня в "Гранаде". Я буду в баре или в
коридорчике возле туалета.
Анастасиа присела на край тротуара и прислонилась к столбу - так легче
дожидаться.
- Упаси нас, господь, от этого омута... - пробормотала она, глядя на
букетик жасмина, напомнивший ей о свадьбах, о первых причастиях и похоронах.
А вот фиалки ни о чем ей не говорили; запах... будто запах тех духов,
которыми любил обливать себя один из ее старых чернокожих поклонников,
вонючий, как стервятник. - Упаси нас от омута... Ага, значит, Гумерсиндита
эта, на вид дамочка дамочкой, а вот, оказывается, не только охотится за
мужчинами, но и торгует "морской игуанитой". Почему, кстати, так ее
называют? Маригуана... марихуана? Игуана, игуанита - ага, должно быть,
потому, что она тоже зеленая. Или вот, наверное, почему: когда игуаны дышат,
кажется, что они накурились марихуаны, - тяжело дышат. Скользкие, кожа
искрится на солнце от росы, висят они на сучьях, как недозревшие плоды...
Что за скверный народ пошел!.. Торговать "морской игуанитой", когда можно с
успехом прожить и на цветы - торговать цветами да женщинами! Ах, как ловко
эта Гумер все обстряпала прошлой ночью!.. Да-а, какой-то начальник, весь в
галунах, с пьяных глаз решил жевать цветочные букеты, чтобы перегаром не
разило. Подумать только, двадцать три букетика сжевал один за другим. Уже на
ногах не мог держаться - так надрызгался, - а все продолжал жрать цветы;
чтоб невеста, дескать, не догадалась, что он вдребезги пьян, хотя, по правде
сказать, от него уже не перегаром, а перегноем несло. "Забудь невесту, у
меня есть прелестная девица, нежный цветочек!" - ворковала Нинья Гумер,
подставляя, как быку, корзинку офицеру, чтобы ему удобнее было пожирать и
гвоздики, и фиалки, и жасмин. Начальничек тут же заснул, так и не дошло до
него предложение Ниньи Гумер. А его приятель с морковно-красной рожей до
слез хохотал над этим цветочным банкетом, хлопал в ладоши, стучал каблуками
о пол, бил кулаками по столу, а потом все же оплатил эти пахучие витамины.
Долгонько его начальника рвало потом лепестками...
Почесала затылок мулатка. Лучше не думать ни о чем, иначе совсем
изведешься. Поднялась, похлопала себя обеими руками по окоченевшему заду -
хотела согреться да заодно пыль с юбки отряхнуть. Оторвавшись от раздумий,
она поглядывала то на корзинку, то на дверь "Гранады" - как там племянничек?
Потянулась, зевнула и снова не удержалась, только на этот раз голос ее был
пронзителен, видимо от зевка:
- Сосут и сосут эти гринго!
Вдруг ей стало страшно. В полуночной тишине ее слова отдались звонким
ударом. Она быстро оглянулась. Никого. Улица пуста. Шоферы спят в своих
машинах, будто мертвые индейцы, захороненные в стеклянных урнах. Лишь
полицейские в желтых плащах с шарфами на шее бродят, точно лунатики.
Нинья Гумер вернулась, подхватила корзинку и исчезла в ночи, даже не
попрощавшись. Какая неблагодарная! А может, она просто не заметила
Анастасию... Впрочем, это и к лучшему: за соучастие в преступлении могут
притянуть, если узнают, что караулила корзинку, в которой среди душистых
цветов, видать, была и "морская игуанита". Хуже то, что Гумер ушла, не
выполнив своего обещания. Поэтому-то, конечно, и прикинулась, что не
заметила Анастасию. А ведь она просила у Ниньи всего только таблетки хины
против лихорадки. Приступы малярии изводили мулатку после недавнего ливня.
Ливня? Да это потоп настоящий был! Когда они с мальчонкой возвращались
домой, будто плыли в воде...
А в баре пьянчуги продолжали усердно угощать друг друга, тост следовал
за тостом, и в конце концов чуть не каждый норовил пить из бутылки друга,
когда доходил черед ставить свою бутылку. Подальше, в дансинге, неутомимо
гудела "Рокола". Из светящегося чрева огромного и ярко раскрашенного
проигрывателя вырывалась какая-то не то визжащая, не то верещащая утробная
музыка, и под эти звуки извивались пары, cheek to cheek {Щека к щеке
(англ.).}. Гринго не давали ни одной женщине присесть - разумеется, к вящему
удовольствию дам, не особо привлекательных и на других праздниках или
домашних вечеринках чаще остававшихся без партнера. Здесь танцевали все
женщины: старые и молодые, хорошенькие и безобразные, и пусть за танцы с
гринго их прозвали "грингухами", что за важность!..
А кое у кого буги-вуги кончались чуть ли не адскими мучениями.
Протанцевав, они спешили исчезнуть в туалете: от виски с содовой да еще
после таких "модерных" танцев здорово достается мочевому пузырю. И не только
мочевому пузырю... поэтому-то, быть может, а может, и без быть может столь
дели... эти буги... более дели... к примеру, чем блю... хотя блюзы так же
дели... да, да (обо всем этом щебетали в дамском туалете)... блюзы более
дели... чем буги, да, да, более дели... катны - кто не согласится с этим? Но
вот буги - более дели... чем блюз, разве можно это отрицать, ведь они более
дели... катесны...
- Ой, сколько набрал, племянничек, сколько!.. - с восхищением
воскликнула Анастасиа, как только мальчик появился в дверях "Гранады", держа
шляпчонку, полную монет. - Ей-ей, тебе больше повезло, чем свояченице, когда
мистер решил съесть у нее цветы...
- Свояченице? Разве она наша родственница, тетя?
- Нет, конечно, но, раз она тоже бедная, это все равно что родня...
По субботам и воскресеньям "Роколу" задвигали в дальний угол. Джаз и
маримба в эти дни и ночи наибольшего наплыва людей гипнотизировали,
электризовали публику. Маримба растягивалась на полу, словно толстая змея с
ножками. Джаз располагался наверху, как на церковных хорах. И с высот по
мановению дирижерской палочки - а точнее, пальца толстощекого серафима с
фосфорическими волосами, творца нового геологического возмущения, - струны,
дерево и металл оглушали всех шумами, восходящими еще ко временам сотворения
мира, - от грохота каменного обвала до томного стенания прилива, замершего
на мгновение в паузе перед отливом. В этом хаосе то слышится и рождение и
гибель каких-то островов, то воцаряется немота силурийских глубин. Джаз
подхватывает звуки, разрывает их, сбивает в адском ритме, и они сливаются в
неистовое хрипение, в завывающий ураган, в остро-пронзительный свист,
который внезапно обрывается, низвергаясь в пропасть глухого молчания, и
только новые, еще более дикие, еще более бешеные столкновения молекул
огненно-расплавленного металла и конвульсивно вздрагивающего дерева
заставляют подняться из бездны новую джазовую бурю в неведомых, безумных
сочетаниях звуков.
Два часа ночи. Не хватает столиков. Больше столиков! Не хватает
стульев. Больше стульев! Больше столиков! Больше стульев! Площадка для
танцев все сокращается. Больше столиков! Больше стульев! Больше стульев! И
все меньше, все меньше площадка для танцев. И все больше и больше танцующих
пар. Они уже, правда, не танцуют, а кружатся, топчутся на одном месте,
одурманенные алкоголем и табачным дымом, тесно прижавшись, словно приросшие
друг к другу; они что-то шепчут друг другу, целуют друг друга, ласкают друг
друга, как первые создания на заре сотворения мира, воплощением которого был
сам джаз. Они уже не танцевали. Не двигались. Не говорили. Ощущалось лишь
дыхание нежных творений. Все сливалось в какую-то туманность: и этот буйно
неудержимый разлив пылающей магмы саксофонов, и чокающие лунные литавры, и
перекличка цимбал, и жужжание струн, и самодовольный рокот рояля, и
трескотня телеграфных сигналов марак...
Отовсюду несутся аплодисменты, восклицания, голоса, смех... Больше
виски! Больше содовой! Больше джина! Коньяка! Рома! Еще пива! Шампанского!..
Зал в полутьме. Блюз или танго? Танго... Широко, свободно растянулись
аккордеоны, словно распахнулись просторы пампы... аргентинской пампы...
пампы, которую можно обнять руками... А за танго следует болеро.
Все хором, кто знает и кто не знает, подхватывают слова болеро - не
слова, а "словоблудие", как сказал о них один местный поэт.
Закончилось болеро, и вслед за оркестром прозвучала маримба. Три такта
- широких, медленных - отбивает тот, кто играет на басовых.
Пон!.. Пон!.. Пон!..
Дон Непо Рохас - так звали его дома и в таверне, сокращая полное имя
Хуан Непомусено Рохас Контрерас, как окрещен он был после рождения, -
услышав эти глухие удары, вздымающиеся из глубин звучащего деревянного
ящика, благословил аккорды вальса "Три утра уж наступило". Чудесный вальс.
Конец работе!
Непо Рохас кончил работу и собрался идти домой: весь мусор собран в
ящики от продуктов, которые выстроились вдоль стены. И точно скот,
клейменный тавром, заклеймены эти ящики таинственными словами - Калькутта,
Ливерпуль, Амстердам, Гонконг, Шанхай, Сан-Франциско... На скамейке в
прихожей, через которую снуют служащие, под плащом лежит сумка с остатками
пищи: лучшее - для себя, остальное - для Анастасии. Больше всего мулатке
нравятся сосиски, кусочки курицы или куриные косточки с рисом, остатки
бифштексов по-гамбургски с острым соусом, жареная картошка и майонез. А
вообще-то она брала все, иногда даже перепадали откусанные пирожные для ее
сопливого мальчишки.
После первых трех тактов вальса - как только прозвучали все клавиши
маримбы - гуляки хором запели:

Три утра уж наступило...

А Анастасиа все твердила свое:
- Сосут и сосут эти гринго!
Никто ее не слышал, да и сама она не слышала своих слов: голод пчелиным
роем гудел в ее ушах; не слышал их и мальчик, дремавший возле двери, -
голова на руке, служившей ему подушкой, лицо прикрыто шляпчонкой, в которую
он собирал милостыню; из-под лохмотьев чернели босые грязные ступни.
Едва услышав звуки вальса, Джон поднялся и подхватил легкомысленную
креолочку, в голове которой вмещалось больше кинофильмов, чем на складах
голливудской кинокомпании, и вскоре они затерялись среди пар, танцевавших и
подпевавших в такт музыке: "Три утра уж наступило..."
Джон танцевал механически - слабое эхо авиационного пропеллера
беспрестанно звенело в его ушах, - и танцевал он лишь ради того, чтобы
потанцевать, а креолочка надеялась еще и завоевать его; хотя нехватки в
поклонниках она не испытывала - их у нее было больше дюжины, - но это что-то
новое, в нем обнаружила она героя, о котором всегда-всегда мечтала.
Порой Джону казалось, что креолочка слишком тесно прижимается к нему,
однако она, прикрыв черными ресницами глаза и совсем не думая о своем
флегматичном партнере, всецело отдалась мечтам: она чувствовала себя в
объятиях другого, своего Джона - того, которого видела на экране. Ее
антрацитовые волосы, ниспадавшие каскадами, развевались в такт вальса, будто
маятник качался над ее плечами, отсчитывая три часа, которые наступили. Она
изгибалась, откидывалась назад, как только могла, ощущая упругим телом
пряжку форменного ремня Джона. Пряжку с золотой звездой летчика, В последнем
фильме, который она видела, ее Джон играл роль солдата, раненного на фронте.
Он был божествен!..
- Как божественна война!.. - задыхаясь, вымолвила она, а ее партнер,
Джон во плоти и крови, не ожидая, пока окончится этот, казалось,
нескончаемый вальс, вдруг остановился перед своим столиком и залпом
опорожнил стопку виски.
- Джон!.. Джон!.. - пыталась удержать его креолочка, но тот, опорожнив
свою стопку, стал допивать виски и с соседних столиков.
Война... война... по ту сторону ночи тропических ресниц... война...
И опять пьяный...
- Пьяный, потому что я здешний... будь я иностранец, вы бы сказали, что
я просто выпивши! - твердил на пороге пятидесятилетний мужчина. Чтобы не
потерять шляпу, он натянул ее на уши и крепко зажал в руке бутылку, боясь
уронить... Бутылку?.. Нет... самого себя...

Три утра уж наступило...

- Будут и два... будут и три... и четыре, пять, шесть утра! - подпевал
он. - Будут и два... будут и три... и четыре, пять!..
Голос его прервался. Какая-то женщина трепала мальчишку за уши.
- Так, значит, ты родился от тети?.. От тети?.. А ну, скажи-ка мне!..
Мне! Мне, а не этим гринго. Ах ты, безмозглый! Ах ты, бесстыжий!..
Анастасиа разбудила племянника, схватив его за ухо. Не понимая, в чем
он провинился, мальчишка истошно вопил, губы его дрожали, сонные глаза
наполнились слезами. Обезумев от ярости, Анастасиа набросилась на
несчастного мальчишку, как на предателя, изобличенного в измене, как на
врага.
Подошел пьяный:
- Как ты смеешь бить ребенка!
А она кричала:
- Мне уже говорил, мне говорил сеньор Непо... Как, ты решил опозорить
тетю, чтобы легче выпрашивать монеты у этих свиней... да, да... это же не
люди, а свиньи!.. А ты пошел на такое ради нескольких жалких сентаво!..
Чтобы ради каких-то сентаво над нами смеялись. Сейчас же повтори, что ты
родился от твоей тети!.. Ну, скажи это мне... прямо в лицо... а не за
спиной... бандит ты этакий!
Мальчугану удалось выскользнуть из рук мулатки, оставив в ее руке клок
волос. Ослепленная бешенством, Анастасиа сыпала проклятия. А пьяный, подняв
над головой бутылку, чтобы не пролить драгоценную влагу, уже шествовал вниз
по улице, напевая себе под нос:
- Будут и два... будут и три... четыре, пять... и шесть!
У игравших на маримбе музыкантов от усталости сковало спины, руки были
влажными от пота, волосы в беспорядке упали на лоб, а они все били и били по
клавишам - их заставили трижды исполнить вальс.
В дверях показалась голова Анастасии.
- Ха-ха!.. Вальс... Ха-ха! Три утра уж... Ха-ха!.. Значит, родился от
тети... Ха-ха! Сосут, опять сосут эти гринго!..

II

На рубеже звездной ночи и знойного утра, как обычно, в засушливый
сезон, сеньор Хуан Непо Рохас возвращался домой на велосипеде; впрочем, на
велосипеде он возвращался и в период дождей, только тогда он накрывался
плащом, который почти не защищал его, - крупные дождевые капли
беспрепятственно скатывались по лицу, а когда приходилось пересекать улицы,
превратившиеся в судоходные реки, то переднее колесо его машины вздымало
хрустальные веера воды. Летом и даже дождливой зимой он легко катил к дому -
дорога шла под уклон, по склону холма, через центральную площадь Пласа де
Армас, затем - через торговые ряды - в заросшую деревьями влажную низину, в
предместье бедноты.
Но для сеньора Непо езда на велосипеде благодаря инерции -
молчаливейшей из движущих сил, продолжала оставаться загадкой, каким-то
чудом, хотя это чудо и повторялось каждое утро. Утренние поездки служили как
бы возмещением сил, расходуемых накануне, когда он на исходе дня ехал в
"Гранаду" на работу, - все вверх, в гору, изо всех сил нажимая на педали.
Пока он добирался до бара, его одолевала одышка, сердце бешено колотилось,
во рту пересыхало, ноги отказывали. Конечно, куда тяжелее было бы ехать в
гору после нескончаемых часов работы, ведь всю ночь он простаивал на ногах,
изнемогая от усталости, борясь со сном. Размышляя об этом, дон Непо все
более проникался верой в могущество божьей десницы. Еще бы, после
изнурительного ночного труда иметь возможность возвращаться на велосипеде,
летящем вниз, словно на крыльях! Не хотелось сдерживать бег колес - они сами
увлекали его в таинственный мир скорости. С каким-то ощущением мужества и
отваги, которое переполняло его, он, вместо того чтобы тормозить, иногда
даже нажимал на педали, чтобы прибавить им силы, - его охватывало непонятное
опьянение.
Разбуженные собаки, силуэты одиноких прохожих, рассеянный свет...
У него опять вырвалась правая педаль - давно ее надо бы сменить; потом
нога сорвалась и с левой, но он, не замедляя хода, продолжал вести машину.
Сейчас он спускался по склону, миновал собор.
В предрассветных сумерках фонарик светил еле-еле и ехать приходилось
чуть ли не вслепую. Резко верещал звонок, на котором, словно на курке, дон
Непо держал большой палец, и то и дело, точно пулеметные очереди,
раздавались трели, чтобы в этот ранний час не попала под велосипед
какая-нибудь христианская душа и чтобы посторонилась повозка. Невозможно
было справиться с педалями, крутившимися во всю мочь, пока он не просунул
носок башмака в вилку, стараясь притормозить ногой вращение переднего
колеса.
Наконец это ему удалось, и как раз вовремя: еще мгновение - и он бы
врезался в грузовик, который шел на большой скорости с включенными фарами.
Они едва-едва разминулись - хрупкий велосипед и многотонная громада
грузовика. Снова вырвалась правая педаль. Он наклонился, чтобы достать ее и
прижать. У театра Колумба велосипед перестал быть катящимся чудом, теперь
надо было пустить в ход собственные силы.
"Не спеши... - говорил он себе, - не спеши, ночь долга..."
От церкви святого Иосифа и к дому склон был таким пологим, что можно
было и подремать за рулем и вознести благодарение господу богу за столь
щедрый дар, как велосипед, на котором после тяжелой работы легко, как во
сне, переносишься к родному очагу.
Растрогавшись от этих мыслей - о материальном, воплощением которого
являлся велосипед, и о духовном, олицетворяемом господом богом, - дон Непо
совсем было забыл о чувстве собственного достоинства. Он не обращал никакого
внимания на то, что скажут соседи - дескать, несолидно человеку его лет
кататься на велосипеде; ведь он _не катался_, как, например, эти юнцы,
которые по воскресеньям оседлают свой велосипед, усадят возлюбленную на раму
перед собой и направляются куда-нибудь на прогулку. Он же подвергал себя
риску - мог разбить голову, но, так или иначе, это был единственный способ
передвижения, когда Непо на рассвете нужно возвращаться домой.
Несносная педаль вырвалась снова - и он совсем было отчаялся, но
все-таки ему удалось поймать ее перед кабачком "Эль релох", что на авениде
Чинаутла, где он чуть не налетел на караван огромных грузовиков, которые
катились медленно и тяжело, заставляя содрогаться соседние дома. Дон Непо
слизнул холодный пот, выступивший под усами. Свет слепил его. Яркий свет
фар. Сердце сжалось, когда он, изо всех сил нажав на педали, проскочил мимо
огромных, как миры, колес, мимо ревущих от напряжения моторов. Он нажимал,
нажимал на педали. Конечно, лучше всего как можно скорей убраться с этой
автострады, по которой из Ла-Педреры возят на аэродром строительные
материалы - там прокладывают новые взлетные дорожки.
И вдруг - вот еще чего недоставало - его ногу сковала судорога. Он с
трудом спустил ноги с педалей на землю. Грузовики все шли и шли. Дон Непо
забрался на тротуар перед домишками, которые дрожали с фундамента до крыши
от тяжести проходивших мимо стальных мастодонтов. Судорога, сильнейшая
судорога не отступала. Он выпустил руль и, положив велосипед на землю,
обеими руками стал растирать ногу.
Из какого-то дома донесся звон будильника. Гасли огни уличных фонарей.
Воцарялся день. В холодном белесом небе постепенно появлялись краски зари:
они переливались от жемчужной к розоватой, к розово-желтой,
апельсинно-золотистой, затем к нежно-дымчатой с лиловатым оттенком и,
наконец, к сиреневой, которую властно вытеснила голубая.
В свои владения Непо.Рохас вступал уже при ярком дневном свете, отвечая
на приветствия погонщиков, кричавших ему из корралей: "Добрый день, сеньор
Непо!" Едва вскочив с постели, они набрасывали веревки на рога быков; еще
полусонные - крепили упряжь к повозкам; вконец проснувшиеся - под собачий
лай и пение петухов отправлялись на погрузку в Северные каменоломни.
- Это петушок сеньоры Полы!.. - узнавал по голосу дон Непо. - А вот ему
отвечает хрипун испанца! Никак не припомню, кто это мне рассказывал, что
Пола и испанец спелись и теперь по утрам перекликаются... будто петухи. А
этот... как безобразно он поет... точь-в-точь паровозный гудок... ага, а вот
это петушок моего внука!.. Говорил я ему, что ничего хорошего в этом петухе
нет... перья, правда, красивые, зато шпора растет уродливой - надо бы
сменить его на другого, который годился бы для петушиного боя, либо изжарить
на день Сан-Дамиана - все-таки день ангела внука...
Внук, по обыкновению, поджидал его у дома, если не уезжал в этот день
за грузом. Парнишка - кожа да кости, хотя и славно сбит, - любил встречать
деда, который, невзирая на свой преклонный возраст, все еще, словно юноша,
каждый день с первыми лучами солнца катил на велосипеде. Старик тормозил или
даже соскакивал на ходу, улыбаясь внуку, а тот спешил взять машину за рога -
за горячие рукоятки руля. Затем мальчик ставил велосипед и приносил чашку
черного кофе - крепкого и горячего; такой кофе нравился деду.
Сеньор Непо любил накрошить в кофе кусочки хлеба и потом вытаскивать их
из чашки пальцами - и пальцы и усы напоследок блаженно обсасывал.
- Так ведь вкуснее... - приговаривал дон Непо. - Правда ведь,
Дамиансито? А не то что у нас, в "Гранаде", где все, даже поварята, едят
вилкой. Чудаки, не понимают, какого удовольствия они себя лишают... Только
когда ешь руками, по-настоящему ощущаешь вкус пищи!
Пока дон Непо завтракал - пусть даже это были две-три лепешки, вкусные
или невкусные, что попадалось под руку, - он размышлял, не следует ли ему
еще раз поблагодарить бога за утренний кофе с лепешкой - и при этом без
домашнего врага, то есть без женщины. Полный покой, никаких баталий с женой,
а ведь битва с женой - худшее из сражений. В его доме, с тех пор как
скончались жена и дочь, мать Дамиансито, ни одна юбка не появлялась. За
завтраком дон Непо покоя языку не давал: поболтать на работе времени не
хватало, да и не с кем там отвести душу.
- Собаки виляют хвостами от удовольствия, а мы, христиане, болтаем
языком, да разве не похож иной язык на хвост дворняги?..
- А педаль все еще шалит? - прервал его внук.
- Ты кстати напомнил мне. Она так расшаталась, что лучше ее сменить.
- Мне нужно тут, неподалеку, перевезти известь - двенадцать арроб. Как
только вернусь, схожу в мастерскую.
- Если я буду спать, не забудь - правая педаль...
- Пусть проверят обе, а то дорога опасная: грузовик за грузовиком, и
день и ночь. Податься некуда... А теперь ложись отдыхать. - И Дамиансито
почтительно поклонился деду.
- Пожалуй, пойду сосну с божьей помощью.
- Разделся бы сначала. Сними одежду и обувь - иначе не отдохнешь.
Одетыми спят только мертвецы да мертвецки пьяные...
На следующий день, возвращаясь с работы, дон Непо все проверял педали -
они стали будто новые, спасибо Дамиансито. Он бросал руль и тормоза,
велосипед набирал скорость - дон Непо как раз спускался по Центральному
рынку и временами слегка притормаживал, очень довольный тем, что ему
подчиняется эта таинственная шестерня передачи: она зубьями замедляла ход
машины, словно хватала скорость зубами. Увлекшись, он слишком резко
затормозил и, не удержавшись на сиденье, больно ударился грудью о руль.
Рассвет все не наступал. Возникало странное, тоскливое ощущение, будто
ночи нет конца. Звезды не бледнели, а, казалось, сверкали еще ярче, небо
становилось все выше и выше. Электрический свет словно не разгонял, а сгущал
мрак.
Дон Непо проезжал через рынок, прокладывая себе путь меж торговцев,
обгоняя осликов и мулов с кладью, медленно вышагивавших или спешивших
рысцой. Подметальщики улиц поднимали облака пыли, которые сливались с
облаками предутреннего тумана. И эту серую пелену прорывали грузовики с
надписями "US Army" {"Армия Соединенных Штатов" (англ.).}. Каждый из них
таил в себе смертельную опасность - катящаяся гора с грозно сверкающими,
словно янтарные шаровые молнии, фарами чуть не столкнулась с крошечным
велосипедиком, вооруженным всего-навсего тормозящей педалью и рулем;
велосипед будто играл в кошки-мышки с опасными гигантами. Однако главной
опасностью была судорога: мускулы голени внезапно стягивала такая резкая
боль, что хоть бросай велосипед и соскакивай на ходу, а если не успел
спрыгнуть на землю, падай навзничь. Уверенным дон Непо чувствовал себя лишь
тогда, когда, возвращаясь домой, он выбирался на дорогу, ведущую к
каменоломням, оставляя справа - среди равнин, кущ деревьев и сгрудившихся
домишек - бетонную автостраду. По этой автостраде возили строительные
материалы на аэродром; она шла параллельно железнодорожной линии, по которой
мчались поезда, груженные нефтью и взрывчаткой.
Погода благоприятствовала дону Непо: дул южный ветер, настолько
сильный, что он даже подгонял велосипед. Почти весь путь удалось проделать,
не прибегая к педалям. А рассвет все не наступал. Невольно закрадывалось
опасение - а вдруг ночь так и останется ночью на вечные времена? Кто в самом
деле может гарантировать, что день наступит? Не зародится ли этой ночью
вечная тьма?.. На автостраде фары огромных армейских грузовиков сметали
мрак, и казалось, что под мощными взмахами этой ослепительной метлы вдали,