Балашов Дмитрий Михайлович. Младший сын

   С мыта, с торговых пошлин богатых растет сила Твери, копятся рати, тучнеют боярские и княжеские стада. И мужик в лесах да на лугах, крепкий сидит мужик, деловой, расторопный; на праздниках — дракун и ёрник, в бою — наступчив и яр, с таким мужиком, да как не выстать на переды с им!
   Стольным своим городом сделал Тверь Ярослав Всеволодич, великий князь владимирский, дед нынешнего Дмитрия, отец Александра. Великим князем был, в очередь свою, и сын его, тверской князь Ярослав Ярославич, что сидел на Твери, и на Новом Городе, и на владимирском золотом столе. Со смерти Ярослава прошел едва какой десяток лет, не забыли тверичи, ни бояре, ни горожане, ни купцы — гости торговые давешней чести.
   Тверь город молодой, легкой. Да и мужик валом валит в тверские пределы, за Волгу, на Медведицу, на Пудицу… Идут и идут. Дале-то куды бежать? Там уж север, новгородские места, а туды еще, к Белозеру, Вологде,
   — не ближний свет, без князя не досягнешь. Да и к родным местам здесь словно бы ближе. И густела Тверь. Строилась. Богатела, сильнела. Ждала.
   А князь, что князь? Князь у Твери свой, сынок Ярославов! Князю мы и подсказать можем. Чинно, без этого кругу да шуму, что в Новгороде Великом! У них там бояре не поладят — кажен год Торговою сторону водят на Софийску али наоборот да бьютце на Великом мосту. В Твери не так! Все-то по братствам, да по улицам, да по ремеслу. Старшие мастеры есть, купецкая старшина. Поговорят тихо, любовно, сами промеж себя. Ко князю чинно придут, сядут, бороды огладят: так и так, скажут, князь-государь, сударь-батюшка! Холопы мы тебе верные, а только с Новым Городом нонче торг прервать — всяко дело подорвать. Ты уж помилуй, посуди, с боярами посиди, а торговли нас не лишай, на казну свою, княжеску, руки не подымай. Митрий Саныч сам по себе, с братцем урядят, нет ли, а мы сами по себе, нас лонись пограбили, ноне опять того не хотим! Да и за старое добро еще не всё собрали серебро. А хлеб ноне дорог в Новгородской земле, тверскому гостю рады, привечают, дак примечай, зазывают — не зевай! Так-то, князь!
   Святослав Ярославич сам едва ли бы решился ослушаться Дмитрия, хоть и говорили, и намекали, и с поклонами ходили уже к нему… Но решила все баба матерая, Ярославова вдова, Ксения Юрьевна. Хоть не кажной-то знает, а решила она. Верное дело! Посуди сам: к ней бояра новгороцки ездили? Ездили! Кланялися? Кланялися! Дары дарили? А кто был-то? Из пруссов, из бояр софийских, батюшка ейный, Юрий Михаилыч! Почто приезжал? Не с има?! Да ты слушай! Не с има! С има! Заодно ж! В таку пору да в годах своих престарелых дочку задумал поглядеть, княгиню великую? Не поверю, что просто так! Были речи там, всякие были речи! Нам-то с того что, нам любота, торгуем! А только она, баба, всему тому причина. И рать Святослав повел на Митрия с ейного совету! Она с норовом, баба-то, матера, матеруща, така — не подступи! Ей бы сынка-то повозрастее, дак и пасынка свово, князя бы Святослава подобрала под себя! Ета женка всем княгиням княгиня! Дочку-то старшую за волынского князя Юрья выдает! Ну! Сваты уж приезжали. По рукам ударено. Волынь — не ближний свет… То-то! Теперь, коли и Литва навалится, вместях ее бить: мы отселе, они оттоль. Думашь, не затем? Затем не затем, а и затем тоже! Туды бояр посылывала, знаем, сами помогали. Тоже и наш гость там не последний человек!
   — Дак все ж, как теперь… Что ж — воевать с великим князем Митрием, что ли? Робко как-то словно!
   — Да не одни! Новгородская рать уже у Торжка, и москвичи с нами.
   — Москвичи? Это кто ж тамо, Данил Лексаныч, братец Митрия? Неужто и он с нами, чудеса!
   — А бывал ты на Москвы?
   — Как не бывать! Мал городок, а земля богата у их, и народ бежит и бежит туда с Рязани. Селы густо стоят окрест города, и торговля крепка, не обманчива. Есть что продать, есть на что и купить. Бобра бьют да соболя еще под самой Москвой! А и хлебом Бог не обидел, и лен, и шерсть — знай торгуй.
   — Как же все ж таки уломали его наши-то?
   — А великая княгиня и тут! Боле некому! Она, верно, посылывала и к нему тоже!
   — И новгородци ходили поди?
   — А поди знай, ходили ай нет? Ходили, конечно, как не ходить! Им теперича промеж Митрия с Андреем круто надо поворачиваться!

ГЛАВА 62

   Новгородское посольство поначалу смутило Данилу. Послы просили свести в любовь, поминали Даниле его бытье новгородское и то, что в прошлое розмирье с великим князем обошлось-таки без крови… Амбары и княжеский житный двор ломились от хлеба, льна, кож, скоры. Ключники и посольские жалобились, что без новгородских гостей все погниет да попортит иное моль, иное мышь поест, да и куда новину ту девать? Он сам не чаял дождаться купеческих обозов. На переяславских беглецов, что нынче ворочались к брату, много издержано, и ведь не себе, не в свой кошель! Не пито, не едено, а из сумы вынуто… И опять же цены дают новгородцы нонече — лучше не нать!
   Он уж и с боярами сидел, и грамотку Ксении Юрьевны, тверской великой княгини, читал-перечитывал, и с купцами толковал московскими. (При нем сильно поднялся уже московский гость. Стал порядок в княжестве, и заездили, заторговали, начали рубить амбары да лавки на Москве.) Тут, не ровен час, новая замятня с Ордой, и до Москвы доберутся! (И об этом думано, хоть и неловко так думать, вроде торговли, мол, не обманешь — не продашь.) И с архимандритом со своим советовано, а что архимандрит? Митрополита нет на Руси, без него нестроение, некому укорить, некому помирить князей, а так, по человечеству… И то было тоже: насмотрелся тут на мерзлых да голодных! А что ж Дмитрий хочет народ в Новом Городе голодом морить? Уж как там ни раскоторовались, а и это все ж таки не дело… И не вмешаться бы! Блажен муж, иже не идет на совет нечестивых и не сидит в собрании неправедных… Блажен! И как тут? Родные братья. Старейшие. Что Митрий, что Андрей — в отца место ему… Сидели все трое вместе в Новом Городе, в княжой горнице, за одним столом белодубовым… И тут, сейчас… хлеб не пускать в Новгород! Простую чадь в Новгороде голодом поморить, себя разорить, с Ордой себя поссорить и Андрея ожесточить. О сю пору был как-то меж братьями, вроде бы и с тем и с другим ладил! Овдотья уж тоже (Данил не спал, ворочался ночью):
   — А коли князь Андрей опять рать приведет новую? Батюшку разорили, совсем заболел с того! А нам что будет, Данилушка, страшно ведь подумать!
   Не к делу, не ко времени затеял все это Дмитрий! Как ни прикинь, не к делу выходило! Да что он хочет один против Орды с Андреем да и Новгорода тож?! Мало лонись зорили нашу землю!
   И как-то так выходило, что и в стороне в этот раз остаться нельзя. Сам Дмитрий так поставил. Да еще наместник братнин (до сих пор на шее сидит!) круто поворотил: стал своею волей хватать новгородских гостей в Рузе. Данило вскипел, губы задергались (губы потемнели чуток — повзрослел уже). Протасию: «Бери дружину!» Своей волей поставил тысяцким наконец. Протасий, как ни сдержан, а на сей раз расхмылился: «Данил Лексаныч!» И не нашелся, что сказать. Об том только и мечтал всегда, чтобы не с посольскими да не кожи считать, а ратное дело править. С дружиной поскакал в Рузу, дня не переждал. Купцов ослобонили, наместничьих ратных изымали, взяли под стражу. Сказывали, Протасий в Рузе и баять не стал, те когда уперлись было, за саблю, клинок наголо и — «Вяжи!». Сшибка вышла-таки, потом битых, перевязанных считали. От мертвого тела только Господь и спас.
   Ну а там само одно за одно поволоклось. Наместника изымали — значит полки снаряжать. Полки снаряжать — значит с братом Митрием воевать… Воевать не воевать, а выступили в поход, к Дмитрову. Туда же Святослав Тверской с новгородской помочью, туда же Дмитрий князь с переяславской ратью.
   Дмитрий пришел первый, занял Дмитров, стал станом, обрылся, дороги загородил. Тверичи и москвичи за пять верст от города остановились. Начали пересылаться послами. Ратиться Данил не хотел, Святослав опасался, новгородцы тоже не жаждали, да и что они одни! Дмитрий, чая Андрееву грозу, тоже не рвался в бой.
   Лето на излете пахло горячей хвоей; пахло медом с лугов, пахло суховатым, чуть терпким духом созревающего хлеба. Пауты-потыкухи изводили коней. Полки стояли по лескам, в шатрах, да по деревням. Москвичи и обоза большого не брали, до дому два перехода! Травить хлеб Данил строго-настрого запретил и сам проверял, объезжая стан. Дмитровскому князю разору делать нечего! Худа от него век не видали, гостей, послов, дорожных всех, кто на Москву али с Москвы, привечает, кормит, а мы? Коней пасли на луговой отаве. Даже стогов, поставленных дмитровцами, не трогали: князь запретил.
   Стояли, пересылались. Ратные, кто не в наряде, объедались черникой да малиной. В лесу ягоды родилось! Иной, развалясь, — уж и встать лень, — елозит спиной по сухому колючему дерну, губами с кустов ягоды обирает, весь в чернике, и зипун, и рожа. Зубы вычернило у всех. Постояли так день, два, третий — уже и всем ратиться расхотелось. Лето на излет, скоро и хлеб убирать!
   От послов к переговорам. Данил, оставя Протасия воеводой, сам поехал в Дмитров к старшему брату. Дмитрий не чаял, что Данило лично приедет, даже выглянул со сеней. Данил на дворе слезал с коня, его дружинники тоже спешивались, отдавали коней коноводам.
   — Данил Лекеаныча счас и задержать мочно! — с смешком обронил кто-то из бояр за спиной. И осекся. Дмитрий повел бровью. Поглядел. Тяжело пошел встречать князя московского. Давно ли мальчишкой — слезы на глазах — стоял перед ним, кусая губы, худой, горбоносый, смешной. А нынче — рать привел, наместника, слышно, в нятьи держит. Второй Андрей растет! Вспомнилось почему-то, как когда-то, когда еще только брал власть, приезжал к Андрею на Городец. И так же вот спешивался во дворе, и подымался по ступеням, и мысли не было, чтобы задержать брату брата, и из бояр того никто бы не сказал!
   Данилка шел к нему, широко улыбаясь. (Вспомнилось: «А у меня сын народился!» И такая же улыбка — рот до ушей.) Обнялись. Данила заматерел, чуялось, плотнее стал, уже не парень, мужик. Поцеловались в губы, и что-то надломилось в Дмитрии. Какая уж тут рать, какие бои!
   Потом и ругались, и кричали, и с боярами, и с глазу на глаз. Потом, сердитые, ели, сидя бок о бок. Дмитрий угощал, и слуги молча подавали блюда. Ели, запивали кваском, горячим сбитнем. Ночевать Данила воротился в свой стан. Рано утром приехал опять. Опять сидели и спорили. Потом принимали тверичей и новгородцев. Дмитрию пришлось уступить. Рассыпалось, и, может, к лучшему даже. Что-то отпустило, что-то отошло в душе.
   Новгородцы обещали блюсти мир, ежели Андрей приведет иную татарскую рать. Святослав с Данилой ручались и подтвердили договор.
   — Чего тебе еще? — хмуро спросил Дмитрий на расставанье.
   — Наместника забери. Не могу я с им. И иного не ставь. Мне под наместником во своей земле править не мочно. Я товар ворочу, и все, что задержал, и челядь, что своя у него, ворочу.
   Дмитрий долго думал, глядя на брата, что округлился, пополнел лицом (и нос не так нынче лез вперед у него, как прежде). И губы тверже стали. Тверже и темней. Что ж! Когда-то и сын (сыном Дмитрий считал меньшого, Александра) так же вот скажет что-то, чего отец от него и не ждал никогда, и надо будет уже и разрешить, и позволить, чего бы ране и подумать позволить не смог, как теперь вот младшему брату.
   — Тысяцким Веньямина ставишь, Протасия? Федора Юрьича сына?
   — Его.
   — Рати-то хоть умеет водить?
   — Приезжай в мой стан, погляди!
   — Да уж так верю… В заложниках у тебя не хочу быть…
   Данил побледнел, потом покраснел:
   — Я к тебе приехал! Вот!
   — Ладно! — Дмитрий положил ему руку на рукав, успокаивая. Сам налил из поливного тяжелого кувшина летнего кисловатого меду себе и брату.
   — Ладно. Не поеду я к тебе. Так верю. Присылай наместника. Дружину наместничу покалечил, говорят?
   — Живы все, слава Богу.
   — Пиши в Орду, что поладили, может, хан рать отворотит! — сурово сказал Дмитрий. — Сегодня ж!
   Данил, пересердясь про себя, снова улыбнулся широко:
   — С этим не умедлю! А ты, Митя, обозы не держи, у меня хлеб по Дмитровской дороге идет.
   — Что ж, вези, — сказал без особой радости в голосе, слегка двинув плечами, Дмитрий. — Боярам своим накажу.
   Он поднял чару, смотря прямо перед собой, пригорбясь широкими тяжелыми плечами. И Данил поднял свою. Кисло было. Кислым и запили.

ГЛАВА 63

   Что деялось в Орде, никто не знал толком. Передавали, что Туданменгу задумал отречься от престола, и в Сарае уже начинается замятня, ссоры за власть. А когда такое начинается в Орде, лучше не лезь. Князь не князь, купец не купец — обчистят, догола разденут, не те, так другие.
   Семен Тонильич, однако, сумел и опять добыть в Орде татарскую рать для Андрея. Привел Тураитемиря и Алына с ратными и сам при них пришел воеводою на Русь. Притихшая земля готовилась к новому погрому. Ни ростовские, ни другие какие князья не вступились, выжидали. Жители затворялись в городах или, зарыв хлеб, убегали в леса. Вновь по дорогам потянулись испуганные караваны беженцев. Горько шутили: «Так и обыкнем кажну осень в бегах!»
   Дмитрий стянул рати, став на Переяславской дороге и вспятясь от Владимира. Город тотчас разбежался, едва ли не весь. Впрочем, Семен Тонильич не повел татар на Переяславль, а стал разорять Суздальскую землю.
   Где-то, не доезжая Юрьева, сталкивались разъезды, перестреливались, уходили в леса.
   Федор оказался в сторожевом отряде. Ему наконец-то впервые довелось надеть отцову кольчугу для дела. Впрочем, они только передвигались, и непонятно было, чего хотят воеводы. То ли загородить путь татарам, то ли увернуться от боя. В конце концов они совсем оторвались от своих. Сторожа была невеликая, с тридцать мужиков-ратников. Брони были только у четверых. Медленно, петляя по проселкам, отряд отодвигался к Переяславлю.
   Потеплело. Над уже замерзшей осенней порыжелой землей с растоптанными и снова протаявшими дорогами висел серый туман-морок. Ратники издрогли, костра зажигать было не велено. Жрали сухомятью уже четвертый день. Деревенский народ попрятался, не у кого было спросить и дороги. Татар видали раза три. Напоследях огрешились с татарским разъездом. Напоролись в тумане, те заметили первые. Федор только поспел услышать короткий свист. Оперенная стрела тонко дрожала, впившись в горло передового. Ратник, с недоуменным выражением лица, скрюченными слабеющими пальцами царапая дужку стрелы, боком валился с коня. Не подумав еще ничего, не сумев понять даже, Федор рванул повода. Конь прыжком прянул в сторону, и вся сторожа бестолково ударила в бег. Проскакав с полверсты, остановились в леске. Было стыдно друг друга, мужики отводили глаза, судорожно-громко переговаривались:
   — Да, на них бы что-то едако, камни швырять в них!
   — Или смолой их поливать горячей, издаля чтоб!
   — Вроде греческого огня! — буркнул боярин.
   У всех были белые лица, смущенные, бегающие глаза.
   — Да, либо свинцом!
   — У немцев каки-то есть, огнем пуляют, пыхалки. Грому, бают, от их!
   — И нам бы такие завести нать!
   — Либо стрелять научиться, как они! — громко сказал Васюк Ноздря, подъезжая к отряду, и сплюнул. — Кинули мужика, мать вашу!
   Федор тут только увидел у Васюка на ременном аркане оседланного коня.
   — Вы все поскакали, а я пождал в ложке, вижу — конь бежит. Ну, нос высунул: не видать татарвы, коня к кусту, а сам… Саблю снял да колпак. А не дышит уже! Сюда вот, наповал! Нать бы, как отемняет, съездить за им, похоронить хоть…
   — Ужотко стемняет! — отозвались излишне скоро мужики. Всем сейчас смерть не хотелось ворочаться.
   Озревшись, выехали из леска.
   — Да, по-ихнему бы стрелять выучиться, ето любо!
   — Ты, Никита, татарский лук видал? Его с непривычки и натянуть некак, а не то что… А они с коня на скаку в птицу попадают.
   — А еще нигде им отпору не дали! Что хотят, то и творят!
   К вечеру туман просел, стало подмораживать. Остановились за пустой деревней. Нашли сарай с сеном, туда и забились всею дружиной. Лошадей, стреножив, загнали в ложок, выставили сторожу. Двоих послали обшарить деревню, есть ли какой жив человек. Уставшие, в мокрой сряде мужики жались друг к другу, как куры:
   — Што мы, робята, ей-ей, словно убеглые отколь!
   — Будешь тут убеглым!
   Снаружи как-то примолкло и осветлело, мягко, чуть слышно шуршало.
   — Снег, что ли, пошел?
   — Крупа какая-то!
   — Кто у коней? — спросил боярин.
   — Щерба с Петюхой!
   Вновь все замолкли, посапывая.
   Боярин начал выбираться наружу. Созвал двоих, и те, ежась, полезли за ним. Все прочие молча обрадовались, что не им сейчас в ночную стыдь. Боярин вышел, в двери сарая пахнуло холодом и промаячил белый прямоугольник прикрытой снегом земли.
   Трое, взнуздав коней, ускакали в дозор.
   — Не погинут наши-то мужики?
   — Евсеич, бат, не дурак, выведет! — успокоили из угла. Опять надолго замолкли.
   — Порушили нам нехристи всюю землю.
   — Свой привел!
   — А тут и в дому, коли старшого не заслушают, и все пойдет врозь! Так и в земле.
   — Мне батька сказывал, бесермены когда сидели по городам, дак на улицах хватали кого попадя…
   — Чего батька твой! Я сам видел! — хрипло отмолвил пожилой ратник. — Детей уводили, да и нищих, кто по дворам сбират, всех угоняли тоже.
   — Разорят сами, а после не моги и хлеба просить!
   — А много наших в Орды! Русского полону невестимо сколь!
   — А все ж бесермены, те всех хуже! Татары у себя ничего, добры…
   — Бесермены лютовали хуже татар, верно! — вновь подал голос пожилой.
   — Жидовин у нас сидел, живодер сущий! Тогда еще, при Ляксандре…
   — А татары их и наставили в те поры!
   — Мы и сами хороши. Вот я скажу, в Ярославле дело было, — зарассказывал пожилой ратник. — Зосима был, монах… Он в бесерменскую веру перешел. Ну, ты, хоть и веру сменил, а своих-то пожалей! Ан нет, он вопьетце — доколь всей крови не выпьет, не слезет. Кого и татарин не ободрал, и бесермен пожалел, а он — никаких! С иконами вот! Чего надумал: иконы колоть топором! Колет и смеется, собака: «Я теперь иного бога, мне ничо не будет. А вы — вошь, вас теперя, соленых, и в торгу не берут»… Да!
   — Иконы топором! Монах был?
   — Монах! И все он делал: и пил, ёрничал, и бабы енти, понимашь…
   — Ну, до баб кто не лаком!
   — Мне сейчас, мужики, и бабу не нать. На полати бы только затенутьце да щей добрых, горячих. Руки сперва о латку погреть, там сольцы поболе да хлеба ломоть горячего…
   — Не томи душу!
   — Не тяни! Мы не железные!
   — А ничо! Наелси бы своих щей, отогрелси и — кукареку? Без бабы, брат, не жись!
   — Нет, ты о Зосиме етом. Ну, и чем дальше, кончил-то как?
   — Порешили его. Еще мужики горевали, что погорячились, враз порешили. Говорят, помучить его нать было.
   — Да, у нас народ и зол, да отходчив. Так вот жилы тянуть не станут.
   — А что, татары порют людей кнутом?
   — Очень даже свободно!
   — Гляди, и наши скоро переймут! Чего бы доброго…
   — Дак все ж ты мне скажи, татар скинуть, и бесермен не будет? Ясащик тот утек?
   — Не будет, коли бояре сами не заворуют. Это уж кака власть!
   — Хозяин нужен земле!
   — Митрий Саныч, он и стараетце, и всё, а силов мало у его!
   — Силов не хватат. Александр, батюшка, тот держал!
   — Дак… Дальше-то так и будем, как ныне?
   — Ежели бы татары приняли веру нашу да стали беречь землю, как хозяева! А то, что осень, то набег. Тут ты дом срубил, тут опять на дым спустили.
   — Рязанщину всю разорили, почитай!
   — Ну, ето ты загнул, чтобы власть татарская! Власть должна своя, от Бога чтоб, от прадедов, по закону, по ряду…
   — А и неважно, как взята власть, важно, как после себя ведут!
   — Как так?
   — А вот и так! Что Андрей, что Митрий! А коли взял, то и твое, и беречи должон! Ты вон коня купил, тоже не твой был конь, а нонеча пылинки с его сдувашь!
   — Дак то купи-ил! Я серебро дал! То и берегу.
   — А и на бою взял, тоже беречи будешь! Корысть уж свою соблюдешь всяко.
   — То конь, а то человек. Людям-то поболе нать…
   — Будет брехать, мужики! Своровано кто станет беречи! Дуром пришло, дуром и уйдет!
   — Кабы чужой… Ты сам гришь, по вере… Коли вера своя. Зосима, тот, вишь, веру сменил! У них, у татар, вера своя, дак промеж себя и дружны.
   — Кажен народ сам собою. У немцев тоже во Христа веруют, а, гляди, все инакое!
   — Ну, у их какая вера!
   — А что, митрополита нам из Грецкой земли шлют, и ничо!
   — То митрополит, а то царь! Царя чужого посади, тот своих будет беречь преже наших. Не успеешь оглянуться, всюду — у мыта, у торговли, у приказного дела — насадят чужих, тебе уж и ходу никуда!
   — То и воюем всякой год язык на язык, и спокою нету! А чтобы едино все устроить!
   — Как едино?
   — Ну, все! Вместях! Все земли, все языки!
   — И ничо не получится! Ну, сам посуди; они вон скот пасут, тут ты пахать затеял. Ему скота уже не выгнать. Или там торговое дело. Тверь с Новым Городом и то промеж себя не сговорят!
   — Земли кругом много!
   — Много, а мало! Вон деремся, стало, не хватат!
   — Мы тут гуторим, братцы, а он тамо лежит, поди волки уж объели…
   — Волк осенний не злой!
   — Жаль мужика.
   — Вестимо, жаль. А кажному свой черед. Все под Богом ходим!
   Воротились очередные от коней. Мужики стучали зубами.
   — Издрогли!
   — Попляши!
   — Пусти в середку, падло!
   — О чем гуторили без нас?
   — Да все про татар! Кто бает, добрые они, кто перебить грозится.
   — Перебить можно. Что делать потом? Мы бы счас и без татар с князь Андреевыми ратились, а то с Новым Городом.
   — Хозяин нужен.
   — Добрый хозяин нужен!
   — Где его взять, доброго. Да и доброго-то особо с нами, дураками, нельзя, на шею сядем!
   — Чтобы хозяин! Чтобы свое и берег. А уж кто добро бережет, худа не сделает. За хозяином и мужику способнее жить.
   — За хозяином мы бы счас по домам щи хлебали!
   — А что! И то верно!
   — Счас бы бабу под бок… Уснуть бы… С бабой и сон слаще. Угрелся, тово! Тут, под рукой, тепло да мягко, ты ее, понимашь…
   — Ну, Парфен, тебя сколь дён не кормить нужно, чтобы ты о бабах забыл?
   — А я помру, братцы, а все одно скажу: без бабы не жись!
   — Жалко мужика. Мы тут языки чешем, а его, може, и замело снегом-то.
   — Оставь…
   — Как думашь, усидит Митрий Саныч на столе?
   — Боярина спроси. Я что! Только спрашивать будешь, под праву руку не ставай, левой он не так дюж драться, а правой враз сопатку на сторону своротит!
   — Спите, мужики, рассвет скоро!
   — Поспишь тут, с покойником…
   — А не вспоминай, мужики! Не вспоминай!
   — Кажется, снег пошел. Что боярина-то нет долго? Его бы не потерять, мужики!
   — Федюха, спишь? Тогды тебе нас вести, ты грамотной!
   — Тут грамота ни при чем, — нехотя отозвался Федор. — Вон Васюк Ноздря поведет! Он один не перепался, коня привел, а мы все дернули…
   Федор еще полежал, чувствуя, как не хочется ему делать то, что нужно было сейчас сделать. Потом сел и сказал решительно:
   — Вот что, други. Надо съездить, схоронить хотя, а не воронам кидать!
   Он встал и под молчание ратных начал натягивать кольчугу. Уже ступив к выходу, сказал негромко:
   — Двоих надо еще. Кто пойдет?
   Ратники зашевелились. Поднялся Ноздря, сам уже окликнул Парфена:
   — Иди! Неча тут о бабах!
   Прочие облегченно засмеялись.
   Вышли, разом издрогнув, в темень. Подстыло крепко.
   — Куда тут? Глаз выколи!
   На тихий свист скоро отозвались из лощинки. Обратав, повели коней.
   — И коней сколь дён не расседлывам! — пожалел Парфен. — Тоже и животина мается из-за нас!
   Кони тихо ржали, толкались теплыми губами в ладони. Поехали.
   — Кажи дорогу! — приказал Федор Васюку. Ноздря поехал напереди. Федор сперва не понимал, где они, откуда и куда едут, но вот миновали лесок, и сразу узналось место, выбеленное теперь молодым снегом. В лощинке остановили. Спешились.
   — Вот что! Ты, Васюк, пожди тута, — решил Федор. — А… коли что, подмоги… Давай, Парфен!
   Они пошли, сгибаясь, выбрались на подстылое поле. Издали долетел не то свист, не то клекот. Оба, не сговариваясь, кинулись наземь. Полежав, — от стылой земли леденели руки, — Федор шепнул:
   — Поползли!
   Они проползли чуток, потом привстали, побежали, согнувшись.
   — Где-ка его тута найти!
   — Найдем!
   Смутная тень, не то собаки, не то волка, шарахнулась в темноте.
   — Вона!
   Мужики подошли к белеющему пятну.
   — Татары уже побывали… Ободрали донага!