Страница:
Ростовская рать показалась о полдень. Федор, укрывшись в ельнике, выглядывал, считая полки. Он не был уверен, что про них не узнала ростовская сторожа, и потому велел своим свернуть и переменить стан. Ростовчан было много. Он устал считать, пока они проходили. Всего набиралось тысячи три с половиною, а то и все четыре тысячи ратных, с заводными — до десяти тысяч коней.
Обоз, как он и ожидал, надеясь на плохую дорогу, отстал от рати. Первые возы показались уже в сумерках. Федор подъехал к своим продрогшим до костей воинам, оглядел сизые от холода лица, усмехнулся;
— Ты, Мишук, станешь со своими впереди, на дороге. Пропустишь кого — голову сыму. Кто бы ни был — руби! Гавря поведет своих в хвост. Остальные со мной. Заводных коней оставить всем. Ворон не ловить!
Он приподнял голос и почуял: тронуло. Подобрались.
Глухо затопотали копыта, затрещали ветви. У крайних елочек Федор еще раз оглянулся, оскалил зубы и, вырывая саблю, прокричал:
— С Богом! Руби!
Кони вынеслись, взметая снежную пыль. Откуда-то из морозного воздуха возник и повис в воздухе крик:
— А-а-а-а-а!
Впереди, уже размытые сумраком, шарахались в оглоблях и вставали на дыбы кони, горохом сыпались с возов обозные. Кто хватал копье, кто плашью кидался в сугроб. С обозными расправились быстро: обезоружили, перевязали. Рубя постромки, вели коней, опрокидывали и потрошили возы. Жалко было поджигать добро, выливать на снег бочки с пивом, портить хлеб, кидать в костер связки рыбы и окорока. И ратники, и сам Федор аж стонали, уничтожая припас. Заводных и захваченных коней нагрузили добром как могли, но много ли войдет в торока! Да и надо было спешить. Чтобы не попасть в лапы неприятеля, Федор сразу отсылал навьюченных лошадей с коноводами назад. Но уже прискакал сторожевой с криком, что показались ростовчане. Тут кто-то придумал пробить прорубь, и последние возы, завозя на реку, просто стали спихивать целиком в воду, под лед.
Федор, велев кончать быстрее, повел половину дружины встречу ростовской рати и в полной уже тьме суматошно и безоглядно ударил в лоб, крича как можно громче и веля наступать несуществующим сотням дружинников. К счастью, враг вспятился, оставя поле боя за Федором, у которого оказалось зарублено всего трое ратных да двоих тяжелых отправили назад на захваченных санях. Он мог теперь и отойти, но решил, раз уж повезло, попробовать остановить всю ростовскую рать. До утра его ратники скакали, орали, свистели, «окружая» ростовчан. Уже всем передалась бесшабашная удаль, что охватила и несла Федора, а потому приказывать было легко, его понимали с полуслова. Сам Федор трижды врубался в сечу, ему помяли шелом и отрубили ухо коню, зато к утру ростовская рать, потеряв обоз, стояла, обрывшись и устроив засеки, а Федор уводил своих смертельно усталых людей на загнанных конях в лес, туда, где ждали его воинство две бочки захваченного пива, копченое мясо и заводные лошади. Трупы одиннадцати своих зарубленных ратников (еще двоих так и не разыскали, может — попали в полон), завернув в попоны и приторочив к седлам, увозили с собой, чтобы похоронить дома. Мужики были веселы, засыпающего в седле Федора хвалили в очи и позаочью. С собою уводили полон — с кого надеялись получить окуп. Захватили даже двоих ростовских бояринов. Запоздалая ростовская погоня уже не настигла переяславцев.
Уже воротясь, Федор узнал, что сам владимирский владыка Симеон прискакал смирять рассорившихся князей и сейчас был уже в стане Константина Борисовича, так что Федоров отряд почти что выиграл войну.
Оправившийся Иван Дмитрич уже стоял наготове, с собранной ратью, и ростовский князь уступил. Спор, по совету епископа, порешили передать на совет старших князей-братьев и великого князя владимирского Андрея.
Обоз, как он и ожидал, надеясь на плохую дорогу, отстал от рати. Первые возы показались уже в сумерках. Федор подъехал к своим продрогшим до костей воинам, оглядел сизые от холода лица, усмехнулся;
— Ты, Мишук, станешь со своими впереди, на дороге. Пропустишь кого — голову сыму. Кто бы ни был — руби! Гавря поведет своих в хвост. Остальные со мной. Заводных коней оставить всем. Ворон не ловить!
Он приподнял голос и почуял: тронуло. Подобрались.
Глухо затопотали копыта, затрещали ветви. У крайних елочек Федор еще раз оглянулся, оскалил зубы и, вырывая саблю, прокричал:
— С Богом! Руби!
Кони вынеслись, взметая снежную пыль. Откуда-то из морозного воздуха возник и повис в воздухе крик:
— А-а-а-а-а!
Впереди, уже размытые сумраком, шарахались в оглоблях и вставали на дыбы кони, горохом сыпались с возов обозные. Кто хватал копье, кто плашью кидался в сугроб. С обозными расправились быстро: обезоружили, перевязали. Рубя постромки, вели коней, опрокидывали и потрошили возы. Жалко было поджигать добро, выливать на снег бочки с пивом, портить хлеб, кидать в костер связки рыбы и окорока. И ратники, и сам Федор аж стонали, уничтожая припас. Заводных и захваченных коней нагрузили добром как могли, но много ли войдет в торока! Да и надо было спешить. Чтобы не попасть в лапы неприятеля, Федор сразу отсылал навьюченных лошадей с коноводами назад. Но уже прискакал сторожевой с криком, что показались ростовчане. Тут кто-то придумал пробить прорубь, и последние возы, завозя на реку, просто стали спихивать целиком в воду, под лед.
Федор, велев кончать быстрее, повел половину дружины встречу ростовской рати и в полной уже тьме суматошно и безоглядно ударил в лоб, крича как можно громче и веля наступать несуществующим сотням дружинников. К счастью, враг вспятился, оставя поле боя за Федором, у которого оказалось зарублено всего трое ратных да двоих тяжелых отправили назад на захваченных санях. Он мог теперь и отойти, но решил, раз уж повезло, попробовать остановить всю ростовскую рать. До утра его ратники скакали, орали, свистели, «окружая» ростовчан. Уже всем передалась бесшабашная удаль, что охватила и несла Федора, а потому приказывать было легко, его понимали с полуслова. Сам Федор трижды врубался в сечу, ему помяли шелом и отрубили ухо коню, зато к утру ростовская рать, потеряв обоз, стояла, обрывшись и устроив засеки, а Федор уводил своих смертельно усталых людей на загнанных конях в лес, туда, где ждали его воинство две бочки захваченного пива, копченое мясо и заводные лошади. Трупы одиннадцати своих зарубленных ратников (еще двоих так и не разыскали, может — попали в полон), завернув в попоны и приторочив к седлам, увозили с собой, чтобы похоронить дома. Мужики были веселы, засыпающего в седле Федора хвалили в очи и позаочью. С собою уводили полон — с кого надеялись получить окуп. Захватили даже двоих ростовских бояринов. Запоздалая ростовская погоня уже не настигла переяславцев.
Уже воротясь, Федор узнал, что сам владимирский владыка Симеон прискакал смирять рассорившихся князей и сейчас был уже в стане Константина Борисовича, так что Федоров отряд почти что выиграл войну.
Оправившийся Иван Дмитрич уже стоял наготове, с собранной ратью, и ростовский князь уступил. Спор, по совету епископа, порешили передать на совет старших князей-братьев и великого князя владимирского Андрея.
ГЛАВА 117
Снова по зимним дорогам земли скакали гонцы. В Тверь, Москву, Ростов, Ярославль, Городец, Стародуб, Суздаль, Новгород…
Смерть Василисы несколько надломила Андрея. Он вдруг понял, что и его силы не безграничны. Упорный гнев, которым жил он все долгие годы борьбы с Дмитрием, сейчас, не находя себе должной пищи, как-то сгас, раздробился до мелкого раздражения. Он не был доволен бездарным походом князя Константина, но, быть может, еще год назад захотел бы отплатить Ивану. Но сейчас, когда только что умерла жена, оставив ему пятилетнего бледненького малыша, с которым Андрей, не выучившийся смолоду быть отцом, не знал, что ему делать, городецкому князю было не до того. Андрей с болью чувствовал вместе с тем, что этот малыш с серьезным личиком («А мама скоро придет?» — спросил он Андрея через день после похорон) — единственное родное для него существо, его кровь, единственное, может быть, что оставит он после себя на земле.
Кроме того, Новгород требовательно звал великого князя с полками. Свеи захватили устье Невы, грозя отрезать город от моря. Было не до войны с Иваном, и Андрей согласился на уговоры епископа, согласился и на то, чего потребовал от него главным образом тверской князь: чтобы княжеский снем был теперь не во Владимире, а в Дмитрове, где князья-братья будут все в равном положении и в равных силах, а не на милости великого князя и не под угрозой ростовского. И на это согласился Андрей в своем высоком тереме над Волгой, над белою, уходящей в далекие ордынские степи дорогой. Они, конечно, переспорят, перетянут на свою сторону и все оставят так, как было… Ну, что ж! Все-таки у него есть сын, есть для кого жить, и надеяться, и терпеть. Сына он посадит на Костроме. Пусть Давыд Явидович с Жеребцом будут у него в воеводах! Сыну достанется большой удел: Городец, Кострома, Нижний и Великий Новгород в придачу. Даст Бог, когда-нибудь ему достанется и Переяславль. Отдавать отцов град Константину Ростовскому или Михаилу Тверскому незачем… А там — кто знает? Быть может, сын доделает то, чего не удастся отцу, и будет Великая Русь, со своим кесарем на престоле, будут византийские мраморные терема, и будут ордынцы ходить под его рукой, а не он под рукою ордынского хана!
Он прошел на женскую половину. Поднял на руки бледненького строгого малыша. Подержал на вытянутых руках.
— Поедешь в Кострому! — сказал он мальчику. — Будешь там княжить. Пошлю добрых воевод с тобой!
— А мама ко мне приедет? — спросил сын.
— Тебя будут любить… — ответил Андрей и отворотил лицо.
Смерть Василисы несколько надломила Андрея. Он вдруг понял, что и его силы не безграничны. Упорный гнев, которым жил он все долгие годы борьбы с Дмитрием, сейчас, не находя себе должной пищи, как-то сгас, раздробился до мелкого раздражения. Он не был доволен бездарным походом князя Константина, но, быть может, еще год назад захотел бы отплатить Ивану. Но сейчас, когда только что умерла жена, оставив ему пятилетнего бледненького малыша, с которым Андрей, не выучившийся смолоду быть отцом, не знал, что ему делать, городецкому князю было не до того. Андрей с болью чувствовал вместе с тем, что этот малыш с серьезным личиком («А мама скоро придет?» — спросил он Андрея через день после похорон) — единственное родное для него существо, его кровь, единственное, может быть, что оставит он после себя на земле.
Кроме того, Новгород требовательно звал великого князя с полками. Свеи захватили устье Невы, грозя отрезать город от моря. Было не до войны с Иваном, и Андрей согласился на уговоры епископа, согласился и на то, чего потребовал от него главным образом тверской князь: чтобы княжеский снем был теперь не во Владимире, а в Дмитрове, где князья-братья будут все в равном положении и в равных силах, а не на милости великого князя и не под угрозой ростовского. И на это согласился Андрей в своем высоком тереме над Волгой, над белою, уходящей в далекие ордынские степи дорогой. Они, конечно, переспорят, перетянут на свою сторону и все оставят так, как было… Ну, что ж! Все-таки у него есть сын, есть для кого жить, и надеяться, и терпеть. Сына он посадит на Костроме. Пусть Давыд Явидович с Жеребцом будут у него в воеводах! Сыну достанется большой удел: Городец, Кострома, Нижний и Великий Новгород в придачу. Даст Бог, когда-нибудь ему достанется и Переяславль. Отдавать отцов град Константину Ростовскому или Михаилу Тверскому незачем… А там — кто знает? Быть может, сын доделает то, чего не удастся отцу, и будет Великая Русь, со своим кесарем на престоле, будут византийские мраморные терема, и будут ордынцы ходить под его рукой, а не он под рукою ордынского хана!
Он прошел на женскую половину. Поднял на руки бледненького строгого малыша. Подержал на вытянутых руках.
— Поедешь в Кострому! — сказал он мальчику. — Будешь там княжить. Пошлю добрых воевод с тобой!
— А мама ко мне приедет? — спросил сын.
— Тебя будут любить… — ответил Андрей и отворотил лицо.
ГЛАВА 118
Княжеский снем в Дмитрове собрался в марте, в самом начале нового, 1301 года. (По мартовскому счету, март — первый месяц в году.) Снова по всем дорогам замелькали расписные, обитые кожей и окованные серебром возки, дорогие кони под узорными седлами, красные сукна, золото, серебро и восточная бирюза на сбруях лошадей, собольи и бобровые опашни князей и воевод. Дмитровцы пуще владимирцев толпились на улицах, узнавали князей, разглядывали сбрую и упряжь, дивились коням. Бабы завистливо провожали глазами иноземную красоту одежд: вот бы кусочек такого на оплечья к сарафану!
Князья собрались на сенях княжеских хором, сидели в шубах, в шапках. От дыхания струился парок, в палате было настужено. Дмитровский князь велел принести жаровни с углями, согревались также сыченым медом и горячим сбитнем.
Вот они сидят, и в сердцах их нет братней любви друг к другу. Андрей желчно озирает упрямых подручников, седые завитки усов вздрагивают, крупные руки с трудом удерживаются, чтобы не сжаться в кулаки. Михаил сидит прямой, как князья на иконах, прямоплечий, с отросшей, слегка кудрявою темной бородой и уже слегка обозначившимися будущими крутыми взлысинами надо лбом. Тридцатилетний красавец — и «не бысть единого порока в нем», как сказал бы древний книжник, — устремляет на собеседников властный взгляд своих широко расставленных глаз, Константин Борисыч, насупленный, обозленный неудачей, недоверчиво озирает князей-братьев: помогут ли? Он худ, морщинист, хоть и крепок еще (не взял бы иначе молодую жену!). Его узкие, с длинными пальцами, красивые руки беспокойно подрагивают, выдавая волнение князя. Данила сидит откинувшись, выставив вперед нос и бороду, руки на трости. Раньше без трости ходил. Он сильно потолстел, лицо немного одрябло и в крупных морщинах. На вид он сейчас не младше Константина Ростовского, но глаза поблескивают еще молодо, и хитринка то появляется, то прячется в них, когда Данил переводит взгляд с Константина Ростовского на Андрея или Ивана.
Иван бледнее обычного, он все еще болен. Он старается сидеть прямо, хотя это ему и тяжело. У него порою обиженно вздрагивают губы, и тогда кажется, что он еще совсем юноша, младше Михайлы Тверского. В глазах у него вопрошание и затаенная боль.
Данил слегка подмигивает ему. От дяди к племяннику перескакивает какая-то искорка, и Иван немного расслабляется, вольнее располагаясь на лавке. По крайней мере, дядя Данил должен ему помочь!
Суздальский князь, Михаил Андреевич, очень похожий на отца, покойного Андрея Ярославича, брата Невского, внимательно и недобро разглядывает прочих братьев-князей. У него свой счет: за многократные погромы Суздаля, за отобранный у отца Нижний, который он твердо намерен вернуть, ежели только великий князь Андрей, двоюродный брат, споткнется. Он уже и тверскому князю обиняком обещал свою поддержку, ежели что… И тоже в обмен на Нижний. Он и с Данилой Московским пытался говорить. Приглашен и Михаил Глебович Белозерский, поскольку интересы ростовских князей касаются и его. Приглашены старики — юрьевский и стародубский князья. Эти — по роду, по дедам-прадедам. Тоже Великого Всеволода ветвь. Хоть ни силы, ни власти у них уже нет, и оба понимают это, и оба смирились.
Хозяин, Василий Константинович, занят больше слугами и питьем. Ему уже и та честь, что собрались у него во граде. Решать тут, в этом совете, будут четверо: великий князь Андрей, созвавший всех, чтобы «раз и навсегда» урядить о княжениях (надолго ли хватит этого «навсегда», не знает никто — на год бы хватило, и то добро!), Константин Ростовский и Михайло Тверской с Данилом. И все четверо — вокруг Ивана, вокруг удела Переяславского, почти уже выморочного, срединного, главного, удела великого князя Александра.
Удел этот примыкает к Ростовскому княжению, и Константин требует сел спорного пограничья. Но удел когда-то был частью общего удела Ярослава Всеволодича, разделившего свою землю меж Ярославом и Александром. И сын Ярослава, Михаил, хочет вновь соединить эти княжества под властью Твери. Однако выморочные (оставшиеся без князя) земли отходят в волость великого, княжения. К тому же Андрей Городецкий старший в роде своем. У него двойное право на Переяславль, ежели княжеский стол в Переяславле опустеет. Однако, по лествичному праву, следующий за Андреем должен сесть на великокняжеский стол Данил, и, ежели на то пошло, пущай Переяславль оставят в покое! Кто будет великим князем, тому и владеть.
И все они, кроме, быть может, Данилы, забывают, что Иван-то не умер, что вот он, сидит за столом, со своим взором праведника, и его рать только что отбила нападение ростовского князя, да и как, с соромом, перехватив обоз!
— Я не умер еще! — хочется крикнуть Ивану. («Как воронье на падаль, как воронье на падаль!» — повторяет он про себя.) И как мал, как узок мир! Вот из них должен будет выбрать он наследника себе и господина земле своей (все равно когда-то должен будет, рано или поздно это произойдет!) Вот из них… И думать надо не о них, не о себе, а о земле, о народе. О, как это трудно, когда перед тобой — они! Дядя Андрей, что не пожалел родного гнезда, выдал град Федору Черному, который и сжег его в дикой бессмысленной злобе… Или Константин, дядя жены, у гроба покойной уже потребовавший раздела…
У каждого из сидящих здесь есть и иные заботы. Белозерский князь должен урядить с ростовским, ростовский — с Михайлой Тверским. Михаил хочет воротить все, забранное у него прежде, да и мать, Оксинья, не дает сыну забыть о потерях. Тверь сильна, а ее сын, считает Оксинья Юрьевна, должен стать первым среди прочих. Даниле Московскому нужно, чтобы Андрей не лез в его дела. Поход на рязанского князя задуман давно, но Данил осторожен — без Андреева, пусть молчаливого, согласия начинать войны с Рязанью он не хочет.
Князья спорят уже три дня от темна до темна, ссорятся и мирятся. Но Андрея ждет Новгород, и, в конце концов, этот Иван, «монах», оказывается слишком упрям. Ничего, придется подождать. Быть может, дело вернее решится в Орде! И Андрей решает уступить, не вырывать у Ивана непременного решения судьбы своего удела. У царя ордынского решить можно вернее… И без Михайлы Тверского к тому ж!
Константин Борисович уступил, выторговав себе у Ивана два села и отказавшись от прочих. Данил добивается от брата Андрея обещанья, что в дела его с рязанским соседом, как бы они ни поворотились, никому лезть «не надобе». Михаилу ростовский князь уступает, но тоже не все прошенное, и они замиряются на время. С Иваном Михаил Тверской уряжается о деревнях под Кснятином, но хитрого договора, который предлагает ему Михаил и по которому, в случае смерти Ивана, тверской князь может рассчитывать на Переяславский удел, Иван не подписывает. Князь Иван не хочет здесь решать ничего, что будет после его смерти. Не за тем он прибыл сюда!
В конце концов только они и остаются без уряженья, недавние соратники, Михайло Тверской и князь Иван. И Андрей Городецкий и ростовский князь втайне довольны ссорою вчерашних союзников, и довольство это смягчает им те обидные для самолюбия и княжеской чести статьи договоров, по которым им пришлось уступить.
Князья пируют с боярами и дружиной, князья разъезжаются по своим городам. Андрей — прямиком в Новгород, где он восемнадцатого мая уже подступит к Ландскроне со своими и новгородскими полками и сокрушит, обратив в прах, этот «венец земли» с воеводою Стенем и гордою свейскою ратью. Михаил воротится в Тверь, где Анна родит ему второго сына, Александра. Ростовский князь поедет дальше ссориться с соседями и кумиться с Ордой, а Данил Московский начнет исподволь собирать рати, чтобы осенью, сняв урожай, пойти походом на Рязань.
Иван же Дмитрич выходит на крыльцо и окликает Федора, что мерзнет на страже вместе со своими переяславскими ратниками.
— Лиски и Боровое пришлось отдать! — устало говорит князь Иван.
— И того не стоило! — ворчливо отвечает Федор. В общем доволен и он, что все прочее обошлось. По ступеням спускается боярин Терентий и тоже кивает Федору:
— Своди своих на поварню, там горячий сбитень для вас сготовили! — говорит он, и ратники обрадованно сбиваются в кучу. Все намерзлись, истомились — сил нет!
— Такое бы решать с митрополитом нать! — говорит Терентий князю. Иван кивает, потом взглядывает на боярина. Митрополит Максим уехал в Царьград, на церковный собор. Может быть, и на то надеялись Константин с Андреем, что без митрополита им будет легче настоять на своем? Кто знает! Братьев-князей не вдруг поймешь!
Князья собрались на сенях княжеских хором, сидели в шубах, в шапках. От дыхания струился парок, в палате было настужено. Дмитровский князь велел принести жаровни с углями, согревались также сыченым медом и горячим сбитнем.
Вот они сидят, и в сердцах их нет братней любви друг к другу. Андрей желчно озирает упрямых подручников, седые завитки усов вздрагивают, крупные руки с трудом удерживаются, чтобы не сжаться в кулаки. Михаил сидит прямой, как князья на иконах, прямоплечий, с отросшей, слегка кудрявою темной бородой и уже слегка обозначившимися будущими крутыми взлысинами надо лбом. Тридцатилетний красавец — и «не бысть единого порока в нем», как сказал бы древний книжник, — устремляет на собеседников властный взгляд своих широко расставленных глаз, Константин Борисыч, насупленный, обозленный неудачей, недоверчиво озирает князей-братьев: помогут ли? Он худ, морщинист, хоть и крепок еще (не взял бы иначе молодую жену!). Его узкие, с длинными пальцами, красивые руки беспокойно подрагивают, выдавая волнение князя. Данила сидит откинувшись, выставив вперед нос и бороду, руки на трости. Раньше без трости ходил. Он сильно потолстел, лицо немного одрябло и в крупных морщинах. На вид он сейчас не младше Константина Ростовского, но глаза поблескивают еще молодо, и хитринка то появляется, то прячется в них, когда Данил переводит взгляд с Константина Ростовского на Андрея или Ивана.
Иван бледнее обычного, он все еще болен. Он старается сидеть прямо, хотя это ему и тяжело. У него порою обиженно вздрагивают губы, и тогда кажется, что он еще совсем юноша, младше Михайлы Тверского. В глазах у него вопрошание и затаенная боль.
Данил слегка подмигивает ему. От дяди к племяннику перескакивает какая-то искорка, и Иван немного расслабляется, вольнее располагаясь на лавке. По крайней мере, дядя Данил должен ему помочь!
Суздальский князь, Михаил Андреевич, очень похожий на отца, покойного Андрея Ярославича, брата Невского, внимательно и недобро разглядывает прочих братьев-князей. У него свой счет: за многократные погромы Суздаля, за отобранный у отца Нижний, который он твердо намерен вернуть, ежели только великий князь Андрей, двоюродный брат, споткнется. Он уже и тверскому князю обиняком обещал свою поддержку, ежели что… И тоже в обмен на Нижний. Он и с Данилой Московским пытался говорить. Приглашен и Михаил Глебович Белозерский, поскольку интересы ростовских князей касаются и его. Приглашены старики — юрьевский и стародубский князья. Эти — по роду, по дедам-прадедам. Тоже Великого Всеволода ветвь. Хоть ни силы, ни власти у них уже нет, и оба понимают это, и оба смирились.
Хозяин, Василий Константинович, занят больше слугами и питьем. Ему уже и та честь, что собрались у него во граде. Решать тут, в этом совете, будут четверо: великий князь Андрей, созвавший всех, чтобы «раз и навсегда» урядить о княжениях (надолго ли хватит этого «навсегда», не знает никто — на год бы хватило, и то добро!), Константин Ростовский и Михайло Тверской с Данилом. И все четверо — вокруг Ивана, вокруг удела Переяславского, почти уже выморочного, срединного, главного, удела великого князя Александра.
Удел этот примыкает к Ростовскому княжению, и Константин требует сел спорного пограничья. Но удел когда-то был частью общего удела Ярослава Всеволодича, разделившего свою землю меж Ярославом и Александром. И сын Ярослава, Михаил, хочет вновь соединить эти княжества под властью Твери. Однако выморочные (оставшиеся без князя) земли отходят в волость великого, княжения. К тому же Андрей Городецкий старший в роде своем. У него двойное право на Переяславль, ежели княжеский стол в Переяславле опустеет. Однако, по лествичному праву, следующий за Андреем должен сесть на великокняжеский стол Данил, и, ежели на то пошло, пущай Переяславль оставят в покое! Кто будет великим князем, тому и владеть.
И все они, кроме, быть может, Данилы, забывают, что Иван-то не умер, что вот он, сидит за столом, со своим взором праведника, и его рать только что отбила нападение ростовского князя, да и как, с соромом, перехватив обоз!
— Я не умер еще! — хочется крикнуть Ивану. («Как воронье на падаль, как воронье на падаль!» — повторяет он про себя.) И как мал, как узок мир! Вот из них должен будет выбрать он наследника себе и господина земле своей (все равно когда-то должен будет, рано или поздно это произойдет!) Вот из них… И думать надо не о них, не о себе, а о земле, о народе. О, как это трудно, когда перед тобой — они! Дядя Андрей, что не пожалел родного гнезда, выдал град Федору Черному, который и сжег его в дикой бессмысленной злобе… Или Константин, дядя жены, у гроба покойной уже потребовавший раздела…
У каждого из сидящих здесь есть и иные заботы. Белозерский князь должен урядить с ростовским, ростовский — с Михайлой Тверским. Михаил хочет воротить все, забранное у него прежде, да и мать, Оксинья, не дает сыну забыть о потерях. Тверь сильна, а ее сын, считает Оксинья Юрьевна, должен стать первым среди прочих. Даниле Московскому нужно, чтобы Андрей не лез в его дела. Поход на рязанского князя задуман давно, но Данил осторожен — без Андреева, пусть молчаливого, согласия начинать войны с Рязанью он не хочет.
Князья спорят уже три дня от темна до темна, ссорятся и мирятся. Но Андрея ждет Новгород, и, в конце концов, этот Иван, «монах», оказывается слишком упрям. Ничего, придется подождать. Быть может, дело вернее решится в Орде! И Андрей решает уступить, не вырывать у Ивана непременного решения судьбы своего удела. У царя ордынского решить можно вернее… И без Михайлы Тверского к тому ж!
Константин Борисович уступил, выторговав себе у Ивана два села и отказавшись от прочих. Данил добивается от брата Андрея обещанья, что в дела его с рязанским соседом, как бы они ни поворотились, никому лезть «не надобе». Михаилу ростовский князь уступает, но тоже не все прошенное, и они замиряются на время. С Иваном Михаил Тверской уряжается о деревнях под Кснятином, но хитрого договора, который предлагает ему Михаил и по которому, в случае смерти Ивана, тверской князь может рассчитывать на Переяславский удел, Иван не подписывает. Князь Иван не хочет здесь решать ничего, что будет после его смерти. Не за тем он прибыл сюда!
В конце концов только они и остаются без уряженья, недавние соратники, Михайло Тверской и князь Иван. И Андрей Городецкий и ростовский князь втайне довольны ссорою вчерашних союзников, и довольство это смягчает им те обидные для самолюбия и княжеской чести статьи договоров, по которым им пришлось уступить.
Князья пируют с боярами и дружиной, князья разъезжаются по своим городам. Андрей — прямиком в Новгород, где он восемнадцатого мая уже подступит к Ландскроне со своими и новгородскими полками и сокрушит, обратив в прах, этот «венец земли» с воеводою Стенем и гордою свейскою ратью. Михаил воротится в Тверь, где Анна родит ему второго сына, Александра. Ростовский князь поедет дальше ссориться с соседями и кумиться с Ордой, а Данил Московский начнет исподволь собирать рати, чтобы осенью, сняв урожай, пойти походом на Рязань.
Иван же Дмитрич выходит на крыльцо и окликает Федора, что мерзнет на страже вместе со своими переяславскими ратниками.
— Лиски и Боровое пришлось отдать! — устало говорит князь Иван.
— И того не стоило! — ворчливо отвечает Федор. В общем доволен и он, что все прочее обошлось. По ступеням спускается боярин Терентий и тоже кивает Федору:
— Своди своих на поварню, там горячий сбитень для вас сготовили! — говорит он, и ратники обрадованно сбиваются в кучу. Все намерзлись, истомились — сил нет!
— Такое бы решать с митрополитом нать! — говорит Терентий князю. Иван кивает, потом взглядывает на боярина. Митрополит Максим уехал в Царьград, на церковный собор. Может быть, и на то надеялись Константин с Андреем, что без митрополита им будет легче настоять на своем? Кто знает! Братьев-князей не вдруг поймешь!
ГЛАВА 119
Кони бегут домой. Хорошие кони, бегут ровною легкой рысью. На бегу изредка вздымают хвосты и, почти не прерывая ровного бега, роняют на дорогу горячие комья, обдавая добрым духом свежего навоза. Возок виляет, мягко раскатываясь на спусках, и колышется на выбоинах пути.
Князь Иван в полудреме. Он смертно устал за эти дни, отнятые у тишины, у покоя, у мыслей, у воспоминаний о ней, покойнице. Теперь ему снова жить, и снова думать, и мучать себя, и решать, и весить опять и вновь судьбы земли, меж тем как ниточка его собственной жизни уже стала такой невесомо-тонкой, что кажется, ничего не стоит уже и оборвать ее, окончить и тихонько уйти…
Федор скачет впереди возка, щурясь от летящего снега, жалея, что не смог навестить сына: как-то он там, на Москве?
И в снежной пыли, в сумерках короткого зимнего дня над ними незримо проходит видение:
Уже весна. Зеленеют незнакомые мягкие склоны гор, поросшие хвойными и буковыми лесами. Толпы народа у подножья Карпат встречают иной поезд — митрополита Максима, который едет через Волынь на Константинопольский собор. Тут мягкий воздух и богатая земля, тут растет пшеница, цветут сады и зреет виноград. Тут веселые, прямые и хлебосольные люди. Тут наследье великого князя Данила Романовича Галицкого и брата его Василька. Здесь правит князь, женатый на сестре Михаила Тверского. Здесь сохранена культура Золотой Киевской Руси. Здесь каменные города и летописец не хочет признать еще ордынского плена Руси. Здесь крепка православная вера и близки страны Запада. Дороги отсюда в иные земли и страны легки. Почему же не здесь, а там, в суздальских лесах да на просторе владимирского ополья, почему же там, а не здесь чуется будущее русской земли? Митрополит Максим не думает и не видит того, что видел покойный Кирилл. Для него, грека, в северных лесах не теплится свет. Он хотел было сидеть в Киеве, на всей митрополии русской, он побывал у Ногая в Орде, но обрушился Ногай, изменило текучее степное море и вот он перебрался во Владимир-на-Клязьме, где как будто крепкая власть и где видится прочный союз с опасною для Царьграда Ордой. Но и там не увидел он прочности. (Увы, нет ее и в родной Византии!) Братья смертно бьются за власть, дымом истаивают города, смерды творят требы и жертвы приносят языческим богам. Что принесет он с собою, в душе своей, на собор иерархов? Укрепится ли свет веры в этих бесконечных пространствах, уходящих в дикие лесные пустыни?
На пути к митрополиту являются многие — принести дары, благословиться, просто прикоснуться к одежде, услышать, взглянуть на духовного главу Руси. Князья и бояре считают честью принять и проводить митрополита. Среди прочих является к нему на Волыни скромный, но славный праведною жизнью игумен Ратского монастыря, монах и художник, с длинными, нервными пальцами умных рук, и подносит икону, писанную им самим: лик Богоматери, столь тонко и с такою верою исполненный, что Максим, зная, что делатель виден в делах своих, долго глядит на подаренный ему лик, долго беседует с дарителем и все не может понять, кого напоминают ему эти пытливые очи, это бледное, слегка неземное молодое лицо в темно-русой легчайшей бороде, кого и где? И наконец Максим вспоминает и дивуется, до чего ратский игумен Петр похож на того князя Суздальской земли, Ивана, сына Дмитриева, что приходил к нему беседовать о вере и власти и разговор с которым был так труден для митрополита, ибо не простою мыслию, — подчас лукавой и двоедушной, — а мыслию, соединенною с верой, были пронизаны слова и вопрошания молодого переяславского князя. А перед верой бессильны ухищрения ума, и многое знание, и премудрость книжная — ибо без веры, без духа Божия, несть спасения, а с верою и мудрость, и добро, и жизнь вечная, с верою — всё.
Видение незримо ширится и тает, исчезая в снежной пыли, в сиреневых сумерках, в тишине настороженно ожидающего весны бора. Княжеский поезд скачет домой, в Переяславль.
Князь Иван в полудреме. Он смертно устал за эти дни, отнятые у тишины, у покоя, у мыслей, у воспоминаний о ней, покойнице. Теперь ему снова жить, и снова думать, и мучать себя, и решать, и весить опять и вновь судьбы земли, меж тем как ниточка его собственной жизни уже стала такой невесомо-тонкой, что кажется, ничего не стоит уже и оборвать ее, окончить и тихонько уйти…
Федор скачет впереди возка, щурясь от летящего снега, жалея, что не смог навестить сына: как-то он там, на Москве?
И в снежной пыли, в сумерках короткого зимнего дня над ними незримо проходит видение:
Уже весна. Зеленеют незнакомые мягкие склоны гор, поросшие хвойными и буковыми лесами. Толпы народа у подножья Карпат встречают иной поезд — митрополита Максима, который едет через Волынь на Константинопольский собор. Тут мягкий воздух и богатая земля, тут растет пшеница, цветут сады и зреет виноград. Тут веселые, прямые и хлебосольные люди. Тут наследье великого князя Данила Романовича Галицкого и брата его Василька. Здесь правит князь, женатый на сестре Михаила Тверского. Здесь сохранена культура Золотой Киевской Руси. Здесь каменные города и летописец не хочет признать еще ордынского плена Руси. Здесь крепка православная вера и близки страны Запада. Дороги отсюда в иные земли и страны легки. Почему же не здесь, а там, в суздальских лесах да на просторе владимирского ополья, почему же там, а не здесь чуется будущее русской земли? Митрополит Максим не думает и не видит того, что видел покойный Кирилл. Для него, грека, в северных лесах не теплится свет. Он хотел было сидеть в Киеве, на всей митрополии русской, он побывал у Ногая в Орде, но обрушился Ногай, изменило текучее степное море и вот он перебрался во Владимир-на-Клязьме, где как будто крепкая власть и где видится прочный союз с опасною для Царьграда Ордой. Но и там не увидел он прочности. (Увы, нет ее и в родной Византии!) Братья смертно бьются за власть, дымом истаивают города, смерды творят требы и жертвы приносят языческим богам. Что принесет он с собою, в душе своей, на собор иерархов? Укрепится ли свет веры в этих бесконечных пространствах, уходящих в дикие лесные пустыни?
На пути к митрополиту являются многие — принести дары, благословиться, просто прикоснуться к одежде, услышать, взглянуть на духовного главу Руси. Князья и бояре считают честью принять и проводить митрополита. Среди прочих является к нему на Волыни скромный, но славный праведною жизнью игумен Ратского монастыря, монах и художник, с длинными, нервными пальцами умных рук, и подносит икону, писанную им самим: лик Богоматери, столь тонко и с такою верою исполненный, что Максим, зная, что делатель виден в делах своих, долго глядит на подаренный ему лик, долго беседует с дарителем и все не может понять, кого напоминают ему эти пытливые очи, это бледное, слегка неземное молодое лицо в темно-русой легчайшей бороде, кого и где? И наконец Максим вспоминает и дивуется, до чего ратский игумен Петр похож на того князя Суздальской земли, Ивана, сына Дмитриева, что приходил к нему беседовать о вере и власти и разговор с которым был так труден для митрополита, ибо не простою мыслию, — подчас лукавой и двоедушной, — а мыслию, соединенною с верой, были пронизаны слова и вопрошания молодого переяславского князя. А перед верой бессильны ухищрения ума, и многое знание, и премудрость книжная — ибо без веры, без духа Божия, несть спасения, а с верою и мудрость, и добро, и жизнь вечная, с верою — всё.
Видение незримо ширится и тает, исчезая в снежной пыли, в сиреневых сумерках, в тишине настороженно ожидающего весны бора. Княжеский поезд скачет домой, в Переяславль.
ГЛАВА 120
Житницы полны хлеба. Амбары и погреба ломятся от снедного изобилия. В медовушах разливанное море медов и заморских вин. В бертьяницах меха и кожи, скора, лопоть, лен, иноземные бархаты и шелка. В ларцах, сундуках и скрынях золото и серебро, чаши и братины, дорогие пояса и цепи, жемчуг и гривны новгородского серебра. В оружейных палатах брони и панцири, куяки и колонтари, сабли, шеломы, щиты, мечи, топоры, клевцы и рогатины, связки копий и мешки стрел, луки, колчаны, седла, попоны и сбруя, запасные подковы, гвозди… Все есть, и всего много. И дружина, кованая рать, в бронях, и легкая конница, и пешцев можно набрать, села полны народом. И бояр прибавилось на княжом дворе, хоромы больших бояр заполнили весь угол Кремника.
И бояре и дружина требуют вести их в поход. И купеческая старшина требует отобрать Коломну и поставить там свой мытный двор, посадить своих тиунов и вирников. И так уж в Коломне что ни купец, то и москвич, а сборы торговые уходят посторонь. А нынче и совсем худо стало, как рязанский князь на лодейное и весчее руку наложил. И не вытерпеть, и нельзя, чтобы богатства и обилие утекало в пограничьях на чужих мытных дворах тому же хоть рязанскому князю. Почему тот, кто лучше хозяйничает на земле, должен платить тому, кто только берет, не делая ничего самолично.
Но сам же Данил говорил всегда: «каждый да сидит в уделе своем», и на старости лет… Хоть он, конечно, тоже Ярославич, а Ярославичи все любили воевать. Но накопленные воинскую силу и оружие нельзя сохранить, не бившись. Мельник должен молоть, воин — воевать. Иначе — к чему он? Дружина, гости торговые, бояре — все хотят, все толкают его в поход. И время способное, пока Константин в ссоре с племянниками. И татарская рать у Константина, слышно, из ногаевых татар набрана, за них авось царь ордынский не вступится. И… к чему скрывать! Сам Данил хочет, давно хочет, ох, как хочет получить Коломну!
С боярами из Рязани, что приезжали отай, сговорено. Протасий поведет ратных. Родиона, пришлого, Данил отдал ему под начало. На думе князь, сердито и тяжело дыша, задирая бороду, требовал приготовить все как нать. «Сраму бы не было! Как под Кашином! Рязански кмети обыкли воевать!» — вновь и вновь повторял он. Воеводы радовались. Данил Лексаныч сердит, значит, решил.
Убран хлеб. Бабы копают огороды. Тонкий запах осени, запах вянущих трав, провожает московскую рать. Данил в шлеме и панцире пропускает полки, что на рысях выходят по Коломенской дороге. От пристаней отчаливают лодьи с пешею ратью. Протасий, тоже в кольчуге и шлеме — сивые волосы выбиваются из-под шелома, лицо потное: жарко! — едет от причалов в гору. Останавливается рядом с Данилом, расстегнув ремешок, снимает шелом, ветерок треплет его волосы, отдувает бороду. Ратники идут походным строем, брони и оружие в тороках, копья приторочены к седлам, у каждого заводной конь. Тысячи лошадей — рыжих, красных и серых, гнедых, соловых, игреневых, карих и вороных, караковых, пегих, буланых, редрых, каурых, сивых, чалых, мышастых, саврасых и бурых — хорошо кормленных, с круглыми, словно налитыми спинами. Густой конский дух перекрывает все прочие запахи, и в его волне проходит, и проходит, и проходит конная московская рать.
Рядом с князем на отборных выстоявшихся лошадях четверо сыновей. Рыжий веселый Юрий, он тоже без шелома, в одной кольчуге с короткими рукавами сверх малинового зипуна. Рядом высокий Александр, в броне с зерцалом и граненом шеломе, гордится оружием — не диво в восемнадцать-то лет! За ним Борис, щурится на проходящую рать. Он без шелома и брони, в одном кожаном кояре с перевязью. На перевязи дорогая ордынская сабля, подарок отца. Борис то и дело слегка трогает рукоять ладонью: позволит ли ему батюшка обновить саблю в бою? И страшно, и по-мальчишечьи сладко испытать «это», почуять себя героем, «храбром», скакать и рубить в настоящем сражении! Только тридцатилетний Иван не жаждет в бой. Он внимательно следит за проходящим войском, иногда взглядывает на отца, седого, в сверкающих доспехах, непривычно грозного, на его горбатый нос, на его выпростанную наружу бороду, на его утонувшие под шеломом строгие «повелительные» глаза, на княжеский шестопер, что подвешен у батюшки на кожаном паворзне через руку. Все непривычно, все грозно, и батюшка непривычен, и сколько же собрано коней! Ему очень хочется поднять на руки крестника Елевферия, посадить перед собой на седло и показывать ему проходящую рать; или младшего братца Афанасия, — но нельзя. И тот и другой дома. Даже матушка смотрит сейчас издали, со смотрильной башенки Кремника.
Рать проходит. Разъезжаются воеводы. Данил с княжичем Иваном спускается к пристани, где его ждет лодья. Старшие сыновья отправлены с Протасием в конном строю.
Полки миновали Коломну без боя. Город, в котором почти не было рязанской сторожи и множество жителей — москвичи, сам открыл Даниле ворота. Князь Константин с собранным войском, слышно, стоял на полчище под Рязанью. У Коломны переправились через Оку. Высадили пешую рать, перетащили обозы. Погода скоро переменилась, задул холодный ветер, мигом сорвал желтую листву с дерев, начал сечь холодным мелким дождем. От Коломны до Рязани тащились четыре дня. Мокрые до нитки разъезды возвращались и уходили назад, в дождь. К счастью, к вечеру третьего дня разведрило, мокрядь сменило холодом. Ветер сушил дорогу, и продрогшая, отсыревшая до костей пешая рать пошла резвей. Сбросили стертые лапти, повязали новые. Уже по сторонам запоказывались татарские и рязанские разъезды князя Константина. Конная московская сторожа перестреливалась с ними без особого толку.
Рать Константина встретили уже за Вожей, под самим Переяславлем-Рязанским. С вечера стали станом, обрылись, утром начали уряжать полки.
Рязанские бояре обещали захватить князя Константина во время бегства, но в бегство его обратить должны были московские воеводы.
Княжичи, под дождем и в грязи растерявшие молодой задор, жались к отцу. Перед боем они от волнения почти не спали (кроме Юрия, тот был как рыба в воде), и потому ни один не обиделся, когда Данил, уже в шишаке и броне, оборотясь с коня, приказал:
— Эй! Миныч, поберегай мальчишек! Сунутся без пути — пропадут! А ты, Юрко, вали к Протасию. Да смотри, ежели что — голову оторву!
Сказал — и больше не смотрел на детей, целиком занятый начинающимся боем.
Уже от криков ратей плотно густел воздух. Юрий поскакал, подпрыгивая на седле, вслед за двумя дружинниками на правое крыло, к воеводе Протасию. Московская пешая рать, чавкая лаптями, пошла вперед. Далеко слева рязанские пешцы, посверкивая оружием, неровными рядами переходили лощину. Им навстречу вынеслась на рысях волынская кованая дружина Родиона Нестеровича. Справа конный полк Протасия тоже медленно подвигался вперед, а перед ним, в видимом беспорядке, отходили, отстреливаясь, негустые кучки конных рязанцев.
И бояре и дружина требуют вести их в поход. И купеческая старшина требует отобрать Коломну и поставить там свой мытный двор, посадить своих тиунов и вирников. И так уж в Коломне что ни купец, то и москвич, а сборы торговые уходят посторонь. А нынче и совсем худо стало, как рязанский князь на лодейное и весчее руку наложил. И не вытерпеть, и нельзя, чтобы богатства и обилие утекало в пограничьях на чужих мытных дворах тому же хоть рязанскому князю. Почему тот, кто лучше хозяйничает на земле, должен платить тому, кто только берет, не делая ничего самолично.
Но сам же Данил говорил всегда: «каждый да сидит в уделе своем», и на старости лет… Хоть он, конечно, тоже Ярославич, а Ярославичи все любили воевать. Но накопленные воинскую силу и оружие нельзя сохранить, не бившись. Мельник должен молоть, воин — воевать. Иначе — к чему он? Дружина, гости торговые, бояре — все хотят, все толкают его в поход. И время способное, пока Константин в ссоре с племянниками. И татарская рать у Константина, слышно, из ногаевых татар набрана, за них авось царь ордынский не вступится. И… к чему скрывать! Сам Данил хочет, давно хочет, ох, как хочет получить Коломну!
С боярами из Рязани, что приезжали отай, сговорено. Протасий поведет ратных. Родиона, пришлого, Данил отдал ему под начало. На думе князь, сердито и тяжело дыша, задирая бороду, требовал приготовить все как нать. «Сраму бы не было! Как под Кашином! Рязански кмети обыкли воевать!» — вновь и вновь повторял он. Воеводы радовались. Данил Лексаныч сердит, значит, решил.
Убран хлеб. Бабы копают огороды. Тонкий запах осени, запах вянущих трав, провожает московскую рать. Данил в шлеме и панцире пропускает полки, что на рысях выходят по Коломенской дороге. От пристаней отчаливают лодьи с пешею ратью. Протасий, тоже в кольчуге и шлеме — сивые волосы выбиваются из-под шелома, лицо потное: жарко! — едет от причалов в гору. Останавливается рядом с Данилом, расстегнув ремешок, снимает шелом, ветерок треплет его волосы, отдувает бороду. Ратники идут походным строем, брони и оружие в тороках, копья приторочены к седлам, у каждого заводной конь. Тысячи лошадей — рыжих, красных и серых, гнедых, соловых, игреневых, карих и вороных, караковых, пегих, буланых, редрых, каурых, сивых, чалых, мышастых, саврасых и бурых — хорошо кормленных, с круглыми, словно налитыми спинами. Густой конский дух перекрывает все прочие запахи, и в его волне проходит, и проходит, и проходит конная московская рать.
Рядом с князем на отборных выстоявшихся лошадях четверо сыновей. Рыжий веселый Юрий, он тоже без шелома, в одной кольчуге с короткими рукавами сверх малинового зипуна. Рядом высокий Александр, в броне с зерцалом и граненом шеломе, гордится оружием — не диво в восемнадцать-то лет! За ним Борис, щурится на проходящую рать. Он без шелома и брони, в одном кожаном кояре с перевязью. На перевязи дорогая ордынская сабля, подарок отца. Борис то и дело слегка трогает рукоять ладонью: позволит ли ему батюшка обновить саблю в бою? И страшно, и по-мальчишечьи сладко испытать «это», почуять себя героем, «храбром», скакать и рубить в настоящем сражении! Только тридцатилетний Иван не жаждет в бой. Он внимательно следит за проходящим войском, иногда взглядывает на отца, седого, в сверкающих доспехах, непривычно грозного, на его горбатый нос, на его выпростанную наружу бороду, на его утонувшие под шеломом строгие «повелительные» глаза, на княжеский шестопер, что подвешен у батюшки на кожаном паворзне через руку. Все непривычно, все грозно, и батюшка непривычен, и сколько же собрано коней! Ему очень хочется поднять на руки крестника Елевферия, посадить перед собой на седло и показывать ему проходящую рать; или младшего братца Афанасия, — но нельзя. И тот и другой дома. Даже матушка смотрит сейчас издали, со смотрильной башенки Кремника.
Рать проходит. Разъезжаются воеводы. Данил с княжичем Иваном спускается к пристани, где его ждет лодья. Старшие сыновья отправлены с Протасием в конном строю.
Полки миновали Коломну без боя. Город, в котором почти не было рязанской сторожи и множество жителей — москвичи, сам открыл Даниле ворота. Князь Константин с собранным войском, слышно, стоял на полчище под Рязанью. У Коломны переправились через Оку. Высадили пешую рать, перетащили обозы. Погода скоро переменилась, задул холодный ветер, мигом сорвал желтую листву с дерев, начал сечь холодным мелким дождем. От Коломны до Рязани тащились четыре дня. Мокрые до нитки разъезды возвращались и уходили назад, в дождь. К счастью, к вечеру третьего дня разведрило, мокрядь сменило холодом. Ветер сушил дорогу, и продрогшая, отсыревшая до костей пешая рать пошла резвей. Сбросили стертые лапти, повязали новые. Уже по сторонам запоказывались татарские и рязанские разъезды князя Константина. Конная московская сторожа перестреливалась с ними без особого толку.
Рать Константина встретили уже за Вожей, под самим Переяславлем-Рязанским. С вечера стали станом, обрылись, утром начали уряжать полки.
Рязанские бояре обещали захватить князя Константина во время бегства, но в бегство его обратить должны были московские воеводы.
Княжичи, под дождем и в грязи растерявшие молодой задор, жались к отцу. Перед боем они от волнения почти не спали (кроме Юрия, тот был как рыба в воде), и потому ни один не обиделся, когда Данил, уже в шишаке и броне, оборотясь с коня, приказал:
— Эй! Миныч, поберегай мальчишек! Сунутся без пути — пропадут! А ты, Юрко, вали к Протасию. Да смотри, ежели что — голову оторву!
Сказал — и больше не смотрел на детей, целиком занятый начинающимся боем.
Уже от криков ратей плотно густел воздух. Юрий поскакал, подпрыгивая на седле, вслед за двумя дружинниками на правое крыло, к воеводе Протасию. Московская пешая рать, чавкая лаптями, пошла вперед. Далеко слева рязанские пешцы, посверкивая оружием, неровными рядами переходили лощину. Им навстречу вынеслась на рысях волынская кованая дружина Родиона Нестеровича. Справа конный полк Протасия тоже медленно подвигался вперед, а перед ним, в видимом беспорядке, отходили, отстреливаясь, негустые кучки конных рязанцев.